Читать книгу Яхта «Ада» - Александр Кормашов - Страница 2

Жизнь – система случайностей. Я этого не знал и не был готов. Нет, случалось, что к берегу прибивало здоровенного дохлого осетра, и его потом приходилось долго спроваживать на течение – тонким гнущимся концом удочки. Но когда на твои поплавки налетает целая океанская яхта, ты мало что успеваешь сообразить. Разве что посчитаешь за умное не спорить до конца, а станешь убирать снасти.

Впрочем, налететь на мои поплавки оказалось не так-то просто: яхта стукнулась килем о притопленную корягу, сильно мотнула мачтой, хлопнула парусом и довольно крепко задумалась о возможно несбыточных морях-океанах.

– Эй, на пирсе! Мужик, эй, слышь?

Голос явно принадлежал навигатору, много плававшему в ревущих сороковых. Толстый парень, в тельняшке и красных плавках, пролез под упавшим парусом и возвысился на носу.

– Камень есть?

Все это произошло так быстро, что я даже не понял, насколько у меня испортилось настроение. Впрочем, это бывает, когда держишь в руках по удочке и видишь, что обе лесы перепутались безнадежно.

– Так камень есть, слышь? – повторил парень.

На секунду мне даже подумалось, что у него вообще интерес к тому, через что он собирается принять смерть.

– А зачем тебе камень? Боцман? Слышь?

– Чего?

– Ничего.

Я не думал хамить в ответ. Камень у меня был, очень ценная вещь, замечательный камень, кило на восемь, я нашел его под тем берегом одиннадцать лет назад и одиннадцать лет подряд пригружаю им рыбу. Сухая засолка требует пригруза. Сухая засолка вообще требует только полиэтиленового мешка да камня. Рыбы – конечно. Рыбу в мешке надо перебирать каждый день. Смотришь, спинки уже затвердели, значит, рыбу пора отмачивать и сушить. Обычно рыбу перебираешь тогда, когда докладываешь в мешок новую. Не сегодня.

Парень не отставал. Он решил, что ответ «ничего» на вопрос «чего» не ответ и потребовал продолжать беседу.

– А зачем тебе камень, боцман? – я продолжил беседу. – Якоря, что ли, нет?

Парень впился пальцами в голову. Постоял. А затем скалозубо и очень радостно улыбнулся:

– Не-ет. Якорь е-есть.

– Нет, парень. Камня у меня нет. Нету камня.

– Так камень есть? – вдруг нахмурился парень.

– Нет.

– А?

– Нет.

– Есть?

– Нет.

– А-а…

– А зачем?

– Чего зачем?

– Камень зачем, говорю?

– А-а…

Он отвесил голову как-то вбок и прислушался то ли к своему животу, то ли к утробе яхты.

– Девку утопить надо, – пояснил парень.

Прошла, казалось, секунда, и неожиданно рядом с парнем возник человек. Я не видел самого взмаха, я запомнил только рот парня, но уже после. Звук тоже, кажется, пришел после.

Парень протрезвел мигом. Голос его, мигом зашепелявивший, было не узнать:

– Я што-то жделал неправильно? Иж-жвини, Илья.

– Бог человека тоже сделал неправильно.

Человек-Илья сказал это совершенно обыденно, без выражения, походя. Все равно как священник, бросающий на ходу – «Бог простит». Боцман тут же исчез. Человек теперь стоял на носу один, вытирая носовым платком руку. Он был пьян. Человек определенно был пьян. Это было очевидно. Мне это было очевидно. Хотя и не было видно никаких признаков опьянения. Никаких. Кроме моей личной уверенности, что трезвый так зло не ударит.

Яхту медленно разворачивало, корпус ее подрагивал, раздирая килем корягу. Берег, в котором прятался корень упавшего в воду дерева, ощутимо потряхивало.

– Покорно прошу простить, – сказал человек. – Вижу, причинили вам беспокойство. Исправим.

