Читать книгу Христианство как новая жизнь. Беседы с ищущими Бога - Александр Геннадьевич Балыбердин - Страница 15

Напугав общество мифом о «мрачном средневековье», деятели Просвещения поспешили ответить на заданные выше вопросы по-своему. Для этого им пришлось не только предложить обществу новые слова и понятия (например, понятие «культура», о котором шла речь выше), но также наполнить новым содержанием старые слова и понятия, рожденные христианским мiром.

Одним из таких «старых» слов было слово «разум», которому в церковно-славянском тексте Библии соответствует слово «смысл». Сравните: «И дал Бог Соломону мудрость и весьма великий разум, и обширный ум, как песок на берегу моря» и «И даде Господь смысл и мудрость Соломону много зело и широту сердца яко песок иже при мори» (3 Цар. 4, 29).

Это характерное для Церкви и средневекового общества понимание «разума» является наследием греческой философии, представители которой, например, Платон (428—347 гг. до Р.Х.), размышляя над мысленными способностями души, разделяли ум (νους – нус) и рассудок (διάνοια – дианойя). Греки высоко ценили «беззвучную беседу души с самой собой»25 – дианойю, то есть способность души путем рассуждений и доказательств выработать мнение (докса). Но полагали, что дианойя не исчерпывает всех способностей ума (нуса), поскольку ум (нус) может получить истинное знание и другим путем – свыше, например, с помощью созерцания, интуиции. Поскольку полученное путем дианойи мнение может быть не только верным, но и ошибочным, то, по мнению греков, дианойя является низшей формой познания, с помощью которой человек может постигать только земной, временный и конечный мiр. Знания об Истине и «свышнем мире» даются свыше – в виде откровения или озарения. Эта способность интуитивного постижения Истины принадлежит не дианоий, которая сама является лишь одной из способностей ума (нуса), но самому уму (нусу). Поэтому при всем уважении к дианойи греческие философы считали ее низшей формой мышления26 и не считали ушлость и расчетливость признаками большого ума.

Необходимо заметить, что в латинском языке для обозначения ума и рассудка также существуют разные слова: ум обозначен словом sapientia, которое также означает «благоразумие, мудрость, знание», а рассудок – словом ratio – «расчет, выгода, интерес». Поэтому в латинском тексте Библии, упоминающем о мудрости царя Соломона слову «мудрость» соответствует не ratio, а sapientia:

– «И дал Бог Соломону мудрость и весьма великий разум» – «Dedit quoque Deus sapientiam Salomoni et prudentiam multam nimis»;

– «И была мудрость Соломона выше мудрости всех сынов востока и всей мудрости Египтян» – «Et praecedebat sapientia Salomonis sapientiam omnium Orientalium et Aegyptiorum»;

– «Он был мудрее всех людей» – «Еt erat sapientior cunctis hominibus» (3 Царств, 4, 29—31).

Именно латинское слово sapientia (ум) было использовано учеными для естественнонаучной классификации одаренного разумом человека – Нomo Sapiens, которое обычно переводится как «Человек Разумный». Однако, принимая во внимание сказанное выше, Homo Sapiens корректнее было бы перевести, как «Человек Благоразумный (Мудрый)». Думается, что с этим новым переводом согласились бы не только античные философы и христианские богословы, но и многие наши современники.

Но далеко не все. Потому что с каждым годом все чаще приходится слышать: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?». Как будто признаками большого ума являются не способность человека к познанию Истины, а ушлость и расчетливость, а сам человек принадлежит совсем к другому роду – Homo Rationabilis или «Человек Рациональный».

Думается, что античные и средневековые философы отнеслись бы к этому философски, заметив, что этот вопрос не нов, и им самим не раз приходилось слышать его от торговцев на рынках, внезапно разбогатевших нуворишей или зарвавшейся знати. Но без обид. Потому что человек, задающий этот вопрос, сам выдает свою неразвитость, ставя рассудок (дианойя, ratio) – низшую форму сознания на место высшей формы сознания – разума (нус, sapencia), занятого поиском не денег, а Истины.

В высшей степени примечательно, что с особой настойчивостью этот вопрос зазвучал после Эпохи Просвещения, когда в результате буржуазно-демократических революций в Нидерландах (1568—1648), Англии (1640—1688), Франции (1789—1793) и борьбы американских колоний за независимость от Англии (1776—1783) к власти в этих странах пришло «третье сословие», терзавшееся именно этим вопросом. А как же ему было не думать о деньгах, когда, в отличие от дворянства и духовенства, третье сословие (буржуазия) платило налоги и должно было ежедневно думать о деньгах и, конечно, о власти и положении в обществе.

