Читать книгу Борис Ельцин: от рассвета до заката 2.0 - Александр Коржаков - Страница 4

С детства я мечтал стать летчиком-истребителем. Однажды, классе в седьмом, разговорился с отцом школьного приятеля – тот был летчиком. Он мне сказал:

– Тебя с твоим ростом в авиацию не возьмут.

Я уже был под метр восемьдесят, а для летчиков-истребителей даже рост на пять сантиметров меньше считался предельным. Вдобавок меня слегка укачивало на качелях. Так что в самолете я, видимо, мог рассчитывать только на пассажирское кресло.

В школе любил читать о чекистах, следователях и операх МУРа, о коварных преступниках, которых непременно ловили отважные профессионалы-сыскари. Мечта о летчике сменилась более приземленной – я захотел стать чекистом. Туда, по крайней мере, принимали с любым ростом.

Родители к моим юношеским мечтам относились настороженно. Матери казалось, что я выбираю слишком опасные профессии. Отец внешне ее поддерживал, но в душе ему нравились мои устремления. Ведь, когда он пришел с войны, ему предложили работу в органах МГБ, но затем не приняли, когда узнали, что мой дед Никита Егорович, по материнской линии, был в 1937 году репрессирован и, если верить справке, умер в тюрьме в 1943 году.

После войны, в 1945 году, Василий Капитонович Коржаков пришел работать на фабрику «Трехгорная мануфактура» имени Ф.Э. Дзержинского. Сначала был помощником мастера, а затем мастером цеха и в этой должности проработал всю жизнь. Там, на «Трехгорке», отец познакомился с моей матерью, и они поженились очень быстро. Моя мама, Екатерина Никитична, потом призналась мне, что замуж вышла не столько по любви – просто ей надоело жить в общежитии, а отцу, как фронтовику, сразу дали комнату в подвале барака. Любовь пришла потом.

В той восьмиметровой комнатенке я и родился. В углу стояла печка, пол был земляной. Котенок на улицу не ходил, справлял все свои дела прямо на полу и тут же закапывал.

Обстановка была самой простой. Почему-то осталась в памяти железная кровать с блестящими никелированными шарами по углам: она до сих пор валяется разобранная в гараже, в деревне Молоково.

Когда мне исполнилось лет пять, родители купили тахту. Три подушки, валики – это стало полем битвы с младшим братом. Между этой тахтой и железной кроватью стояла тумбочка – на ней радиола «Рекорд». По тем меркам – современная, красивая вещь, и мы с братом постоянно слушали пластинки. Я больше нигде не видел таких приемников. При включении диск нужно было раскручивать пальцем, а потом он сам вертелся со скоростью 78 оборотов в минуту. Вот, собственно, и все, что могли позволить себе отец-фронтовик и мать – передовая ткачиха «Трехгорки».

Брат, Анатолий, младше меня на полтора года. А сестра, Надежда, родилась, когда мне было девять лет.

Отец хотел, чтобы в семье росло много детей. Сам он был одиннадцатым у моей бабушки Марии. Деда Капитона Сидоровича, как и бабушку, к сожалению, я тоже совсем не знал. Его единственная фотография сохранилась в семейном альбоме – дед в форме унтер-офицера вместе со своим начальником-офицером.

А отец мой родился в Орловской области. Голод погнал его вместе с братьями и сестрами в Москву. Пристроились они в совхозе недалеко от пригородной железнодорожной станции «Тестовская». Потом случилась трагедия: трое братьев отца – один двоюродный и двое родных – попали под поезд. Затем – война…

Мы с братом и играли, и спали вдвоем на тахте, потом на полуторном диванчике до того дня, когда я ушел в армию.

В 1957 году родители получили комнату в коммунальной квартире: на пятом этаже пятиэтажного дома напротив кинотеатра «Красная Пресня». Комната казалась огромной – целых семнадцать квадратных метров. Мы, дети, искренне полагали, что наконец-то попали в рай. Родители тогда приобрели в «комиссионке» трехстворчатый гардероб и буфет из светлого дерева.