Голос его оставался бесцветен и сух. Но все же человек улыбнулся. Линия рта растянулась на миллиметр, глаза на треть миллиметра сузились. Удивительная улыбка. Да и лицо было удивительное. За него нельзя было уцепиться. Взгляд словно бы отлетал. Как от зеркала, в котором ты видишь стоящего за тобой человека. Но все остальное, начиная от сильной спортивной шеи, различалось в человеке рельефно. В любом случае все дельтовидные, трапециевидные и большие грудные – все эти мышцы были явно на своем месте.

– На сома? – он кивнул в направлении спиннинга, что стоял чуть дальше по берегу, привязанный к колышку.

Я кивнул утвердительно. Человек изящно сложил платок, положил его в левый карман, аккуратно поддернул вверх безупречные стрелки брюк и присел на корточки.

– На лягушку? – продолжил он.

– На ракушку.

– Ножку?

– Ее.

– Тухлую?

– День пролежала.

Он уверенно качнул головой:

– Возьмет.

– Если есть кому.

Человек понимающе улыбнулся, и еще раз обещал все исправить. Я пожал плечами. Трудно было сопротивляться какой-то ползучей приязни, должной быть возникающей между нами. Словно он говорил: «я такой же рыбак, как ты…»

Между тем на палубе появились другие люди, и они что-то делали. Вероятно, решали, как снять яхту с коряги. Сколько было их человек, я не понял. Двое, трое? Прижимая маски к лицу, они прыгали в воду, а затем подныривали под яхту. Та еще чуть-чуть развернулась. Только тут я заметил ее название. «Ада» – три черные клинописные буквы на выпуклой скуле белого борта.

Кто-то крикнул «Илья», человек отозвался, потом попросил прощения и ушел с носа яхты.

Взяв удочки, забрав червей и подсачек, я еще потоптался на своем земляном приступке и дежурно спросил у нырявших под яхту, не могу ли чем-то помочь. Никто не вытащил даже нагубника изо рта. Лишь один, по виду грузин, поднял над водой руку и сделал интернациональный жест в переводе с грузинского обозначающий: «Нет, слюшай, чего пристал, а?» Тем не менее, я показал на высокий осокорь, что чернел над берегом метрах в ста, и сказал, что мой стан находится там. Чем могу – помогу.

Солнце уже садилось, так что разлавливать новое место не было никакого смысла. По террасе криво сползшей земли я поднялся на самый верх берега и здесь, все еще поглядывая на яхту, смотал лески и сложил телескопы удилищ.

Из всех классов парусных яхт я помнил лишь то, что бывают «Летучий голландец» и «Солинг». В парусах разбирался тоже не лучше. Видел только, что здесь их на мачте два: передний поменьше, стаксель, и задний, побольше, грот. Да и мачта отсюда казалась не такой уж высокой. Но, впрочем, немаленькой – верхушку ее все еще освещало упавшее за лес солнце.

– Тут рядом живут? – вдруг послышался голос.

Я вздрогнул. Он стоял рядом и смотрел поверх моей головы вдоль берега.

– Нет, – сказал я, удивившись не столько незаметному появлению его рядом, сколько сдавленности своего голоса. – Тут никто не живет. Это остров.

– Понятно. А чьи коровы? – он продолжал смотреть на узкий песчаный пляж, ниже по течению, на который пугливой цепью выходило небольшое стадо коров. Возглавлял его бык. Бык, больше похожий на овцебыка.

– Эти? Эти-то?.. – повернулся я. – Дикие. Эти дикие. Это мустанги.

– То есть, как мустанги? Что, нет хозяев? – голос его, хотя и несколько оживился, все равно оставался каким-то странно сухим, лишенным обертонов и высоких частот.

