Читать книгу Пережить холодную войну. Опыт дипломатии - Александр Гольц - Страница 3

Этому соглашению суждено было стать первым из длинной череды договоров об ограничении и сокращении ядерных вооружений, составивших впоследствии весь корпус международных соглашений, который сегодня называют системой контроля над вооружениями. Этот первый договор фактически стал своего рода опытным полем. Работая над ним, СССР и Запад впервые получили опыт совместной работы в договорном процессе, начали понимать логику другой стороны, ее мотивы и стратегию. Пятилетние переговоры вместили в себя и фантастические прорывы, и позорные, объяснимые лишь политиканством, откаты. Стороны впервые пошли на создание специального переговорного института, в рамках которого были учреждены работавшие в течение ряда лет делегации.

Следует признать, что до середины 1950-х годов ни Советский Союз, ни страны Запада не задумывались всерьез о необходимости хотя бы ограничить гонку ядерных вооружений. Москва и Вашингтон были сконцентрированы всерьез исключительно на наращивании своих ядерных потенциалов. Инициативы же по контролю над атомным оружием носили откровенно пропагандистский характер и изначально не ставили своей целью добиться согласия другой стороны. Скорее, наоборот, целью этих инициатив было выставить оппонента в максимально неприглядном виде в глазах всего мира. По крайней мере, именно так они воспринимались другой стороной.

Впрочем, сразу после завершения Второй мировой войны, в декабре 1945 года, на совещании министров иностранных дел СССР, США и Великобритании в Москве было принято решение предложить первой сессии Генассамблеи только что учрежденной Организации Объединенных Наций создать комиссию по атомной энергии. Увы, это решение полностью исчерпало потенциал единства союзников. Начиналась холодная война. Соединенным Штатам было принципиально важно сохранить свою ядерную монополию, а Советскому Союзу – догнать их. Это противоречие стало очевидно в ходе первого заседания комиссии, когда американский представитель Бернард Барух, изложил план по контролю над атомным производством[18]. Он предлагал передать весь контроль над атомным производством надгосударственному органу – международному Агентству по атомным разработкам (Atomic Development Authority). Это агентство должно было путем инспекций на местах контролировать атомное производство. Предполагался также обмен исследованиями между странами в рамках деятельности агентства. При этом Соединенные Штаты брали обязательство передать технологическую информацию по атомной энергетике. Более того, план предполагал и отказ от ядерного оружия. Конечно же, в перспективе. Центральным органом этого агентства должна была стать комиссия ООН по атомной энергетике. Однако предполагалось, что она не будет непосредственно подчинена Совету безопасности ООН и решения в ней будут приниматься большинством голосов.

Международный контрольный орган по «плану Баруха» наделялся правом применять санкции, в том числе военные, против любой страны, которая вопреки его воле решила бы создать собственные запасы атомного сырья. На территории суверенных государств этот орган мог бы направлять «охрану, состоящую из войск ООН», с целью «обороны» принадлежащих этим странам атомных предприятий. При этом решение вопросов, связанных с производством ядерного оружия (а США, не будем забывать, были на тот момент монопольными его обладателями), относили к последнему этапу реализации «плана Баруха». А вот контроль над атомным производством и хранением расщепляющихся материалов должен был осуществляться на первом этапе. Понятно, что в СССР посчитали (и, заметим, небезосновательно), что подлинная цель плана заключалась в сохранении американской монополии на обладание ядерным оружием. Конечно же, Советский Союз не был готов разрешить иностранные инспекции на своих ядерных объектах. К тому же в Москве подозревали, что при принятии решений простым большинством СССР оказывался бы в меньшинстве. В противовес плану Баруха, советская дипломатия выдвинула в 1946 году проект конвенции, в которой предлагалось в принципе отказаться от использования атомной энергии в военных целях[19]. Участники должны были обязаться не применять ни при каких обстоятельствах атомное оружие, запретить его производство и хранение, и, более того, уничтожить в трехмесячный срок весь запас как готового, так и незаконченного атомного оружия. При этом конвенция не запрещала работы по созданию ядерного оружия. И это сразу же было отмечено американцами, которые тут же советский проект отвергли. В конечном итоге «план Баруха» был заблокирован советским вето в Совбезе ООН, сама комиссия по ядерной энергии вскоре прекратила существование. В период между 1947–1954 годами советские и западные дипломаты обменивались взаимными обвинениями в комиссиях ООН по разоружению.