Соседи в коммуналке попались хорошие. Запомнил я бабушку Дусю – у нее в комнате стоял один из первых советских телевизоров – КВН с линзой. Мы просиживали у доброй бабуси часами перед экраном, и она нас никогда не прогоняла, даже чайком угощала. Родителям было неудобно перед соседкой, и они, накопив денег, купили такой же «ящик» с двумя программами.

После переезда отец все чаще стал представлять, как было бы замечательно, если бы у нас появилась сестренка. А матери в то время врачи запретили рожать. У нее болели ноги от тяжелой работы. Она и в детстве, и в юности возила из деревни в Москву молоко на продажу. Маленькая девочка таскала огромные бидоны и погубила ноги. После тридцати у матери обострилось варикозное расширение вен. Ей сделали несколько операций, но это кардинально не изменило ситуацию. Прежде всего потому, что нельзя было оставить «бежаче-стоячую» работу. Мать же работала ткачихой на «Трехгорке», обслуживала двенадцать станков. Максимальная норма! А просила дать еще больше. Другие ткачихи на нее ворчали:

– Ты что, Катя, все деньги хочешь заработать? Оставь другим.

На фабрике шла постоянная борьба за эти станки. Всем хотелось подзаработать. У матери зарплата была больше, чем у отца. Он переживал из-за этого, но не решался уйти с фабрики – все-таки у мастера был твердый оклад.

В 59-м у нас появилась сестра Надежда. Увидев ее после роддома, мы с братом не могли поверить, что дети появляются на свет такими маленькими. Теперь Надюша почти с меня ростом. Мы с Толькой ее нянчили, горшки выносили. В три месяца Надюху отдали в ясли, и мать с фабрики прибегала, чтобы покормить ее. Никто из родителей не мог позволить себе оставить работу – на одну зарплату впятером мы бы жили крайне скудно.

С раннего возраста хоккей для меня стал любимым видом спорта. Отец в первом классе купил мне коньки. Я на них покатался одну зиму. На следующий год ботинки даже не налезли. Но отец сказал строго:

– Я не хочу работать только на твои коньки, выбирай другой вид спорта.

Сурово, конечно. Но денег в семье действительно всегда не хватало.

У отца появилась возможность получить отдельную квартиру. Фабрика строила дом, и будущие жильцы за скромные деньги должны были работать на этой стройке.

Отец пошел туда разнорабочим, и через год мы переехали в новую двухкомнатную квартиру. Тридцатиметровую. С крохотной, но только нашей кухней, с туалетом, ванной и горячей водой. Сейчас такие «хоромы» называют «хрущебами». Мы же еще помнили подвал и единственный кран с холодной водой на всех жильцов. К нему по утрам тянулась очередь – зубы порошком почистить, умыться, посуду помыть, постирать, а ведь это был центр Москвы, Рочдельская улица – 150 метров от нынешнего Белого дома.

В квартире на Звенигородской в ванной стояла газовая колонка, и мать беспокоилась, как бы мы с братом ее не сломали или не взорвали. Но я научился зажигать колонку самостоятельно и стал мыться один. До этого мы ходили с отцом и братом в мужскую баню, а когда отец уезжал, то ходили и в женскую. Мать нас водила. Вид голых «купальщиц» меня не шокировал, но я стеснялся.

После восьмого класса я перешел в третью по счету в моей жизни школу – № 84, на Хорошевском шоссе. Туда пришлось ездить на троллейбусе, но я не жалел о переходе – в этой школе был прекрасный по тем временам спортзал, многие учащиеся увлекались спортом и вообще жили интересно: устраивали КВНы, капустники, походы…

В 1995 году состоялась встреча одноклассников, я на нее попасть не смог, но Ирина – моя одноклассница, а ныне генеральская и депутатская супруга – ходила на эту встречу. Потом она призналась:

– Ты, Сашуня, лучше всех выглядишь, уж больно сильно жизнь потрепала и мужичков наших, и девчонок.

С Ириной я познакомился в девятом, когда мы оказались в одном классе. Сначала меня вместе с друзьями записали в параллельный класс, и мы там отучились один день. А после занятий познакомились с ребятами из соседнего класса. Мы все друг другу так понравились, что тут же решили и дружить вместе, и учиться. Нашему переходу в 9-й «Д» из 9-го «Г» способствовала талантливый педагог, наша классная руководительница Марина Владимировна Дукс. Почти всем классом недавно мы отпраздновали ее 60-летие.

