Читать книгу Аргиш - Александр Гриневский - Страница 3

Ящерка распласталась по стволу поваленного дерева, до белизны вымытого дождями и высушенного ветром. Замерла, подставляя коричневую спинку лучам солнца, что, пробиваясь сквозь нависающую листву, причудливыми пятнами разукрасили ковёр беломошника.

Шум реки здесь не был слышен. Тихо. Загадочно тихо – как порой бывает только в лесу, когда не слышен щебет птиц.

Вдруг…

Ствол поваленного дерева всё так же белел, тянул свои заскорузлые ветви вверх, так же светило солнце. Вот только ящерки на нём не было.

Ласка пружинисто замерла, утопая короткими лапами во мху, почти касаясь его брюшком. Держит ящерку, та обвисла, лишь оттопыренная лапка быстро подрагивает да покачивается тонкая травинка возле мордочки ласки.

Тихо…

Если смотреть сверху, через иллюминатор самолёта, замершего в разлитой синеве яркого зимнего дня, то среди белых заплаток заснеженных полей, обрамлённых размытыми пятнами лесных массивов, среди разбросанных мусором деревень и посёлков можно увидеть широкую белую полосу, плавными изгибами уходящую за горизонт, – Волгу.

А если присмотреться внимательно, то почти перпендикулярно к этой плавно изгибающейся полосе примыкает ещё одна, но куда меньше – река Хотча.

Раньше-то, старики помнят, речка была не ахти – так себе речка – небольшая, заросшая. Но вот зарегулировали Волгу плотинами и водохранилищами, и в Хотче вода поднялась – разлилась, что твоя Москва-река.

На слиянии, на правом берегу Волги, расположился Белый Городок – вот именно что городок, не город.

Всё как положено – разбросанные по углу слияния рек, по берегу, дома, есть и кирпичные пятиэтажки.

Красивая, обновлённая весёлой краской церковь на мысу провожает проплывающие летом пароходы. Разросшееся кладбище.

Бездействующий сейчас судоремонтный завод вытянулся вдоль по берегу Хотчи, обозначен вмёрзшими в лёд и заметёнными снегом судами – может, когда и поплывут, но верится с трудом – догнивать они брошены.

Сварные ржавые гаражи для хранения лодок – по кромке берега, рваной искривлённой цепочкой. Крыши прогнулись, провалятся вот-вот под наметёнными сугробами.

Ну и конечно, разлапистое монументальное здание с колоннами на крохотной площади, которую и площадкой-то назвать стыдно, – отсюда ещё четыре года назад направляли, руководили и доглядывали.

Стоит, держится из последних сил посеревший от времени исхлёстанный ветрами воин над пустой бетонной звездой у ног – погас Вечный огонь, лишь списки погибших на стене под нависающим снежным козырьком вбиты намертво, да голое древко без привычно развевающейся красной материи тычется в небо.

Замело городок. Людей не видно, все по домам. Лишь дежурные бабушки у дверей магазина с незамысловатой снедью на приступке. Кто же сейчас купит, не лето, приезжих здесь нет. Мужики маются бездельем и пьют, жёны орут и тоже пьют. Девчонки – рожают, старухи – доживают, старики – померли. Работы нет, денег нет, судоремонтный, который худо-бедно кормил, два года как закрылся. До Москвы – сто шестьдесят километров – так не доберёшься. Сначала надо автобусом, потом электричкой, а автобус всего два раза в день. Какая Москва? Не наездишься. Живи – на снег смотри.

Дверь магазина приоткрылась, ровно настолько, чтобы пропустить человека. Морозостойкие бабушки у входа даже не повернулись – знали, отслеживали, кто вошёл, кто вышел. Этот – не покупатель – шатун-одиночка, пришлый. Хлеб, яйца, масло, макароны, тушёнка, бутылка водки – всё. На этот раз ошиблись.

Высокий, худой, нет… скорее, не худой – поджарый, со злым узким городским лицом, лет сорока пяти мужчина попросил взвесить три кило картошки. Пока застывшими руками доставали безмен, вешали картошку, он приценился к солёным огурцам, напиханным в трёхлитровую банку, квашеной капусте, замерзающей в мокром целлофановом пакете, сразу отложил связку из четырёх засохших вяленых лещей, которых Яковлевна пыталась продать аж с самого лета. Купил всё, не торгуясь. Загрузил в рюкзак. Бабушки подобострастно суетились, помогая, многозначительно переглядывались.

Мужчина с трудом перекинул рюкзак лямкой через плечо и, не спеша, стараясь не поскользнуться на утрамбованном снегу тропинки, заменившей этой зимой асфальтовый тротуар, направился вдоль домов в сторону Волги. Бабушки смотрели вслед, ждали, когда отойдёт, не терпелось обсудить удачный торговый день и выдвинуть свои предположения: к чему бы это чужаку закупать столько еды? То, что к пьянке, – понятно, но вот с кем пьянка-то? Может, женщина какая появилась? А то всё один да один… Может, новая, приезжая?

Не было у него никакой женщины. Вернее, была когда-то, но не сейчас.

Мужчина удалялся, бабушки судачили, поглядывая вслед, но вышла покурить продавщица Людка, встала на крыльце, зябко запахиваясь в меховую безрукавку, и всё внимание переключилось на неё. Как она после того раза? Ишь ты, даже не посмотрит – гордая. И синяк, смотри-ка, уже почти прошёл. Быстро…

Мужчина пропал из вида, свернул в проулок.

Двухэтажный дом барачного типа на три подъезда, скрипучая раздолбанная дверь, привязанная к ржавой пружине поверху. Обил снег с ног о ступеньки.

По лестнице, вдоль ярко синих стен, на второй этаж. Кнопка звонка на косяке.

Сначала в приоткрывшуюся щель с одиноким «мявом» вынесло кошку, торкнулась в ноги и, обогнув, поскакала по лестнице. Только после этого дверь окончательно распахнулась, являя одутловатую фигуру хозяина, – коренастый, невысокий, жидкие волосы россыпью, широкое лицо, мелкие глаза с хитринкой, кофта на пуговицах, чёрные штаны, не пойми какого покроя. Пахнуло затхлым и тёплым.

– Заходи.

– Не, не буду. Всё, как договаривались?

– Ты же знаешь, я сказал – не подведу. Растоплю, воды наношу, а уж дальше подбрасывать сами будете. К которому часу-то?

– Давай к четырём.

– Ладно. Уже топится. Может, пройдёшь?

– Нет, пойду, – протянул бутылку водки, что предусмотрительно держал за пазухой, – ты только это…

– Не боись. Всё будет чики-пики. Сказано – сделано.

Кошка сидела внизу, перед дверью. Пока, наваливаясь, открывал, тёрлась об ноги. Унесло в приоткрытую щель, куда-то вдоль дома.

Берёза у подъезда тянула обсыпанные инеем ветви ввысь, в синее небо. Казалось, вымерзла вся.

Посмотрел на часы – вот-вот должны подъехать – зашагал к дому.

И действительно, не опоздали. Колькин чёрный «Паджеро» нагло маячил у подъезда инородным красивым телом, не вписываясь в засыпанным белым пейзаж. Мотора не слышно, лишь воздух прозрачно переливается у выхлопной.

Приехали.

Баня стояла на берегу Хотчи среди разномастных лодочных гаражей. Узкая тропинка неряшливо вспарывала белизну.

Банька маленькая – втроём еле уместились. В парной жарко, а в крохотном предбаннике – холодно, на лавку голой жопой не сядешь – примёрзнешь. Зато хочешь – в снег, а хочешь – подвывая беги до проруби. Вот она, в двадцати метрах раззявилась чёрной ямой, дышит стужей.

В прорубь, конечно же, никто не полез, а вот в снегу повалялись с гиканьем и матерками.

Баня много времени не заняла – в предбаннике холод собачий, ни посидеть, ни расслабиться, пива не попить.

К дому шли по узенькой тропке уже в темноте. Радость встречи, невнятица банных утех остались позади. Сейчас в темноте, проходя мимо домов со светящимися жёлтыми окнами, примолкли, шли друг за другом. На приезжих навалилось незнакомое, бездомное. Хотелось света и тепла.

– Блин! Ну, ты и забрался в тьмутаракань! – Николай оступился с тропинки и черпанул ботинком снег. – Как тут только люди живут!