Однако по мере создания все более мощных ядерных боеприпасов ситуация стала меняться. Мир реально увидел опасность не только атомной войны, но и самого совершенствования ядерного оружия. Поворотным моментом для мирового общественного сознания стало слишком «удачное» американское испытание под кодовым названием «Кастл Браво», проведенное 1 марта 1954 года на атолле Бикини. Мощность взрыва в два раза превысила расчетную и составила 15 мегатонн в тротиловом эквиваленте. Радиоактивные частицы распространились на территории 11 тысяч квадратных километров и накрыли обитаемые острова. Символом произошедшего стала судьба японского рыболовецкого судна «Фукурю-Мару». Находившееся в 170 километрах от Бикини, оно было осыпано радиоактивной пылью, слой которой достигал сантиметра. Каждый из членов экипажа получил дозу облучения в 300 рентген. Все они стали инвалидами, а радист судна Айкити Кубояма через полгода умер. В том же году на Японию выпали радиоактивные осадки из-за советских атомных испытаний[20].

Буквально через несколько недель после взрыва на Бикини индийский премьер-министр Джавахарлал Неру призвал к прекращению ядерных испытаний. В том же 1954 году британские лейбористы выступили за такой запрет. Антиядерное движение развертывалось очень быстро. В нем участвовали Альберт Швейцер и Альберт Эйнштейн. Поддержку их идеям высказывал папа римский Пий XII. Советские ученые отмечали растущий уровень радиации в Москве, Ленинграде и Одессе и даже рисковали обращаться наверх с выражением обеспокоенности. Эти обращения, впрочем, оставались без внимания. Очевидно, что куда более существенную роль в эволюции взглядов Никиты Хрущева сыграло стремление представить на международной арене новый образ СССР – миролюбивого и ответственного государства.

И вот 10 мая 1955 года СССР выступил с очередным планом всеобщего разоружения, в котором впервые было предложено ввести запрет на ядерные испытания. Западные государства привычно отвергли эти предложения, потребовав всеобъемлющих мер по ограничению производства расщепляющихся материалов и гарантий защиты от внезапного ядерного удара. Кроме того, Вашингтон настаивал, что не существует мер контроля, которые могли бы гарантировать выполнение соглашения.

Но Хрущев продолжал настаивать. Через два года, в июне 1957 года, последовало новое предложение СССР – прекратить испытания на 2–3 года. При этом за соблюдением моратория должна была наблюдать международная комиссия, которая опиралась бы на национальные станции контроля, без инспекций на местах. Американский президент Эйзенхауэр поначалу был готов поддержать эту инициативу. Однако группа выдающихся американских ученых-ядерщиков, включавшая Эдварда Теллера и Эрнста Лоуренса, убедила его, что для создания «чистой» бомбы, взрыв которой не будет приводить к выбросу радиоактивных частиц, необходимо продолжение испытаний. Кроме того, они настаивали, что у СССР будет возможность проводить «секретные» испытания. Забегая вперед, заметим, что на протяжении всех лет пока шли переговоры, американские ученые-ядерщики неоднократно замедляли их ход, всякий раз приводя доказательства трудности проверки соблюдения запрета. В августе 1957 года США одобрили идею о двухлетнем моратории, но связали это с необходимостью ограничений на использование расщепляющихся материалов в военных целях – требованием, которое СССР решительно отвергал.

К тому же в сентябре США провели первое подземное ядерное испытание, что еще больше осложнило ситуацию, так как, по общему мнению, подземные испытания труднее поддавались контролю. Тем не менее в конце 1957 года СССР вновь во второй уже раз предложил ввести мораторий. Но Вашингтон вновь его отверг.