Нашу мальчишечью компанию прозвали великолепной восьмеркой. Остальными в классе были девчонки. Я до сих пор с улыбкой и теплотой вспоминаю школьные годы.

Однажды с моим приятелем, соседом по парте, Пашкой Доманским гоняли в хоккей и отморозили себе уши. Я – левое, а он – правое. Уши так раздулись, как лопухи, и покраснели, что над нами все потешались. С Пашкой мы не раз смешили всю школу. Как-то во время КВНа нам выпало задание – представить пантомиму на тему «Первый и последний день любви». Я изображал «девушку», а Павел был моим «ухажером». Он очень старался, оказывал всяческие знаки внимания, а я жеманился изо всех сил. В конце концов, «любовь» наступила, мы поженились. Вскоре грянул и последний день любви, когда я к нему «пришла» с ребенком, а ему уже некогда, время все расписано для других свиданий. Зрительный зал лежал от смеха. У некоторых от беспрерывного хохота очки вспотели и животы разболелись. Но первого места нам не досталось. Члены жюри – наши школьные учителя – еле выговорили сквозь слезы от смеха, что мы с Пашкой опошлили слово «любовь».

А какие у нас в школе были прекрасные преподаватели!.. Директор – Юлий Михайлович Цейтлин – собрал уникальный коллектив, Анна Михайловна Волковинская – лучшего преподавателя по математике я себе представить даже не могу, уже не говорю про учителей физкультуры. Но особая любовь всех старшеклассников была историчка Галина Ивановна Соловьева – обаятельнейшая, тактичная, остроумная, немного ироничная женщина. Расскажу один эпизод, характеризующий ее. Одно время у нас пошла мода в школе на рогатки: резинка на два пальца и алюминиевые (тогда алюминия в стране хватало и без Дерипаски) или из прослюнявленных промокашек пульки. Стрелялись везде: и на улице, и в коридоре на перемене, и… на уроке. Вовка Васькин мне в коридоре «дуэль» проиграл и решил отыграться на уроке. Я сидел, как всегда, на задней парте, а Васькин на первой. Кто-то отвечает у доски. Галина Ивановна проходит между партами и присаживается ко мне (сосед болел). Васькин улучил момент, развернулся, прицелился и «выстрелил». Алюминиевый «снаряд» попадает прямо в лоб… Галине Ивановне. Мгновенно на красивом чистом лбу образовалась красная «галочка». Она невозмутимо встает и тихо спрашивает: «Кто это сделал?» «Честный» двоечник тяжело, как будто у него на плечах лежало четыре ящика со снарядами (а, кстати, в армии ему потом действительно пришлось служить артиллеристом), поднялся, готовый к любой каре: отправке к директору, вызову родителей, изгнанию из школы… На его физиономии все это было написано. Галина Ивановна, не меняя тона, спокойно говорит: «Васькин, ну если ты так меня не любишь, лучше бы сразу ударил стулом. Власкина, продолжай отвечать». И так же тихо присела рядом со мной. Класс просто грохнул от хохота, в дверь стали заглядывать: что случилось? Виновник стоял красный как помидор и не понимал, что ему тоже можно сесть. Естественно, никаких оргвыводов не последовало. Ну как было не любить таких учителей!

В девятом на летние каникулы мы решили поехать на юг всем классом. Для поездки понадобились деньги. В подвале собственной школы отыскали себе работу. Нам привозили стопки перфорированных – с дырками – карточек, и нужно было их сортировать, а затем перевязывать. Работа примитивная, противная, но все терпели. Четыре дня в неделю возились с карточками и за три месяца заработали рублей по тридцать на каждого. Билет же до Новороссийска стоил 17 рублей, так что дорогу мы почти оправдали. А продукты взяли с собой, в основном гречку с тушенкой. И до сих пор люблю гречку с мясом, поход приучил.

Ирина тоже поехала на юг вместе со всеми. Я тогда девушками особенно не интересовался – увлекался больше спортом.

А вокруг Ирины постоянно крутились ухажеры. Да и все девчонки к ней хорошо относились. Она училась средне. У нее в аттестате только одна пятерка, остальные – четверки. Но если бы захотела, могла стать отличницей. Легко относилась к учебе. Наташа – моя младшая дочь – очень похожа на маму: вроде учится без усердия, а приносит четверки и пятерки.

