Читать книгу 21 км от… - Мария Беседина, Александр Горохов - Страница 9

Стекла очков поцарапались, помутнели. Ничего не видать. Но Пантелей Тихонович мужик рукастый, мастеровой. Купил алмазное сверло. Дрель ручную достал. В правом стекле дырку прокрутил посредине. В левом не вышло. Затупилось сверло, заскользило по стеклу, почти до дужки доползло, но потом уцепилось и просверлило. Надел. Стало виднее. В правом очке совсем прилично. Хотя обзор сузился. А в левом приходилось косить.

Жене показал. Та глянула, прищурилась, сообразила, что муженек налево косить начал, скривила узкие губы, намазанные для пухлости сверх границ темно-красной помадой, и сказала:

– Хорош! Ты еще по девкам начни бегать, так я тебе все ноги переломаю.

Потом покрутила у головы указательным пальцем, как будто отверткой в карбюраторе холостой ход регулировала, и добавила:

– Бабник!

– Сама дура! – ответил Пантелей Тихонович, но жена ушла в другую комнату и не услышала.

А Пантелея Тихоновича завело.

Ходил он по комнате и переживал. Ходил чуть налево. Не потому, что бабник, а так выходило. Это его тоже заводило.

Слово «бабник» состоит из двух слов. Первое все знают, а второе по древнегречески обозначает «победа». То есть какая-то глупость выходит. Не то победитель баб, не то бабская победа. Пантелей Тихонович мужчина культурный – он баб называет женщинами, получается женпобеда. Тоже чепуха. Ну да ладно. Дурь так дурь. Хоть так, хоть эдак.

Совсем разозлился на жену. Вышел на улицу. Убедился – видеть лучше стало. Природу можно разглядеть, и просто без природы лучше.

Идет Пантелей Тихонович: правый глаз прямо в дырку наводит, левый, чтобы чего не упустить, налево косит, женщину-жену ругает. А чего ругать, если сам же её и любит. Странный мужик этот Пантелей Тихонович. Да у нас все такие. По мнению женщин. Они, конечно, правы. Какой дурак станет из слова «бабник» теорию разводить. Ницше какой-то этот Пантелей Тихонович или Фрейд. Точно, Фрейд. Маньяк какой-то. Из-за баб дырки просверлил, философию развел. Лучше бы деньги шел зарабатывал. Например, в банке. Или воровал. Наворовал бы миллионов сто. Нет, лучше четыреста. Купил бы «мерседес» или «ситроен». Подъехал бы, в ресторан красивую девушку пригласил, кольцо купил с бриллиантом. Потом свадьба. Так нет – дырки сверлит. А зачем ему очки? Он что, газеты читает? Короче, дурень из дурней этот ваш Пантелей Тихонович. Да и вы не лучше.

Ну да ладно. Хотя нет, не ладно. Какой баран станет воровать, если и так и «мерседес», и «ситроен» есть. Квартира изолированная. Двухкомнатная. Мебель новая. Дача! Девушку в ресторан приглашает! Живи не хочу! Так нет! Всего ему мало. Воровать начал. И пить. Дурень! Если б у меня все это было, стал бы я философии про Фрейда разводить. Короче, сильно расстроился Пантелей Тихонович.

И жена его расстроилась. В другой комнате, куда ушла и вроде бы не слышала, как он ее дурой назвал. Если бы услышала, крышка Пантелею Тихоновичу была бы. Ноги бы не переломала, но по башке треснула. Что под руку подвернулось бы, тем и треснула. Может, и убила бы. Хотя она услышала, но не треснула. А наоборот, когда в другую комнату входила, споткнулась и сама треснулась. Споткнулась потому, что услышала, хотела сказать в ответ, отвлеклась и подвернула ногу. Когда свалилась, еще и язык прикусила. А Пантелей Тихонович думал, не услышала. Услышала, но ответить не смогла. Так у нас бывает.