– Нет-нет, хозяева есть. Есть-есть, – быстро произнес я и, к стыду своему, обнаружил в собственном голосе избыток высоких частот. И вдруг почему-то начал рассказывать. Про то, что на острове разместилась половина ландшафтов мира, исключая лишь тундру и скалистые горы. Про Тропические озера, потому и тропические, что все лето в глубине острове стоит тропическая жара и травы в рост человека. Про телят, которых прежде колхоз привозил на остров весной, а увозил осенью…

– Крадут? – резко перебил он, убив мое красноречие.

– Чего?

– Коров?

– Кто?

– Скажем, речники…

– Речников бы догнали и потопили.

– Кто бы это?

– Хозяева.

– А кто хозяева?

– Колхозники. Браконьеры, то есть. Бывшие колхозники. Зимой приезжают по льду и часть стада отстреливают на мясо….

– Хорошо, – сказал он и, перестав смотреть на коров, стал смотреть на меня.

Извинившись, я собрал вещи и сказал, что должен идти. И, правда, уже темнело.

– Погодите, – сухо произнес он. – Поговорим.

Странно прозвучало это «поговорим». Еще сильнее захотелось уйти, и сразу подальше.

– Я понял, вы здесь один, – медленно произнес он. Потом посмотрел на реку и добавил туда же: – Значит, камня, вы говорите, нет. А лопата?

На синем ультрамариновом сегменте востока уже проступили звезды. Высокий инверсионный след пролетевшего самолета подсвечивался ушедшим за горизонт солнцем и розовел, как молодой шрам. Все остальное небо занимала голова человека.

Он наступил штиблетом прямо мне на кадык и слегка покатал мою голову по земле. Спросил, хорошо ли я понял все. Я сказал, все. Он дал мне подняться и отдышаться, и снова вежливо повторил, что хотел бы заглянуть ко мне в гости. После этого (надо думать, в знак примирения) он снял у меня со спины несколько прилипших травинок. Я задергался под его рукой. Всякое прикосновение вызывало в спине зудящую боль: те двое его подручных, которых он попросил не дать мне сбежать, все ребра мои искололи надульником автомата.

До лагеря он не проронил ни слова и разговорился, только увидев сушило, на котором вялилась рыба, многослойно замотанная во многие метры марли. «От мух?», прокашлявшись, спросил он. «От ос», двусложно прохрипел я. «А-а», сказал он, «грызут плавники?» Я кивнул. Осы грызли жирные основания плавников. Он помял одну из рыбин за хвост, услышал, что чешуя трещит, и приказал принести с яхты пиво.

Затем внимательно осмотрел мою старую брезентовую палатку, накрытую полиэтиленовой пленкой и перетянутую сверху веревками – как дирижабль. Потрогал носком штиблета полусдутую лодку. Потом оценил толщину и высоту осокоря, черного тополя, настоящего реликтового чудовища, прикрывавшего и палатку, и костер сверху. Оценил и плетеный из ивовых прутьев ветрозаслон. Тот служил подчас единственною защитою от пронзительного восточного ветра, дующего от Ахтубы в выжженную калмыцкую степь.

Давно была ночь, но костер он зажечь не дал, реквизировал и единственный мой фонарик. Мы сидели с ним за столом, собранным из кусков фантастически разномастных досок, он умело разламывал воблу, аккуратно пил пиво из банки. Предлагал и мне. Я не пил. Даже если бы мой кадык работал, все равно не очень люблю, когда всякая сволочь ходит по нему в обуви.

Вниз по реке проскользил веселый четырехпалубный теплоход, освещенный гирляндами и гремящий музыкой кабака.

Наконец, сквозь кусты замелькал яркий белый огонь мощного галогенного фонаря. Это принесли тело. Положили на землю. Девушка была в джинсах и светлой майке, на ногах белые носки. Лицо ее закрывали волосы.

– Ну что же, – медленно сказал он и поставил банку на стол. – Бася! Ты тут приберись.

Откликнувшийся на «Басю» боцман старательно закатал рукава тельняшки, будто собрался не только убрать со стола, но и отдарить его как палубу.

