Читать книгу Ильгет. Три имени судьбы - Александр Григоренко - Страница 6

Он не спал, он искал в памяти тот день, когда жизнь изменила русло.

Широкий человек глядел в опустевшую переднюю часть чума, где еще вчера при свете очага поблескивало его оружие, но мысль соскальзывала с воспоминания о проклятой ночи.

Помимо воли вспоминалось другое – день, блистающий цветами осени и солнца, растворенного в воде.

Ябто вздрогнул от мысли, что по цвету этот день очень похож на нынешний. Он случился полтора десятка лет и один год назад.

Старшего сына он назвал Ябтонга, или Гусиная Нога, ибо считал его частью своего тела и знал, что настанет время, когда сын пойдет его путем. В те дни Ябтонга делал первые шаги. Младший – Явире – Блестящий, прозванный так за ярко-черные волосы и сверкающие щеки, еще лежал в люльке.

Жена широкого человека, Ума – или Женщина Поцелуй из рода Тёр – людей Крика, вновь беременная, доняла мужа причитаниями, что выкинет плод, если не наестся жирной рыбы великой реки – тайменя и осетра, которые, в Сытой реке почти не попадались. Она была так настойчива, что Гусь, обычно слушавший только себя, захотел жирной рыбы сильнее жены. В те времена люди отправлялись в дальний путь не столько для того, чтобы запастись жирной рыбой, сколько наестся ее до отвала. Люди верили, что сила сочной мякоти останется с ними на весь год, до следующей весны.

Через день пути лодка широкого человека оставила за собой устье. А потом семь дней Ябто – весело и яростно – вел против течения лодку под сшитыми ровдугами по гладкой, как клинок, воде Йонесси и Женщина Поцелуй удивлялась его упорству и силе.

Широкий человек искал место для стойбища и нашел его помимо воли.

Что-то несильно ударило по днищу и сидевший на корме Ябто увидел – лодка задела тело человека. Тело, перекатываясь, уходило вглубину, широкий человек видел его только мгновение и успел различить босые ноги, с которых река сорвала пимы.

Ни женщина, ни старик не придали значения удару об днище – возможно, они его не слышали. Ябто собирался сказать о покойнике, но глянул в сторону берега и, не говоря ни слова, направил свою лодку туда, куда не следовало направлять, – к устью неизвестной малой реки, которая могла оказаться чьими-то угодьями, и потому не миновать стычки с хозяевами. Издалека опытным глазом Ябто увидел след войны.

– Зачем идешь туда? – тревожно спросила Ума.

– Хочу посмотреть… молчи.

Они не знали, людям какого народа принадлежало это стойбище – плоская, поросшая невысокой травой поляна, прикрытая ровным полукругом леса с одинокой скалой и тремя валунами у воды.

Чумище еще дымилось оголенными очагами. Враги превратили быль в небыль, не оставив от протекавшей здесь тихой жизни ничего.

Ябто бродил по разоренному обиталищу людей, пытаясь отыскать в траве хоть что-то, – уже не ради поживы, а из любопытства – и не нашел никаких следов борьбы, кроме камня с оленью голову, залитого черной кровью, – липкой, еще недавно бывшей в теле человека. Гусь подумал, что в стойбище, когда пришли чужие, совсем не было мужчин, и голодный враг завладел всем без боя. А кровь – мало ли откуда она могла взяться, ведь и женщины, которых берут в добычу, носят с собой ножи для рукоделия.

Крючкохвостые, резвые собаки Ябто искали что-то свое, широкий человек совсем забыл про них и вспомнил, услышав лай. Где-то в лесу заливалась молодая чернявая сука, незаменимая в беличьей охоте, и Гусь побежал на звук, скользя по влажным мшистым валунам. Он долго не мог отыскать собаку, и вдруг подумал, что чернявая, заметив на ветвях зверька, сама без приказа хозяина начала охоту. Но, увидев ее, понял, что добыча не наверху, – сука лаяла, пригнув передние лапы и почти положив морду на землю, будто выгоняла зверя из норы.

Это была добыча, вид которой так изумил Ябто, что в первое мгновение он не мог понять, кто перед ним.