А на улице снежок пушистый, не спеша, падает. Под ногами хрустит. Декабрь. На площади мужики лестницу к памятнику Ленину подставили, бакенбарды и парик из гипса пришпандоривают, бронзовой краской подмалевывают. Подпись внизу меняют. Получается «Пушкин и теперь живее всех живых». Пантелей Тихонович подошел, сказал, что «Пушкин – это наше всё», и пошел дальше. Потом вернулся, добавил «и даже больше, чем всё». Отряхнул воротник от снега, пробормотал: «Я себя под Пушкиным чищу» – и снова дальше пошел. Шел, шел, надоело гулять, повернул и назад к дому поковылял. К этому времени мужики от памятника уехали, все гипсовое отвалилось. Стоит Владимир Ильич, вымазанный в гипсе, под ним надпись про Александра Сергеевича. В общем, как всегда, дурдом. Пантелей Тихонович мимо прошел, ничего не сказал. Он сразу знал, что так и закончится.

А дома чайник выкипел. Огонь на плите затушил, и газом комната заполняется. Жена лежит, встать не может. Надышалась газа. Угорела. Чиркнет искорка, и всё. Полдома взлетит.

Пантелей Тихонович домой идет. Думает, зайду в дом, подойду к жене, поцелую. Скажу: «Давай, милая, чаю попьем». Она в ответ в щечку чмокнет, скажет: «Давай, Пантюша, попьем. Тебе какого чаю, индийского или зеленого?»

А он задумается и ответит:

– А мне лучше с коньяком.

Жена нальет в чашки, на поднос поставит. Отдельно рюмочку с водкой ― коньяку у них отродясь не водилось. В комнату принесет. Около Пантелея Тихоновича поставит. Сама рядом сядет.

Пантелей Тихонович мечтает.

Жена дома на полу от газа задыхается.

Пантелей Тихонович по ступенькам на второй этаж поднимается.

Газ кухню заполнил.

Пантелей Тихонович на третий.

Газ в коридор, потом в прихожую.

Пантелей Тихонович на четвертый.

Газ на лестничную площадку изо всех дыр рвется.

Пантелей Тихонович к двери подошел.

Газ с той стороны квартиру переполнил, ко взрыву подготавливается.

Хотел Пантелей Тихонович в звонок позвонить, руку поднял к звонку. Палец указательный вытянул.

Замер.

Он тут – газ с другой стороны.

Показалось Пантелею Тихоновичу, что тухлятиной воняет. Или капуста где переквасилась? Или газ?

Убрал он палец указательный от звонка. Дверь аккуратно открыл, чтобы искры не наделать. А оттуда газом прет. Дышать нечем.

Натиснул Пантелей Тихонович посильней очки на нос, воздуху побольше внутрь набрал, чтобы не задохнуться, зажмурился и в кухню. В доме дым коромыслом. Ничего не видать. Забежал в кухню. Окно начал открывать. Внутреннее открыл, а второе не выходит. Шпингалет пристыл к масляной краске намертво, не выдвигается. Он тогда окно табуреткой расколошматил – жену спасать надо! Не до имущества тут!

С улицы холодом декабрьским пахнуло. Дым развеяло. Открыл глаза Пантелей Тихонович, чтоб жену искать, а она рядом, у плиты стоит, капусту квашеную жарит. Пригорело у нее маленько. В руках деревянную лопатку держит, чтобы переворачивать. Да не переворачивает, а рот разинула и смотрит, чего это ее придурок по дому носится и стекла бьет. Потом тресь его этой лопаткой по башке!

– Ты, – говорит, – Пантелей, последних мозгов лишился. Зима, холодно, а ты окна бьешь.

И еще раз тресь!

Тут Пантелей Тихонович, конечно, сообразил, что к чему. Выдохнул набранный еще на лестничной площадке воздух, махнул рукой, в комнату ушел, с горя на диван лег.

А жена вторую, неразбитую раму закрыла, капусту дожарила и тоже в комнату пошла, чтобы опять мужу объяснить, кто он такой. Пока шла, дотюмкала и про газ, и про то, что любит ее Пантюшенька, раз стекла не пожалел, а ее хотел спасти. Помягчела, разулыбалась.

– Пантелей Тихонович, – говорит, – хочешь капусты квашеной тушеной на ужин?

А Пантелей-то на диване мертвый лежит и ничего уже не хочет.