– Нормально живут, – Андрей не обернулся, не замедлил шага. – Ещё не ясно, где лучше жить – здесь, в этой глубинке, или в вашей Москве.

– Ладно, не начинай, – Николай легко пошёл на попятную.

– Ты только не забывай, – следом встрял и их перебранку Виталий, – это не только наша Москва, но и твоя тоже. Прожил-то здесь всего два месяца и как уже заговорил…

– Ну положим, не два, а все три, – спокойно парировал Андрей.

– Всё-всё, сняли этот вопрос, – Николай на ходу повернулся к Виталию и показал кулак. – Ты мне вот что, Андрюха, скажи, как мы у тебя разместимся? Ведь выпивать сейчас станем. А у тебя однушка. На полу?

– Не бери в голову, всё продумано. Я же готовился… Диван и раскладушка, а я на спальнике, на полу.

– Так, может, ещё и девочки будут?

– Ага, давай я тебе местных доярок подгоню, хочешь?

– Да… чувствую, предстоит нам ночка… – задумчиво протянул Виталий. – Колька, он же спьяну храпеть будет как паровоз.

Когда-то очень давно, ещё в самом начале жизни, они были одноклассниками, со всеми вытекающими… и сейчас, когда возраст неумолимо подкатывал к полтиннику, отношения остались в чём-то прежними – говорить друг другу можно было что угодно и о чём угодно. Они не были замазаны общей работой, добыванием денег, женщинами. С одной стороны – чужие люди, обременённые семьями, проживающие каждый свою жизнь, с другой – те же пацаны, заряженные на совместное времяпровождение и сомнительное веселье, старающиеся, как и раньше, соблюдать честность и верность по отношению друг к другу, помогать если не делом, то хотя бы словом. Никто из них никогда не задумывался об этом – просто жили и продолжали дружить, несмотря ни на что.

А жизнь у каждого складывалась по-своему.

Разная жизнь…

Андрюха, к примеру, стал врачом-анестезиологом, защитил кандидатскую, женился, родил сына. На работе – всё путём – уважение и уже деньги начали валиться, да вот попала вожжа под хвост – с женой развёлся, работу бросил, квартиру сдал и сюда, в эти зажопки, в эти снега. Похудел, лицо заострилось, извёлся от злобы. На кого, на что?

С Колькой всё просто. Он бизнесмен. Производство своё – небольшое, правда, но пока существует. Работа для него – всё, ну и бабки, конечно. Семьи не видит, не отдыхает, пашет и пашет. И ведь интересно ему… Прёт, как танк, да и сам такой же – невысокий, кряжистый, короткостриженый.

А с Виталиком – непонятно. Вечная улыбка на лице, наметившийся живот, и какой-то он не от мира сего, но добрый. Не получается у него что-то в этой жизни. Институт, правда, закончил. Двух девок родил. Сидит в государственной конторе, зарплата – мизер, на проезд с трудом хватает, жена – пилит. И откуда в нём эта жизнерадостность? Всё для него – фигня! Всё, что ни делается, – к лучшему.

Трое выбирались гуськом по тропинке на освещённую редкими фонарями дорогу, блестящую снежным прессованным накатом.

С шумом, со сбиванием снега с ног на тёмной лестничной площадке ввалились в снимаемую Андреем однушку на третьем – последнем – этаже длинного, с облупившимся фасадом дома.

Виталий задумчиво поцокал языком, увидев яркую лампочку в прихожей, голо свисающую на запылённом перевитом проводе.

В комнате: старый продавленный диван, заправленный коричневым пледом с распластанным китайским тигром; стол с компьютером возле окна – свисают грязно-жёлтые занавески; стул, громадный шкаф в углу – притаился, готовый навалиться и подмять под себя; сложенная раскладушка со скрученным матрасом и обои по стенам с выцветшим неразборчивым рисунком.

Николай с Виталием переглянулись.

– Давайте, располагайтесь. Сейчас пожрать сгоношим и поговорим, – Андрей прошёл на кухню и кричал уже оттуда: – А может, по сто грамм после бани-то? Пока картошка варится.

– Не… – отозвался Виталий, – я уж лучше пивка. Как-то привычней. А то с крепкого начинать…

– Ну и дурак! У меня смотри что есть, – Колька вышел в прихожую и выудил из большой чёрной сумки литровую бутылку виски. – Во! Лошадь белая. Сейчас ещё мясца порежем… у-у-у, как вкусно нам будет. А ты, давай-давай, давись своим пивом. Андрюх, ты как?

– Да… Интересно получается. Похоже, вискарь становится традиционным русским напитком, – проговорил стоящий в дверях кухни Андрей, – пьём когда угодно и подо что угодно. Горячая закусь-то у нас – картошка варёная да селёдка. Виски с селёдкой – высший пилотаж. Думаю, чопорные англичане проблевались бы с ходу. Ты давай-давай, наливай, что замер?

– Ага. Вот я и говорю, с пива надо начинать, – Виталий ловко откупорил бутылку о бутылку. Присосался к горлышку, причмокнул, выдохнул и расплылся в блаженной улыбке:

– Благодать! Мужики! Как же хорошо, что баб нет. Ни суеты тебе, ни дёрганья.

– Виталь, ты давай не расслабляйся. Пошли со мной на кухню, будешь картошку чистить, а я селёдку разделывать.

– А этот? – Виталий ткнул бутылкой в сторону Николая.

– А Колька будет здесь всякими привезёнными припасами заниматься. Порезать там… разложить. Лады, Коль?

– Ага. Да! Чуть не забыл! Давайте я вам одну штуковину покажу.

Покопался в сумке.

– Во!

В руке – чёрная коробочка. Ловко откинул пальцем крышку, обнажились клавиши, выдвинул маленькую антенну.

– Мобильник!

– Дай посмотреть! – попросил Виталик.

– На.

– И что? Позвонить сейчас по нему можно?

– Отсюда? Нет. Только в Москве, да и то не везде берёт.

– Так зачем он тебе тогда? – поинтересовался Андрей.

– Мне по статусу положено, – Колька гордо выпятил грудь. – Бизнесмен, чай, а не какой-то убогий служащий вроде вас.

– Ну и как? Пользуешься? В работе-то помогает? – не унимался Андрюха.

– Ещё как! Еду куда-нибудь на переговоры, а с секретаршей заранее договариваюсь, чтобы она позвонила в определённое время. И вот веду я важную беседу – деньги пилим – а тут звонок! Все головой крутят – где? Что? Тут я его и достаю. Спокойно – говорю, прошу прощения – говорю, важный звонок. Они головой понимающе и уважительно кивают, а я отхожу в сторону, делаю вид, что решаю какие-то проблемы чуть ли не на уровне правительства.

– Ну и прощелыга ты, Колька!

– Ага. Так с волками жить… Только кончится скоро эта лафа – у каждого второго такой телефон будет.

– Всё! Хорэ трепаться. Давайте стол делать. Колька, убирай свою игрушку.

– Ладно. А поговорим-то когда? Зачем ехали?

– Вот поедим, выпьем чутка, стол освободим, карту разложим – тогда и поговорим.

Идея совместного отдыха зрела давно.

Из прекрасного цветка – пьяного братания, обещаний – вот хоть завтра, все вместе, хоть на край света; набирая силу – в сморщенную завязь – кто когда может, с женой проблема; в зелёное яблочко – нет, в этом году не получится, давайте точно на следующий… наливалось соком, краснело боками – всё! Договорились. Этим летом – едем!

Сначала была идея сплава.

Андрюха по молодости, когда в институте учился да и потом тоже, увлекался.

Выбрать речку порожистую, но не сложную, и с весёлым гиканьем прокатить по ней. Но тут вдруг подвернулся левый геолог, который рассказал о речке на Тимане, до которой не добраться – только вертолётом. Тайга. Сёмга в ямах, агаты под ногами. И Андрюха завёлся.

Кричал: «Ну сами подумайте! Поедем мы куда-нибудь в Грузию или Армению, и что? Привезли на машине – проплыли десяток километров, встали лагерем, напились, наорались – и на машину. Переехали ниже – опять прокатили через порог – и снова праздновать. Нет, не то это, не то!

А здесь? Здесь тебя вертушкой забросят на двадцать дней – и ты пропал – нет тебя для всего мира! Выживай! Что случится – ты сам за всё отвечаешь. Оторванность от всего, к чему привыкли, – вот что главное! Никого вокруг. Нет людей. Некому помочь. Ты, река и тайга. Тьфу! Не тайга там, а тундра. Хотя один чёрт!»