В небольшой ложбине, между тремя высокими лиственницами, сидели дети. Они сидели неподвижно и прямо, как два вбитых в землю колышка, один из которых был заметно выше другого, и молчали. Их лица покрывали пятна мокрой грязи, к щекам прилип мелкий сор – будто дети только что выбрались из-под земли. Чернявая уже захлебывалась лаем, и даже окрик широкого человека не остановил ее, – хозяин запустил в собаку камнем. Лай прервался коротким жалобным взвизгом и пропал.

Наступила тишина, которая показалась Ябто безмерно долгой, и тут колышек, что поменьше боком упал в матово-зеленую мякоть мха и запищал. Тоненькой, колыхающейся паутинкой плач поплыл сквозь тайгу. Следом подал голос другой колышек – он орал стоя, по-рыбьи широко открыв рот, и слезы брызгами выскакивали из его глаз и лились, пробивая широкие русла на покатых грязных щеках. И теперь уже два плача, переплетаясь, пронизывали тайгу – не услышать их здесь, вблизи стойбища, оставленного людьми и животными, было невозможно.

На крик с берега шли домашние Ябто – впереди беременная Женщина Поцелуй с младшим сыном за спиной. Старшего вел за руку Кукла Человека – уже тогда он был стар до потери имени.

Широкий человек прожил со своей женой совсем недолго, чуть больше трех лет, и каждый день убеждался, что она полностью оправдывает и свое собственное имя и имя своего рода Тёр, людей Крика.

Женщина, прозванная Поцелуем за то, что еще маленькой девочкой лезла с объятиями к родным и незнакомым, ко всем, включая собак, выйдя замуж, требовала ласки каждое мгновение свободное от дел, и во время любви кричала так, что распугивала птиц вокруг стойбища.

Ябто отдал за эту сочную, как осетровая мякоть, девушку, несколько десятков песцовых, лисьих и собольих шкурок и каменный котел – почти треть отцовского наследства – и всерьез опасался, что на столь любвеобильную жену даже у него, молодого и крепкого, не хватит сил и дорогое приобретение будет ему изменять.

Но едва Ума произвела на свет первого и тут же, следом, второго ребенка, Ябто понял, что опасения его напрасны – настоящая страсть Женщины Поцелуй не в любовных утехах, а в детях. Больше того, казалось, роды для нее не мука, а удовольствие: Ума сама сказала, что хотела бы стать рыбой, чтобы дети вылетали из нее один за другим, как икринки. Теперь, когда детей было двое, она кричала на них не замолкая и находила в этом удовольствия не меньше, чем в любви.

С начала их жизни Ябто наказал себе объездить Женщину Поцелуй, и со временем ему это удалось. Но тогда, на разоренном стойбище, стояла прежняя Ума – ноша за спиной и ноша в животе только придавали твердости ее ногам. Она первой сбежала в ложбину, схватила самого маленького и ладонями начала вытирать его лицо. Потом, обхватив второго, сделала то же самое.

Тогда Ябто понял, что дело уже решено ею, и сердце его вдруг сдавило сомнение.

– Стой, – сказал он.

Широкий человек предчувствовал, что сейчас жена заголосит. Он ошибся. Ума положила маленького на землю, встала и, запустив руку в мягкое, рывком откинула пласт мха, будто одеяло. Потом она повернулась к мужу и сказала ровно и твердо:

– Кто-то спрятал их здесь, подо мхом, поэтому они остались живы. – И добавила: – Я больше не хочу жирной рыбы.

Последние слова были глупостью, которую, по врожденному умению пропускать мимо ушей все ненужное, Гусь тут же забыл. Он начинал понимать главное: сейчас к нему пришла такая добыча, какой не было еще никогда. Эти дети, большой и меленький, наверное, ровесники его собственных сыновей. И вдруг Ябто увидел себя в окружении четверых воинов – красивых, рослых и преданных ему, как собаки. Видение было настолько ясным, что Ябто улыбнулся широко. Ума видела эту улыбку и поняла, что муж все решил про себя так же быстро и твердо, как и она сама.

Взяв на руки обоих, широкий человек сам отнес детей к берегу, где их ждала лодка. Дети уже не плакали. Они подали голос только тогда, когда Ума, зачерпывая пригоршнями из реки, начала отмывать их лица.

