Читать книгу Высший разум - Александр Хомяков - Страница 2

Все развивалось очень быстро, гораздо быстрее, чем осознавалось. Даже трудно сказать, когда это точно началось, но когда люди поняли, с чем столкнулись, это приняло огромные масштабы и вышло из под возможного контроля. Правительства предпринимали какие-то меры, в ООН пытались договориться об общих действиях. Но события развивались быстрее способности договориться. Мир был разобщен великим противостоянием запада и востока. Обострившийся конфликт на Ближнем востоке, в котором участвовали все великие державы, был только его видимой частью. Но именно там и начался апокалипсис, уничтоживший привычный и казавшийся незыблемым нам мир.

Это началось незаметно, никто не придал вначале большого значения случившемуся. Мы уже знали из телевизора, что есть свиной и птичий грипп, что есть ужасная Эбола. Но есть ВОЗ, ему опять дадут на борьбу с эпидемией много миллиардов и на этом все закончится. Потому что так было много раз. Эпидемия начала распространяться на Ближнем востоке после войны в Сирии. Но никто об этом не знал, пока она не распространилась на другие страны. У вируса был длинный инкубационный период – 8—24 месяца. Говорят, что это была мутация после применения там химического оружия.

Как в средневековом Иерусалиме в Сирии сошлись интересы всех крупных стран мира. И все они действовали через наемников, собранных со всего света. Только из европейских стран там оказались десятки тысяч наемников. А также из России, Китая, Индонезии, Африки, и даже из некоторых стран латинской Америки. В этом, как выяснилось потом, и было коварство пандемии – после окончания войны нелегалы стали разъезжаться обратно по миру нелегальными же путями, которыми проникали туда. Покровители наемников заранее обеспечили их документами и деньгами. И вирус проявлял себя впервые только через много месяцев после того как они вернулись в свои города. Сама болезнь протекала молниеносно – человек умирал за пару недель от внутренних кровоизлияний, который невозможно остановить. В этом вирус был схож с Эболой, но в своем развитии в организме – на ВИЧ. На ближнем востоке в условиях пустыни и малой населенности после войны эпидемия прошла быстро, не оставив в живых ни одного заболевшего. Ее приняли за локальную эпидемии. Никто не хотел заниматься проблемами уже малочисленного и бедного населения разоренной войной страны. Но после окончания войны, через год, когда уже про нее начали забывать, эпидемия вдруг вспыхнула сразу во всех крупных городах на всех континентах.

Вирус жил в человеке в инкубационном периоде без каких-либо проявлений. И передавался очень легко воздушно капельным путем. Поэтому вдруг оказалось, что вокруг заражено большинство людей. Люди в разных частях света несколько месяцев, не ведая того, распространяли вирус невероятными темпами. Ни вакцин, ни тестов для выявления заболевших просто не было. И люди стали умирать на глазах друг у друга. Было полное ощущение апокалипсиса. Они умирали сначала только на экранах мониторов. Потом стали умирать вокруг нас, в нашем городе, потом близкие. Это была страшная смерть – человек вдруг начинал кашлять кровью, его скручивало от боли в животе, потом его кожа становилась одним сплошным синяком и он умирал буквально за 3—4 дня. Многие от безумства и безысходности выбегали на улицу, отхаркивая кровь, с криками о помощи. И там же падали от боли, истекая кровью. Это был фильм ужасов в реальности. Люди в противогазах и химзащите еще приезжали за оставшимися лежать, но скоро перестали появляться и они.

В это сначала просто не верилось. Все молча смотрели на происходящее из окон домов и машин. Потом наступил страх за себя. Некоторые люди, еще выходили на опустевшие улицы, хотя в ближайшем магазине уже мало что осталось. Никто ничего не подвозил в них.