Однако Хрущев упорно продолжал выдвигать свою инициативу. 31 марта 1957 года почти сразу после того, как он стал председателем Совета министров, Верховный Совет объявил о введении одностороннего моратория. И на этот раз Эйзенхауэр отверг его, объявив все «трюком коммунистов». Вот как описывает этот драматический момент сын Хрущева, Сергей: «Его первым шагом в новом качестве стал призыв ко всем ядерным державам прекратить испытания. Не дожидаясь ответа, отец провозгласил с первого января наступившего года односторонний мораторий. Его решение громыхнуло, как гром при ясном небе. Ни конструкторы, ни даже Устинов со Славским (руководитель советской атомной промышленности. – А.Г.) не привлекались к его подготовке. Они узнали о нем в последний момент, чуть ли не из газет. Нечего и говорить, что военные отнеслись к идее моратория более чем прохладно… Момент он выбрал не случайно. Именно с 1958 года появлялась возможность заморозить арсеналы СССР и США в состоянии если не равенства, то наименьшего неравенства. Мы едва завершили серию своих испытаний, американцы, имевшие фору в пять лет, только изготовились к новым взрывам… У отца начался тяжелый и длительный период борьбы на два фронта. С американцами, которых он безуспешно пытался убедить в гибельности продолжения испытаний. И со своими, как военными, так и штатскими оппонентами, утверждавшими, что односторонний мораторий в случае вооруженного столкновения может послужить причиной поражения. Пока американцы подкрепляли аргументы наших противников моратория непрекращающимися ядерными взрывами. На стол отца ложились докладные о завершении новых и новых разработок. Заряды становились мощнее и одновременно легче, меньше и дешевле. Задержка оставалась за малым, их требовалось испытать. Отец нервничал. На Запад уходили новые призывы, сопровождавшиеся угрозами прервать мораторий»^[21].

Хоть Вашингтон и не собирался прерывать только начатую серию ядерных взрывов, 8 апреля 1958 года Эйзенхауэр, оказавшись под нешуточным общественным давлением, предложил созвать в Женеве конференцию экспертов, которые попытались бы прийти к единому мнению относительно технических деталей запрещения ядерных испытаний. И главное, относительно возможности контроля такого запрещения. Сказать, что конференция готовилась в условиях взаимного недоверия, – значит ничего не сказать. Госчиновники опасались, что ученые могут дать слабину. Вот как напутствовал председатель Комиссии по атомной энергии США Льюис Штраусс знаменитого физика нобелевского лауреата Эрнста Лоуренса: «Не важно, насколько знамениты или убедительны русские ученые; никогда не забывайте, что они – эмиссары лиц, являющихся безжалостными убийцами. Общайтесь с ними с осторожностью»^[22]. «Ничего хорошего от Женевы ждать не приходится», – заявил тот же Штраусс журналисту Клэру Буту Люсу^[23].

Однако вопреки страху, который на них нагоняли политики и функционеры, ученые стремились к позитивному исходу переговоров. Так, Лоуренс заранее заготовил обращение к советскому физику Николаю Семенову (смысл был в том, что он обращался как нобелевский лауреат к нобелевскому лауреату) с призывом не покидать конференцию, если переговоры сперва окажутся безрезультатными. Однако обращение не потребовалось, русские не собирались уходить. Более того, на конференции возникали неформальные контакты между теми, кто знал друг о друге исключительно по разведывательным донесениям.

«Меня зовут Игорь Тамм. Я…» – представлялся советский участник. «Да, конечно я прекрасно знаю Вас. Вы – блестящий физик, лауреат Нобелевской премии, академик, альпинист, и чрезвычайно остроумный собеседник. О вас же легенды ходят. А меня зовут Ханс Бетте. Я…» «Ни слова больше. Вы – выдающийся атомный физик, член президентского совета по науке, участник создания атомной бомбы». Такие диалоги были, как утверждают очевидцы, весьма характерны для конференции[24].

Надо сказать, что мне довелось стать свидетелем чего-то подобного в 1990 году, когда большая делегация комитета по обороне Верховного Совета СССР отправилась с первым визитом в США. Наши выдающиеся конструкторы-оружейники получили уникальную возможность для общения с американскими коллегами. И буквально на глазах рождалось доверие, основанное на взаимном профессиональном уважении.

