Читать книгу Ненастоящие люди - Александр Германович Русинов - Страница 4

– Оно такое большое, – Анна думала. – Сначала кладбище целиком во власти леса находилось и не смело носа показывать. Но что учиняет смерть! Что с нами творит! Она кромсает и рубит. Налево – направо. Во все возможные стороны хлещет. Трудится, словно ей подняли ставку или премию дали за достижения. Из-за нее проклятой нет нынче тишины для разных людей. Их жизнь была украдена. А смерть дарована взамен. Шило на мыло сторговано. И лежат они теперь под солнцем, под снегом стынут, под градом, дождем – под чем угодно вынуждены спать.

Анна шла вдоль заборов, новеньких и уже потрепанных временем, продвигалась между ними, вклинивалась (там было даже слишком узко) и нарушала целостность снега, не заметив, что в нужное ей место путь проложен другими следами. Она взглядом окидывала портреты, памятники, кое-где даже статуи небольшие и кресты, примечая на ходу, что знала того мужчину, подлечивала ту женщину, их детей она тоже знала. Через единственное рукопожатие многие были знакомы не только с Анной, но и друг с другом. Один город – паутина, и, живя на разных концах этой огромной сети, они пересекались посредством нее, и Виктора, и Маргариты, конечно, не раз, а сейчас вот закончили свой путь здесь, снова в одном месте – ложем едины.

Входные красавицы-ели сменялись высоченными соснами. «Птицы пели вверх-вниз, вверх-вниз», совсем как в той книге, которую Анна недавно прочла, но ни одной особи видно не было. Где-то в ветках и кронах, в собственных тайниках, они заводили мелодии, журчали, щебетали туда-сюда и свиристели, одним словом, иллюзию жизни создали. Из сострадания и приличия? Кажется, нет. В шутку, с издевкой ли? Вроде бы снова – нет. Кто ведает? Анна. Она, едва учуяв неприятный запах гари, дошедший до самого ее носа, и завидев клубы дыма, защитилась двумя деревцами и, когда уже к едкости привыкла, проверила, в чем дело. Недалеко от нее, на расстоянии примерно тридцати таких Анн, уложи их в длину, снег был подпорчен людской кляксой. Они (взрослые и дети, учителя и ученики, друзья и знакомые, в большинстве случаев Анне чужие личности) стояли сначала пятном, но почти тут же окантовали кусочек поверхности, обступили его со всех сторон по железному контуру, словно квадратный хоровод изобразить вздумали, и стояли так (как только не задохнулись), пока в центре пламенело нечто бесформенное, в пылу костра обмякшее. Все выглядело немой сценой, застывшим кадром виделось Анне, и она никак не могла отважиться на вступление. В голове ее всплыла, будто мертвец в реке (как иронично), забытая сцена с рубиновым клоуном (словно клоун не может быть черным и белым – это арлекин), пронзая виски (все в сравнении), точно вылетевшей из-под шампанского пробкой. Но боль не продолжилась – стихла.

– Они сожгут его прямо здесь? – Анна думала. – Как варвары? Как дикари зажаривают добычу? Я во что бы то ни стало и шага с места не сделаю в их направлении. И помешать не могу, и принадлежать им не буду. Ни храбриться, ни хорохориться.

Пока солнце всему свидетелем было, пока деревья беззвучно росли, и даже птицы не ослабляли пение, Анна схватилась за еловую колкую ветку, да так сильно, что с непривычки заныла рука. Щеки ее зарумянились (не от холода вовсе) и налились кровью, а слезы ронялись одна за другой вдогонку, стараясь их остудить.

– Звери! – Анна думала. – Животные в обличиях людей. Я вижу их насквозь. Не полыхнут, ни дрогнут, лишь только шляпу украдкой поправят, потуже затянут поясок, платочком нос вытрут. У мальчика руки озябли, он протянул их вперед, к огню поближе, а женщина в шубе, кажется, не Маргарита, одернула его и шлепнула по пальцам перчаткой.

Анна понять не могла, за кого ей сильнее обидно. За мужа, вокруг которого даже после смерти вьются виновные, лживые люди, или за себя?! Она запамятовать успела сравнение чувств и эмоций с кипятком и вот-вот над пропастью, в объятиях ели, готова была оступиться. Но что действительно значит – споткнуться и упасть, кричать и не выбраться, и не только по причине минутного гнева, вспышек ярости, ревности, боли, а из всей ситуации целиком, попробовать вкус этих чувств возможно лишь в момент самого падения?! И насколько близилась к нему Анна, определяла ее слабость. Все страхи, думы и волнения немыслимым образом сводились в сложнейшие системы уравнений и ценностей, но по воле инстинктов, бурлением крови и опытом предков в ней, решение высчитывалось очень быстро, почти интуитивно.

