Читать книгу Надейся и верь (сборник) - Александр Грич - Страница 25

Когда взойдете вы на пьедесталы,

Все те, кто к ним сегодня держит путь,

Весьма возможно, что и я устало

Присяду на скамейку отдохнуть

Перед одним из этих монументов…

Вгляжусь в металла отблеск дождевой

И, грешен, сквозь торжественность момента

Подумаю: а я еще живой.

А там – не будет и меня. Всего-то!

Уйду от глаз, которых так боюсь.

Вернусь – травою? Ласточки полетом?..

А может быть, и вовсе не вернусь.

Чего уж там искать путей из бездны,

Когда прожито все, чем дорожил.

Прекрасно знать, что чучелом железным

Я не вернусь туда, где прежде жил,

Стихи писал. На пляжи ездил летом.

Не очень торопил свои года.

Да просто жил! Не так уж мало это,

Как, может быть, казалось иногда.

В конце молчания поставим точку.

И будет эта точка означать,

что перед ней – невидимая фраза,

а может быть, период, содержащий

немало утверждений, отрицаний,

вопросов, не попавших на бумагу…

Так что ж?

Они от этого не лучше, не хуже.

Таковы, какими были.

Им до стихов, по сути, нету дела,

да и стихам, пожалуй, не до них.

Как было б скучно,

если бы в строку

попало повышение цен на рынке,

невежливость хапуги-управдома,

невежество профессора, который

готов писать о классиках несчастных,

и оптом их, и в розницу склоняя,

да так бездарно,

что одним утешусь:

покойным, слава богу, все равно!

А также доставание лекарств

и очередь за авиабилетом, и прочее.

Зря, мой приятель мудрый,

вздыхая, говоришь,

что это жизнь.

Жизнь слишком хороша,

чтобы ее

хотя бы краем на такое тратить.

…Однако же бывает и другое,

на что не жаль

ни сил и ни страстей.

Но упаси нас, Боже, от напасти

несчастий и болезней.

В них душа возвышена,

но непомерны муки.

Нет, надо быть как в песне благодарным

за эти годы,

что прошли спокойно,

за зябкий очерк утра за окном,

и даже за молчание, с которым

прощаюсь.

И вот появляется слово.

Откуда, зачем и когда?

От книги до книги сурово,

Неспешно проходят года.

И пропасти жизни, и пики,

И трудные рваные дни

За время – от книги до книги.

А в книге немного: взгляни

На строки, что бодро шагают,

И рифмы на правом краю.

Ведь в чем-то они отражают

Бессмертную душу мою.

Незримые тянутся нити

К словам, что веду, не спеша…

Прекрасно, но только скажите,

А что же такое – душа?

Тех строк незнакомое племя

Тревожит меня наяву.

Они отражают и время,

Поскольку я в нем и живу,

И жил, чертыхаясь порою,

Искал свою правду, как мог.

А что это время – такое?

Не знаю. И вам невдомек.

…А всё-таки это прекрасно,

Что смерть, и любовь, и грехи,

Обычным словам неподвластны,

Войдут ненароком в стихи.

И вот появляется слово…

Когда-то дом и светел был, и нов,

Почти как замок – вид такой картинный…

И принимал здесь доктор Иванов,

На Воронцовской угол Карантинной.

Здесь кровли жестяной крутой уклон,

Фасада абрис вытянутый, четкий,

И высота ненынешних окон,

Чугунные балконные решетки.

Труб водосточных сизых чешуя,

Орнаменты над арками манерны…

Сюда вселилась дедова семья

Тому назад лет сто уже, наверно.

А что нам сто? Рублей, и дней, и лет?

Нам – тысячи давай… Масштабы, сроки…

Я знаю: был у деда кабинет

Здесь, где сейчас пишу я эти строки.

Гляжу из-за двойных добротных рам

На улицу, струящуюся мимо.

Что, доктор Иванов, ты видел там,

Вчистую для меня непредставимо.