Главный вопрос, на который должны были ответить эксперты, состоял в том, могут ли сенсоры отличить подземное ядерное испытание от землетрясения. Предлагалось обсудить, могут ли использоваться мониторы, фиксирующие акустические, сейсмические и радиоволны, а также устройства, отмечающие радиоактивные выбросы. Конференция экспертов поставила рекорды по скорости проведения (всего два месяца) и по своей эффективности. Ученые разработали схему контроля, впоследствии названную Женевской системой. Она предполагала создание 160–170 наземных станций контроля и 10 станций, размещенных в море. Предлагалось также проводить облеты территории при возникновении подозрений. Ученым удалось прийти к консенсусу в вопросах, казавшихся сперва неразрешимыми (первоначально США требовали 650 пунктов слежения, а СССР настаивал на 100–110). При этом ученые не стали высказываться относительно того, как будет организован контроль (кто будет работать на станциях слежения, как будет осуществляться руководство, в каких случаях возможны инспекции на местах). Тем не менее это был серьезный успех. Впервые выяснилось, что Москва и Вашингтон могут договариваться по вопросам контроля над ядерными вооружениями. «Соглашение, достигнутое умными людьми с обеих сторон, дает надежду на то, что будет сделан и следующий шаг»[25], – заявил Эйзенхауэр, комментируя завершение конференции.

А 31 октября 1958 года в дело вступили дипломаты – началась конференция по прекращению ядерных испытаний. Одновременно США, Великобритания и СССР согласились-таки на введение моратория на все ядерные взрывы. Он продолжался почти три года. Впрочем, дипломатам не передалось стремление ученых-ядерщиков к достижению соглашения. Конференция довольно быстро увязла в бесконечных выяснениях вопросов верификации. К марту 1959 года переговорщикам удалось согласовать аж семь статей, которые в силу очевидности не вызывали больших споров. СССР настойчиво проталкивал неприемлемую для США и Великобритании идею о том, что наблюдение за исполнением договора должно обеспечиваться станциями наблюдения, чей штат должен состоять в основном из граждан тех стран, на территории которых эти станции находятся. При этом роль чиновников некоего надгосударственного органа, который возглавлял бы систему контроля, была бы минимальной. Западные же государства, напротив, настаивали на том, чтобы одна половина команды станций наблюдения состояла из граждан других ядерных государств, а другая – из представителей нейтральных стран. Кроме того, СССР требовал, чтобы все решения Контрольной комиссии принимались единогласно, что было неприемлемо для США и Великобритании, так как фактически означало бы наделение советской стороны правом вето.

Потом переговоры забуксовали, когда, опираясь на данные, полученные в ходе последних перед мораторием ядерных испытаний, американцы стали утверждать, что система контроля, созданная по «Женевской системе» сможет фиксировать только взрывы мощностью свыше 20 килотонн и потребовали еще больше увеличить число станций контроля на территории СССР. Советские представители заявили, что новые данные сфальсифицированы.

И вот в апреле 1959 года, осознав, что переговоры находятся в тупике, американский президент впервые предложил заключить договор не о всеобъемлющем запрете, а отказаться лишь от испытаний в атмосфере, продолжив переговоры о запрещении взрывов под землей и в открытом космосе. Это предложение было отвергнуто советскими представителями. В конце концов, советские представители в частных переговорах дали понять, что готовы согласиться на три инспекции в год. Торг продолжался весь 1959 год, однако идея о частичном запрете испытаний все больше привлекала переговорщиков. В феврале 1960 года США предложили запретить только те испытания, которые безусловно фиксируются «Женевской системой», включая и подземные испытания магнитудой свыше 4,75 балла по шкале Рихтера. Кроме того, американцы предложили, чтобы было разрешено около 20 инспекций на местах каждой страной. Причем цифра эта выводилась из обычного числа землетрясений на территориях государств-участниц. Неожиданно советский представитель Семен Царапкин отреагировал позитивно. В своих предложениях от 19 марта СССР в целом соглашался с американскими инициативами. Он лишь предлагал прекратить на четыре-пять лет все испытания магнитудой ниже 4,75 балла, а также запретить все ядерные взрывы в космосе. Все шло к тому, что на саммите в Париже, намеченном на май 1960 года, удастся устранить остававшиеся разногласия и подписать соглашение.