Вода открыла ей удивительное – лицо у детей было одно.

Ума вглядывалась и не находила даже малых отличий. Там, в лесу, и сама Женщина Поцелуй, и широкий человек без слов, согласно. приняли детей за братьев-погодков, таких же, как их собственные сыновья, потому что один был заметно крепче и на полголовы выше другого.

Ума позвала мужа.

– Кажется, что они делили одну утробу, – сказала она.

Посмотрев на них, Ябто произнес:

– Глупости… Думай о другом. Их надо кормить. Чем?

Привычным движением Ума сняла кожаную люльку за спиной, в которой таращил глаза четырехмесячный Блестящий, бережно положила ее на траву перед собой и начала развязывать тесьму на летней парке.

– Скажи дяде, чтобы не смотрел! – крикнула она, и Ябто не успел опомниться, как увидел жену голой по пояс. Груди в зеленоватых прожилках шлепнулись на округлившийся валун живота.

– Здесь на всех хватит, – улыбаясь, громким шепотом произнесла Женщина Поцелуй. – На всю тайгу. Подай мне обоих.

Ябто подал детей.

– Ищите, – говорила Ума, – раз голодные, – ищите и ешьте. Ну…

Дети лежали неподвижно. Заметным усилием, Ума властно прижала их к себе – большой мальчик шумно сопел, начиная задыхаться, но губ так и не разомкнул; маленький отворачивал голову, насколько хватало шеи и уже собирался закричать…

Вместо него закричал Блестящий, лежавший в заплечной люльке у ног матери. Тут же пронзительно заорал Гусиная Нога, находившийся поодаль вместе со стариком. И следом женщина из рода Тёр собиралась завести привычную громкую песню, но остановилась на полувдохе.

Как только закричали ее родные дети, приемыши начали сосать. Они сосали жадно, как вечно голодные щенки, утробно повизгивая, захлебываясь молоком.

– Уходи, – сказала Ума мужу и громко позвала старшего сына.

Ябтонга бежал к матери, он путался в собственных ногах и несколько раз упал носом в прибрежную гальку, отчего рев его становился все громче и яростней.

Гусь шел к лодке, возле которой на комле выброшенного рекой дерева сидел старик. За спиной широкого человека раздавалось что-то, напоминавшее звуки войны; среди воя он разобрал только знакомые слова: «Не орите… бурундуки жадные… хватит на всех…» Здесь между Ябто и Куклой Человека произошел разговор – один из немногих в их жизни.

– Зачем они тебе? – спросил старик.

– Мужчины, – ответил Ябто.

– У тебя нет своих мужчин?

– Подрастут – станут моей силой.

– Пока растут – кормить надо. А когда вырастут – женить. Разве ты богат? Где такой калым возьмешь? На четверых калым – если все выживут, конечно…

Широкий человек повернулся, приблизил свое лицо к лицу старика и улыбнулся загадочно.

– Пока не умру – будут со мной. За это время наживем столько калыма, что они заберут всех невест тайги. Тогда – пусть живут как хотят.

Какое-то время они безмолвно стояли глаза в глаза. Молчание прервал Кукла Человека.

– Помнишь завет?

– Какой?

– О том, что память не в уме, а в крови. Кровью помнят люди.

– Ты о чем, старик?

– Будто не знаешь о чем. Подрастут – будут мстить.

Изумленный Гусь едва не подпрыгнул.

– Где ходил твой ум, когда ты говорил это? Я их от смерти спас. Через день они бы умерли от ночного холода, если бы еще раньше не достались волкам.

Но тут поднялся старик и показал гнев, которого раньше никто не видел.

– Знаешь ли ты, какого они народа? Какие боги их ведут, какие духи охраняют – это тебе ведомо? Кто ты такой, чтобы наступать на хвост судьбе?

– Я их судьба, – спокойно сказал Ябто и пошел прочь.

О том, к какому племени принадлежат эти дети, узнать было невозможно. По ничтожной малости лет они научились издавать лишь скомканные звуки, видеть в которых слова мог только кто-то очень близкий.

