Читать книгу Кровь-любовь. Современные поэты о любви - Александр Кабанов - Страница 4

Вот это и есть ждать природы щедрот.

                                Мы проснулись.

Трясло. Как пищальи заряды, летучие мыши

выдергивались из копченой дыры контрабаса

и глохли. В горах помутнелые сны свои русла,

должно быть, покинули морщиться. Мы же

от их вещества загустели быстрей алебастра.

И целую вечность потом не могли двинуть

                                                 бровью.

Покуда внизу голосила молочница. Дом

ихтиоловой мглой, размягченной, как сумрак,

                                                 корою —

единой породой твердел; под светлеющей

                                                 кожей

хребты ископаемых рыб, рудименты искомых

оплаканных некогда кукол, собачек и кошек

угадывались, как светящийся призрачный

                                                  Китеж.

Вот это и значит – «незыблемость».

                                     Сделайся снегом,

ползущим с вершин, – не почувствуешь

                                    меньшей надёги;

и будучи сном – самовольно сосуд

                                    не покинешь…

Не требуй у рождшей земли милостыни

покоя. Она торжествует движенье над небом.

А я торжествую – тебя. И на будущей пленке

ты веткой проснешься, но почва ее

                                   не коснется отныне.

Ни влагу, ни сквозняк

из спального квартала

день не принес. Итак:

ТЕБЯ МНЕ НЕ ХВАТАЛО.

Затем пришла гроза

и тишину обстала.

Из зеркала креза

(тебя мне не хватало)

обрызгала чело

песком и целовала.

Но всё бы ничего —

тебя мне не хватало.

Ты рядом не спала,

ты родинки считала;

на том конце весла —

тебя мне не хватало —

ты, чтоб не расплескать,

как мед меня черпала

до гальки, до песка…

Тебя мне не хватало.

…Потом, уткнувшись в брег,

ты юбкой подвязала

мой голос, этот бред

(тебя мне не хватало?),

и унесла туда,

где смерть переживала

тебя, меня – когда

тебя мне не хватало;

где взмыленный, как лук,

шашлычник из мангала

обугленный мой слух

поддел (мне не хватало

тебя!) витым ногтем.

И слышно во все стало

концы (перед дождем?):

Тебя. Мне. Не. Хватало.

Ты этот слух что стих

вдыхала и глодала;

я наконец постиг:

тебя – мне не хватало.

Ты жизнь мою, как сон

во сне, припоминала.

Мы спали в унисон.

Тебя – мне – не хватало.

И сколько бы, любя,

ты мной ни прорастала —

с тобой, в тебе, тебя

мне мало.

Мы не проснемся на веранде летней

в испарине дождин; в столбе из пыли

мы не взлетим на лепестках календул —

затем, что это с нами уже было.

Один пучок не можно съесть редиса

вторично. Ты – Линор, не Лорелея.

Затем, что не хочу иных традиций,

кроме традиции неповторенья.

Смотри: плывут драконы-облаканы,

красны, как речь об это время суток.

Нет в их чертах ни Замысла, ни Плана —

как это видно нам отсюда.

Когда слегка иначе повернется

навстречу каплям лист, чем ныне-присно;

когда вспорхнут, как монгольфьеры, гнезда

и луч забрезжит в горле у хориста;

когда луна взойдет над этой кроной

чуть-чуть правей, и ты сгоришь без пепла…

Любую смерть приму как меру, кроме

традиции неспешного успенья.

Не так ужасна месть вещей и метров,

как лишняя графа в господней смете.

Без гражданства, очков и документов —

я так же, как и ты, внезапно смертен.

Но, веришь ли, я удержусь на том же

пупке земли – без дужек и одышек, —

когда нога свой след не подытожит

и пуговица петлю не отыщет.

Не веришь. Значит, вон из поднебесья —

в семью, в любовь (надежду, память, веру)?..

Мы высоки в своем земном плебействе.

Как это очевидно сверху.

Слушай, я расскажу тебе, как я рос.

Поначалу я был глух, как резиновая подошва.

Я приходил на чердак, лез на дерево,

                                  опускался в подвал.

Я похищал у птиц, мышей и жужелиц

их клекот, визг, их протяженно-иступленное

                                                 молчание

(молчание-страх, молчание-мох, молчание —

                                                 солнце…);

я брал все подряд – неразборчивый

                          расторопный старьевщик —

не зная даже, как всем этим распорядиться…

Будущее: неправдоподобно круглая голова

плывет в горной реке.

Дальше. Все звуки, все шорохи, сполохи

                                            и листва,

они откладывались во мне и становились

                                      одиночеством,

сжатым, желейным, топленым, —

какое бывает лишь в детстве.

Но эти слоеные шумы никогда не приходят

                                                 одни.

К ним по пути пристают обрывки света,

затёмки полотенец, обломки лимонного

                                            пирога…

Сказал: рой —

скажи: можжевельник.

Сказал: смола —

назови: птица.

(На что летят эти насекомые вепри – на свет?

Они летят на тепло, которое свет излучает,

хотя бы уже тем, что он – свет.

Что же они едят – кровь?

Они едят цвет, который эта кровь расточает,

хотя бы уже потому, что она – кровь.)

Горная река, круглая голова:

Дайте увидеть, я должен, дайте…

Я написал: вижу звук.

Итак, я увидел кладбище,

свернутые в поцелуй еще живые рыжие

                                            листья —

и это был разгар лета, чуть ли не июнь!

И я сказал: «О-у-фф!» —

звуки потекли жидким стеклом – назад,

к своему источнику,

обжигая и трепеща…

Они лились, а я не пустел, потому что уже был

                                             влюблен,

потому что…

Ты ведь у меня умница:

Что не знаешь, то видишь;

Что не видишь, то понимаешь;

Что не понимаешь, то чувствуешь;

Что не чувствуешь, то знаешь наверняка.