– Они меня не ждут, не жаждут видеть. Два человека уже с лопатами объявились, копают землю прогретую. Оба вздымают ее кверху, в кучу складывают и дальше роют. И язык сказать не повернется, что ищут они клад, потому как опосля спиртного веселья, одевшись точно дворовые твари, и потирая ладони после каждого третьего взмаха, сопя, они работают вполсилы. Их смотритель торопить не будет, не отравит еще сильнее испорченный день – он стоит себе гордо, пока хваленый финал не настанет. Лишь подождать его прихода. А птицы засели так высоко, чтобы, не участвуя в общем фарсе, пением своим разнести о нем по округе, чирикать с ветки на ветку до тех пор, пока каждая птаха, даже та, которая без пяти минут окоченела, не разделит с остальными мой секрет. Они умнее меня, смекалистей во всех смыслах, которые только можно придумать, и, однако, понять их проще, чем кого бы то ни было. Но как распознать человека? Как интерпретировать его действия и, не прибегнув к глубочайшему анализу всяческих свойств и качеств, идентифицировать его поведение? Человек ведет себя как животное, когда здравый смысл обязан быть, но, если он никому не нужен и никто не видит поступков его, то проявляя отличительные черты, перестает быть зверем. Но примитивный ум, Анна думала, куда опасней его полного отсутствия. Лучше не задуматься о деле, которое требует в высшей степени верного решения, чем все же сделать это и предпринять нечто совершенно нелепое, одним только жестом свести к нулю то, что на первый взгляд не могло быть хуже.

Как не противилась Анна боли, как не умасливала ее безудержный нрав, так снова и снова она пыталась атаковать, пересилить сознание и бравадою, честью победу восхвалить. Мыслей в голове множилось столько, столько слагалось вопросов (попытка ответить хотя бы на один из них обращалась рождением в отместку двух и более и, в конце концов, вела к суждению, будто первый был задан неверно или же найденный на него ответ не полон), что Анне сделалось дурно.

– Любая задача в жизни, – Анна думала, – имеет неоднозначное решение – решений множество, а один единственный вопрос-ответ не сможет исчерпать пусть даже самое ничтожное дело. Он потянет за собой другой и следующий, и вот, когда уже кажется, смысл доходит до самой сути проблемы, все в момент опрокидывается с ног на голову и становится пустым, безразличным. Рушится карточный домик. Вера ссыпается и сгорает дотла. И, что самое важное, даже докопавшись до истины, которая рисуется неопровержимой теорией, в голове назовется абсолютной правдой, ты возрадуешься, пока один, хотя бы один человек из толпы, не вскинет в порыве голову, руки у груди не схватит, говоря «господи, какая эта глупость посетила твой жалкий рассудок», влепляя самую звонкую из пощечин; и выстрелит еще напоследок фразой «без меня ты пропадешь». Быть может – не думать вовсе. Нужно ли это? Забыться!

Роились мысли в голове Анны, сновали из стороны в сторону. Они могли созидать, они могли разрушать. Они делали и то и другое. А хрипящий треск, шипящий шум, пронзительный бой – все эти ужасные звуки воедино смешивались в ее сознании и клокотали изнутри так, что заглушали пущий мир, затыкали ему горло и диктовали сами себя. Сплошная дисгармония! Неустойчивость! Колебание! И посреди хаоса раздался звон. Не бряканье, не звяканье – настоящий звон. Со всей силы били колокола, нещадно и бодро, будто пылились не одно столетие без движения, и, едва ухватив два-три тона, они неугомонно, ведомые гордостью, бывалой силой, желанием жизни пространство сразили и вывели новое слово. Свое собственное. Ни с чем несравнимое слово.

Такие громадные, сильные звуки Анна помнила только в одном месте. И вот стояла она уже в церкви, спиной к притвору, к амвону лицом. Единые рядом, иконы взором снабжали, но Анна путалась в них, точно в незнакомый вступила музей. И тронуть нельзя красоту – и не хочется. Она была здесь давно и не раз, но одна (не одинока, а именно одна) впервые. В высоте где-то располагался хор. Он негромко, словно репетируя, однако без ошибок пел. Ноты цеплялись друг за дружку (им так подобает), взлетали и, совершая под златым куполом в чистейшем свете круг-другой, снисходили на Анну вниз. Вокруг нее играли и тенор и бас, отскакивали от стен, икон, от царских врат отражались и насыщали каждую мелочь елейным созвучьем.

Анна полагалась на веру не слишком. Она сочла однажды, что верить по-настоящему – значит отдаваться этому всем телом, душой пребывать с богом. Не просто выучить каноны, заветы, и не оттого исполнять предписанное, что гласят начертанные рукой человеческой правила, а потому что в этом должна быть вся жизнь. Анна не могла (не хотела, не решалась, о другом грезила – какая разница) допустить меньшее или большее, чем просто знать, как держать себя здесь. Она во всем великолепии, величии пространства осенилась крестным знамением, приложилась к лежащей на аналое иконе и поставить хотела свечу. Однако, увидев все занятые под них подставки, но, не растерявшись, она задула осторожно один почти уже огарок, аккуратно вытащила и вставила новый стержень. Начать его было нечем, и Анна, побеспокоив соседнее пламя, поделилась им с незажженным фитильком. Хор в то же мгновенье угас, иконы поникли, щелкнули двери, весь свет, прощаясь, потух. Лишь свечи позиций не сдали. Лучи и полосы срезали мрак, темноту бороздили, закручиваясь, кто куда, следили пятнами, кругом ложились. Заволокло.

