Читать книгу Пес Империи - Александр Иванов - Страница 2

Взгляд Франца, отягощенный грузом лет и невыносимой тяжестью власти, зацепился за знакомое, почти ритуальное движение. Вернер достал из потайного кармана маленький хрустальный пузырек, извлек одну таблетку, мерцающую тусклым, больным перламутром, и сухим, отработанным движением проглотил ее. Воздух вокруг телохранителя на мгновение дрогнул, словно от скрывшейся ряби на воде, и вновь обрел незыблемость. Лекарство. Подавитель маны. Приказ, отданный давным-давно, в тот миг, когда Франц с леденящим душу восторгом осознал, что нашел не просто преданного воина, а нечто несравненно более ценное, странное и пугающее.

Вид этой таблетки, этого ежедневного, добровольного отрицания самой сути Вернера, отбросил сознание императора на два десятка лет назад. В зловонную, промозглую яму на задворках старой столицы, которую солдаты в мрачной шутке нарекли «Кровавым мешком». Туда сбрасывали трупы после уличных стычек, предателей и тех, о ком предпочли забыть навсегда. Франц, тогда еще молодой, но уже безжалостный, словно голодный волк, полководец, инспектировал город после подавления очередного, ничтожного мятежа. Он шел по краю этой ямы, почти рефлекторно вглядываясь вниз, в груду искалеченных, тронутых разложением тел, и вдруг заметил движение. Не шевеление крыс, а нечто иное.

Среди мертвецов, в липкой, черной, отвратительно пахнущей грязи, шевелился мальчишка. Лет семи, не больше. Оборванный, исхудавший до синевы, с большими, совершенно пустыми глазами, в которых не было ни страха, ни боли, ни надежды – лишь животная, цепкая, необъяснимая воля к жизни. Но не это привлекло внимание Франца. Мальчик не просто карабкался по трупам. Он исчезал.

На пол-аршина в сторону. На мгновение, на один вздох. И появлялся вновь, чуть ближе к краю ямы. Это было не быстрое движение, а именно кратковременное, противоестественное исчезновение, будто пространство нехотя проглатывало его и выплевывало. Телепортация. В зачаточном, неконтролируемом, диком состоянии, но именно она. В мире, где магия была редкой, капризной и требовала долгих лет обучения, дикарь, выживающий в яме со смертью, инстинктивно делал то, на что были способны лишь величайшие маги.

Солдаты уже навели луки, пальцы легли на тетивы, но Франц жестом, острым, как удар бича, остановил их. Он наблюдал, завороженный и расчетливый одновременно. Мальчик, не обращая на них внимания, снова исчез и появился прямо у их ног, бессильно рухнув в грязь. Его маленькое, грязное тело била дрожь, из носа и ушей текла алая кровь – цена за неосознанное использование могучей, но необузданной силы.

Франц медленно присел на корточки, рассматривая это странное, почти инопланетное существо. Он видел в нем не ребенка, не человека, а артефакт. Уникальный, опасный и потенциально бесценный инструмент.

«Как тебя зовут?» – спросил он, и его голос прозвучал непривычно громко в зловещей тишине этого места.

Мальчик молчал, уставившись на него своими бездонными, пустыми глазами.

«Хочешь есть?»

Никакой реакции, кроме чуть заметного, едва уловимого движения зрачков.

И тогда Франц понял. Этому созданию не нужны были слова, жалость или еда. Ему нужна была цель. Компас в хаосе его бессмысленного существования. Точка опоры.

«Хорошо, – сказал Франц, снимая свой толстый, дорогой черный плащ и накидывая его на дрожащие, покрытые грязью плечи мальчика. Плащ был непомерно велик и укутывал его, как саван. – С этого дня твоя жизнь принадлежит мне. Ты будешь моей тенью. Ты будешь делать только то, что скажу я. И за это ты будешь нужен. Понял?»

И впервые за весь этот странный, сюрреалистичный эпизод в глазах мальчика что-то дрогнуло. Не понимание, не благодарность, не радость. Это было слабое, голодное отражение той самой воли, той самой жажды власти, что горела во взгляде самого Франца. Нужность. Это слово, словно отмычка, открыло что-то наглухо запертое внутри него.