Если говорить честно, ребятам по большому счёту было всё равно, куда… Поартачились, скорее, по привычке высказать собственное мнение и согласились. Благо всю организацию предстоящей поездки Андрей брал на себя.

И главное – сейчас была зима, до лета было ещё ой как далеко. Планировать и мечтать было легко и весело.

Пуля в живот – это больно. Это запредельно больно. Больно так, что уже и боли, кажется, не чувствуешь.

Только ползти.

Кружится и тошнит. А блевануть не получается, одни позывы.

Полз, пока не упёрся в ствол той сосны – тоненький, шершавый – прижался щекой. А щека – огромная, горячая, толстая, словно кусок распаренного мяса. Каждую чешуйку коры чувствую, и пахнет – деревом пахнет, смолой, солнцем.

Пытался беломошник под куртку к ране напихать – елозил руками, скрёб, рвал. Не помню, смог ли…

Ни о чём не думал. Ни о ребятах, ни о сыне, ни о том, что надо обратно к реке выползать. Только сосну эту чувствовал. Запахом дерева дышал. Потом темнота.

Умер он через час, не приходя в сознание, прижавшись к стволу тонкой сосенки. Ласка успела отгрызть у него верхнюю губу, но боли он уже не чувствовал.

Лежал с открытыми глазами, рассматривал темноту.

Тихо до звона в ушах. Только Виталик иногда ворочается, а вот Андрюха как лёг, так и не пошевелился ни разу.

И запах в этой квартирке какой-то… неуловимый, плесенью, что ли, пахнет?

Как бы его вытащить отсюда? Крыша ведь поедет от одиночества. Может, действительно, поездка эта?

Мне-то на хрен она не нужна. Не вовремя. Ой как не вовремя! Станки должны в июне прийти. Устанавливать… Цех модернизировать. Ну итальянцы! Ну хорьки! Сначала из себя законопослушных строили. Покажи им всю систему проводок, и только тогда договор заключать будем. Везде одно и то же… Встретились, поговорили, выпили… И только тогда начали по-человечески разговаривать.

Надька! Надька – молодец. Ведь всё понимает стерва! Даже просить не надо было. Словно само собой. И всё! Закрыли глаза на то, что ввозить станки будут под видом канцелярских скрепок и карандашей.

Нет… хороший контракт провернули! И по бумагам, вроде, всё чисто. Тьфу, тьфу, тьфу, за жопу-то всегда взять могут.

Чем же здесь пахнет?!

Потянулся за бутылкой минералки. Пил долго, шумно глотая.

– Алкаш ты! – сонно пробурчал Виталик.

– На себя посмотри, – огрызнулся в темноту.

И замолчали.

Тихо.

Нет. Вон зашуршало что-то. На кухне? Не разобрать.

Может, ещё выпить? Хрен заснёшь тут! А как ехать завтра? Время-то уже к двум, поди…

Интересно, во сколько мне эта поездочка встанет? Кто меня за язык тянул? «Материальную сторону экспедиции я беру на себя!» Красиво, блин! Ничего не скажешь, выпендрился перед ребятами. Хотя… у них-то денег нет, а у меня вроде как… Чёрт с ним! Всё правильно. Копейки. Лодки, продукты, рюкзаки, костюмы да мелочовка разная. Штука баксов, ну две – не обеднею. Главное, вертолёт Андрюха на себя берёт. Я так понимаю, это главные расходы.

Вот ведь интересно… Я при деньгах, а жмусь. Не знаю, стал бы я вертолёт оплачивать? Скорее всего, нет. А вот Андрюха… За душой ни гроша, а вертолёт надыбал. Связи. Губернатора знает – анестезию ему давал, когда того при смерти привезли. Долг платежом… Один звонок – и всё организовано. Да… Деньги, связи. На этом сейчас всё и держится.

Интересно, ему в этой глуши действительно нравится? Я бы сдох.

Спать, спать надо.

Река – это хорошо! Плыть и плыть по течению… Мелкая, неширокая. Камушки на дне видно. Ветви свисают. Капли с вёсел о воду бьются. Светло, бездумно.

Несёт вода. Захватила и несёт. Куда? Неважно. Главное, что солнце в лицо светит. Глаза можно закрыть и ни о чём не думать. Плыть и слушать, как вода под днищем шуршит ласково.

Проваливался.

Что-то ещё всплывало – сонное, несуразное – какие-то коряги и поваленные деревья с красными сучьями, белая кошка в зелёной траве, лошадь, застрявшая в узком проходе между домами, и нужно пройти, во что бы то ни стало пробраться на другую сторону между её ногами…

И вдруг словно холодной водой окатило.

Ноги замёрзли сразу. Сна ни в одном глазу. Задышал мелко и часто.

Снова этот день. Это решение.

Накрыло.

Накрыло в очередной раз.

Лежал, перебирал в памяти.

А действительно, лихое время было! Всё вокруг рушилось и одновременно возрождалось. И не только в окружающем материальном мире, рушилось прежнее мировоззрение.

Вот тогда и решил для себя, раз и навсегда – деньги! Деньги – это свобода! Будут деньги – будет всё. Надо зарабатывать. Как? Неважно. Главное – заработать много денег. И… закрутилось.

Обналичка! Какой был оборот!

Поначалу ведь в переходе метро сидели. Столик раскладной, надпись на картонке: «Обналичим» и курс рубля к доллару, процент – шёпотом.

Весело было. Ничего не боялись. Как игра, не задумывались, чем кончится.

В метро – недолго. Офис. Ещё один и ещё. Наёмные работники. Каждый месяц по несколько новых фирм регистрировали. Пошло бабло, повалилось!

Друзья, знакомые, знакомые знакомых – все деньги переводили.

Крыша – бандиты, банки, переговоры. Квартиры купили с напарником, да не по одной.

Завертелась жизнь, закрутилась и рухнула в одночасье.

Кризис.

Посыпались банки, побежали банкиры. Озверел народ, теряя кровные.

Мы-то только посредниками были – процент свой рвали.

Что от нас зависело? Ничего. Мы так же просели, как и все остальные. Система рухнула, не мы виноваты. Мы просто играли по правилам системы. Но разве кому-нибудь объяснишь? Всем подавай свои деньги назад.

Наезд за наездом. Стрелки бесконечные.

Бандитская свора голову подняла, и не поймёшь: то ли она тебя защищает, то ли – наоборот – подставляет по полной.

Вот тогда и было принято это судьбоносное решение: своим деньги не отдавать, эти – не убьют.

Кинул друзей – кинул…

Мог иначе? Мог, конечно. Три квартиры, что впрок были куплены, продать, бумаги там разные… а сколько бабла ушло, чтобы жену с Артёмкой на ПМЖ в Канаду отправить?

Это всё копейки, конечно, но со многими бы рассчитался.

Как им объяснишь, что страшно было? По-настоящему страшно. Ведь действительно убить могли. Хотя… У них-то ведь те же проблемы. Их прессовали так же, как и меня.

Вот только они мне поверили и не сдали, а я их деньги слил, я их самих слил…

Тогда не до моральных проблем было. Не задумывался, чем обернётся. Выжить бы, семью обезопасить, то, что в загашнике, – сохранить.

Бегал, скрывался.

Затихло наконец. Выдохнул.

Оглянулся, а вокруг – пустота. Никого рядом. Позвонить некому. Нет друзей, знакомых нет – один.

Жена с сыном в Канаде, а я здесь, в Москве, в пустой квартире с выключенным телефоном и пугаюсь каждого шороха.

Вот и запил. А что ещё оставалось? Сам ведь тогда эту формулу озвучил: своим – не отдавать, свои – не убьют.

Через полгода с небольшим вылез из этой жопы. Зашился. Начал потихоньку свой бизнес раскручивать. Никаких финансовых операций – Боже упаси, только производство. Медленно, шаг за шагом, копеечка к копеечке, зато какая-то уверенность появилась. Хотя… какая в нашей стране может быть уверенность? Живём сегодняшним днём, в завтра не заглядываем.

Вот только вечерами, когда дома один, когда очередная полулюбовница домой отъедет… Странное ощущение наваливается – словно старость наступила. Пустота обволакивает. Ты-то сам ещё живёшь, а вокруг никого – все друзья-знакомые поумирали. А может, наоборот – это я для всех умер?