Вместе выйдя из-за стола, мы вместе подошли к девушке. Узким носком штиблета он отвел с ее лица волосы.

– Она мне была как сестра, – сказал он и, включив мой фонарик, посветил на ее лицо.

Он светил на ее лицо напряженно и неотрывно – как вглядывался, и заставлял вглядываться меня. Видя, как около рта колышется несколько сверкающих волосинок, я сказал, что она живая.

– Вы тоже, – ответил он и добавил: – Ну, ничего, исправим.

После этого он направил свет мне в лицо. Я невольно дернул рукой, думая заслонить глаза, и… упал на колени. Кто-то так заломил руку за спину, что хотелось зубами грызть землю.

– Не трогай его, Бурлак. Нельзя так со старшими. Пусть встанет. Вставайте. Ну, что же, пойдемте. Поможете.

Я встал, а названный Бурлаком бандит взял мою лопату и воткнул в землю передо мной. Затем подумал и пояснил:

– На, держи, хрен печеный.

И улыбнулся. Зубы у него торчали изо рта пятерней.

Правая рука у меня поначалу отказалась подняться, а когда все же поднялась – пальцы отказались сомкнуться на черенке. Я взял лопату в левую руку и угрюмо произнес в землю, что девушка все равно живая.

Он сказал, что верит в вечную жизнь, в том числе и ее.

Я что-то сказал про грех.

Он сказал, она сама грешница.

Я сказал, что ей может быть послабление, а ему непременно кипеть в смоле.

Он сказал, если так, он туда поплывет на яхте, а немного лишней смолы никакой лодке не повредит.

Я сказал, что ему, наверное, это так же естественно сплавать в ад, как «Арго» сплавать за золотым руном.

Он сказал, знай бы я, что такое в действительности золотое руно, побежал бы в ад босиком, по горящим углям, да еще дарил чертям зажигалки, чтобы те быстрей открывали врата.

После этого он посоветовал мне дискутировать про себя.

Бася-боцман взял девушки за подмышки, а Грузин (третьим оказался подводный грузин) взялся за ноги. Тело мягко сложилось. Бурлак, бандитская рожа, толкнул меня в спину и повел галогенным фонарем на кусты. Длинной тенью на фоне белого света я двинулся в темноту впереди всей процессии.

Надо было одиннадцать лет каждый год приезжать на остров, проводя на нем последнюю неделю июля и три первые августа, надо с каждым новым приездом изучать остров заново, а особенно, линию берега, эти ямы, обрывы, отмели, рухнувшие стволы тополей и уехавшие под воду целые поля лозняка, весь этот мир, измененный в последнее половодье почти до неузнаваемости, чтобы уметь ценить даже малую неизменность своего быта, да и бытия тоже.

Так получилось, что раньше я никогда в жизни не рыл могил. И никак уж не мог подумать, что могилой мог стать мой собственный погреб, вырытый в берегу небольшого пересохшего ерика в метрах пятнадцати от стоянки. В этом погребе я из года в год солю рыбу, храню консервы. В этом же погребе, уезжая с острова в конце августа, я закапываю все самые ценные вещи: камень, доски от стола и скамейки, а также толстую дощатую дверь, что служит мне перекрытием погреба, и, конечно, лопату, топор, посуду.

Сейчас меня попросили углубить погреб на три-четыре штыка. Просьба была физически внятная. Отлежавшись на дне, я встал, закатал рукава рубахи, сдвинул в сторону крышу-дверь, выкинул мешок с рыбой, банки сгущенного молока и такие же банки тушенки, вытащил пригрузочный камень, и, не слушая комментарии насчет камня, начал быстро копать и выкидывать наверх землю.