Когда Анна открыла глаза, то нашла себя в том же месте – в лесу. Но было все по-другому. Птицы, если и удержались в перине ветвей, то сошли на «нет», солнце (она не видела) подползло к горизонту, пытаясь окончить день, бегством спасаясь от ночи. Над головой по этому поводу сгущался полумрак. Ели казались чуть выше и зеленее, а соснам равных и вовек не сыскать было – местные стражи. «А главное – люди ушли». Анна приподняла свое тело с земли, опираясь на голые руки, и поймала себя именно на этой фразе.

– Какой в этом смысл? – Анна думала. – Зачем судьба меня мучает и треплет душу без конца? Если завтрашний день существует не только в воображении и там, с восходом, для меня начнется вновь, то я разом покончу с ним сама. Своей руке я разрешу, вложу в нее, что есть, назначу титул: ломать и рушить. Заново взводить. Не умереть в тот же день с ним – что более нечестно, чем жизнь влачить и усыхать одной в ее исходе. Не потому ли не успела я, раз торопливость не мой принцип. Так сверху спущено? Указано? Прощения нет. Виновата.

Анна поднесла себя к участку Виктора, к его теперь наделу (ей прежний сильнее нравился) и вычленила взглядом каждую деталь. Цветы и холмик в дружбе слиты, земля со снегом грязь дала. Что-то чернело сбоку, под оградой. А крест тащили два юнца.

– Говорят, она даже не явилась, – голос говорил.

Собеседник не счел нужным ответить, лишь только хмыкнул себе под нос, точно кольнуло его замечание в самое сердце, и, сделав положенный вид безразличия, он перехватился руками за другой край их тяжелой ноши. Анна вздрогнула, словно поймали ее на месте преступления, вытерла наскоро слезы, не собираясь оголять свои чувства здесь и сейчас, и тем более облекать их в какие бы то ни было формы приличия перед этими двумя разгильдяями, как она думала, которые вместо посещения школы (к счастью, не ученики Риты и не пациенты Анны) надрывают спины, а не умы, на городском кладбище и имеют еще наглость обсуждать поступки взрослых людей.

– Опоздали? – голос говорил.

Столько интереса в нем содержалось, в одном вопросе, будто допытывался юнец до самых истоков дела, будучи школьником лишь по возрасту, любознательность распространял на каждую мелочь.

– Опоздали! – голос говорил.

Этот, второй, проспиртован был укором, язвой подернут, и, как бы изъясняясь на тайном языке, жестом и взглядом давал понять Анне, что, наплевав на все свои страхи, желания и боль в душе, она обязана была чтить светлую память об усопшем и препроводить его на тот свет со всеми почестями, как полагается. Заказать отпевание самой, выслушать от и до, приладить полоску на лоб, целовать на прощание, чуть поджимая губы, и каждый удар молотка взвешивать, как если бы он по сердцу заколачивал, не по гробу, латал его, заделывал дыры, заплатки пристрачивал, что, по мнению Анны, причиняло бы именно такую боль.

– Опоздала, – Анна говорила.

Для нее, как она думала, жизнь на закате своем распечатала горечь, склянку яда выудила из глубокого кармана в недрах халата и, вскрывая ящик Пандоры, в котором одна только надежда еще теплилась, целый мир расплавила, и пустить умудрилась по ветру. Анна сокрушалась. Она словно королевой значилась, Анной, но, втянутая в переворот, умеривший в пылу событий царскую власть, подорвавший всяческие основы, на коих зиждилось ее могущество, была свергнута с трона на веки веков. Не издав больше ни слова и пнув напоследок кусок жженой резины, что помог растопить землю, Анна покинула это место, дабы никогда не видеть его, клеймо своего позора, понимая, что не пройдет и десяти положенных для совместного холмика лет, куда там десяти, она думала, и одного не пройдет, как все для Риты повторится снова.

Анна выбежала из леса, вся в мыслях (как до дома добраться), в прострации обосновавшись, и вдруг осеклась. На востоке, там, где с утра еще взбиралось солнце, теперь занималась луна, а небо, которое весь день сверкало чистой водой, сцеженной в морских просторах, в клочья разодрано было серыми тучами. И ночь, усаженная в колесницу, готовилась вступить на престол, штурмом взять это место. Анна точно слышала, как кони ее ретивые скачут по снегу, выбивая копытами гром, видела дым, трубящий из их ноздрей. И с каждой минутой они все ближе и ближе были, готовые растоптать и переехать, сзади тело ее привязать и тащить его за собой по округе и мчаться во весь опор.

Анна рванула домой через кладбище, зная, что есть там какой-нибудь выход. Она капитулировала, и в каждом взмахе ее, в каждом промельке прорывалось это наружу.