Вроде ничего принципиально не изменилось, но время после отъезда ребят понеслось бешеным аллюром, сбоя и взбрыкивая.

Оказалось, не всё так просто с этой речкой. Губернатор-то – в Архангельске, а речка – на Тимане. Растояньице – о-го-го!

Но надо отдать должное – только раз перезвонил. Предложил любой заброс по Архангельской области: мол, на Вонгу лёта больше четырёх часов да с дозаправкой. Андрюха замялся – уже свыкся с мечтой, уже сочинил себе эту речку. Губер понял, сказал, что даст ответ на следующей неделе. И позвонил – всё улажено, летите!

Отступать стало некуда. Проступил костяк поездки.

А весна тем временем набирала силу. С крыш лило, снег плавился на солнце.

Алкаши, стреляющие мелочь возле дверей магазина, уже не стремились в свои норы, отогревались на солнце. Заворожённо рассматривали даль, налитую синевой, и на лицах, задубевших от спирта и мороза, порой проступало детское удивление – смотри-ка, зиму пережили!

Вскрылась Волга, но Хотча всё ещё стояла накрытая льдом.

Справные мужики в ватниках нараспашку, часто перекуривая, уже гребли снег возле лодочных сараев.

Сороки, пропавшие куда-то зимой, затрещали, затараторили, бессмысленно перелетая с дерева на дерево.

Дома не сиделось, не работалось. Тянуло на улицу, на солнце.

Странное дело – зимой этот городок был уютен, заметён по ноздри снегом, сонно заморожен, оторван, занавешен метелями, а сейчас – весной – он стал тесен, неказист, грязен, хотелось вырваться из этих кривых мелких улиц на простор, вдохнуть полной грудью ветер, дующий с Волги.

У него был свой маршрут и маленькая фляжка с водкой.

По узкой кривой улочке, состоящей из пяти домов, мимо голубятни, где в нагуле сидели нахохлившиеся голуби, по заледенелой тропинке в сосновый бор – солнце, ветер, жёлтые стволы сосен на фоне ноздреватого снега, верхушки раскачиваются над головой. Мимо кладбища – кое-где уже между могил протоптаны тропинки, а вон – яркое пятно искусственных цветов, косо воткнутых в снег. На берег Волги – простор, серый лёд вдоль берега, тёмная полоса воды чуть рябит волной, катится куда-то.

Выходил на мостки, садился, свесив ноги, и доставал фляжку. Отпивал мелкими глотками. Старался ни о чём не думать – только смотреть и чувствовать. Не всегда получалось.

Одно было ясно – страх и злость, что загнали его по осени в этот городок, отступили. Не исчезли, не растворились, просто отступили на время.

Весна! Весна! Ещё подёргаемся! Поживём. Впереди ещё река, тайга, вертолёты, костры – есть ещё жизнь впереди! Подумаешь – рак. Хрен с ними – с этими метастазами. Замерло всё пока. Все там будем, ничто не вечно. Главное, что не завтра… Есть ещё время. Есть.

Изжил себя городок, изжил. В Москву надо возвращаться. Готовиться к походу. Лодки, амуниция… всё продумать, закупить.

Понимал, что никто, кроме него, заниматься этим не будет. Его идея – он паровоз – ему и тянуть. Не расстраивался, не злился, даже нравилось – всё сделает сам, будет что ребятам вспомнить.

Вот только бы Виталик сумел Вадьку уговорить. Если у него не получится, придётся самому пробовать. А здесь как раз облом-то и может случиться. Разругались вдрызг. Конечно, я виноват. Что с него возьмёшь? Ведь ребёнок ещё, по сути… И не расскажешь ему всего. Ладно, вот вернусь в Москву, тогда…

Он уже представлял себе московскую квартиру, заваленную вещами. Запах резины, исходящий от лодок, стопку энцефалитных костюмов на кресле, груду новых ватников в углу, матовый отблеск котелков; вон топоры прячут остроту в брезентовые чехлы; вон список снаряжения с вычеркнутыми строчками на столе.

Всё! Квартиросъёмщикам звонить завтра. К майским пусть квартиру освобождают. Хватит здесь киснуть, дела надо делать.

Лето накатило жарой, духотой и машинным гулом разогретого города. Взгляд зарывался в полуобнажённые женские тела, в неосознанной надежде увидеть потаённое. Холодное пиво плескалось в пузатых кружках, взывая к доступному блаженству. Вечера шелестели листвой.

Проблемы валились как из дырявого мешка. Над поездкой навис огромный знак вопроса. У Кольки задержали станки на границе. Инфаркт у отца Виталика.

Андрюха костенел лицом, молчал и верил, что всё сложится. Не дёргал ребят, не суетился – ждал. Ждал до последнего, ждал, что всё обойдётся.

И ведь действительно рассосалось! Худо-бедно наладилось – на нервах, на сжатых до скрипа зубах.

Едем!

Завтра.

Вадька бы только не взбрыкнул в последний момент.

Пуля вошла в левый глаз.

Спелой вишней брызнуло глазное яблоко.

Прожгла мозг.

Плющась о затылочную кость, вынесла её, пробила стенку чума и на излёте застряла в шесте, расщепив его почти надвое.

Он ещё стоял на ногах, но уже ничего не чувствовал.

Занавес закрылся.

Тело развернуло влево.

Кровью, вперемешку с ошмётками мозга, плеснуло на выцветшую шкуру чума.

И весело запрыгали по истоптанной траве прозрачные невидимые шарики – его надежды, желания, мечты…

Рухнул на бок, тяжело ударившись о землю.

На постели, не раздеваясь.

Настольная лампа повёрнута – полумрак в комнате. Собранные вещи – грудой. Машина придёт в семь. Можно выдохнуть.

Позвонить или всё же не стоит? Умерла так умерла. Вернее, я умер… Усмехнулся.

Смотрел на телефон, физически ощущая его всесильность – набрать номер – и вот… её голос.

Почему всё одновременно? Почему время не растянулось? Когда не надо, оно тянется бесконечно долго – звереешь от тоски, что ничего не происходит, словно бредёшь в тумане и нет ориентиров. Почему сейчас всё собралось в кучу, закрутилось жгутом – и только рвать?

В который раз перебирал по времени, по дням, по чувствам, стараясь найти потаённый смысл случившегося.

Ведь как в кино… В пошлом замыленном сериале. Он – врач с наметившимся будущим. Она – сопливая стажёрка. Он – женат, взрослый сын. Она – только закончила институт. Любовь, метания, страсти по телу. Разрыв, горечь утраты – конец фильма, титры.

Наверное, вначале всё шло по этому сценарию. Даже внимание на неё сразу не обратил. Всегда нравились невысокие, крепко сбитые, светловолосые, весёлые. Она была высокой и худой, даже не стройной, а именно худой. С задумчивым, немного сонным лицом. Стрижка под мальчишку.

Но этот взгляд! Вот взгляд-то и зацепил, заставил обратить внимание. Глаза широко распахнуты, и в них – душа наружу – вся она здесь, в этом взгляде, словно отдаёт себя, доверяет себя этому миру, – детский восторг и изумление, скрытая нежность, слепая готовность поверить, пойти следом, только позови.

Вот и позвал. Интересно стало, есть ли что-то ещё, кроме этого взгляда. Интрижка… каких было много.

Блуждания летними вечерами по московским улочкам, портвейн с мандаринкой из пластиковых стаканчиков возле памятника Нансену, невнятная постель на квартире у подруги, сигарета, выкуренная на балконе, и странно переплетённые ветви рябины и клёна – рукой можно дотянуться… И всё должно было перейти к плавному завершению. Что, казалось, ещё можно получить кроме восторженного хлопанья ресниц и лёгкого щебетания глупенькой двадцатитрёхлетней девушки?

Жена? С женой всё хорошо. Столько лет вместе. Какая это измена? Это просто крохотный отрезок своей личной жизни. Любовь? А что такое любовь?

Нельзя рассматривать любовь вне времени. Всегда присутствуют два понятия: тогда и сейчас. Можно ведь и тридцатилетнее сожительство называть любовью. Только насколько соотносится любовь – та, что в начале, с тем, что…

Оказалось, не всё так просто. Не москвичка. В семнадцать – из дома. Институт, общежитие. Парень-альпинист – съёмная квартира, попытка жить семьёй. Ещё один парень, ещё одна квартира – замуж, поездки по заграницам, три года вместе, на грани развода – надоел, всё надоело.