Белый свет лежащего на земле фонаря не доставал до дна ямы. В правом, дальнем углу от входа, на глубине второго штыка вскоре обнаружилась еще одна банка – тоже завернутая в коричневую промасленную бумагу. Но она была много тяжелее тушенки. Присев, я на ощупь ввинтил запал, но потом долго не мог вытащить чеку: на гранате был солидол, и поэтому пальцы соскакивали. Боясь, что граната выскользнет, я с силою прижал скобу к корпусу…

– Ну, чего закопался там? – любопытствуя, спросил Бася, но, увидев под носом гранату, застыл на самом краю. «Это что?» появилось в его глазах. Насколько я помнил, это была граната РГ-42, но не стал просвещать уж настолько. Попросил только дать мне руку, ну и вытащить, наконец. Что он зачарованно и проделал. Вместе мы отошли от ямы.

– Слушай меня внимательно, – громко, может, чересчур громко для уверенного в себе человека сказал я на ухо Басе. – Я не совсем здоров, нервы дрянь, год лечился. Вот поэтому, чтобы они ни сделали, но четыре секунды… четыре секунды мы будем рядом. Извини, я не отцеплюсь. Попроси, пусть они уйдут.

Время замедлилось и остановилось. Горло высохло, как такыр.

«Видите?», отцепившись взглядом от Баси, я стал смотреть на других и уже не столько словами, сколько прищуренными против света глазами попытался внушить Бурлаку и Грузину: «Этого он уже сдал. Сдаст и вас…»

– Уходим отсюда, положи автомат на землю, – приказал он Грузину, а когда тот нехотя подчинился, повернулся к другому: – Ты тоже.

Бурлак достал из пояса свою пушку, но не бросил на землю, а коротким движеньем запястья зашвырнул в яму.

– Свет, – потребовал я от Бурлака. – Свет направь на него. На него! Эй, ты сам-то, чего там у тебя есть!

Облитый весь белым светом и жмурясь, он выпустил из руки мой фонарик и развел руки в сторону, мол, пустой.

– Уходите по свету. Ну!

Когда треск кустов затих, и в луче фонарного света, в этой странной и неестественной черно-белой щётке теней, постепенно исчезло всякое шевеление, мне уже не составило большого труда втолковать Басе, что сейчас я от него отцеплюсь, и он должен уходить быстро-быстро и не оглядываться.

– Ну, давай. Ну, не бойся. На раз-два-три. Три!

Бася бросился прочь и сразу чуть не упал, зацепившись за ремень автомата. Испуганно оглянулся. Рука моя дернулась, пальцы еще сильнее, до хруста, сжали скобу запала, казалось, вминая металл в металл. Бася томно закрыл глаза, потом, как невыносимую мерзость, скинул ремень с ноги и, так и не разогнувшись, тараном вломился в ближайший куст.

На моей самодельной, ежегодно обновляемой карте остров имел теперь форму зуба – с двумя четко выраженными корнями. Слева, с запада, «зуб» омывала Старая Волга, обмелевшая и спокойная, справа – быстрая бурливая Воложка, по которой в этом году проложили фарватер.

Лагерь мой находился на берегу Воложки еще с той поры, когда вся она была небольшой протокой, тихой и поэтичной, чем-то напоминающей реки Пришвина и Паустовского. Да и остров тогда не напоминал зуб. Это сейчас в его верхней части, представляющей собой холм, покрытый кривыми соснами, даже образовалась большая бухта, за высокие глинистые обрывы и обилье коряг обозначенная на карте как «бухта Кариес». Впрочем, если совсем уж честно, место было отличное, клёвое (в изначальном значении), идеальное для ночевки (наверху никаких комаров), жаль, пришлось его уступить двум веселым семейным парам из Волгограда, что повадились проводить на острове выходные. Но сегодня еще был четверг.