Сам помню: был трамвай. Исчез трамвай.

Булыжники сменил асфальт шершавый.

Меняли фонари… Ну-ну, давай,

Еще кой-что и вспомнишь ты, пожалуй:

В подвале – мастерские, склад и клуб,

А ныне свалка… И еще примеры –

Вот, скажем, у кирпичных красных труб

Телеантенны – символ новой веры.

Короче, много раз менялся вид

(За век не дедовский – и не отцовский)

А дом-то тем не менее стоит

На Карантинной угол Воронцовской.

У улиц тех иные имена,

Таблички сняли, новые прибили.

Кто Воронцов, ответь мне старина?

И карантины уж не те, что были.

Менялось все вокруг, как век велел,

Нет изменениям счета и предела.

Но дом мой, как ни странно, уцелел,

Когда почти ничто не уцелело.

И, значит, у него свои права

Среди сооружений самых новых:

Ведь память мощных стен его жива,

А тихий поскрип половиц дубовых

Вдруг воскресит забытые шаги,

Иные времена, иную пору.

Как будто бы напомнит – береги

Свой дом, свое гнездо, свою опору.

…Но где-то на незримом рубеже, –

И не понять, когда, зачем, откуда?

Вдруг ощущаю холодок в душе,

И он сродни предчувствию и чуду.

Там время останавливает бег,

И вспять ведут часы отсчет неточный,

И не гудки машин, а скрип телег

Доносит ветер с улицы полночной.

Не коммунальные квартиры в ряд –

Гостиная, знакомая едва ли…

Витые свечи в полутьме горят,

И женщина играет на рояле.

Спадает с плеч причудливая шаль,

И музыка – как будто наважденье.

Поет рояль! Он продан был – как жаль.

За двадцать лет до моего рожденья.

…А норд завоет зычно

В прибрежной полосе –

И в городе привычно

Замкнутся окна все,

Засветят пятна-фары

Сквозь плотный пыли круг,

И зашумят чинары,

Склоненные на юг.

Тоскливей крики чаек,

В песке – травы покров…

А так – не замечают

В том городе ветров.

Их шумная работа

Успела надоесть:

Сменяются без счета,

Грохочет кровель жесть.

А все же, вероятно,

Ветра Баку сродни:

Здесь даже непонятны

Безветренные дни.

Норд – злобный или нежный –

Любимый мой герой.

Зря, рецензент прилежный,

Ты поднялся горой:

Мол, сколько же про это?

В стихах ветра и гул!

А норду дела нету:

Гляди, опять задул.

И засвистел в проулках

И загудел трубой,

А в бухте бубном гулко

Откликнулся прибой.

Та музыка крылата,

Мотив не разберу, –

Но был рожден когда-то

И, может быть, помру,

Как норд ударит в двери, –

И, в новый путь спеша,

Самой себе не веря,

Отправится душа.

Праздники окончены.

Затем – что же?

Надо жить.

Похоронный запах хризантем

в комнатах лежит.

По домам расходятся дружки,

в тишине дворы.

Красные гирлянды и флажки.

Синие шары.

Первый залп. И первый крик «Ура!»

До чего знаком…

Праздники уходят во вчера.

Праздники окончены. Пора

думать о другом.

Без зависти и без злобы прошу у светлого дня

Одну лишь женщину, чтобы не укоряла меня,

Часы, где светятся стрелки

– чтоб мог найти под рукой,

А также дождичек мелкий,

поскольку люблю такой…

Тогда я часы надену, открою окно в кабинет,

Гвоздями прибью на стену

женщины той портрет.

Покуда кофе заваришь –

глядишь, и дождик пошел…

И вот тогда-то, товарищ, я буду жить хорошо!

Тот, кто ждал, чтоб я убивался,

чтобы горем своим упивался,

захлебнулся в потоке жалоб

в этот год –

пусть еще подождет.

Тех, кто так активно боялся,

чтобы вдруг я не растерялся,

не метался и не спивался,

вообще – с пути не сбивался –

я не строго сужу.