Она уже пожила! В маленький отрезок жизни вместилось многое – неустроенность, одиночество, надежды, радость, разочарования, утраты.

И возникло понимание, интерес… потянуло друг к другу. Зацепило.

Но ни о какой любви разговор не шёл – даже и не думал примерять к себе это слово. Встречались. Им было хорошо вместе. Год.

И даже когда неожиданно вызвала его…

Сидел в машине, валил снег, дворники сметали мокрую кашу со стекла, ждал. Открыла дверь, втиснулась рядом на переднее сиденье, улыбнулась – на лице капельки от растаявшего снега – выпалила: «Я ушла от мужа, не могу больше врать».

Тогда он не почувствовал ничего, кроме раздражения – навалились новые проблемы. Нет, не у него – у неё. Он, конечно, замешан, но так… с боку припёку. Где жить будет? На что?

Они не были ещё одним целым – каждый сам за себя.

Жила у подруг. Продолжали встречаться. Вместе – в Египет.

А потом конец лета… она уехала в Новосибирск, к сестре, на месяц. Писала письма, слала эсэмэски.

И вроде ничего не изменилось… а его вдруг перевернуло всего, в одночасье. Понял, что не может без неё. Вот не может совсем. Думать ни о чём не может, делать ничего не может и не хочет ничего – она должна быть рядом!

Накатила любовь, смяла.

Была слабая надежда – вот вернётся, тогда отпустит, – всё будет как прежде.

Вернулась. Не отпустило.

Теперь думал о ней всё время, каждый час. Удивлялся сам себе, перекатывая на языке слово «любовь».

Жизнь поменялась – другой стала. Всё вокруг менялось неотвратимо.

Нежность захлёстывала.

Ровные отношения с женой вдруг накалились до предела.

Рвался в командировки, она ездила с ним. Старались жить как муж и жена. Он работал, она бродила по городу. Придумывала праздники – их ежевечерние праздники. Принимала всё как должное, спокойно, словно так и должно быть. А вот он нервничал. Не находил себе места.

Впервые с начала их знакомства серьёзно задумался о том, чтобы построить семью. Пугался. Бесконечно перебирал «за» и «против».

Она ни разу не спросила его: «Как дальше?»

Выдумал для себя спасительную формулу: изменить можно, предать нельзя. Озвучил. Она кивала и смотрела на него грустными глазами. Сам понимал, что что-то здесь не то…

А вот с разницей в возрасте… здесь куда как серьёзнее.

Раньше не обращал на это внимания – ей хорошо с ним, о чём тогда думать? Сейчас, когда каменной стеной впереди возникло: «как дальше?», нужно было либо тупо пробиваться сквозь эту стену, либо отступить.

А как пробиваться? Ей рожать надо. Надо, чтобы кто-то был рядом. Семья нужна.

Ему под пятьдесят. Родить? Ребёнку – десять, а рядом шестидесятилетний старик – папа? А если какая-нибудь болезнь? Она в тридцать лет окажется с малым ребёнком и с больным стариком на руках? Переигрывать-то будет поздно.

И уйдёт она от него через десять лет – это уж всяко. Это сейчас разница в возрасте как-то сглаживается.

А где жить? Покупать квартиру? Вытяну я её? Успею? Уехать в другой город и начинать всё заново?

Вадька? Поймёт?

А постель? Сейчас – всё более-менее, а через пять лет? Ведь не встанет – и будешь при молодой жене от бессильной злобы на стенку кидаться.

Говорили об этом, но как-то вскользь. Она соглашалась. Только сказала как-то, что пять лет или десять – это большой срок.

Для неё, конечно, большой… у неё вся жизнь впереди – конца и края не видит. А вот у него – виден этот конец, виден.

Вот и тянулось всё. Нет, он, конечно, благородно твердил порой, что как только она решит, как только появится кто-то рядом, он – сразу в сторону, мешать не будет. Даже рад будет, если появится кто-то, потому что любит её, всё понимает и желает только добра.

Блин! Ахинея и слюнтяйство! А что делать-то?

Может, из-за этого слюнтяйства всё и произошло?

Нет, если рассуждать здраво, то во всём он был прав.

Тогда…

Обоссался во сне.

Звонок. Проблемы с мочеполовой системой были и раньше – не мальчик, чай. Но чтобы так резко и на ровном месте…

Знакомые врачи, бесконечные анализы и обследования. Приговор.

Оторопь, неверие, всё затапливающий страх.

И словно накрыло прозрачным колпаком – один, все остальные снаружи. Они – живут, а я уже нет.

Никому ничего не говорил, не объяснял.

С ней порвал разом. Без причины – всё!

Плакала.

С женой, негодующей от непонимания, развёлся буднично, мимоходом.

Вадькин детский максимализм всю душу выел. Достал! Разругались.

Однушку, что осталась от матери, сдал и прочь из Москвы, в осеннюю глухомань, чтобы не видеть никого, не слышать. Забиться в угол, злиться на всех, завидовать всем, себя жалеть.

Хотелось водки. Приподнялся, посмотрел на рюкзак, где лежала приготовленная в дорогу бутылка.

Нет. Завтра вставать рано, суета вокзальная… Надо быть трезвым. А выпить хотелось. Привык.

Поход этот… Вцепился в него. Напридумывал себе, зимой, в городке, что не вернётся.

Вот он, шанс уйти красиво. Затеряться в тайге или утонуть, проходя пороги. Рисовал, раскрашивал картинки одинокими зимними вечерами.

Сейчас почему-то всё отступило, смешалось в радостную кутерьму отъезда. Ехать, лететь, видеть новое, чувствовать, жить!

Вспомнил… Занесло как-то по работе в Ашхабад, в Туркмению. Встречали – традиционный плов и отдых на берегу какого-то арыка. А после он попросил отвезти его в пустыню. Хозяева недоумённо переглянулись, но поехали. Под вечер уже…

Вышел и пошёл. Один.

Плоско всё. Остро пахло разогретой пылью. Под ногами песок, спрессованный, с вмурованными камешками, а впереди – багровое солнце за горизонт валится. Иди куда хочешь – на все четыре стороны – везде одно и то же.

Песчинкой себя почувствовал. И в то же время – свободу ощутил. Бесконечность свободы, бесконечность пространства, бесконечность своего существования.

Площадь трёх вокзалов – особое место. Сведённая судорогой напряжённая гортань города.

Вдох – всосались поезда, открыли усталые проводницы двери, пошёл выбираться из вагонов люд, потащил за собой сумки и чемоданы – принимай, Москва! Выдох – оторвались поезда от перронов, набирают скорость, вынесло вагоны, заполненные людьми, из Москвы.

Часто дышит, хрипит, задыхается.

Приехали заранее. Перетаскивали вещи к вагону.

Проводница ахнула, увидев груду.

– Не пущу! К начальнику поезда, за разрешением! – встала в дверях, насмерть.

Колька подскочил, затараторил, заюлил, показывая билеты, – специально два купе взяли, шоколадка у него откуда-то в кармане оказалась.

Смилостивилась. Посмотрела билеты. Сделала шаг в сторону: «Заносите!»

Вагон был старым и грязным.

Дёрнулся, громыхнул телом, пошёл в разгон. Поплыли за мутным стеклом расписанные ярким граффити стены каких-то неясных построек.

Колька, нависая над столиком, разливал вискарь по кружкам, стараясь не расплескать, – толкали, возились с вещами, доставая что-то, беззлобно переругивались.

– Ну всё! Разобрали кружки. Вот она – «Окружная», – Андрей почти кричал, призывая всех к вниманию. – Поздравляю – из Москвы вырвались!

– Началась «эдвенча»! – подхватил Колька.

Когда отъездная суета понемногу улеглась, Колька вызвал Андрюху в тамбур поговорить.

Здесь пахло сырой бездомностью. Перестук колёс только подчёркивал.

Дым от сигареты зависал перед грязным стеклом.

– У меня всего один вопрос. Я помню, ты говорил, что связи у нас не будет, пока не выйдем в этот посёлок… Как его? Это действительно так? Или просто для того, чтобы нас в тонусе держать, чтобы не расслаблялись? А на самом деле связь какая-нибудь да будет? Ты уж мне скажи. Не люблю я неопределённости. Да и стрёмно двадцать дней без связи с внешним миром. Ребятам ничего не скажу.