Я просыпался после привычных снов из прошлого с полным ощущением обычного дня, начинал его с обычных привычек и ритуалов. Но потом вспоминал, что происходит и страх сковывал, истощая все накопившиеся за ночь силы. В сети писали, что первым признаком вируса были лопнувшие капилляры на лице. Был страшно утром подходить к зеркалу в ванной. Тот случай, когда страх пугает и затягивает – я все-таки подходил как-то боком, не заглядывая сначала в зеркало, потом резко поворачивался к нему и сразу начинал успокаивать себя «все хорошо, все хорошо». Но чуть дрожащий голос выдавал мне мой страх.

Сначала прекратилось авиа сообщение с ближним Востоком. Потом всякое сообщение между всеми странами. Но сухопутные границы никто не перекрывал, и уже не охранял. Люди пытались уехать из своих городов, с закрытыми окнами авто. После первой вспышки вируса началось великое безумное переселение народов в надежде, что есть города без эпидемии. И привозили ее туда сами. Границы не помогали, потому что никто не решался расстреливать тысячи обезумевших людей, переходящих пограничный пункт. Но ехать было некуда – эпидемия была уже везде. И люди останавливались, как только кто-то из них заболевал. Это означало конец пути. Люди вымирали сразу семьями.

Закрытие сообщений привело к полному обрыву экономических связей и начался экономический апокалипсис. Мировая экономика, напряженная до этого серией кризисов, рухнула как карточный домик в считанные месяцы. Закрылись биржи, рухнули акции, курсы валют остановились как часы с кончившейся батарейкой.

Вакцину и тесты просто не успели сделать за такое короткое время до закрытия границ – экономические связи в обществе развалились раньше. Говорят, что ее все-таки разработали, но уже некому было ее производить. Никто уже не стремился ею овладеть, потому что это уже был апокалипсис, а не эпидемия. Апокалипсис цивилизации, не выдержавшей такого удара от природы, спровоцированной самими людьми. Эпидемия была предсказана, многие ученые говорили об опасности быстрого распространения пандемии при такой глобализации и урбанизации. Но правителям было не до таких неудобных предсказаний. Они были заняты глобальным противостоянием экономических интересов.

Все развивалось как самых страшных фильмах. Дети перестали ходить в школу, люди перестали обращаться в больницы, потому что там уже не было врачей. Никто не ходил больше по торговыми центрам. Кафе и рестораны опустели, став серыми памятниками прошлой жизни. Распались фирмы, люди боялись ходить в офисы. Люди боялись друг друга. Центр города с его офисами и торговыми центрами стал похож на город-призрак. Тот город, который мы много раз видели в фильмах-катастрофах. Некоторые пытались работать друг с другом через сеть. Но никто ничего не заказывал. Потому что не знал, что будет. И будет ли вообще. Те, кто выжил, находились в оцепенении от ужаса и не строили планов.

Общение полностью переместилось в сеть. Мы жили наполовину в соцсетях и раньше. Но мы все равно по привычке куда-то шли – в торговые центры, на встречи, в кафе. Вирус остановил всех, запер в своих квартирах. Мы были вместе, все кто выжили, только в сети. И мы чувствовали свое родство в опустошенном эпидемией городе как никогда сильно и больно. Каждое сообщение с какого-нибудь края планеты воспринималось с радостью, как весть из преисподней. Это сейчас такие слова кажутся слишком высокопарными. Но когда за ним стояло слитое воедино страдание и ужас всех, кто смог выжить и выйти в сеть, отношение к этому было именно таким. И остается в глубине таким до сих пор.

В сети была и надежда, и страдание – умирающие выкладывали свои последние фотографии и прощальные послания людям. Аккаунты в соцсетях превратились в памятники. Перед смертью у многих возникал психоз отчаяния. Они звонили по скайпу всем подряд, пытаясь призвать о помощи. Некоторые выбегали на улицу, ища в отчаянии помощи у любого встречного, который отвечал только одним – убегал.