В нижней части весь остров быстро сходил на нет, оба корня его заканчивались длинными песчаными пляжами. Образованный между ними залив назывался «затон», а затон браконьеры называли Халтуринским. Почему – неизвестно. Может, здесь утонул какой-то Халтурин, или просто название получилось от слова «халтура» – даже в добрые советские времена, когда местный колхоз еще процветал, здесь любили подхалтуривать воблой. До сих пор здесь никто не произнесет грубое «браконьер», но корректное – «колхозник»!

Солнце уже вовсю освещало затон, но ни длинных рядов сушил, ни наскоро слепленных шалашей, ни притопленных наполовину баркасов, куда высыпают сначала несколько мешков соли, а потом, когда тузлук разведется, валят центнеры рыбы… – ничего из этого я не увидел. Затон совсем обмелел – мертвый, как зеркало в пустом доме. Даже калмыцкий утренний ветер не оставляя на воде никакой ряби.

Положив свою ношу у самой кромки, я начал плескать на нее водой. Грязь стекала по лбу, капала с бровей, носа. Вместе с грязью по шее стекала кровь. Пара толстых пиявок уже отвалились, но остались кровоточащие ранки. Пиявками здесь изобилует не только болото, но и все Тропические озера. Как и змеями, черепахами и лягушками. А Озеро Бегущей Лягушки потому так и называлось, что я видел там лягушку бегущей. Она бежала к воде по опадшим гниющим листьям совершенно как человек, на своих непомерно длинных ногах, толстым брюхом вперед и активно размахивая короткими передними лапками. Правда, и змеюка за ней прошуршала здоровая. Мне давно хотелось об этом кому-нибудь рассказать…

Ноша все еще не приходила в себя, и не верилось, что придет.

Сполоснувшись и сам, я еще раз внимательно оглядел затон, потом прилег на песок и положил голову на кулак.

Жаль. Я очень надеялся, что «колхозники» стоят в затоне и в этом году. В этом году они уже ко мне подплывали – на видавшей виды казанке с маленьким, но чудовищно мощным японским мотором. По неписаному закону реки мы не знали друг друга. Не спрашивали друг у друга имен, а если случайно слышали, то немедленно забывали. Так было всегда. И всегда они предлагали к продаже одно и тоже. Да и взамен просили одно и тоже. С вариантами, правда. Было время, когда главной валютой считалась водка, потом водка и сигареты, но сейчас за икру просят только деньги. Хоть сколько. Сколько не жалко. Денег, конечно, всегда не жалко, но икру я просто не ем. Тем более, не промытую, не соленую. Тем более, зачерпнутую грязной рукой из ведра и с условием «в вашу посуду». Но, особенно, если дохлые осетры плывут перед твоими глазами весь день, а которые уже не плывут, то лежат через каждые тридцать метров на берегу и набиты кишащими в них опарышами. «Будь человеком!» взмолились в этом году они. «Купи хоть гранату!» Купил гранату.

Граната оставалась зажатой в руке аж вплоть до болота, пальцы просто не собирались ее отпускать. На запястье и сгибе локтя остро выбились жилы, рука занемела и ходила в плече как вертлюг с прикрепленным к нему костяным крюком.

Еще там, еще ночью, не отойдя далеко от погреба, я пытался избавиться от ручной артиллерии: зажимал свою правую руку между колен и ребром левой бил по выпирающим жилам. Порою локоть податливо разгибался, только в жилах опять возникал электрический ток, и тот скрючивал руку обратно. Поначалу боль была нестерпимой и лишала всяческого соображения, но потом, по мере того, как в руке нарушалось нормальное кровообращение и ткани онемевали, я понял, что от судьбы, видимо, не уйти. Единственный путь спасения мне виделся тогда лишь один, вот сюда, к «колхозникам». Но сейчас, я уже понимал, это тоже не путь…

А иначе, наверное, не могло быть. Все стало ясно еще час назад, у болота. Не перейдя болото, невозможно было дойти до затона. Но невозможно было и перейти болото. А еще невозможнее перейти его с ношей, которую ты несешь лишь на левом плече и поддерживаешь лишь левой рукой. Потому что в чертовой правой оставалась зажатой граната и рука не желала с ней расставаться.