В южном портовом городе Новороссийске классная руководительница водила нас, старшеклассников, как гусыня: выстраивала в линию и постоянно пересчитывала – очень боялась кого-нибудь потерять. Жили мы либо в школьных спортзалах, либо в палатках. Спали на голых матрасах без простыней.

Новороссийск – отнюдь не курортный город. Но мы этого не понимали, ходили по улицам в шортах и удивлялись, почему прохожие так странно смотрят на нас, особенно на девчонок, вернее, на их ярко-белые ноги.

Искупались мы в грязной новороссийской бухте и отправились пешком до Туапсе, вдоль побережья Черного моря. Этот поход длился почти месяц. Назывался: «По следам Таманской армии». Среди нас оказались настоящие энтузиасты-следопыты, которые действительно что-то искали. Нашли сохранившиеся со времен войны автомат, каску, гильзы от снарядов. Потом мы сдали находки в школьный краеведческий музей. Впечатления от этого первого большого путешествия остались у нас в памяти до сих пор.

Окончив школу, три пары из нашего класса поженились. Одни разошлись через несколько лет после свадьбы, другие – обмениваются ударами, но живут. А мы с Ириной живем дружно, сохраняя добрые отношения, заложенные еще в школе.

После получения аттестата трудно было расставаться с таким славным коллективом. Я надеялся, что закончу школу с медалью, но из-за досадного недоразумения на экзамене по физике – зачем-то стал замысловато решать простую задачу – получил тройку. А на выпускной вечер не попал из-за волейбола – в этот день встречались молодежные сборные Армении и «Динамо». Я, естественно, играл за «Динамо».

…В детстве был эпизод, когда я думал, что со спортом покончено. Во время летних каникул в деревне Молоково упал с дерева. Срубал толстую ветку для лука, подо мной обломился сук, и я испытал счастье свободного падения. Падал головой вниз, при приземлении нога вывернулась в обратную сторону. Ребята меня окружили и уставились как на покойника. А я совершенно серьезно спрашиваю у них:

– Посмотрите, у меня левая нога не отлетела? Что-то я ее не чувствую.

Положили меня на телегу и повезли к бабке-повитухе в соседнюю деревню. Та меня измучила, но поставила на место коленную чашечку. И посоветовала делать парные сенные ванны. Ногу мне парили в корыте. Я просто умирал от боли, пока залезал в него. Дня через три, когда уже поднялась высокая температура, меня повезли в сельскую больницу. «Ионыч» был под легким хмельком, но это не помешало ему очень удачно наложить гипс на мое, как оказалось, сломанное бедро. В гипс меня закатали по самую шею. На всю жизнь запомнилось чувство неподвижности – я проторчал полтора месяца в «панцире». Но еще труднее было преодолеть желание почесаться – под гипсом мое тело просто зудело.

Врач опасался, что сломанная нога станет значительно короче. Меня все пугали хромотой. Но когда сняли гипс, ноги оказались по длине одинаковыми. Я быстро освоил костыли и старался как можно больше двигаться.

Мать навещала меня в больнице почти каждый день. Пешком через лес туда и обратно километров десять получалось. Она была на девятом месяце беременности и с таким животом все равно ходила. А когда родила сестру без осложнений, врачи объяснили это тем, что она много двигалась. Мама после роддома пришла ко мне (корпуса были рядом) в больницу с сестренкой и показала ее в окно – маленькую, сморщенную, страшненькую.

После истории с переломом деревенские ребята стали обзывать меня хромым чертом, хромой черепахой. Я действительно хромал – больная нога была тоньше здоровой раза в два, мышцы без нагрузки атрофировались. Но я днями напролет гонял в футбол, и молодой организм быстро восстановился.

В старших классах началась моя волейбольная карьера. К нам на занятия пришли тренеры из заводского спортивного клуба «Рассвет». Отобрали нескольких парней, в том числе и меня. И я стал профессионально заниматься волейболом. И, надо признаться, успешно. Наша школьная сборная команда неожиданно для всех заняла третье место на городском первенстве. У меня в волейболе особенно хорошо получался блок, и в решающей игре я напрочь заблокировал, или, как говорят волейболисты, «схавал», игрока, который на первенстве Советского Союза среди юношей был признан лучшим нападающим.