Однако история распорядилась иначе. 1 мая 1960 года над СССР был сбит самолет-шпион U-2. Сам факт разведывательного полета в канун встречи в верхах был воспринят Хрущевым как прямое оскорбление. Прибыв все-таки во французскую столицу, он потребовал от Эйзенхауэра извинений, которых вполне ожидаемо не получил. Советская делегация покинула Париж. Работа над договором была прервана почти на год. Британский премьер Гарольд Макмиллан, который все время работы над договором принимал в ней живейшее участие, пытаясь сблизить позиции сторон, впоследствии заявил, что причиной неудач в работе над договором были американские требования бессмысленно большого количества инспекций на месте[26].

Практически сразу после того, как Джон Кеннеди стал президентом, он потребовал пересмотреть американскую стратегию на переговорах по запрещению ядерных испытаний. Любопытно, что свое стремление достичь соглашения в этом вопросе он обосновывал не только пропагандистскими соображениями, но указывал на опасность распространения ядерного оружия: «Китай, или Франция, или Швеция или полдюжины других стран проведут успешные испытания атомной бомбы, безопасность как русских, так и американцев опасно ослабеет»[27], заявлял он в ходе избирательной кампании.

Впрочем, новые американские предложения, внесенные в марте 1961 года, в основном базировались на подходах предыдущей администрации. Вновь предлагалось запретить все ядерные испытания, кроме подземных взрывов магнитудой ниже 4,75 балла по шкале Рихтера (причем и на эти взрывы предлагалось ввести мораторий). При этом стороны решительно расходились по вопросам верификации. США настаивали на 20 инспекциях в год, СССР хотел ограничиться тремя. Причем советский представитель настаивал, чтобы решения об инспекциях на основе консенсуса принимала «тройка»: представители Советского Союза, Запада и неприсоединившихся государств. В ходе переговоров с Кеннеди в Вене Хрущев твердо стоял на том, что три инспекции в год – это максимум, что может разрешить Советский Союз.

Лидеры СССР и США покинули Вену, глубоко разочарованными друг другом. В глазах Хрущева американский президент не желал поддерживать его стремление к миру. Кеннеди предрек «холодную зиму» в отношениях. В обеих странах немедленно оживились те, кто желал отказа от моратория. На американского президента давил Пентагон и разработчики ядерного оружия. То же происходило и в Москве. «Отца мучило топтание на месте в переговорах о разоружении и запрещении ядерных испытаний. Пришло время определяться. Без опробования боеголовок межконтинентальные ракеты – янгелевские Р-6, королевская „девятка“, челомеевская „двухсотка“ – теряли значительную часть своих возможностей… Министерство обороны, конструкторы ракет, самолетов и других видов вооружений продолжали одолевать отца просьбами о возобновлении взрывов. Отцу не хотелось терять накопленный за два с половиной года моратория моральный и политический багаж, но теперь и он склонялся к тому, что другого выхода просто не существует»[28], – вспоминает Сергей Хрущев. Тем временем разразился берлинский кризис. Восточная часть города была отделена от западной стеной, ставшей на десятилетия символом холодной войны. Нараставшая конфронтация предопределила решение Кремля о возобновлении ядерных испытаний. Внесенное в последний момент американо-британское предложение о договоре, запрещавшем испытания в атмосфере без всякого механизма инспекций, уже не могло остановить негативное развитие событий. 30 августа 1961 года Москва объявила о прекращении моратория и начале ядерных испытаний, объяснив это ухудшившейся международной обстановкой и особенно тем, что ядерные испытания проводила Франция (в СССР к тому же опасались, что американцы по договоренности с Парижем могут проводить ядерные взрывы, объявив их «французскими»). К 5 сентября было проведено уже два испытания. А 30 октября на Новой Земле в порядке устрашения Запада была взорвана бомба мощностью свыше 50 мегатонн. Справедливости ради следует отметить, что США начали свою серию испытаний уже 15 сентября, из чего следует, что они готовились к возобновлению взрывов.