Провожу. Спасибо скажу.

Вы поймете меня едва ли,

те, кто мне советы давали,

опекали и ревновали,

и вершили суд…

Те, другие, что рядом были,

чай заваривали. Водку пили.

И ходили со мной к могиле –

вот они меня и спасали.

И еще спасут.

В старом фильме «Не горюй»

Жизнью смешанные краски –

Свадьбы, похороны, пляски

И дуэль, и поцелуй.

Кровь – ручьем, вино – рекой,

И лохмотья, и наряды…

Будто жизнь окинул взглядом:

Я ее не знал такой.

После кое-что постиг,

А тогда был глуп и молод.

Но доныне помню холод –

Уходил седой старик

От веселия – в провал,

В черноту – и нет возврата…

Ох, как это было снято!

Понял, хоть не понимал,

Хоть не знал, что суждено

Оказаться у предела.

…Рядом женщина сидела,

Это было так давно.

Шел веселый фильм тогда,

Кажется, в начале лета…

Той, сидевшей рядом, нету.

И не будет никогда.

Не оглянешься назад –

Больно все. Но почему-то

Тянет в тихие минуты

В тот вечерний темный зал.

Там звучанье винных струй,

И загадочное пенье,

И девиз, предощущение,

Назиданье – не горюй!

За короткими ливнями –

Проливные дожди.

Лето солнца активного

Позади, позади.

В лужах листики корчатся,

Тень скользит под ногой.

Скоро год этот кончится

И начнется другой.

Паутинка качается,

И трамваи звенят…

Пусть быстрее кончается –

Горек он для меня.

Жду я с новым свидания,

По опять и опять

Точно знаю заранее

То, что лучше не знать.

И в самой напряженности

Ожидаемых дней

Есть печать предрешенности –

А вот это страшней.

Лето солнца активного

Миновало навек.

Есть надежда наивная

В то, что выпадет снег,

Белый город насупится,

И метель закружит,

И былое отступится…

Только как же мне жить

В снежном зареве, в замяти

Наступившего дня

Без опоры – без памяти,

Без тебя, без меня…

Снова старые песни поются,

Снова в город приходит зима…

Мне стихи о любви не даются,

И любовь не давалась сама.

А пришла – точно рана сквозная

На краю этой жизни и сил…

Так уж вышло… Не знаю, не знаю…

Я вообще о любви не просил.

Я считал, что спокойно и просто

Тем немногим, что есть, проживу.

С неба падают желтые звезды

В море синее, в почву, в траву.

Гаснут звезды. Погасла и эта

В той ночи, что не сменится днем.

Только слабые отблески света

Остаются от жизни вдвоем.

Те минуты, которых немного

Среди спешки всегдашней и дел.

Слава богу, шепчу, слава богу –

Все успел ей сказать, что хотел.

Все, что можно, поставил на карту,

Только поздно одумался я…

Слякоть серая стылого марта,

На Каширке в метро толчея.

Было зданье больницы сурово –

Чуть светились в ночи этажи.

Здесь любил я. И больше такого

Мне вовеки уже не прожить.

В полумраке суровых покоев

Тусклый свет ночника на стене…

Там я понял, что это такое,

Там любовь прикоснулась ко мне.

Только там, где беда неизбежна

Я шептал ей, шептал по слогам,

Что люблю – безнадежно и нежно.

Только там. Что поделаешь?.. Там.

И огонь живет под золою,

И молчанье скрывает крик.

Болью в сердце уколет былое,

Возвратившееся на миг.

Почему ты приходишь ночью

В самый черный из черных дней?

Память – нет, не стала короче,

Хоть и сделался путь длинней.

Или ты надо мною властна

Навсегда? Среди всех других?

Город спит под небом ненастным,

Отдаются гулом шаги.

Спят деревья, дома и крыши.

Ничего вокруг. Никого.

Вздрогну я на ходу, услышав

Звуки голоса твоего.