На великой реке они все же отведали жирной рыбы и возвратились в родное стойбище за несколько дней. Ябто даже не ставил свою ровдугу и едва прикасался к веслам.

Через три месяца после возвращения с Йонесси, Ума родила дочь. Имя ее Нара – Девочка Весна.

* * *

То, что мальчики делили одну утробу, Уме подсказал бессловесный разум женщины. Она верила ему больше, чем правде, которой не могла знать и решила, что один из детей первым хлебнул живительного сока утробы и потому вышел на свет вдвое большим, чем брат.

Новые сыновья утверждали Уму в ее правоте.

Мало того, что у приемышей было одно лицо, они одновременно болели, плакали, просили есть, разом начали ходить и выговаривать первые слова, вдвоем играли с ее родными детьми и во всем жили, как единое тело.

Ума не делала различий между ними и своими сыновьями, всем доставался одинаковый кусок, шлепок и подарок, на всех хватало ее крика, в котором трудно было различить ругань и ласку.

Но прошел год, и открылось другое.

У детей было одно лицо, и жизнь билась в них одинаково, но души их были похожи друг на друга, как медведь и евражка.

Когда у большого мальчика прорезались зубы, он тут же пустил их в ход – укусил отца за палец. Ябто, обычно скупой на ласку, захотел повеселить новообретенного сына и потрепал его за нос – с быстротой змеи дитя впилось в ласкающую руку. Гусь расхохотался и опять поднес палец к лицу младенца, но тот, обхватив его обеими ручонками, засунул в рот и сжал челюсти что было сил. Хохоча, Ябто одернул руку, он и в самом деле почувствовал боль. В тот же день широкий человек дал приемышу имя маленькой рыбы, которую невозможно взять, не уколовшись, – Лар, или Ёрш.

А маленький был тих и почти незаметен, – настолько, что даже Ума, окруженная детьми и увязшая в заботах, иногда забывала о его существовании. Зато он первым из детей начал говорить – это были вполне различимые очертания слов, которые могла понимать не только Женщина Поцелуй. Лишь однажды незаметный ребенок всех удивил. Весной, когда уже сошли снега, малыш, не имевший имени, подошел к костру, у которого сидели отец и мать и, ткнув пальчиком в небо, произнес:

– Тиця… ку-а… ку-а…

– Что он говорит? – спросил Ябто.

– Птица, – ответила Ума. – Показывает, как гуси кричат…

Широкий человек повернулся, глянул в небо, на котором не было ничего, кроме крепких, сверкающих облаков, и рассмеялся.

– Где ты видишь птиц, заморыш?

Они разошлись каждый к своим делам и до полудня, когда солнце взошло на вершину, положенную для весны, не помнили о нем, – тихий ребенок сам о себе напомнил. Он подбежал к костру, у которого вновь собрались отец и мать, и, показывая рукой в ту же точку неба, закричал:

– Ку-а… Ку-а… Тиця!

Ябто уже растянул губы в улыбке, но остановился – он услышал знакомый звук, вскочил, задрал голову и увидел: в густой синеве проясняется колыхающаяся линия, похожая на надломленную ветку. Это был первый караван нынешней весны.

– Угадал, – удовлетворенно произнес широкий человек, садясь на лиственничную колоду возле огня.

Эта история наверняка ушла бы из памяти взрослых, но следующим утром мальчик без имени вновь подошел к родителям. Показывая в небо, он опять произносил: «Тиця», – и спустя много времени, не меньше половины дня, с той стороны, на которую указывала крохотная рука, выплыл караван. Так повторялось несколько раз, приемыш никогда не ошибался – надломленные ветки, змейки, стаи возникали будто по его велению. Гусь начинал думать неладное, но Ума, вернувшись однажды из маленького чума своего дяди, которому она носила еду, сказала мужу:

– Не иначе он слышит птиц за полдня полета.

– Врешь, – не поверил Ябто.

– Нет. И еще бывало такое: один слепой старик водил за собой племя, пробуя землю на вкус, и никогда не сбивался с пути. За это его прозвали Умный Язык.

– Тогда этот – Собачье Ухо, – сказал широкий человек.

Так я получил свое первое имя – Вэнга.