Это все бык.

Хотя сначала не бык. Сначала был падальщик, степной орел-падальщик. Он так низко пролетел над травой, что, казалось, обдал зловонным запахом крыл. Потом я увидел его сидящим на вершине сухой акации.

Падальщик показался мне очень дурным знамением, но плохие предчувствия не сбылись. Поначалу даже напротив. Ноша так жестоко растряслась у меня плече, что положенная на землю впервые зашевелилась. По телу ее прошла небольшая судорога, сквозь разбитые губы потянулась липкая слюнка. Луна забралась уже высоко, и, поддавшись ее обману, огромные белые кувшинки на черном стекле воды начинали зачарованно распускаться.

Да. Тропические озера. Здесь были самые тропики и самое средоточие всех тайн острова. Здесь клевали самые крупные красноперки, лини, здесь водились самые крупные черепахи, и здесь я не видел еще ни одной змеи менее метра длиной. Все здесь было гигантское. Трава вырастала в два человеческих роста, дудки соперничали с деревьями. Рай для высших растений, и болото, наверное, тоже рай. Длинной тухлой кишкой этот рай продолжался до Озера Бегущей Лягушки, а оттуда, через цепочку озер, доходил аж до Чистого озера с бьющими под берегом родниками…

Очень хотелось пить.

Вскоре луна превратилась в тонкую прозрачную льдинку, но и та не стала задерживаться на небе – даже в виде легкого хвостика от высоких перистых облаков; начинало светать, и теперь даже легкий намек на прохладу переставал быть.

Забыв, про стиснутую в руке гранату (благо, что забыв), я поднял так и не очнувшийся груз и пошел вдоль болота, когда страшный зловонный запах (будто принесен на крыльях орла) неожиданно залепил все ноздри. Запах шел от поляны, где трава казалась пониже. Лежащая на боку и раздутая до размеров квасной автобочки корова показалась через какой-то десяток шагов. Голоногий, с общипанной шеей и лысоголовый падальщик по-прежнему сидел на вершине сухой акации.

Я отступил назад.

Сзади кто-то шумно вздохнул и уперся мне в спину чем-то невыносимо твердым. Этот бычий рог, уткнувший в мою спину, а точнее, я сам, попятившийся и налетевший на бычий рог, но точнее все-таки рог – оказался отправной точкой совершенно безумного марш-броска, который, через некую сумму прямолинейных и кривоколенных перемещений и последний рывок напрямую через трясину, вынес нас в конечном итоге к Халтуринскому затону.

Бык был также началом длинной цепи умственных заключений, завершившейся смелой догадкой, что в девственный биоценоз острова вторглось что-то чужое, но чему я был благодарен. Иначе бы, вероятно, давно вернулся в тот всемирный кругооборот вещества, от которого так самонадеянно обособился сорок лет назад.

То был не только бык. Нет, мне раньше не приходилось слышать о лебединой верности между парнокопытными. Но еще меньше я слышал о корриде на моем острове. Потому что когда, не дыша, я повернул голову, то первое, что увидел – шприц. Он торчал из загривка быка, как миниатюрная бандерилья. В тот момент я не думал о карьере тореадора, но за три-четыре секунды до созревшего где-то в пятках решения показать свое малодушие, я успел насмотреться на этот шприц. Он врезался в мою память крепче, чем держался в загривке быка. Это был летающий шприц. Я запомнил его отчетливо, даже слишком отчетливо, но осмыслить сразу не мог, ведь на шее быка мог с таким же успехом висеть стетоскоп – тоже неплохой инструмент для исследования грудных клеток (главное, щадящий по сравнению с рогом), но в загривке держался все-таки шприц, и его я осмыслить не успевал: по ноге что-то стукнуло. Скосив глаза вниз, я увидел, что граната валяется возле ступни…