К марту 1962 года переговоры о запрещении ядерных испытаний поменяли формат: они стали вестись в рамках Конференции ООН по разоружению. Вместо трех ядерных стран в них стали участвовать 18 государств, что, заметим, не слишком приблизило заключение соглашения. В августе 1962 года США и Великобритания внесли проекты двух возможных договоров. Один предполагал всеобщее запрещение испытаний, но с верификацией, включавшей инспекции на месте. Другой предполагал запрет всех ядерных испытаний за исключением поземных взрывов. При этом международные инспекции не предусматривались. Надо сказать, что Хрущеву до поры до времени не нравилась идея частичного запрета. Он считал подземные испытания слишком дорогостоящими. Но советским атомщикам – Курчатову, Сахарову, Харитону – удалось убедить Кремль, что даже частичный запрет затормозил бы гонку ядерных вооружений и, возможно, предотвратил бы появление ядерного оружия у стран, которые ранее таким оружием не располагали[29].

А в октябре 1962 года разразился Карибский кризис, реально поставивший Советский Союз и Соединенные Штаты на грань ядерной войны. Стороны знали возможности друг друга. На переговорах в Вене Кеннеди привел данные, согласно которым за счет превосходства в количестве ядерных боезарядов (теперь известно, что это превосходство было десятикратным – 24173 против 2471) США могли многократно уничтожить СССР[30]. Но и советского ядерного потенциала оказалось достаточно для нанесения неприемлемого ущерба. Карибский кризис, его мучительное преодоление решительно отрезвили Кремль и Белый дом, еще недавно упивавшиеся обладанием невиданной мощью. Руководители двух стран заглянули в бездну (не будем забывать, что и Кеннеди, и Хрущев прошли войну).

После урегулирования срочно потребовались какие-то примирительные шаги. И вопросом, где можно было бы продемонстрировать готовность к сотрудничеству, стал договор о запрещении ядерных испытаний. Анализируя историю работы над этим соглашением, нетрудно увидеть, сколь негативно сказывались на ходе переговоров периодические кризисы в советско-американских отношениях – регулярное обострение противостояния вокруг Берлина, события в Конго, перехват самолета-шпиона U2, наконец, схватка вокруг Кубы. Не будем забывать, это были годы самых ожесточенных баталий Холодной войны, когда еще не было никаких рамок для ограничения противоборства. Но верно и другое. О бесконечных и, как порой казалось, совершенно бесперспективных переговорах о запрещении ядерных испытаний вспоминали всякий раз, когда возникала необходимость продемонстрировать добрую волю и готовность к компромиссу. Именно это и произошло в этом случае.

«Сразу после кубинского кризиса Хрущев первый раз в послевоенной истории сообщил президенту Кеннеди по конфиденциальному каналу о согласии Советского правительства на 2–3 инспекции в год на территории каждой из ядерных стран в порядке контроля за ядерными испытаниями. После благополучного разрешения опасного кризиса вокруг Кубы Хрущев был настроен примирительно и вообще в пользу других договоренностей с США, из которых наиболее близкой представлялась тогда договоренность о прекращении ядерных испытаний»[31], – вспоминал тогдашний советский посол в США Анатолий Добрынин.

Впрочем, контакты, едва начавшись, чуть ли сразу не прекратились. Из Вашингтона последовали контрпредложения о десяти инспекциях в год. Хрущев был в бешенстве. Встречаясь с американским и британским послами, он заявил: «Так что же вы от нас хотите, чтобы мы, ничего не приобретая, открыли целые районы нашей страны для иностранной разведки? Ведь даже когда Советское правительство согласилось на 2–3 инспекции, западные державы захотели развернуть такую инспекцию, чтобы охватить чуть ли не полстраны. Но на это мы не пойдем. Я начинаю ругать себя за согласие на проведение 2–3 инспекций на территории СССР. Теперь я вижу, что надо отказаться от этого предложения. Для обеспечения должного контроля достаточно установить 2–3 автоматические сейсмические станции. А теперь я же оказался в дураках, потому что как только мы выдвинули свое предложение, нам сразу же ответили требованием о проведении 8-10, а теперь 7 инспекций в год, на что СССР пойти не может. Всякие дальнейшие уступки будут уже уступками не Кеннеди, а Голдуотеру и прочим „бешеным“»[32].

