Читать книгу Крылья черепахи - Александр Громов - Страница 4

В шесть часов утра сцена поединка в вертолете, кружащем над Останкино, с последующим выбрасыванием из машины одного второстепенного персонажа, была закончена. Я закруглил абзац словами: «Он видел, что падает в пруд возле телецентра, и сумел войти в воду «солдатиком». Успел ли он в последнюю секунду падения заметить, что глубина пруда в том месте не превышала метра, – осталось неизвестным», – сбросил наштампованный кусок на жесткий диск и подул на онемевшие пальцы. Писать дальше не было сил.

Я закурил и с отвращением посмотрел на остаток остывшего кофе в кружке. Будь сейчас передо мной не этот растворимый эрзац, а настоящая арабика, притом сваренная по всем правилам, – и тогда он бы меня не обрадовал. Которая же это кружка за ночь? Не помню, да и неважно.

Главное – дело пошло. За вчерашний день и сегодняшнюю ночь я двинул текст вперед со стремительностью танкового прорыва. Несколько сумбурно, ну да это ничего. Потом поправлю, если найду время.

Жизнь была хороша. Ай да Мухин-Колорадский, ай да сукин сын! Я курил и улыбался. Роман давно перетек из дебюта в миттельшпиль, интрига завязалась еще тогда, когда мой Гордей опрометчиво погасил звездочку, используемую американским спутником-шпионом в качестве навигационной, и еще более опрометчиво позволил себя вычислить. Разумеется, после таких дел Гордеем Михеевым могли не заинтересоваться разве что спецслужбы республики Буркина Фасо или королевства Бутан. ЦРУ, ГРУ, ФСБ, Моссад – эти, конечно, в лидерах гонки, а в затылок лидирующей группе дышат террористические организации, и сучит членистоножками маэстро Тутт Итам, инопланетный микоинсектоид. Ведь если звезды гасят, то это всегда кому-нибудь нужно. Гордей ускользает, а они мешают друг другу и хороших людей из вертолетов выкидывают, вдобавок в мелкие пруды.

Глаза слезились. В комнате мертво висел смог, густой и едкий, как под Ипром. Я встал, отдернул штору и выщелкнул окурок в форточку. Занимался рассвет. Интересное выражение, вяло подумал я. Чем это он занимался? «Заря занималась противоправной деятельностью». Вероятно, с особой дерзостью и цинизмом. Или просто занималась ерундой. А солнце, напротив, благонамеренно занималось восходом... или восхождением?..

Безумно хотелось спать, но уснуть не представлялось возможным. Во-первых, кофе, а во-вторых, текст, который сам по себе тоже алкалоид не из последних. Сердчишко то подкатывало к самым гландам, то отдавало в желудок. Выкушать бы сейчас коньячку, мечтательно подумал я. Только не под лимон, ну его на фиг, а под любительскую колбасу...

Еды не было. Коньяка, естественно, тоже. Вероятно, коньяк имелся у Феликса, но будить его я посчитал неудобным. Особенно после того, как он вчера вечером стучался в мой номер и дергал дверную ручку, а я в ответ прорычал что-то не слишком вежливое. Нет, придется страдать...

Я разделся, залез под одеяло и уже через пять минут впал в отменно скверное настроение. Вот так всегда: надо бы продолжать радоваться своей стахановской производительности, повизгивать и подсигивать от восхищения собой, любимым, – ан не тут-то было. Стоит перетрудиться – и вот он, духовный мазохизм, подстерег и хряпнул по маковке. И поделом. Текст с полпинка пошел, да? Пора бы знать: само плывет в руки только то, что не тонет. За такие тексты надо штрафовать, как за сознательное загрязнение окружающей среды. И это наказание еще будет мягким. За тексты о Перееханном Дрезиной меня, если честно, вообще следовало бы без жалости высечь кнутом. Привязав к одному из деревьев, спиленных ради той бумаги, что пошла на тираж...

Однако ведь покупают. Если под псевдонимом Колорадский начнет работать бригада литнегров, к чему дело и идет, – все равно будут покупать. Даже еще бойчее. Что еще хуже – будут и читать.