Мы не знали, кто из нас заражен, а кто нет. Это была ежедневная рулетка перед зеркалом. Мы общались как в последний раз, потому что не знали, кто завтра перестанет отвечать на сообщения. Никто ничем не мог помочь, если его настигал вирус. Мы подбадривали друг друга, что мы еще живы, а значит с каждым днем увеличивается вероятность нашего выживания. Хотя это никак не повышало шансы каждого в отдельности. В сети бродили все новые и новые сообщения, что спасение близко, уже сделали вакцину, осталось ее произвести. И всех оставшихся спасут. Но похоже, что все это были попытки подбодрить себя. За полгода вымерло 70% населения цивилизованных стран по примерным подсчетам статистики в соцсетях. И в это верилось, потому что неубранные трупы можно было увидеть на улицах своего города прямо из окна.

По городу ездили только машины. И ни одного пешехода. Люди сидели дома и боялись выходить даже на лестницу, не доверяя своим соседям. Никто не знал, кто болеет, никто не доверял никому, кроме узкого круга семьи, в котором остался запертым в квартире. Семья превратилась в монолит взаимной поддержки. Все знали, что или все спасутся, или все вместе умрут. Я был один, но монолитным мое состояние было трудно назвать.

Было страшно видеть на стене соцсети сообщения ПОМОГИТЕ! МЫ УМИРАЕМ! От таких сообщений с фотографией, выражение ужаса на которых даже невозможно передать словами, останавливалось сердце. Потому что ты знал, что завтра это можешь написать ты. И знал, что в ответ на мольбы люди только крепче закрывали свои двери и окна.

Периодически появлялись сообщения, что нашли ребенка, который выжил в вымершей семье, потому что у него появился иммунитет на вирус. Но все это было желанием, а не реальностью. Некоторые люди пытались штурмовать больницы. Такие сообщения нередко появлялись в сети. Но там не было помощи, потому что ни у кого не было вакцины. Это были штурмы отчаяния. Медики могли дать только обезболивающее. Но сами врачи боялись вируса больше, чем обычные люди. Они знали всю правду о нем.

Каждая попытка выйти на улицу была похожа на выход в дикие джунгли. Сначала вслушивались в шумы, не идет ли там кто по лестнице. Потом резко выходили и с шумом бежали вниз, пока никто тоже не вышел. На улицах было пусто, но каждая тень, промелькнувшая вдали, пугала. Первое время на улицах было опасно еще потому, что было много брошенных голодных собак. Домашних, но уже успевших одичать. Они разъедали вынесенные на улицу трупы. Это было жуткое зрелище. Невыносимое лицо апокалипсиса. Только через несколько месяцев, когда специальные группы в химзащите вывезли все трупы, этот ужас прекратился.

На государство как раньше уже никто не надеялся. И никто не смотрел на законы. Решали так как надо сейчас, а не как написано в законах. Это были законы для другой жизни. Когда кто-то говорил, что по закону надо иначе, ему сразу отмечали – по закону чиновников и правителей мы уже пожили. Не много людей выжило в результате. Это тоже был переворот в сознании, вылившийся в открытую ненависть к любой власти, к любым правителям. Которые разожгли конфликт и не смогли спасти людей.

В сети писали, что многие уезжали в лес, в заброшенные деревни, чтобы вирус не настиг их. Я тоже думал об этом, но отсутствие интернета и возможно даже электричества останавливало меня. Я еще цеплялся за информацию в сети как надежду найти крупицы разума в обезумевшем обществе. Чтобы найти выход. В относительной безопасности оказались только те, кто был в экспедициях и в отдаленных районах. Например, на российском севере или в горах Непала. В их жизни ничего не изменилось, но они не могли вернуться к цивилизации из-за случившегося.

К тому времени я уже понимал, что причина быстрого распространения вируса не только в коварности его инкубационного периода. В истории человечества было не мало пандемий. Но урбанизация большинства населения земного шара и глобализация транспортных связей, произошедшее за истекшие полвека, привела к быстрому распространению вируса, охватившему сразу половину населения развитых стран. Прежде всего в густонаселенных городах, жители которого стали убегать в малые города от эпидемии и обрекли их.