Вернер. Он дал ему это имя позже. А тогда… тогда он просто протянул руку, не боясь испачкаться, и мальчик, не глядя, вложил в нее свою крошечную, холодную и липкую ладонь. Холодную, как сталь, и безжизненную, как камень.

Император очнулся от воспоминаний. Вернер, приняв лекарство, вновь замер в своей позе вечного ожидания; его магия, способная сдвигать миры, была надежно упрятана, закована под слоем алхимии и абсолютной, железной дисциплины. Франц смотрел на него с холодным, безрадостным удовлетворением. Он не подобрал ребенка. Он нашел, откопал и отточил самое совершенное, самое страшное оружие в своей империи. И сейчас это оружие должно было обеспечить будущее, которое он для нее задумал. Будущее, возведенное на крови его собственных сыновей. Цена была чудовищной, но он, Франц, был готов платить. Всегда.

Император протянул Вернеру свернутый в тугой свиток пергамента. Тот был невесом, но тяжесть его содержания, гнет смертных приговоров висел в воздухе, подобно запаху грозы перед кровавой бурей.

«Перед тем как отправиться за детьми, – голос Франца был ровным и сухим, как щепотка пепла, – очисти столицу. Эти имена… они запятнали себя мыслями о мятеже. Сделай так, чтобы их исчезновение стало… назидательной историей для остальных. Чтобы даже шепот о неповиновении отныне казался кощунством.»

Вернер взял свиток. Он не развернул его, не заглянул внутрь. Ему не нужно было знать имена. Ему нужен был приказ. Он коротко, почти незаметно кивнул.

«Так и будет, Ваше Величество.»

Той же ночью столицу империи окутал необъяснимый, леденящий душу, первобытный ужас. Он пришел не с криком и сталью, а с тишиной.

Он начался с барона Лангрена, известного своим несметным богатством и тайными собраниями в подвалах своего роскошного особняка. Его нашли в собственной опочивальне, в огромной кровати, рядом с уснувшей от снотворного женой. Он сидел, прислонившись к резным спинкам, с широко открытыми, остекленевшими от ужаса глазами, в которых навеки застыл немой крик. На его лбу, аккуратно, как официальная печать, лежал маленький, засохший комок грязи. Той самой, зловонной, мерзкой грязи с дна «Кровавого мешка» – места, где когда-то нашли Вернера. Никто, кроме императора, не знал этого символа, но сам факт был красноречивее любых слов: тебя нашли везде. Даже здесь, в твоей самой защищенной, неприступной комнате. Твоя жизнь – пыль, грязь у ног трона.

Затем пришла очередь капитана городской стражи, чьи люди были замешаны в подавлении «мятежа» и слишком громко, в пьяном угаре, возмущались жестокостью. Его обнаружили на посту, у главных, парадных ворот дворца. Он стоял, застыв в идеальной строевой стойке, с безупречно отутюженным мундиром, лицом к площади. И лишь при ближайшем рассмотрении караульные, подошедшие сменить его, с ужасом увидели, что его глаза остекленели, а на шее, скрытая высоким воротником, красовалась тонкая, как паутинка, алая линия пореза. Он был мертв уже несколько часов, простояв так, под носом у всей стражи, немым укором и грозным предупреждением.

Третьей жертвой стал торговец, финансировавший ядовитые памфлеты против налоговой политики короны. Его нашли в его же конторе, среди мешков с золотом, которое он так боготворил. Он сидел за своим богатым письменным столом, а его собственная остро отточенная, дорогая палочка для подсчета монет была с нечеловеческой силой вонзнута ему в горло. На столе перед ним, на чистейшем листе дорогой бумаги, каллиграфическим, безупречным почерком, было выведено одно-единственное слово: «Предатель».

Ужас нарастал с каждым часом, с каждой новой находкой. Не было ни шума, ни борьбы, ни следов. Тень проскальзывала сквозь стены, сквозь бдительную стражу, сквозь самые хитроумные замки и предупредительные чары. Она приходила не как убийца, а как сама Смерть – тихая, неотвратимая, безличная и абсолютно точная. Каждое тело было оставлено с безмолвным, но кричащим от ужаса посланием: Никто не смеет выступать против Императора. Никто. Никто не в безопасности. Никогда.

К утру в городе царила гробовая, давящая тишина. Люди боялись говорить, боялись встречаться взглядами, боялись шептаться даже в собственных домах. Любые сплетни затихли. Даже воздух, казалось, замер, боясь пошевелить пылинки, чтобы не нарушить это мертвое спокойствие.

Вернер вернулся во дворец на рассвете. Он не доложил о выполненном задании. Он просто встал на свое место в тени трона, ожидая, когда император проснется. Его черный дублет был чист, на его руках не было ни капли крови, ни пятнышка грязи. Он лишь молча, почти незаметно кивнул Францу, когда тот вышел в зал для утренних приемов. И в этом кивке было все: приказ исполнен. Послание доставлено. Столица была вычищена. Выжжена дотла.

Теперь можно было отправляться на войну. Войну с королевством Тиллиан и тихую, необъявленную, но куда более страшную войну между наследниками. Вернер был готов к обеим. Он всегда был готов.

Император кивнул в ответ, его старческое, испещренное морщинами лицо не выражало ни волнения, ни сомнений, ни радости. Лишь холодное, удовлетворенное спокойствие.

«Хорошо сделано, Вернер. Чисто. Как всегда.»

Эти слова, произнесенные ровным, сухим, лишенным эмоций тоном, были для Вернера большей наградой, чем любое сокровище, чем вся власть в мире. Они согревали ту ледяную пустоту внутри, что когда-то, давным-давно, возможно, была душой. Он стоял, не двигаясь, ожидая продолжения. Он знал, что приказ, касающийся наследников, – главный. Истинная цель.

«Теперь – к детям, – Франц откинулся на спинку трона, его костлявые пальцы принялись монотонно постукивать по гладкому, холодному обсидиану. – Ты пойдешь за ними. Будешь наблюдать. Но не как страж. Как судья. И как палач.»

Он сделал паузу, давая невысказанному ужасу этого приказа обрести прочный вес.

«Моя воля неизменна. Аннабет должна выжить. Но она должна понять, что мир не состоит из книг и песен. Пусть увидит кровь. Пусть увидит предательство. Пусть заглянет в самую бездну человеческой подлости и поймет истинную цену власти, которую она будет держать своим браком. Но она возвращается сюда живой. Не тронутой душевно – это невозможно, да и не нужно, – но физически невредимой.»

Глаза императора сузились, превратившись в две щелочки, из которых струился ледяной свет.

«А что до сыновей… Ты определишь, кто из них наиболее достоин. Не самый сильный в бою. Не самый хитрый в интригах. А тот, в ком есть всё: и сила, и ум, и воля, и безжалостность, чтобы нести это бремя. Тот, кто больше всего похож на меня. Остальные… умрут. Ты проследишь за этим. Естественная смерть в бою… или нет. Мне всё равно. Но ты убедишься, что только один вернется с победой. Или не вернется вовсе, если окажется недостойным.»

Это был приказ на фильтрацию. На отбор через жестокость и предательство. Вернер должен был не просто убить лишних, но и выбрать, кого оставить. Он должен был заглянуть в самые потаенные уголки душ наследников и найти ту самую искру безжалостности, которую император признавал своей.

Вернер склонил голову. Движение было отточенным и почтительным.

«Ваша воля будет исполнена. Я определю достойного. Аннабет будет жива. Остальные сыновья умрут.»

Никаких вопросов. Никаких просьб о прояснении критериев. Император сказал «похож на меня». Для Вернера этого было более чем достаточно. Он годами, днями и ночами наблюдал за Францем. Он знал эту меру холодной безжалостности, стратегического расчета и железной воли лучше, чем кто-либо другой в Империи.

Развернувшись, Вернер сделал шаг вглубь тени за троном. Воздух сгустился, задрожал, зазвенел незримым напряжением, и его силуэт распался на мириады темных частиц, исчезнув без следа и звука. Он не пошел к воротам, не сел на лошадь. Он просто переместился. Его миссия началась. Он отправился на военную тропу, чтобы стать незримым участником четырех кампаний, судьей, палачом и архитектором судеб в одном лице. Тенью, решающей, кому из принцев крови суждено стать императором, а кому – лечь в холодную, безвестную землю.

Уголок губ Франца дрогнул в подобии усмешки, лишенной всякой теплоты и человечности. Это была усмешка солидарности с тем, что он сам же и создал, и в которой таилась старая, как его корона, горькая зависть. Он позавидовал Вернеру. Не его силе, не его преданности, а той пустоте, что была его сутью. Вернер не знал эмоций. Он просто не понимал их, как не понимают цвета слепые. Францу же пришлось погасить в себе все человеческое, все теплое и живое. Задушить, уничтожить, сжечь на алтаре власти каждую слабость, каждую жалость, каждую привязанность. Это была ежедневная, мучительная, кровавая работа. Вернер же родился для этого, или, вернее, был перерожден в этом аду.

И память, словно проклятие, накатила вновь. Не яма с трупами. Не первый плащ. А первый настоящий, по-настоящему чудовищный приказ. Тому, кто уже прошел четыре года жесточайших, изнурительных тренировок и превратился из дикого зверька в отточенный, смертоносный клинок. Одиннадцатилетний Вернер стоял перед ним – прямой, собранный, с пустыми глазами, в которых отражался только его господин и больше ничего.

Мятежный барон, его семья – молодая, красивая жена, двое сыновей-подростков – были приведены в сырой, темный подвал дворца. Франц хотел проверить предел. Готов ли он на ВСЕ? Не на убийство в бою, в пылу сражения, а на холодную, целенаправленную, осознанную жестокость. На уничтожение невинных.

«Вернер, – сказал он тогда, и его голос прозвучал хлестко и громко в каменной, давящей тишине подвала. – Этот человек мыслил о предательстве. Сначала убей его сыновей. Убедись, что он видит. Понял? Он должен видеть. Потом убей его самого. А после… его жену.»

Он ждал. Ждал малейшего колебания, тени вопроса в этих глазах, дрожи в руках, признака тошноты. Ничего. Абсолютно ничего.

Вернер просто кивнул. «Так точно.»

И он приступил к работе. Методично, без злобы, но и без сожаления, без отвращения. Он не торопился и не медлил. Движения были эффективными, смертоносными, отработанными до автоматизма. Сначала старший сын, потом младший. Барон рыдал, проклинал, умолял, бился в цепях. Вернер не реагировал. Он просто следил, чтобы отец все видел, как и приказано. Потом затих и сам барон, его разум не выдержал. И затем… его жена.

Франц наблюдал, и внутри него что-то сжималось в тугой, ледяной ком. Он видел, как одиннадцатилетний мальчик выполняет чудовищный приказ с холодной, бездушной точностью автомата. Не было ни садизма, ни отвращения, ни смущения, ни любопытства. Была лишь работа. Чистая, безличная работа. И в тот миг Франц испытал не гордость, а первобытный, леденящий душу ужас. Ужас от понимания, с чем он столкнулся. Это не был человек. Это было нечто иное. Идеальное, абсолютное, лишенное совести орудие.

И тогда же пришло и другое понимание – ослепительное в своей ясности, пьянящее в своем ужасе. С этим орудием ему покорится все. Весь мир.

С того дня Империя и впрямь стала расти как на дрожжах. Вернер проскальзывал сквозь стражу в спальни вражеских полководцев и оставлял их задушенными их же шарфами. Он находил ростки гнили в самой империи – коррумпированных чиновников, зарвавшихся аристократов – и срезал их без суда и следствия. Он выполнял любой приказ. Любой. От многосуточных, изощренных пыток, чтобы выведать секреты, до соблазнения доверчивых жен и дочерей врагов, чтобы получить рычаги влияния. Он был тенью, молотом, ядом и соблазном. И все – без единой эмоции, без тени сомнения.

Император тяжело вздохнул и закрыл глаза, насильственно отсекая воспоминание. Оно было нужно ему как горькое напоминание. Как подтверждение правильности его выбора. Вернер был чист. Абсолютно чист. А ему, Францу, предстояло до конца своих дней нести груз той самой человечности, которую он в себе подавил, но которая, словно проклятие, все еще тлела где-то в глубине, напоминая о себе по ночам.

Глава 3. Наследники

Гостиная наследников, прозванная в узком, опасливом кругу «Залом четырех судеб», тонула в тревожном полумраке. Громадный камин жадно пожирал поленья, но его жар, казалось, был бессилен против холода смерти и страха, сковавшего сердца собравшихся. Воздух был густ и тяжел от невысказанных мыслей, затаенной ненависти и всепоглощающей жажды власти.

Георг, старший, стоял спиной к огню, заслоняя пламя своим широким, могучим торсом. На его грубом, обветренном лице застыла презрительная, надменная усмешка.

«Ну что, братья, сестра? Отец решил устроить нам потеху. Одна армия против Тиллиана? С их проклятым архимагом? Это не испытание. Это смертный приговор для идиота.»

Он прав, – пронеслось в голове у Георга. Но этот идиот – не я. Пусть Филипп дрожит над своими книжками, а Филлио плетет паутину. Я возьму свое силой. Всегда брал.

Филипп, младший, нервно теребил рукав своей дорогой мантии с вышитым знаком Академии. Его глаза, слишком большие для юного лица, пылали смесью детского страха и юношеского азарта.

«Архимаг… Говорят, он может испепелить целый легион одним жезлом. Но я изучал контрзаклинания! Я могу… я мог бы попытаться создать щит…»

Я не трус, – пытался убедить себя Филипп, чувствуя предательскую дрожь в пальцах. Я покажу им всем. Моя магия сильнее их стали. Они будут молить меня о помощи.

Аннабет, бледная как полотно, сидела в глубоком кресле, кутаясь в шелковый, невесомый шарф, словно он мог оградить ее от жестокости мира. Ее прекрасные, ясные глаза стояли полными слез, готовых хлынуть в любой миг.

«Зачем ему это? Зачем сталкивать нас, как петухов на арене? Мы же семья…»

Отец, что ты делаешь? – металась она в отчаянии. Мы твои дети! Неужели трон дороже нашей крови?

Филлио, средний, неспешно, с наслаждением помешивал темное, густое вино в хрустальном бокале. Его лицо являло собой невозмутимую, отполированную маску.

«Семья, милая сестра? – его голос был мягок, как шелк, и остер, как отравленная бритва. – Семья – это мы. А трон – он один. Отец не сталкивает нас. Он предлагает проявить себя. И он прав в одном: в одиночку мы обречены.»

Она так наивна, что почти мила, – с холодной усмешкой размышлял Филлио. Ее слезы – еще один ресурс. А Георг… он первым полезет на стену и сломает себе шею. Это лишь вопрос времени.

Георг фыркнул, его взгляд, тяжелый и оценивающий, скользнул по младшим с нескрываемым презрением.

«Объединение? С кем? С тобой, паук, который будет плести паутину у меня за спиной? С мальчишкой-заклинателем, который сгорит за миг до первой атаки? Или с ней?» Он грубо кивнул на Аннабет. «Отец хочет видеть ее живой и невредимой. Иными словами – обузой.»

Мертвый груз, – мысленно согласился Георг. Ее придется таскать с собой, как лишний воз. Но приказ отца… нарушать его не стоит. Пока не стоит.

Филлио улыбнулся, и в его улыбке не было ни капли тепла, лишь ледяная насмешка.

«Отец хочет видеть ее живой. Он не сказал, что мы должны таскать ее с собой в поход, как любимую собачку. Ее можно оставить в укрепленном лагере. Что до тебя, Георг… твоя грубая сила будет полезна, чтобы разбить их армии в поле. А Филипп…» Он повернулся к брату, и его взгляд стал сладким, как мед, и ядовитым, как цикута. «Ты – наш единственный шанс против их мага. Не победить его, нет. Но сдержать. Заставить тратить силы на дуэль с тобой, пока наши легионы штурмуют стены.»

Пусть думает, что он важен, – расчетливо размышлял Филлио. Пока он отвлекает мага, я найду способ убрать и того, и другого. И Георга заодно.

Филипп выпрямился, польщенный, чувствуя прилив ложной уверенности.

«Я… я сделаю все, что в моих силах!»

Он признал мою силу! – ликовал про себя Филипп. Они все увидят! Увидят, что я не просто мальчик!

«Вот именно, – подхватил Филлио, его голос стал шелковистым и убедительным. – А я обеспечу нам тылы. Подкуплю их советников, перекрою поставки, посею раздор среди их знати. Тиллиан падет не только от меча, но и от золота и коварства.»

Георг мрачно разглядывал их, скрестив могучие руки на груди.

«И кому достанется трон, когда мы, такие разные, но такие дружные, возьмем эту крепость?»