Еще откровеннее Никита Сергеевич был с Норманом Казинсом, видным американским антиядерным активистом, который прибыл на встречу с советским лидером с ведома Кеннеди, чтобы выяснить, можно ли исправить ситуацию. «По политическим соображениям, чтобы угодить президенту, я считаю, что мы должны согласиться с инспекциями. Нам нужно соглашение. Это то, чего хочет президент, и я понимаю, что он не может провести это через Сенат без проверки на месте… Я использовал весь свой политический вес, чтобы убедить Совет министров, я заставил их согласиться. И тут же узнаю, что все изменилось… Я старался угодить президенту, выполнил свою роль и в ответ получил пощечину»[33], – пересказывал позже Казинс слова Хрущева президенту Кеннеди.

Надо сказать, что ни тогда, ни позже западные переговорщики не понимали, какую ломку стереотипов должны были пережить советские руководители, которые десятилетиями жили в обстановке шпиономании, чтобы в принципе разрешить присутствие иностранных инспекторов на своей территории. Аверелл Гарриман вспоминал разговор с Хрущевым, состоявшийся летом 1963 года, уже на самой заключительной стадии работы над соглашением. «Вся беда в том, – рассуждал Хрущев, – что вы хотите шпионить. В этом ваша главная цель». Гарриман как мог возражал. «Вы хотите сказать, – продолжал Хрущев, – что, если в комнате есть сыр и туда заскочит мышь, она не схватит сыр? Вы не сможете заставить мышь не брать сыр»[34].

К сожалению, Кеннеди и его советники видели в предложениях Москвы лишь исходную позицию для дальнейшего торга. В то время как Хрущев рассматривал решение о трех инспекциях как гигантскую уступку Западу. А попытку продолжить торговлю посчитал личным оскорблением. «Протяни им палец, они всю руку отхватят»[35], в сердцах он сказал сыну.

В Белом доме, надо признать, довольно быстро осознали, что разница в подходах может дорого обойтись. Срочно требовался примирительный шаг. И он был сделан. 10 июня 1963 года прозвучала историческая речь Джона Кеннеди в Американском университете в Вашингтоне, в которой он призывал американцев отказаться от того, чтобы «видеть лишь искаженный образ другой стороны, считать конфликты неизбежными, договоренности – невозможными, а переговоры – всего лишь обменом угрозами»[36].

Показательно, что в качестве примера того, что враждебные друг другу государства могут все-таки договориться, Кеннеди привел именно будущий договор о запрещении ядерных испытаний: «Одной из важнейших сфер этих переговоров, где виден уже конец пути и где тем не менее крайне необходимо пройти весь путь с самого начала, является заключение договора об объявлении вне закона испытаний ядерного оружия. Такой договор, столь близкий и вместе с тем столь далекий, остановит растушую по спирали гонку вооружений в одной из наиболее опасных областей. Он позволит ядерным державам более эффективно противостоять одной из величайших опасностей, грозящих человеку в 1963 году, – дальнейшему распространению ядерного оружия. Он увеличит нашу безопасность и сократит опасность возникновения войны. Несомненно, эта цель достаточно важна, чтобы потребовать наших целеустремленных усилий, чтобы мы не поддавались соблазну отказаться от этой попытки и соблазну отказаться от нашей настойчивости в достижении жизненно важных и ответственных гарантий»[37].