К тому же лечение лекарствами, распространенное за столетие по всему миру, лишило организмы людей развития внутреннего иммунитета. С каждым годом рождались все менее самостоятельные организмы, все больше требующие внешней лекарственной поддержки. Люди незаметно для себя деградировали в способности противостоять вирусам.

Мы боялись, что это конец цивилизации. Что ее не восстановить после такого разрушительного апокалипсиса. В каждом биологическом индивиде природы есть гены, содержащие всю информацию его вида. Достаточно выжить двум. Но ни в одном человеке нет всей информации о всей культуре цивилизации. Значит, чем больше умирало людей, особенно в европейской части, тем больше мы теряли культуру, отвоеванные знания. Мы теряли не только людей, но и облик цивилизованности.

Биологическая форма жизни оказалась очень уязвимой в неестественных условиях обитания. Было странно и страшно видеть, как высшая форма организации живого, великая цивилизация самых разумных существ на земле, и возможно во вселенной, так легко уничтожается незамысловатым биологическим вирусом. К чему тогда вся эволюция людей, вся история человечества, гении и тираны? Кто тогда победил в эволюции? И что будет после нас? Я все чаще забывался об этом, но голод возвращал меня в реальность.

В дефиците почти сразу оказалась еда. Свежего хлеба и овощей я не держал во рту уже почти год. Еще можно было достать продукты и консервы долгого хранения. Одежда и машины были никому не нужны – перед эпидемией их было сделано столько, что, похоже, хватит оставшимся людям на десятки лет. Никого только эти блага цивилизации тогда не интересовали. Как и путешествия. Самолеты из хроники, снятой дронами, стояли у аэропортов как тени былого шумного муравейника. Никто больше не спешил куда-то ехать, только чтобы посидеть в ресторане с дальними друзьями. Это желание, которое было нормой еще год назад, теперь может быть только желанием самоубийцы.

Деньги превратились за пару лет в ценность, не большую чем кусок пластика, именовавшимся банковской картой. Люди еще расплачивались друг с другом местной валютой, которой еще кто-то доверял. Но все чаще универсальной валютой становилась еда.

Единственное, что еще вселяло надежду на какое-то будущее – это то, что в дома еще поступала вода и электричество. Никто уже не платил за них или платил автоматом обесцененную валюту. Но они продолжали поступать в дома. Писали, что так происходит потому, что это самые автоматизированные системы, которые могут работать с минимальным вмешательством человека. Если есть электричество, водные подстанции качали воду. Все работало как бы само. Но почему не отключался интернет, не понимал никто. Да, интернет был создан как устойчивая к разрывам связь на время войны. Но чтобы продолжало работать большинство датацентров – это казалось фантастикой. Им требовалось обслуживание, отработка сбоев. Это было поводом для оптимизма выживших – цивилизация жива.

В сети было много тех, кто сходил сума не от страха болезни или от ожидания смерти. Такие быстро исчезали, оставляя после себя оборванную ленту новостей в соцсети. Были другие. Они не кричали в монитор на видео, не писали капслуком мольбы о спасении в своем статусе. Они просто выходили на улицу, чтобы кого-то встретить. Тогда, когда все прятались друг от друга, они шли на встречу. И естественно, они встречали на улице только тех, кому также нечего было терять – зараженных вирусом. Это было начало их конца, но они шли на это, потому что больше не могли сидеть одни дома. Это чаще всего были студенты из провинции или старики, потерявшие всех детей и внуков. Они не выдерживали одиночества, жизни в запертой квартире, единственным окном в которой был монитор. Но он не спасал их от социальной клаустрофобии. Я разговаривал с одной такой девушкой, которая отчаянно предлагала встретиться. Ей не хватало не общения, она могла говорить со мной часами и месяцами обо всем, что прочитали в сети. Мы были близки в этом общении. Но это не успокаивало ее. Ей хотелось, чтобы ее кто-то обнял, какой-то живой человек. Просто обнял и был рядом. Она чувствовала пустоту стен, которая давила на нее сильнее любого страха. Она не знала куда себя деть в этой пустоте. Она кричала, умоляла, кидалась вещами в монитор, ругала меня, называя трусом. Это был крик отчаяния. Она знала, что мы не встретимся. Я просто смотрел и молчал. Это все, что я мог сделать. Однажды она вышла. Больше я ее не видел в сети. Ее лента в соцсети оборвалась. Я уже ничего не испытывал. Наверно, печаль так давно не покидала меня с тех пор как я потерял первого знакомого в сети, что я перестал ее замечать в себе.

Однажды я все таки решился на вылазку в магазин. Меня погнал голод. Я пробрался вечером по улице к магазину, чтобы никого не встретить. По пути мне пришлось обойти несколько накрытых тел, затыкая нос шарфом. У магазина я увидел, что несколько теней в разных местах улице стояли вдалеке от входа магазина. А один стоял ближе и ждал, когда выйдет тот, кто в магазине. Там не было продавцов. Пока я ждал очереди, загорелась желтая сирена на входе. И дверь закрылась за вышедшим. Потом я понял, что так в магазине пополняют товар на полках. Когда настала моя очередь, мне кивнули издалека окружающие и я вошел. Я был один в магазине и обслуживал себя сам – сканировал покупки и нажимал кнопку оплаты на кассе, чтобы приложить карту к терминалу. Были сделаны такие сканеры на лентах как в аэропортах проверка вещей – надо было уложить продукты на такую ленту штрих кодом вверх. Над сканером стояла камера. В углу в будке сидел охранник в противогазе и с оружием. И если кто-то пытался уйти с продуктами, не заплатив, он просто стрелял. В сети писали, что полиция даже не приезжала на такие случаи, просто выносили тело на улицу и накрывали черным мешком. И это не сцена из триллера, это была реальность того ужаса, в который мы погрузились. Никто не возмущался, никто не осуждал такие действия в интернете, потому что все понимали – иначе начнется мародерство.

Но все равно, несмотря на стрельбу, появлялись мародеры. Эти безумцы не боялись ходить по улицам и брать то, что им надо. Полиция не спешила их арестовывать и только предупреждала издалека. Через некоторое время в них стали просто стрелять, а трупы сжигать на месте, окружив предупреждающими лентами. Такая картина все чаще стала появляться в интернете. Но потом пропала и полиция.

Жить в таком городе становилось все страшнее. Это был даже не дикий запад, это был какой-то сбывшийся киберпанк. Из признаков системы не остались даже банки, деньги ходили только по аккаунтам в соцсети. На улице были только машины, бегающие по углам тени, люди с черными мешками в защитных химкостюмах. Это все, кого я видел, из окна на улице вымирающего города. Трупов на улицах уже не было как в первые дни эпидемии. Их стали вывозить, собирая баграми в грузовик. Трупный смрад, из-за которого даже нельзя было открыть окно, стал выветриваться. Но от этого не стало легче, я каждый день получал сообщения о новых и новых смертях. Мы все постепенно умирали, никто даже не знал, сколько ему еще осталось. Это делало жизнь невыносимой психологически. Страх и депрессия уже были привычными спутниками всего, что я делал.

Долгое время до эпидемии я работал фрилансером – свободным программистом. Участвовал в стартапах, программировал на заказ, соревновался на Kaggle. Сам для себя увлекался arduino, собирал забавных роботов. Жил один, встречался с кем хотел и только когда хотел. В последнее время перед эпидемией очень редко. Может это меня и спасло. Может быть, потому что я еще не знал. Самая большая проблема была в том, что больше не было работы. Она могла бы дать надежду и отвлечь от страха. Большинство людей просто сидели дома и доедали то, что еще осталось. Никакие ценности было невозможно продать, они просто никому небыли нужны. Ни золото, ни серебро. Иногда можно было в интернете найти покупателя серебряной ложки за такие смешные деньги, что их хватало только на две пачки крупы. Жизнь была только на таких сайтах объявлений. Никто не приносил товар. Ты приходил на условленное место, оставлял пакет, иногда раскрывал его, чтобы показать содержимое тайным наблюдателям. После этого раздавался сигнал push на телефоне с сообщением о поступивших деньгах на аккаунт. Ты должен был уйти от посылки, чтобы ее могли забрать. Никто не пользовался больше наличными. Были только интернет-платежи в соцсети. Продав ложки, я побежал в магазин. Это была игра со смертью. Любая тень вдалеке страшно пугала и заставляла менять маршрут.

В сети все больше становился обыденным ритуал умирания. От видео беспомощных криков отчаяния и призывов спасти умирающие все чаще переходили к обустройству своего цифрового памятника в сети. Они сами писали себе некролог, выставляли флеш-свечу, создавали альбомы своей жизни. На это хватало тех двух трех дней, которые были у обреченных после начала острой фазы протекания болезни. Некоторые готовились заранее, понимая свою обреченность. Они создавали целые сборники своих трудов, писали мемуары. Часто они так и оставались недописанными на странице аккаунта. Большая часть соцсети стало кладбищем. Ее страницы стали стенам крематория, вместо чаши с пеплом в которых были фото умерших. Но и они становились бессмысленными – уже не было не только тех, кто умер, но и тех, кто мог бы скорбеть и вспомнить их.

Только одна надежда давала силы противостоять кошмару. Это давняя мечта на создание искусственного сознания. Я понимал, что это утопичная идея. Человечество не могло создать его даже до катастрофы. А сейчас тем более, все разрушено, лучшие умы погибли или потерялись в пучине эпидемии. Я собирал крупицы надежды в интернет, пока он еще работал, и записывал их на свой сервер. У меня был маленький бензиновый генератор, а на улице было много брошенных машин с полными баками. И я надеялся протянуть на нем еще какое-то время, если отключится сеть и электроснабжение. Я записывал все, что могло быть полезным в создании интеллекта. Все самое лучшее на то время, что прервала эпидемия. Я создал небольшой скрипт, который записывал на сервер мои диалоги в чате, где я обсуждал с выжившими коллегами эти записи про интеллект. Я прочитал очень много материалов, это отвлекало и успокаивало.

Я вполне отдавал себе отчет, что вопросов в создании искусственного сознания гораздо больше чем ответов. Ни я, ни кто-либо другой не знал точно, алгоритмически, что такое сознание. Я надеялся только на то, что оно возникнет само, если все остальное я сделаю правильно. Меня грела мысль, что искусственный разум мог остаться наследником цивилизации, даже если все люди погибнут. Тогда же мне пришла мысль, что спасением человека может быть переход его личности в компьютер или в сеть. Избавление от смерти – это вечная мечта человека теперь приобрела смысл вполне конкретной цели, выживания. Мне даже казалось, что вся история человечества вела его к этому, а эпидемия просто подталкивает к решающему шагу. Это представлялось мне как переход «души в рай» из творящегося вокруг ада. Туда, где нет телесного предела, где мысль не ограничена вычислительными возможностями одного мозга и может достигнуть нечеловеческих пределов. Это виделось как избавление от гнета над сознанием биологически тела, которое может поразить даже примитивный вирус.

Я стал жить этой идеей. Мне уже были доступны нейросети, наученные распознавать множество объектов и слов. И были нейросети, распознающие сходство по смыслу разных предложений. И казалось, что это уже много. Но когда я задумывался над функциональной схемой интеллекта, чтобы приступить к ее созданию, пустых блоков оказалось гораздо больше, чем заполненных конкретными решениями. Вопросов было больше, чем ответов. Я понимал, что мы, люди, слишком далеки еще от цели, хотя казалось после создания Watson и первых нейронных сетей в далеком 2007 году, что создание искусственного интеллекта уже близко. Но это был шанс. И стал еще больше заниматься этой задачей. Альтернативой ему было только ожидание смерти в постоянном страхе.