– Эх, Колька, Колька! Вот привык ты контролировать ситуацию. Не будет никакой связи – она просто физически там невозможна. Рации не добивают, я выяснял. Да ты не писай. Мне самому не по себе… но там все так живут. Вот и мы попробуем.

– Ну-ну… – Колька опустил бычок в консервную банку – согнутой крышкой зацеплена на оконной раме – поплыла вверх тонкая струйка дыма. – Давай попробуем…

Стоянка две минуты. Выбрасывали вещи на перрон.

Какой-то Богом забытый полустанок, чуть не доезжая Архангельска.

Поезд ушёл.

Утро. Тихо. Пусто.

– Так… Начало многообещающее, – Виталик уселся на тюк с лодкой, вытянул ноги, – что дальше?

– Встречать должны. Пойду посмотрю, может, есть там кто? – Андрей неопределённо махнул рукой в сторону деревянного зданьица вокзала. – Вадим, пойдём со мной.

Вернулись они быстро.

– Потащились. Машина ждёт.

Шофёр был колоритен – эдакий шукшинский типаж – себе на уме, с хитринкой в глазах. Небольшого роста. Старая замызганная телогрейка, подвёрнутые кирзачи. Плоская кепочка – блином на голове.

Скучая стоял у кабины, смотрел, как они таскают вещи, забрасывают в кузов грузовика, – ни малейшей попытки помочь, подсказать, как сложить, – не его дело. Его дело встретить и отвезти – остальное сами. А поглядывал… внимательно рассматривал амуницию, приезжих.

– Мужик-то, похоже, сиделец, – шепнул Колька, забрасывая тюк с лодкой в кузов машины.

– Давай, давай, грузи, – поторопил Андрюха.

– Куда спешим? – шофёр нехотя отлип от крыла грузовика.

– Так вертолёт заказан… – начал было объяснять Андрей.

– Понедельник, – лаконично изрёк мужик и полез в кабину. – Залезайте в кузов. Поехали.

– Нам ещё в магазин надо. Хлеба купить.

– Заедем. Есть тут один по дороге. – Водила захлопнул дверцу.

Вертолётная площадка. Старые бетонные плиты под ногами проросли по стыкам и трещинам травой. Два приземистых сарая. Домик диспетчерской выкрашен свежей синей краской. Чахлые берёзки по периметру развалившегося бетонного забора. Четыре вертолёта в ряд грустно обвисли лопастями. Солнце, синее небо, белые облака. Всё замерло, остановилось.

Разгрузились. Шофёр, не попрощавшись, уехал. Андрюха пошёл в диспетчерскую. Остальные – кто развалился на вещах, рассматривая синее небо над головой, кто курил, прохаживаясь рядом.

Сонное оцепенение, разлитое в воздухе, словно подталкивало к ничегонеделанию – лежи, смотри, как плывут облака, – всё, уже куда-то приехали, закрыть глаза и не думать.

Берёзу по соседству облюбовали сороки, трещали без умолка, перелетали с ветки на ветку. Сорвались разом. Черно-белые, с длинными хвостами, судорожно работая крыльями, они то плавно набирали высоту, то вдруг камнем падали вниз – словно с горки скатывались. И снова – вверх. Унесло. Тихо.

Из-за угла вывернули собаки – одна за другой, следом. Четыре. Три – явно одного помёта, лаечного – чёрно-белые, лобастые, хвосты вверх кольцом. И следом – низенькая, коротконогая, коричневая шерстяная помесь неизвестно кого и с кем.

На людей, на разложенные вещи – ноль внимания. Протрусили мимо. По делам, видно… по своим, по собачьим, важным.

Пришёл Андрей. Рассказал: заявка на них есть, вертолёт готов, но нет погоды – до двух часов ждём.

– Ну, ждём так ждём. Пожрать бы чего горячего! Туфта какая-то с погодой! Вон солнце как светит!

– Так не здесь. Нарьян-Мар погоду не даёт, – пояснил Андрей.

Стало припекать. Перетащили вещи в тень и разлеглись. Сонно.

В воротах появился мужчина в лётной форме с портфелем в руках. Целеустремлённо, с деловым видом, шёл к дверям диспетчерской. И уже пройдя мимо – остановился, оглядев компанию, направился к ним.

– Слышь, мужчина, – обратился к Виталику, стоящему с краю, – посмотри, от меня сильно пахнет?

Приблизив лицо, дыхнул.

– Да вроде есть немного… – неуверенно произнёс Виталик.

– Ладно. Спасибо.

Мужчина исчез в дверях диспетчерской.

Через полчаса появилась грузная женщина в серой форменной юбке. Стояла на крыльце, щурилась на солнце. Потом не спеша подошла к ним.

– Значит, так, ребята, на сегодня погоду Нарьян-Мар не даёт. Завтра полетите.

– А что, если и завтра погоды не будет? – поинтересовался Колька.

– Завтра точно будет. С утра улетите, – отрезала дама. – Кто-нибудь со мной – покажу, где переночевать и вещи сложить.

И действительно, поутру всё поменялось. В семь их разбудили громкие голоса и шарканье ног за дверью комнаты, где они ночевали вповалку, расстелив на полу спальники.

Диспетчерская наполнялась людьми. На поле, возле ближайшего вертолёта, копошились двое в грязных ватниках.

– Доброе утро! Как спалось? – в дверях – вчерашняя дама. И не дожидаясь ответа: – Тащите вещи к вертолёту.

Нос лодки словно взорвался.

Одновременно услышал хлёсткий звук выстрела.

Оглянулся – пустая каменистая коса, за ней кусты – не шелохнутся.

Вода заливала лодку.

Судорожно попытался скинуть рюкзак. Рука не пролезала в лямку. Чуть отклонился, помогая телом, лодка нырнула сдутым бортом, и он боком повалился в воду. Падая, перебирая ногами, отпихнул её от себя.

Успел глотнуть воздуха, прежде чем погрузился с головой.

Вода обожгла холодом – но это было уже неважно. Сапоги, ватник, плащ и рюкзак, сковавший руки, не давали двигаться, грести, бороться.

Один раз всё же вынырнул. С хрипом втянул воздух.

Перед глазами – рябь на воде и в двух метрах осевший борт оранжевой лодки.

Судорожно ворочался, уходя на глубину, словно снулая рыба.

Тело так и не всплывёт – затянет под камень, и оно прочно застрянет там.

Загудело, затрясло, винты пошли набирать обороты.

Борт оторвался от земли, завис в полуметре и плюхнулся обратно. Жёстко.

Виталик встревоженно оторвался от иллюминатора.

Они – четверо, друг против друга – сидели вдоль бортов на дюралевых лавках.

Возле двери на откидном стульчаке притулился механик в мятой серой рубахе с наушниками на голове – не смотрит, глаза закрыл.

И никаких ремней безопасности, словно в гости пришли.

Сзади – огромный жёлтый бак с дополнительным топливом, с вмятиной на боку. На полу – вещи, грудой – лодки в баулах, рюкзаки, ящики с продуктами.

Виталик нервничал. Летать не доводилось. А уж летать на вертолёте, на этой потрёпанной консервной банке, где красной масляной краской возле дверных петель коряво написано «рубить здесь» – помыслить невозможно. Дураку было понятно, что лётный ресурс давно выработан, но это, похоже, никого не волновало.

Изнутри – рвалось наружу, протестовало, кричало: «Глупость! Ты совершаешь глупость! Остановись, ещё не поздно! Закричи, что всё! Что не летишь! Пусть откроют дверь! И… земля, трава, поезд, московский асфальт, дом, постоять перед подъездом… Аааа!»

Вадим уткнулся в иллюминатор, Андрюха возится с картой – оторваться, блин, не может. Колька щёлкает фотоаппаратом. Всем всё пофиг… рухнем ведь сейчас!

Пригнулся, чтобы лучше видеть.

Впереди – спинки кресел и головы пилотов в открытом проёме, край панели приборов виден и распах смотрового фонаря – мутным кажется, – небо в нём какое-то мутное, облака мутные.

Загудело.

Ещё сильнее.

Борт оторвался, чуть клюнул носом и пошёл вперёд, резко набирая высоту. Пронеслись мимо: приземистый домик аэропорта, стоящие на приколе вертолёты, чахлые берёзки по краю поля, бетонный забор.

Вверх!

Мелькнула широкой лентой Двина. Лодки – штрихом.