В «Рассвете» я играл до конца десятого класса. На первенстве Москвы меня пригласили в ЦСКА. Из заводской команды Второй лиги перейти в знаменитый ЦСКА было очень заманчиво. В душе я расценивал этот переход как необходимую «измену» – до сих пор переживаю, что вынужден был сменить клуб.

Руководство «Рассвета» из-за моего перехода устроило шумный скандал в Спорткомитете Москвы, и через некоторое время меня дисквалифицировали. Выступать стало негде – меня же все московские судьи знали.

В соседнем классе учился Никита Староверов, который играл за «Динамо». По технике игры он меня превосходил. Однажды Никита предложил:

– Давай я с тренером переговорю, может, к нам в «Динамо» возьмут.

Я согласился. Тренер посмотрел меня и взял сразу. У меня был очень высокий прыжок – один метр десять сантиметров отрыв с места, но по мячу я бил согнутой рукой. Это считалось плохой техникой. На тренировках он исправил мою ошибку, удар со стороны выглядел красиво, но хлесткость его от этого несколько ослабла. Ну а дальше волейбол присутствовал в моей жизни постоянно: до армии, в армии и после, аж до 1989 года.

…Получив школьный аттестат, я решил поступать в МАТИ – авиационно-технологический институт. Но срезали на первом же экзамене. Вступительные экзамены в МЭИ, на вечерний факультет, проводились чуть позже. И друзья уговорили поступать в Энергетический, на перспективную специальность, связанную с лазерами. Мне же самому учиться в этом институте не хотелось, но сдал документы, что называется, за компанию. И, «как назло», выдержал все экзамены, а «компания» завалила. Родители мои были счастливы, а мне было грустно.

Одновременно я устроился в родную школу киномехаником – все-таки тянуло в альма-матер. Пусть зарплату платили мизерную, но работа не утомляла, оставляя силы на учебу.

Только начались занятия в институте, команда «Динамо» поехала на спортивные сборы и соревнования в Луганск. Я принес декану письмо от орденоносного общества с просьбой отпустить меня на сборы и соревнования. Он отпустил.

Потом пришел через полтора месяца на занятия: сижу в чужом коллективе, ничего не знаю, смысл лекций не улавливаю. Стал брать конспекты у ребят, наверстывать упущенное. Но серьезного желания учиться в этом институте все-таки не было, потому я его и бросил.

Только как сказать об этом родителям? Сначала я не решался и все «учебное» время проводил в метро. Садился вечером после работы в поезд на Кольцевой линии и читал: Дюма, детективы, другие «нетяжелые» книги. Поездки в метро продолжались, наверное, месяца два, и родители ни о чем не догадывались. Но с друзьями советовался: как же быть?

Тогда близкий приятель Серега Мельников пообещал устроить меня на электромашиностроительный завод «Памяти революции 1905 года». Он сам там работал, получал 200 рублей, ходил в белом халате и протирал спиртом какие-то детали. Нарисовал такую заводскую идиллию, что я согласился.

В отделе кадров меня спросили, в какой цех я хочу. Называю тот, где в белых халатах со спиртом работают.

– Нет, – отвечает кадровик, – там все места заняты.

Вакансии оказались в сварочно-заготовительном цехе. Начальником там был Шнеерсон, заядлый любитель волейбола. Узнав, что я тоже волейболист, просто в меня вцепился:

– Работу дадим, зарплата будет хорошей, только иди к нам.

Мне поручили сваривать электрические шкафы. Выдали кувалду, огромные напильники и сварочный агрегат. Тонкой технологии эта работа не предполагала.

На завод я уходил в половине восьмого утра и однажды, стоя на пороге, объявил родителям:

– Я бросил институт, работаю на заводе.

Последовала немая сцена. Я как-то нелепо улыбнулся и быстренько захлопнул дверь. Вечером произошел более конкретный разговор. Я твердо решил, что нужно идти в армию, а уж потом думать о дальнейшем образовании. Родителям ничего не оставалось, как разделить мою точку зрения.