При этом он сообщил, что США отказываются от таких испытаний в случае, если СССР не будет их проводить. Кроме того, он сообщил, что в ближайшее время в Москве будут возобновлены переговоры по договору. Хрущев назвал эту речь лучшей из всех, что произнес какой-либо из американских президентов после Рузвельта. Дабы продемонстрировать свое одобрение, он распорядился полностью опубликовать текст выступления Кеннеди в советской печати. Правда, советский лидер продолжал стоять на своем – никаких инспекций вовсе. При этом он согласился на то, чтобы договор ограничился запретом на испытания ядерного оружия в трех средах: в атмосфере, под водой и открытом космосе.

Уже 15 июля в Москву прибыли американская и британская делегации. Главным представителем США был Аверелл Гарриман, который пользовался в Москве большим уважением. Открывая переговоры, Хрущев, правда, попытался увязать заключение договора с необходимостью подписать между Варшавским договором и НАТО некий пакт об отказе от агрессии. На что Гарриман тактично ответил, что США готовы добросовестно рассмотреть предложение, однако разработка и заключение такого акта потребует длительного времени. А Договор о запрещении испытаний практически готов. Хрущев был вынужден смириться.

Однако сложности возникли и на заключительном этапе переговоров. Даже в ситуации, когда все участники хотели заключить договор и цель казалась легко достижимой, они не доверяли друг другу, пытались перекрыть любые лазейки, которыми, как им казалось, могла воспользоваться другая сторона. Так, немало усилий было потрачено на то, чтобы исключить ситуацию, когда заявленное в преамбуле стремление к ядерному разоружению могло бы трактоваться как запрещение использования ядерного оружия для самообороны. Предметом споров был и вопрос о том, каким образом могли бы присоединиться к договору государства, которых не признавал Запад (Китай и ГДР). В конце концов договорились, о том что документы на сей счет можно будет передать любому из трех правительств-депозитариев. СССР требовал также гарантий присоединения к договору Франции (позже это требование было снято).

Наконец, самые горячие дискуссии вызвало положение о возможности выхода из договора. СССР первоначально желал зафиксировать полную свободу рук – право выхода с предупреждением других участников за три месяца. США же требовали, чтобы выход из договора был связан исключительно с проведением другой стороной запрещенных ядерных испытаний. Споры были столь жесткими, что в какой-то момент Гарриман пригрозил уходом с переговоров. В конце концов была принята такая формулировка: «Каждый Участник настоящего Договора в порядке осуществления своего государственного суверенитета имеет право выйти из Договора, если он решит, что связанные с содержанием настоящего Договора исключительные обстоятельства поставили под угрозу высшие интересы его страны»[38]. В Вашингтоне внимательно следили за всеми нюансами обсуждений. Поэтому после очередного дня дискуссий Гарриман связывался с Кеннеди, чтобы получить очередные инструкции. И это, конечно, затягивало процесс. Однажды американский представитель немало озадачил советских хозяев, когда попросил соединить его с Белым домом непосредственно из мидовского особняка на Спиридоньевке.

И вот, наконец, 5 августа 1963 года Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой был подписан главами дипломатических ведомств СССР, США и Великобритании. Фактически это было первое полноценное соглашение по контролю над ядерными вооружениями, когда во имя общей безопасности стороны добровольно отказывались от возможностей, которыми уже обладали. Работа над договором дала сторонам бесценный опыт относительно того, как их следует вести. Методом проб и ошибок они выясняли пределы, до которых каждая из сторон была готова идти на компромисс. Они выясняли, что всевозможные «увязки» продвижения на переговорах с вопросами, которые не имеют к ним прямого и непосредственного отношения, сколь бы важными они ни казались в данный конкретный момент, чаще всего деструктивны. Более того, они могут уничтожить всю проделанную ранее работу. Постепенно приходило понимание, что жесткая зацикленность на каком-то одном требовании может обернуться стратегической неудачей. Так спустя годы американские участники с сожалением констатировали: их императивное требование о большом количестве инспекций на месте (вовсе не столь уж необходимых) обернулось тем, что не был заключен всеобъемлющий договор. Наконец, все, кто был вовлечен в переговоры, начинали осознавать ценность непосредственного личного общения и переговорщиков-профессионалов и лидеров стран, то, как надо дорожить «химией» этих отношений.