Вираж – и вбок, уходим…

Зона, вышки, правильность бараков.

И вот она – тайга – зелёная, пока ещё неряшливо порезанная просеками. Великая, великолепная зелень, уходящая за горизонт.

Затрясло. Заложило уши.

Колька встрепенулся, толкнул плечом, закричал в ухо: «Не ссы, Капустин! У него авторотация есть».

– Чего?

– Авторотация! – кричит, а ни фига не слышно. – Это когда всё отказывает, вертушка падает, а винты сами собой начинают раскручиваться. Ну? Соображай! Лень кричать.

– А-а-а…

– Есть только один минус, – кричит, – если с маленькой высоты будем ёбаться, то сразу насмерть – винты раскрутиться не успеют.

Тут нужно высоту набрать.

Повернулся к иллюминатору, посмотрел вниз и снова:

– А если с высоты… То всё нормально. Винты раскрутятся, потом отлетят и такой… ёб будет! Мало не покажется. Но! – тянет палец вверх. – Некоторые утверждают, что шанец есть.

– Пошёл ты!

Повернулся, уткнулся в иллюминатор.

Вдруг накатил фатализм – спокойствие – пусть будет как будет. Уже всё. Уже лечу. Не думать. Не думать, что страшно.

Сначала смотрел в пол – не видеть этой высоты. Тревожно прислушивался к работе двигателей, потом надоело и, как все, прилип к иллюминатору.

Солнце и синь разлились по небу, лишь вдали, у самого горизонта – белые пятна облаков. Внизу – бесконечная тайга – деревья тянутся вверх, поломанные стволы белеют разбросанными спичками. Болота, болота – округлые, похожие на блюдца – даже не рыжие, а какие-то грязно-оранжевые. И тень от вертолёта – маленьким серым пятнышком – быстро так, по кронам деревьев, через болота – вперёд куда-то…

Два часа лёта – и всё стало привычным, как будто не первый раз, а в сотый. Колька вон вообще на вещах растянулся, спит.

Гул двигателей – монотонный, обнадёживающий.

Лететь предстояло далеко и долго, с дозаправкой на какой-то затерянной в тайге буровой и дальше – в сторону Нарьян-Мара.

Дремал. Думал. Сон и явь причудливым образом смешивались, и в голове ворочался какой-то ворсистый ком из обрывков воспоминаний, невнятных рассуждений, фантазий.

Мутно всплывало…

Почему у меня не так, как у всех? Почему я такой? А может… почему меня таким сделали? Кто? Бог? Родители? Гены или цепочка ДНК? Почему мне не нужно то, что нужно всем? Они же вот знают – как надо, к чему стремиться, что хотеть…

А мне вот ничего не хочется. Живу, и всё. Почему я должен рваться в начальники, что-то создавать, карьеру эту дурацкую делать? Я никого не трогаю, никуда не лезу, и меня пусть не трогают. Хорошо мне.

Зачем мне эта заграница, эти поездки, спорт этот? Есть дача, я ковыряюсь на ней в своё удовольствие – что они все заладили: надо, надо! Никому я ничего не должен. Я вам жить не мешаю, и от меня отвалите.

Деньги? Помешались все на этих деньгах. Мне хватает, не нужно больше. Девчонок вырастил, дача, машина – есть, что ещё нужно?

Бабы эти… молодые. Вон Андрюха с Колькой всё не угомонятся. Чего ищут? Любви небывалой? Так любовь – это ягода скороспелка, неужели не понятно? Созрела – вкуснотища, не оторваться, а чуть время прошло – кислинка появилась, а там, глядишь, уже и горечью рот вяжет. Всё же ясно – влюбился, женился, семья – расти детей. Не дёргайся, не найдёшь ничего нового.

Хотя… Папаша-то вторую семью поднял. Может, дело в количестве выращенных детей? Как огород. Не знаю. Сам чёрт ногу сломит.

Вон Анька – сеструха по отцу – она же совсем другая. Может, возраст? Младше меня на пятнадцать лет. Хиппи заделалась. Ну, не хиппи, не знаю, как это у них сейчас называется.

Ведь она другая, совсем по-другому живёт. Мотается по миру – Таиланд, Гоа – дома только мелькает. Танцы, йога, хной вся разрисована, кольца в пупке и в бровях. Где живёт? С кем живёт? Зачем?

И хренью какой-то голова забита – живёт так, словно в лифте едет. Уверенно объясняет, что настоящая жизнь – там, на другом этаже, куда лифт привезёт, а сейчас просто поднимаемся, просто переждать надо. И улыбается, смеётся всё время. Радостно ей. Бред какой-то!

Ну хорошо, если вы считаете, что я живу неправильно – что же вы все ко мне лезете? Вот поездка эта… Нужна она мне? Отказался сначала – так уговорили. Нет, чего греха таить, интересно в тайге побывать, ни разу не был. Да и вообще нигде не был. Даже на самолёте не летал… только поезд. Но ведь не рвался, не хотел. И не завидовал бы, и локти не кусал, если бы не поехал.

Открыл глаза. Андрюха тряс за колено, подзывая к себе.

Показывает на иллюминатор.

Пересел. Вадим рядом, на лавке, на коленях стоит – согнулся, смотрит.

– Лоси! – кричит.

Внизу – деревья редко – два лося и ещё один чуть в стороне. Тень от вертолёта чуть сбоку от них. Побежали. Разом. Лоси медленно, а тень обогнала быстро.

Вернулся на место. Глаза прикрыл.

Вот и с Вадимом тоже… Почему Андрюха ко мне с этой проблемой подкатил? Почему – ни сам, ни Колька? Они же крутые авторитеты для парня-то девятнадцатилетнего. Так нет, давай ты – Виталик – с парнем поговори, не станет он никого больше слушать. А тебя он любит.

Да… как ни странно, а меня всё же послушал.

Вон сидит здоровый балбес, в иллюминатор пялится. Даже глаза не надо открывать, чтобы увидеть.

Вадим сидел напротив – худой, длинный, коротко стриженный. Энцефалитка новая на нём болтается, а ручищи-то из рукавов – вон какие! Лопаты! И размер ноги, поди, сорок четвёртый – кроссовки как лыжи.

Нет, не похож он всё-таки на Андрюху. Другой…

Андрюха – как лезвие острый, сжатый весь, словно к прыжку готовится. Лицом застыл, закостенел. А Вадька – открытый ещё пока… Не изжил в себе детское. И обижается на отца, как ребёнок, которого несправедливо наказали.

Что же такое с Андрюхой приключилось – даже собственного сына уговорить поехать не может? Вот и разберись тут – кто правильно живёт, а кто нет?

Нагорело у них в семье. Разбежались. Не собрать. Но общаться-то по-человечески можно? С женой не хочешь или не можешь… но с сыном-то? Всегда можно общий язык найти. Захотеть только надо. Через свою гордыню переступить.

Никто не хочет. Все памятники самому себе. А дети растут с тоской в глазах.

Мерный гул двигателей. Сон обволакивал, забирался за пазуху, звал к себе, за собой…

Вдруг всплыл желанный, тревожно-ласковый…

Один и снег.

Снег бесконечный – валом. Шагаешь, словно плывёшь, а обернёшься – следы на глазах засыпает – ровно, неизбежно.

Остановиться, замереть.

Берёзы не видны. Ветви, что свисали, – помнишь, знаешь – исчезли. Только стволы проступают сквозь белую муть еле-еле, словно и нет их, словно придуманы или потому что знаешь – должны быть здесь.

Застыть, не двигаться, не дышать под этим снегопадом – тёплым, не прекращающимся.

Смотреть на занавес падающих снежинок перед лицом, на закрывающийся занавес.

Гул двигателей изменился. Появился надрыв. Борт заходил на посадку.

Огромная поляна. На краю буровая вышка. Три жилых балка. Чуть в стороне – громадная цистерна, накрытая кое-как сколоченным навесом.

Человек возле балков – стоит, смотрит, рукою глаза прикрывает от солнца.

Вертолёт мягко коснулся земли, словно присел на корточки.

Механик распахнул дверцу, выставил дюралевую лесенку о трёх ступеньках.

– Погуляйте полчасика, пока дозаправимся.

Трава пожелтевшая – выше колена – гуляет, колышется под ветром.

– Пойдём на буровую поглазеем, – Колька, доставая на ходу сигареты, первым двинулся в сторону буровой. Остальные потянулись следом, приминая высокую траву.

Буровая не впечатлила. Голый остов из ржавых труб, уходящий высоко в небо. Болтается буровой квадрат на тросе. Дощатый помост вокруг скважины переходит в такую же дощатую тропинку, что, теряясь в траве, ведёт к балкам. Трубы, сложенные штабелем, застывшие глинистые потёки и отвалы керна.

Ощущение брошенности и ненужности этого железного монстра, оставленного умирать здесь – среди буйства зелени и щебета птиц. Лес по краю поляны стоял, словно выжидая, когда можно будет надвинуться, навалиться и смять это уродливое создание, возведённое людьми.

Лежали на помосте. Доски – серые, вымытые дождём, прогретые солнцем. Пахло деревом и травой. Комары чёрными точками носились в воздухе.

– Нефть, что ли, искали? – подал голос Вадим.

– Может, и нефть. Чёрт его знает, – отозвался Андрей. – Но над природой поиздевались – дай Бог! Вон как засрали всё.

– Да сколько же здесь этой дряни! – Колька, отгоняя комаров от лица, перевернулся на живот. – А ты чего, Андрюх, против прогресса, что ли? К «зелёным» тяготеешь?

– А чем тебе «зелёные» не по душе?

– Да враньё всё потому что. Клоуны! Ты посмотри на них – пляшут с плакатами вокруг атомных станций – закрыть! – орут. Вот бы этих клоунов без света и тепла на год оставить.

– Как-то ты очень примитивно…

– Что примитивно? Ты посмотри на них. Но моторных лодках в жёлтых плащах вокруг танкера мечутся, бутылки с краской в борт швыряют, а сами как экипированы? Лодки, плащи, краска – химическая промышленность, против которой они тоже выступают; мотор – он на бензине работает. Что же они, суки, пользуются тем, против чего и выступают? Почему не на вёслах?

– Ладно, хватит вам собачиться. Пора. Вон, машут, – Вадим поднялся первым. – Пошли!

– А тебе, Вадька, я гляжу, всё по барабану. – Колька никак не мог успокоиться.

Вадим промолчал.

Шли к вертолёту, заплетаясь ногами в высокой траве.

– Интересно, здесь змеи есть? – спросил Виталик, обращаясь в спину Андрюхи, шедшего впереди. И вдруг неожиданно понял, что уже не боится.

Он идёт к вертолёту, и ему не страшно, а, скорее, даже хочется оказаться внутри этой тарахтящей машины, среди наваленных грудой вещей, отстранённых лётчиков в кабине, дремлющего механика и усыпляющего гула запущенных двигателей.

Почему? Почему три часа полёта сделали эту железную коробку, висящую в воздухе, не страшной, а привычной, словно легковая машина?

Может, потому что все вместе? – мы, лётчики, железо, плывущее по воздуху. Все на виду, мы чувствуем друг друга. Подобие единого организма.

Это не самолёт, где тебя посадили в железную трубу, разогнали и запустили в воздух. Кто пилотирует? Люди ли? Какие они? Что там происходит в кабине? Всё ли в порядке? Разобщённость. Страх и фатализм – будь что будет.

Борт приподнялся, чуть клюнул носом и неожиданно пошёл низко над землёй прямо на деревья. И вверх. Казалось, заденут шасси верхушки.

Крошечный жёлтый вертолёт завис в бездонном небе среди редких и тяжёлых белых облаков. Винты мерно месили податливый воздух. Казалось, всё замерло – ничто никуда не движется.

Внизу тайга разливалась, затапливала пространство, обтекая рыжие проплешины болот.

Механик приподнялся и тронул Андрея за плечо. Прокричал: «Командир зовёт». Указал рукой в сторону кабины.

Первое, что бросилось в глаза, – приборная панель со множеством тумблеров, глазков лампочек и маленьких экранов с замершими стрелками. Над приборной панелью – смотровой фонарь и… распах пространства до горизонта.

Пилот – тот, что сидел справа – оглянулся, сдвинул наушник с уха, протянул аэрофотоснимок, наклеенный на картон, и прокричал: «Возьми булавку, наколи место высадки».

Андрей озадаченно смотрел на аэрофотоснимок. Ничего подобного видеть раньше не доводилось.

– Сейчас, я только с картой сверю.

Пилот, не оборачиваясь, кивнул и поправил наушники.

– Вот, – Андрей вернул квадратную картонку с фотоснимком.

Заговорила рация:

– Борт 536-й, я – Вышка, ответьте, приём.

– Я борт 536-й, вас слышу, приём.

– Грозовой фронт по вашему маршруту. Предлагаю возвращаться на базу. Как поняли? Приём.

Второй пилот тянул руку, указывая куда-то вправо. Там небо уже не было синим. Тёмно-серая полоса вставала на горизонте.

Командир оглянулся, словно проверяя, здесь ли ещё Андрей. Спросил:

– Ну что? Летим дальше или возвращаемся? Полчаса лёта осталось…

Андрей растерянно пожал плечами:

– Я… Откуда я знаю? Это вам решать.

Командир щёлкнул тумблером.

– Вышка! Я 536-й. Никакого фронта не наблюдаю. Видимость – сто процентов. Иду заданным маршрутом. Как поняли? Приём.

– Я – Вышка. Вас понял. Отбой.

Андрей вернулся на своё место.

Ребятам решил не говорить.

Стало неспокойно. Сидел и ждал. В иллюминатор старался не смотреть.

Потемнело. Резко изменился шум двигателей – заработали с мгновенными перебоями, с надрывным визгом. Казалось, винты судорожно месят воздух, стараясь уцепиться, удержаться.

Борт словно ударило снаружи, наклонило, вещи заскользили по полу. Мужики испуганно вцепились в лавки, стараясь не оказаться на полу.

Краем глаза зацепил Вадькино белое лицо и иллюминатор сбоку – темно, словно ночью.

И хлынул дождь. Потоки по стеклу, размазанные струи в стороны.

Длилось считаные мгновения.

Борт выровнялся. Двигатели зазвучали ровно. Только темнота и дождь, бьющий по стеклу, никуда не исчезли.

Напряжение не спадало. Напуганы. Ждали, что повторится.

Сейчас вертолёт уже не воспринимался занимательным аттракционом – вверх, к солнцу, в голубое небо. Сейчас это был ненадёжный кусок железа, который, несмотря ни на что, летел, не падал, рвался вперёд сквозь дождь и ветер, выл от натуги двигателями, разрывая винтами чёрное тело грозы.

– Фронт! – прокричал механик и махнул успокаивающе рукой. – Всё! Уже проехали.

Второй пилот, перегнувшись через ручку кресла в проход, махал рукой, подзывая. Андрюха сорвался с места.

Навстречу неслись рваные тёмно-серые клочья. Дождь лупил по стеклу. Мирно, совсем по-домашнему работали дворники, стирая потоки воды.

– Смотри! Оно?

– Ничего не вижу!

– Сейчас…

Внутри клочковатого месива, несущегося навстречу, образовался рваный просвет, мелькнула свинцовая гладь озера, неясные очертания берега, и всё снова заволокло клочьями серого тумана.

– Оно?

– Не знаю… Так сразу не определишь. Не видно же ничего, – Андрей словно оправдывался.

– Оно это, оно, – уверенно заявил второй пилот. – Верховье Вонги. Я здесь уже садился.

– Идём на посадку, – объявил командир.

Вернулся на место.

Перед глазами продолжал стоять просвет среди рваных туч, матовый проблеск воды, чёрная полоса берега.

– Садимся! – прокричал ребятам.

И вдруг окатило тревогой – всё! – игры закончились. Сейчас их выбросят на берег незнакомого озера, и вертушка уйдёт. Порвётся последняя нитка. Они окажутся одни. Совсем одни! Что случись – никто не поможет, не докричишься.

Прилипли к иллюминаторам.

Ничего не видно – клочья тумана мимо, и капли дождя расплющиваются о стекло.

Вывалились из облачности, как из мешка. Земля в пятидесяти метрах. Взревели двигателями, пошли вдоль берега. И вниз. Зависли в полуметре.

Механик торопливо натягивал куртку. Распахнул дверцу – ветер с дождём рванулись внутрь, выметая тепло, – спрыгнул. Пригнулся, сделал два шага в сторону и махнул рукой.

Шасси плавно коснулись земли, просели под тяжестью.