На заводе дела шли успешно, и даже в многотиражной газете о нас с напарником, Сашкой Вороновым, написали, как наша бригада здорово работает – на 150-170 процентов выполняет норму. Эту многотиражку мать сохранила. Лежит в домашнем альбоме и фабричная газета «Знамя „Трехгорки“». Там про меня тоже трогательную заметку напечатали – «Растет сын». Матери было приятно читать, как я хорошо учился в школе, занимался спортом, а теперь и на заводе – передовик.

Она никогда никого из троих детей не выделяла. Но мне казалось, что больше всех любила Надежду. Я даже порой чувствовал себя ущемленным. В детстве я часто дрался с младшим братом, постоянно колотил его, поэтому наказывали всегда меня. Толька был чересчур вредным, и я считал своим долгом «воспитывать» его.

Ребята из нашего двора на улице 1905 года почти все перебывали в тюрьме – то керосиновую лавку ограбят, то кондитерский магазин. То снимут с кого-нибудь кольцо или часы – «котлы». Это называлось «ходить на гоп-стоп». Однажды ограбили даже Радиотехнический техникум: со спортсклада украли кое-какой спортивный инвентарь и форму. Конечно же, вышли в ней на следующий день на каток в своем же дворе. Сразу приехала милиция, и всех, как миленьких, повязали.

Из нашего двора не попали в тюрьму, пожалуй, только мы с братом. Нас уважали и называли «братьями Седыми». Хотя седеть я начал относительно недавно, после того как полысел, а всегда был русым. Брат родился блондином, а раз блондин – значит, «седой». Толька не попал в дурную компанию лишь потому, что я его практически за шкирку вытаскивал из опасных авантюр.

Был поучительный случай на старой квартире. Моего младшего брата обидел дворовый «король», настоящий хулиган, с этакой претензией на «блатного», старше нас и сильнее. Тогда я подошел к этому «королю», обхватил его сзади, а хватка у меня была железная, и брат его прилюдно измордовал. С тех пор во дворе нас зауважали. Мне уже тогда были противны «пижоны-короли», которые изображали из себя дворовых «донов». Всегда остро чувствовал несправедливость и протестовал, как мог.

В школе-восьмилетке у нас появился еще один «Корлеоне» – его даже учителя побаивались. Ходил он со свитой в несколько подростков, и все расступались, завидев доморощенного авторитета. Он мог плюнуть в лицо кому угодно, грязной пятерней «шмасть» сотворить, ударить ногой… В один прекрасный день на уроке труда он зашел в наш класс. Мы столярничали. И вот он расхаживает вальяжно, с презрением всех оглядывает, а я думаю: если подойдет ко мне, я ему сразу врежу по противной харе. Он, видимо, почувствовал мой недоброжелательный взгляд и подошел. Я не стал дожидаться нападения и влепил ему промеж глаз. Свита остолбенела. Я приготовился к следующему удару. Но «авторитет» перепугался и быстро ретировался, естественно, с угрозами возмездия.

Уроки закончились. Мне докладывают одноклассники:

– Ждут тебя.

Выглянул в окно и обалдел – такого количества районной шпаны в одном месте я еще не видел. Причем собрались и взрослые мужики, поджидают меня. Тогда я с четвертого этажа из мальчикового туалета спустился по водосточной трубе с тыльной стороны школы, тихо перелез через забор и прибежал домой. На второй день опять пришлось воспользоваться водосточной трубой. Взрослым мужикам надоело меня встречать, и на третий день они уже не пришли.

Незадолго до этих событий ко мне «прикрепили» второгодника Павлова – я ему уроки помогал делать. Он уже слышал про обиженного «дона» и говорит:

– После школы пойдем вместе.

И мы с ним сами, как «короли», вышли на крыльцо. Шпана расступилась. Этот второгодник был известным в районе штангистом и имел 1-й взрослый спортивный разряд.

…В армию я должен был идти весной. Сначала в военкомате записали меня во флот, потом перевели в спортроту в пограничное училище. Тогда моим тренером по волейболу была замечательная женщина – Галина Николаевна Волкова. Она заслуженный мастер спорта, долго играла в сборной Союза. Как-то на соревнованиях ко мне подошел ее муж Новомир (отчество запамятовал):

– Саш, слушай, а ты не хотел бы служить в Кремле?