О чем же еще могли думать эти разбогатевшие Фигаро27 и Труффальдино из Бергамо28, еще вчера – плуты и пройдохи, а сегодня – «владельцы заводов, газет, пароходов»29. Истина, как «смысл реальности»30, их не интересовала. Труды античных философов и христианских богословов были недоступны – чтобы ознакомиться с ними, многим для этого сначала надо было научиться читать и писать. К чему они, конечно, стремились. Но не для того, чтобы, придя с биржи, провести вечер за чтением «Исповеди» блаженного Августина или «Омилий» святителя Григория Паламы, а чтобы научиться считать прибыль и подписывать выгодные сделки.

Выгода, расчет, торговый интерес, проценты, прибыль – эти слова были в ходу и раньше. Но люди, привыкшие в средние века, отдавать «кесарю – кесарево», умели и отдавать «Богу – богово»: не только строили храмы и монастыри, но и жили церковной жизнью, стремясь познавать истину – «Познайте истину и истина сделает вас свободными» (Ин. 8, 32) и пребывать в любви Божией – «Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей» (Ин. 15, 9).

Это не мешало мыслящим людям средневековья интересоваться и даже профессионально заниматься наукой, о чем говорит тот факт, что философ и естествоиспытатель Роджер Бекон (1214—1292), астроном Николай Коперник (1473—1543), математик и механик, методолог Рене Декарт (1596—1650) и многие другие известные ученые были выходцами из духовного сословия. И все же, признавая важность научного знания, они считали его «лишь малой частью человеческого знания в целом»31. Известно, что отношения этих ученых с Католической Церковью складывались по-разному, но они не отрицали ни самой Церкви, ни ключевых положений ее догматики, антропологии и гносеологии, лежащих в основе христианского понимания просвещения. Более того, некоторые из них, например, Декарт, даже пытались рационалистически, то есть с научных позиций, обосновать существование Бога и Его Церкви.

Почему же в конце XVIII века Эпоха Просвещения попыталась, и не безуспешно, обрушить средневековый мiр? Особенно в католической Франции, где революция сопровождалась закрытием и разрушением храмов, осквернением и уничтожением икон, мощей и других христианских святынь. Спустя столетие с небольшим все это повторилось в православной России, где очарованные якобинским террором большевики попытались также до основания разрушить старый мiр и построить свой новый мiр, в котором, вопреки всем законам богословия и науки, «кто был ничем, тот станет всем».

Поскольку «Бог не в бревнах, а в ребрах», то важно подчеркнуть, что эти потрясения сопровождались разрушением не только бревен, но и ребер – уничтожением духовенства, всей «старой», то есть по-христиански мыслящей интеллигенции, и крестьянства, жизнь и само название которого неразрывно связаны с христианством. Эти боевые действия велись в разных странах с разной степенью остервенения, разными боевыми частями, которые имели своих вождей и пророков. Но под одним боевым знаменем – знаменем Эпохи Просвещения с призывом отказаться от «опекунства» христианской Церкви и «иметь мужество мыслить своим умом».

Именно так определил сущность Просвещения немецкий философ Имманиул Кант в статье «Что такое Просвещение?», изданной в 1784 г. В ней можно найти немало упреков в адрес средневекового общества, в котором люди, по мнению Канта, привыкли мыслить и жить чужим умом. Как дети привыкают во всем полагаться на родителей. Кант писал: «Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т. п., то мне нечего и утруждать себя»32.

На первый взгляд, в этих словах Канта немало справедливого. Действительно, в церковь, всем классом, как в комсомол, не ходят, и, входя в храм, «снимают шапку, а не голову» (Кураев). Одарив человека свободой, Бог ждет от него не слепого послушания, а любви.

Но никто и не утверждает, что совесть пастыря может заменить совесть прихожанина, и почему бы не спросить совета у хорошего врача или выписать мудрые наставления из хорошей книги? Тем более, почему бы не спросить совета у любящих и мудрых родителей? В том числе у Церкви, которую христиане с любовью называют «матерью», говоря: «Кому Церковь не мать, тому Бог не отец».

Почему же Кант и другие просветители предложили решительно порвать с Церковью и христианским мiром, который они называли старым, мрачным, темным, отжившим. Думается, не потому что Церковь будто бы «мешала развитию науки, культуры и просвещения». Тогда же М.В.Ломоносов (1711—1765) писал, что «наука и религия… в распрю прийти не могут, разве кто из некоторого тещеславия и показания своего мудрования на них вражду восклеплет»33. Причина в другом и, как часто это бывает, в доводах не рассудка (дианойи, ratio), а ума-разума, суждения которого, как мы уже знаем, зависят от всех жизненных сил человека.

Обратим внимание на то, как в своей статье Кант называет Церковь – не «матерью», а «опекуном». Это говорит о том, что философ не чувствует родства с Церковью, не любит и не сопереживает ей и потому стремится освободиться от ее «опекунства». Кант сначала захотел освободиться от Церкви и рассудок, ведомый сердцем Канта, подсказал причину, почему это следует сделать. Тем же, кто остался верен Церкви, их вера не мешала ни вчера, ни сегодня.