Своего читателя я знаю. Он звезд с неба не хватает, однако и не гасит их, за что ему гран мерси. Ну, туповат немного, не без этого, так ведь тем и ценен. Был бы он умнее – на кой ляд ему сдался бы писатель Колорадский с его Перееханным Дрезиной? Да он бы глазом не моргнул, если бы дрезиной порезало на фрагменты самого Колорадского. Он бы при случае сам ту дрезину разогнал, дабы уменьшить количество щелкоперов.

И потом удивлялся бы: отчего столько народу в электричках вместо чтения глушит водку и буянит? Что взять с умных? Дураки они, прости Господи...

А какой читатель читает фантастику? Понятия не имею. Наверное, слегка шизанутый, которому бластеры-скорчеры подавай да поединки на плазменных мечах на борту терпящих бедствие звездолетов. Не уверен, что мордобой в вертолете – эквивалентная замена.

Зря я сунулся не в свое дело, вот что. С другой стороны, кто посмел сказать, что живописать разборки «братвы» да козни коррумпированных ментовских и эфэсбэшных чинов – мое дело?

Да я же сам, вот кто. Сказал и сделал. Разве нет? А что устал от своих персонажей с их новорусской феней и восхотел бластеров-скорчеров – так кого это интересует? Нет, персонажи какими были, такими и останутся, никуда мне от них не сбежать, и обязательно будут общаться между собой рублеными фразами – в жизни ни один нормальный человек так не скажет, боясь произвести впечатление выспренного идиота, но читать приятно: «Это входит в мою подготовку», «У вас проблемы или труп на руках?», «В этой колоде нет джокера», – и тому подобное. И издатель, конечно же, не останется внакладе...

Духовный мазохизм разыгрался всерьез, и я уже точно знал, что завтра, то есть сегодня, не напишу ни строчки. Во всяком случае, без тошнотного позыва. Черт, ведь было же время, когда маранье бумаги – тогда еще бумаги – подтекающей шариковой ручкой вызывало во мне чувство, близкое к счастью! Первые наивненькие, безграмотные опусы, смех и грех, перечитывать их – увольте, показать кому-нибудь – через мой труп, но ведь беспомощность – еще не халтура! Эка невидаль – лирика на пустом месте да морализаторство! Со всяким бывает. И у большинства проходит, как ветрянка. Зато никаких тебе Перееханных и иных моих ущербных соотечественников, вчера упавших с пальмы, никаких бандитских разборок, никакой чернухи ради чернухи и вопля: «А-а, в какой стране мы живем! Все тут сдохнем, ратуйте, люди добрые!...».

Мог бы и дальше работать, как когда-то. Подбирать то ли ключи, то ли отмычки к читательским душам. Ко всем семи – или сколько их там? – замкам пресловутой души, запертой, как водится, в склеенный из чего попало панцирь.

Но сбивать замки кувалдой оказалось проще. «Он выстрелил на звук и по резкому мокрому шлепку понял, что мозги Шепелявого ударили в потолок». Р-раз!.. Кр-р-руть сюжета! Чтобы на первой странице мордобой или перестрелка, а не позже пятой – траханье в постели, лифте, автомобиле или – какие еще места для этого хороши. Издадут и раскупят. Кувалдой – бамс! Три, нет, четыре романа в год вместо одного. Приятное ощущение материальной независимости, и дураки-поклонники стоят в очереди за автографами.

Если чего-то на свете всегда бывает много, то только розог, камней в печени, мух в борще и тому подобного. Ни славы, ни гонораров много не бывает, так уж получается.

Вот только за сбитыми кувалдой замками, за разломанным лихими ударами панцирем из самодельного композита нет души. Что-то там есть, конечно, – иначе бы не покупали и не читали, – но точно не душа. Эрзац, имитация, силиконовый протез. Какая-то эластичная поверхностная субстанция, для которой моя кувалда – приятная щекотка. Вот и щекочу по мере сил.

Я даже застонал – тихонько и жалобно, как от мигрени. Интересно, смог бы я сейчас написать что-нибудь разумное, доброе, вечное, да так, чтобы не сводило скулы при чтении? Ой, не знаю. Десять лет назад – да, мог. Во всяком случае, пытался. Но та повесть не издана до сих пор. Немного наивна, немного устарела, но не плоха, ей-ей. Просто не нужна никому.

А собственно, какое я имею право вскрывать чужие души и с упоенностью садиста ковыряться в них своим скальпелем? Меня об этом просили? Кто хочет себе боли, тот извращенец, а извращенцы, к счастью, пока составляют меньшинство народонаселения. Не они толкутся у книжных лотков. Будем циничны: не они платят за то, чтобы я написал следующую книгу, а потом еще одну и еще... пока смогу, сдерживая рвотные позывы, писать про мозги Шепелявого и траханье в телефонной будке.

Это еще не самое страшное. Вот если научусь кропать такое без рвотных позывов – это будет по-настоящему страшно...

Я прислушался. За стенкой разговаривали. Было семь часов. За окном не очень уверенно, с большими перерывами начинала чирикать какая-то птаха, приветствуя солнце, а вообще было очень тихо. Зря Надежда Николаевна понадеялась на мой сон и звукоизоляцию.

Я лежал и млел. «Ты мать послушай, – доносилось до меня. – Известный писатель, серьезный, обеспеченный, не женатый, не урод... Вежливый... Молодой... Ты о себе подумай. Я тебе добра желаю. От твоих обкуренных охламонов много проку? Денег нет, мозгов нет, одна наглость только. В разговоре мат через слово. Ты присмотрись к нему получше, присмотрись...» – «Не, ма, беспонтово, – снисходительно доносилось в ответ. – Какой он молодой, блин? Старпер, и водяру трескает каждый день с ортопедом на пару. Ты, ма, в жизнь ни фига не въезжаешь. Тебе волю дай, так ты мне Матвеича в мужья пристроишь ради рыбной диеты...»

Я хрюкнул в подушку. Было приятно, что меня считает молодым хотя бы Надежда Николаевна и полагает подходящей партией не для себя, а для дочери. Слава Богу, Инночка убеждена, что я не гож в мужья, иначе пришлось бы мне спасаться от ловчих сетей то за ноутбуком, то за водкой. А этого мало! Мне подавай интересную компанию в холле, безответственную болтовню, солнце, воздух и пешие прогулки вдоль Радожки.

До сих пор, кстати, не побегал на лыжах. Может, сегодня?

А не лучше ли смотаться отсюда, подумал я, чтобы не парировать каждый день попытки дамы, приятной во всех отношениях, впарить мне Инночку в качестве законной супруги? Оно, конечно, трогательно, да ведь работать же не дадут... А впрочем, Инночка сама парирует эти попытки не хуже меня.

Решено, остаюсь.

Настроение резко прыгнуло вверх, и мне даже захотелось учинить что-нибудь игривое. Например, шлепнуть Инночку по сдобной попке. Прямо сейчас. Ворваться, застать в неглиже, шлепнуть и смыться. Интересно, какую песню запела бы тогда Надежда Николаевна о предполагаемом зяте: визгливое «наглец!» или «вот видишь, он тобой интересуется, так ты не будь дурой малахольной и своего не упускай...»?

Тут до моего уха донеслось осторожное царапанье металла о металл, и не за стенкой, а гораздо ближе. Кто-то ковырялся в дверном замке моего номера. Я затаил дыхание, прислушиваясь, но как раз в эту минуту Надежда Николаевна начала на повышенных тонах выговаривать Инночке за аляповатую косметику и вульгарный облик, как внешний, так и внутренний, так что я ничего не услышал. Помучившись с минуту, я встал. На цыпочках подкрался к двери. Собрался с духом и распахнул рывком.

Никого.

Короткий коридор был пуст, зато мне почудился скрип винтовой лестницы. Я бросился на балкон и, перегнувшись через балюстраду, обозрел обе лестницы и холл – нет, и тут никого... Нанопитеки, подумал я с раздражением. Явно нанопитеки или расшалившиеся домовые, а не вор. Зачем вору копаться в замке, заведомо зная, что постоялец у себя? Чтобы попасться? Ментам, возможно, и не сдадут, но морду начистят так, что мало не покажется...

На всякий случай я подергал дверь в подсобку (заперта) и узкую дверцу, ведущую в восьмигранную декоративную башенку (также заперта). Ни фига не понимаю! И тут щелкнул замок в девятом номере.

Наверное, не один нанопитек, преследуемый по пятам злобным микролеопардом, еще не удирал с такой прытью, с какой я рванул в свой номер. Проклятое интеллигентское воспитание! Другому было бы безразлично, что подумает о нем Надежда Николаевна, застав рано утром посреди коридора в одних ветхих семейных трусах в цветочек, другой еще глумливо извинился бы за то, что он без галстука, – а у меня в таких случаях рефлексы работают быстрее мозгов.

Я еще гадал, успела заметить меня Надежда Николаевна или не успела, и щупал прореху на заду (проклятое следствие сидячей профессии), как вдруг новая мысль заползла ко мне в голову и озадачила крайне неприятно. Когда я распахивал дверь, чтобы выскочить в коридор, я не трогал защелку замка. Сказать по правде, я просто забыл о ней, и тем не менее дверь распахнулась. Она не была заперта!

А ведь я ее запирал, уверенно припомнил я, и Феликс зря крутил ручку. Стало быть, Неизвестно Кто успел не только поковыряться в замке, но и отпереть его! Оч-чень мило.

Свежих пятипалых следов, к счастью, не обнаружилось ни в комнате, ни в санузле. Уже что-то. Выходит, спугнул нанопитеков.

* * *

Всю ночь дом сотрясает низкий вибрирующий гул – узкое шоссе переполнено. На запад, строго на запад, рыча и воняя выхлопом, идет армада тяжелых грузовиков камуфляжной раскраски. Часто грузовик тащит на прицепе легкое орудие, а иногда – полевую кухню. Дрожит пол, дрожат потолок и стены, жалобно дребезжат оконные стекла. Женщина стонет во сне и натягивает на уши одеяло. Муж ворчит: «Заснуть же невозможно!». Он подходит к окну. Фары очередного грузовика выхватывают из темноты распахнутую корму предыдущего – в кузове тесно, как патроны в обойме или семена в огурце, сидят солдаты, лица у них неулыбчивые, каски надвинуты на глаза. Муж бормочет: «Черт бы их драл с их маневрами».

Проходит зенитная часть, затем колонна саперной техники – траншеекопатели, мостоукладчики, грузовики с понтонами и какие-то машины непонятного назначения. Гул нарастает, меняя тональность, – в черном провале ночного неба скорее угадывается, нежели видится звено военных вертолетов. А вот и еще одно... Все? Да, два звена. Оглушительный рокот винтов уходит к холмам на западе, и теперь мужчине кажется, что гул автотехники не так уж и силен.

Яркая точка вспыхивает над холмами, вспухает огненным облачком и, разбрасывая искры, падает. Неужели вертолет? С неба косо тянутся прерывистые трассы, что-то нащупывают на земле. За холмами вновь расцветает зарево.

– Папа, мама, мне страшно...

Дочь в ночной рубашечке переступает порог родительской спальни. Сына нет, он, наверное, спит, несмотря на шум, у него вообще крепкий сон. А дочь – вот она, и детские глазенки раскрыты в ужасе.

– Папа, я боюсь...

Отец берет дочь на руки и шутливо стыдит. Он большой и сильный, с ним не страшно, и дочь, успокоившись, позволяет унести себя в детскую спальню, чтобы видеть счастливые сны.

Но отец совсем не так спокоен, как она.

А колонна техники все идет и идет мимо дома...

* * *

Проснулся я в третьем часу, с несвежей головой, коей немедленно помотал, прогоняя сновидение, и сразу сообразил, что проспал не только завтрак, но и обед. Значит, придется топать до магазина. Ничего, дотопаю. Супа надо взять быстрого приготовления. И хлеба. И шпрот.

В нижнем коридоре я заметил Бориса Семеновича с Колей – по-моему, последний уговаривал первого вернуться в номер, – мельком подумал о незавидной доле телохранителей, вынужденных не тело охранять, а нянчить, и выскочил из корпуса. С первого взгляда было видно, что за сутки в окружающем мире многое изменилось. На меня пахнуло стылой влагой. Глухо, как из подземелья, каркали вороны. Солнце в густой дымке хотело казаться больше и краснее, чем оно есть. Лед на протоке набряк и посинел, а во многих местах был залит водою. Выгуливаемая Миленой Федуловной сарделькоподобная бульдожка рычала на осколки титанической сосульки-убийцы, как видно, только что сорвавшейся с крыши. Словом, пришла весна.

Милена же Федуловна, воплощенная Немезида на пенсии, но от того еще более неумолимая, имела столь взрывоопасный вид, что я ни на минуту не усомнился в том, что она сегодня же доберется до директора этого заведения в полной уверенности, что именно он, директор, пытался посредством сосульки раскроить голову заслуженному учителю республики. На меня она взглянула так, словно я соучаствовал в подготовке преступления, и не ответила на приветствие.

Мучимый спазмами в желудке, я совершил несколько действий: рысцой перебежал мостик, побуксовал на подъеме, поздоровался с Марией Ивановной, конвоировавшей Викентия из столовой в «Островок», удивился чрезмерной волглой сырости, разлитой в воздухе, кратко побалакал с повстречавшимся мне навстречу Феликсом и выяснил, что на обед были котлеты полтавские, судя по вкусу и запаху – из тех самых шведов, обогнал хмурую уборщицу, тащившую волоком по мокрому льду пластиковый мешок с мусором, предложил сдуру помощь, в ответ узнал новое о своей интимной жизни, хмыкнул и, достигнув, наконец, магазина, отоварился на славу. Шпрот прибалтийских околоевропейских – пять банок. Супов китайских великодержавных – тоже пять. Сгущенки незалежной з цукром – две. Пойдут с чаем. Оливок гишпанских – две. Хлеба отечественного – батон и буханка. Водки – три. Коньяк молдавский – один. Ладно уж, сегодня расслаблюсь, все равно голова никакая. Угощу Феликса, он коньяк любит, а со своим гастритом пусть договаривается сам, я ему не дипломат.

Теперь можно было не наведываться сюда до послезавтра, даже если не ходить в столовку. Когда я работаю, я человек неприхотливый. Вот Мишке Зимогорову – тому, несмотря на пьянство, подавай пищу ценную и диетическую: всякие там бульончики, телячьи котлетки, овощные салаты и куриные грудки без мослов. А толку? Экзема не проходит, а брюхо растет так, будто он вынашивает тройню и скоро роды.

На скамеечках перед санаторными корпусами тесно, как голуби на карнизе, сидели бабульки, обсуждая внуков и болячки. Где тут Инночка ухитрялась найти себе общество по вкусу, оставалось ее тайной. Текло с крыш. Белый кирпич корпусов потемнел от сырости. Было скучно. Хотелось поесть и выпить. И чего ради я послушался болтуна Мишку и приехал сюда? Лучше бы махнул бы в Грецию, как раз теплая компания туда собиралась, попили бы вина, поплясали бы по пьянке сиртаки, побродили бы по Акрополю, подбирая на память щебень из ближайшей каменоломни, поплевали бы в Коринфский канал... И не лебезил бы я перед Верочкой, секретарем Гильдии, по поводу выделения мне путевки в это мокрое царство, а привез бы ей сувенир – тот самый камешек, который Демосфен держал во рту. Выбрал бы на пляже окатыш покрупнее, Верочке очень подошло бы.

Как всякий человек, не желающий сломать себе шею, я спускался по скользким ступеням с чрезвычайной осторожностью, мнительно высматривая, куда поставить ногу, и нежно прижимая к животу пакет с покупками. Краем глаза я заметил, что почти все обитатели «Островка» высыпали из привилегированного корпуса, но не придал этому значения. И зря.

Пушечный гром ломающегося льда настиг меня, когда мне оставалось одолеть последний лестничный пролет, и этот пролет я, поскользнувшись, протрясся на заду, как по стиральной доске. Бутылки опасно звякнули, но уцелели.

Держась за копчик, я вскочил. Я никогда не видел, как начинается ледоход, и не хотел пропустить это зрелище, так что больно ушибленный рудимент хвоста представлялся мне в общем-то не чрезмерной платой за зрелище.

В протоке под горбатым мостиком лед вел себя смирно, зато в основном русле он скрежетал и ломался. Грянул еще один удар и отразился от леса сложным эхом. Зачем-то пригибаясь, словно надо мною визжала картечь, я достиг «Островка», бросил пакет в ноздреватый сугроб возле крыльца (бутылки вновь звякнули) и, прихрамывая, припустил вокруг корпуса. Там ждало меня зрелище.

Лед уже пошел. Тронулся, как следовало бы сказать, если бы среди нас присутствовал хоть один присяжный заседатель. У стрелки острова льдины со скрежетом крошились, вставали дыбом и рушились на берег, зато на стрежне солидно и мощно, лишь иногда пугая треском, двигалось ледяное поле, кое-где рассеченное резкими, как прорубленными, трещинами, разорванное полыньями, набитыми ледяным крошевом, еще воображающее себя цельным монолитом, но обреченное разломаться в считанные минуты.

А по важно ползущему ледяному полю, оскальзываясь, разбрызгивая галошами воду, петляя, как зверь, уходящий от облавы, в одной руке держа за ремень пенопластовый ящик, а в другой ледобур, трусил к острову рыболов Матвеич.

На берегу орали все, кроме, пожалуй, Инночки и Марии Ивановны. Первая смотрела на разворачивающиеся события с неподдельным интересом; вторая держалась за сердце, а нечуткий внучек Викентий дергал ее за рукав пальто и с азартом влюбленного в свое дело естествоиспытателя вопрошал: «Он утонет, ба? Нет, правда, ба, утонет?..».

Только это я и услыхал, а ответа бабушки не расслышал, поскольку пробежал мимо. Ахала и вскрикивала нервная Надежда Николаевна, взирая на разыгрывающуюся драму сквозь гигантские очки. Что-то кричала даже Милена Федуловна, а ее бульдожка захлебывалась лаем и рвалась с поводка. В окне на первом этаже мелькнуло прилипшее к стеклу безумное лицо Бориса Семеновича, но я не стал на него смотреть. По берегу, опережая плывущий лед, проваливаясь в мокрый снег и срывая голос в крикливых советах, мчались Феликс, телохранитель Коля и сильно отставший от них толстый Леня. «Жми, мужик, давай!» – орал Коля. «Барахло, барахло брось!» – надрывался Леня. «Правее забирай, правее! Не оглядывайся! – ревел Феликс. – От трещин держись подальше!».

Судя по всему, Матвеич и так это знал, но воспользоваться советом не мог. Чтобы добраться до островка раньше, чем лед пронесет мимо, он должен был преодолеть не одну трещину, а целых две.

Первую, едва наметившуюся, он перепрыгнул вполне удачно и, оказавшись на треугольном ледяном поле, бежал ко второй наискосок, где трещина была поуже, но быстро расширялась, образуя полынью.

Коловорот он все-таки бросил, но с пенопластовым ящиком расстаться не пожелал. Обгоняя пыхтящего Леню, я мельком подумал, что, несмотря на наши вопли, рыболов совсем не потерял голову. В случае чего ящик не позволил бы ему утонуть. А случай этот, надо сказать, становился все реальнее по мере расширения полыньи.

Матвеич наддал – и перепрыгнул. По-моему, чудом. Теперь он топтался на не такой уж крупной льдине, ожидая случая сигануть с нее на береговой припай. Я догнал Феликса и Колю. Тяжело дыша, мы месили снег, а в каких-нибудь десяти шагах от нас ехал на льдине тяжело дышащий Матвеич. Остров кончался. Расстояние между ним и льдиной медленно, но неуклонно увеличивалось. За островом тянулось мокрое ледовое поле, еще не затронутое ледоходом, однако у меня имелись большие сомнения, стоит ли проверять его на прочность. Как оказалось, у Матвеича тоже.

– Веревки у вас нету? – подал он голос, исполненный зыбкой надежды.

– Откуда?!

– А дрына длинного? Льдину бы подтянуть. Вы гляньте – нигде поблизости не валяется?

Мы глянули. Дрына нигде не валялось, да еще столь длинного. Тут понадобился бы флагшток.

Впрочем, подумал я, можно отталкиваться и от дна, как на плоту. Или на плоскодонке. Немедленно вспомнилась соответствующая сцена из Джерома, и я сейчас же прогнал ее вон. Все-таки дураки англичане – зачем они на плоскодонках с шестами плавают?

– Придется тебе купаться, Матвеич, – развел руками Феликс. – Ничего, отогреем. Не трусь, сигай. Вытащим.

Матвеич мялся. Я его очень хорошо понимал. Хотя, по-моему, если не грозит утопнуть, то для ледяной воды я бы куда охотнее выбрал тулуп, чем плавки.

Не выпуская из рук ящик, Матвеич сел на край льдины, отчего та заколыхалась, и с огромным отвращением опустил валенки в воду.

– Глубоко, едреныть, – пожаловался он.

– Ниже по течению еще глубже, – утешил Феликс.

Матвеич заерзал, то ли собираясь возразить, то ли все-таки решившись сползти в черную неуютную воду с плавающими в ней ледышками, и тут непрочный край льдины отломился под ним и поплыл самостоятельно. Ухнув на вдохе, Матвеич не ушел под воду с головой, как я опасался, а забарахтался на мелком месте. Глубины там было едва по пояс.

Ох, как мы гнали незадачливого рыболова в «Островок»! На реке трещали и крошились льдины, но мы этого не видели. Сейчас дрын сгодился бы в самый раз, но и пинки, прописанные больному медициной в лице Феликса, действовали ободряюще, косвенно свидетельствуя о том, что у бедолаги по крайней мере не отморожен филей. Матвеич сперва матерился, обзывал нас фашистами и, едреныть, изуверами, но затем покорился судьбе и зарысил вполне удовлетворительно. В холл мы ворвались, как лошади после призового заезда, причем Матвеич был бесспорным фаворитом.

* * *

От лохматого тулупа, развешенного на радиаторе, шел пар. Тут же сохли валенки, галоша с одного из них осталась на дне и вряд ли сыщется до лета, когда ее найдет купающаяся детвора, выльет воду и пустит плыть по течению. Красный, распаренный Матвеич, обряженный в лыжный костюм Феликса и необъятный свитер Лени, сидел на диване по-турецки, шумно прихлебывал крепчайший чай с коньяком и терпеливо потел при посредстве баночки меда, навязанной ему Марией Ивановной, и моего одеяла. Словом, под охи, ахи и суету было проявлено максимальное сочувствие к страждущему. На сей раз даже Милена Федуловна неприятным надтреснутым голосом сама предложила горе-рыболову остаться обсохнуть, чем, впрочем, ее сочувствие и ограничилось. Уволокла бульдожку в свой номер и хлопнула дверью.

После бутылки водки, половину которой мы с Феликсом влили в него, разделив вторую половину между собой (Леня отказался, а Коля, приняв один глоток, вернулся к исполнению телохранительских обязанностей), происшествие воспринималось Матвеичем чисто юмористически, причем потешался он главным образом над нами. Как мы мчались по берегу, что при этом орали и какие у каждого были глаза – все было нам показано в лицах. Я посмеивался. Леня хрюкал и булькал. Феликс, сидящий ко мне в профиль, являл собою редкий образчик истукана с острова Пасхи, которому надоело без толку пялиться в океан, а захотелось тяпнуть по маленькой в хорошей компании. Я уже чувствовал, что малой дозой дело сегодня не кончится.

А за пределами «Островка» психовала Радожка. Треск стоял, как на Чудском озере в кульминационный момент битвы. Инночка с Надеждой Николаевной куда-то рассосались. Юный Кеша, которому надоела наша компания, едва не оторвал бабушке рукав и утащил-таки ее смотреть ледоход. Мы тяпнули коньячку за открытие купального сезона. Ненадолго появился Борис Семенович, по-моему, сильно не в себе, поглядел на нас с ужасом и исчез из поля зрения. За ним улетучился верный Рустам, очевидно, дабы в случае какой угрозы прикрыть ценное тело работодателя своим менее ценным телом. Хлопнула где-то дверь.