Я, честно говоря, даже не знал, что в Кремле служат. Мне хотелось остаться в Москве – тогда уже появилась в моей жизни Ирина.

Чтобы попасть на службу в Кремль, необходимо было пройти собеседование. Его проводили в комнате для посетителей, в Никольской башне. Меня встретил майор с синими просветами на погонах и стал задавать странные вопросы:

– Есть ли большие шрамы на теле? Нарывы? Наколки?

Ничего такого у меня не было, и я сдал анкету. Проверка затянулась, и в армию я ушел только осенью. Мать радовалась, что я еще немного поработаю перед службой и помогу семье деньгами.

Состоялись трогательные проводы в армию. Ирина обещала меня ждать.

Перед службой в Кремлевском полку я весил 83 килограмма. Выглядел как греческая скульптура – идеально обросший мышцами, без единой жиринки. С места – спокойно, двумя руками, клал мяч в баскетбольное кольцо. После армии похудел на восемь килограммов. Служба в Арсенале – так называют казармы Кремлевского полка – накладывала отпечаток даже на внешний вид.

С тоской я вспоминаю не первые дни службы, а, наоборот, последние месяцы – с августа по декабрь. Начальство изобретало любые предлоги, чтобы нам не выдавать увольнительные. Однажды даже эпидемию холеры придумали, которая всех якобы в столице беспощадно косила. В знак протеста мы, «деды», остриглись наголо.

По сей день Кремлевский полк – один из самых боеспособных полков в Российской армии. И по количественному составу, и по техническому оснащению. Генерал Барсуков создал даже в этом полку бронебатальон. Так что в чрезвычайных ситуациях не понадобится просить танки у министра обороны – Президенту хватит своих, «кремлевских» сил. Тем более таких танков в Министерстве обороны нет: они не на гусеничном, а на резиновом ходу – асфальт не попортят.

В Кремлевском полку почти все было особенным: усиленный курсантский паек, обмундирование качеством получше. Для рядового солдата форма шилась из того же сукна, что и для младших офицеров в армии, только на китель нашивали солдатские погоны. Сапоги у нас были хромовые, а для повседневной носки полагались еще и яловые. Постельное белье в Арсенале меняли раз в неделю, а в обычном полку – раз в десять дней. Тоже своего рода гигиеническая льгота. Денег на карманные расходы нам выделяли на два рубля больше – 5 рублей 80 копеек в месяц. А на втором году службы – вообще 7 рублей 80 копеек. Мне же, как ефрейтору – старшему солдату, полагался почти червонец. Я не курил и поэтому мог потратить все деньги на сардельки и мороженое.

С куревом, кстати, еще в восьмом классе произошел неприятный эпизод. Чтобы не выглядеть «белой вороной» в дворовой компании, я вместе со всеми без особого удовольствия мог выкурить сигаретку. И вдруг отец меня однажды спрашивает:

– Ты куришь?

– Нет…

– А зачем сигареты покупал?

Я сделал удивленные глаза. А он продолжает:

– Я же за тобой в очереди стоял в табачный ларек.

Тут я вспомнил – на днях действительно покупал. Пришлось врать, что курево предназначалось для друзей.

А летом мать вместе с нами отдыхала в деревне. Я с деревенскими ребятами по вечерам играл в карты на сеновале и курил папироски. Матери деревенские доложили:

– Сашка вместе со всеми водку пьет, картежничает и курит.

Хотя водку я тогда еще не пробовал. И вот подошел к дому вместе с ребятами, а мать при всех приказывает:

– Дыхни!

Дыхнул. Она мне сразу же хлестнула по физиономии. Это было единственный раз в жизни. Но пощечину я запомнил навсегда. Тогда я на мать сильно рассердился, но впоследствии был ей благодарен. Она в прямом смысле слова отбила тягу к курению.

В армии же почти все курили – и солдаты, и офицеры. А некурящих практически насильно заставляли курить. Как? Например, все драят кубрик или кто-то оттирает «очки» (туалеты), кто-то раковины, кафельные полы. Драить полагалось жесткой щеткой и хозяйственным мылом. И для того чтобы обратить в свою веру некурящую молодежь, старший по уборке объявлял: