Читать книгу Комбыгхатор - Александр Кормашов - Страница 32

***

В хвойных лесах предгорий,

Где никогда не бывает времени листопада,

Лось узнает о приходе осени

Только по звуку своего собственного голоса.

Голос Игнатия Игнатьевича звучал хрипловато, но с тем сухим благозвучием, какое бывает только у старых сельских учителей, словесников и историков. Игнатий Игнатьевич прислушался к улетающим в воздух последним звукам стихотворения и на мгновение сам застыл как олень в гоне, ждущий треска кустов и шагнувшего на поляну самца-соперника. Но вокруг только слышались дальние переклики остальных грибников. Он вздохнул, ковырнул палкой коврик белого мха возле старого и давно пожелтевшего белогрибного среза и по-стариковски, скосился на свою спутницу, в белом платочке, синей ветровке, голубых джинсах и красных резиновых сапогах.

– Это чьи? – вежливо поинтересовалась Теся.

– Онакатоми Но Йошинобу. Я про себя его часто читаю. А вслух только раз в году, на выпускном вечере. Прочитал уже тридцать восемь раз…

Теся перекинула с руки на руку свою тяжелеющую, на треть заполненную грибами, корзинку и посмотрела на Игнатия Игнатьевича. Ей нравился этот длинный сухопарый старик.

Высокий, прямой и узкоголовый. Глаза серые, с черными точками дальнозоркости, постоянно устремлены вдаль и вверх. Из-за этого взгляд, казалось, всегда летел по баллистической траектории. Как две, на излете, пули. Взгляд учителя, падающий через головы школяров, на последнюю парту.

– Посмотрите-ка вон туда! Теся Григорьевна? Видите?

– Нет. А там кто? – Теся пошарила взглядом по верхушкам деревьев.

– Нет, вон туда, – он показывал палкой перед собой. – Чуть правее сосенки. Идите прямо туда.

Теся сделала два шага по мху и остановилась. То место, на которое Игнатий Игнатьевич указывал палкой, было ровным счетом такое же, как и везде. Тот же белый, небольшими пенными купами, мох. Мох, слегка обсыпанный сухими сосновыми иглами, мох, по которому она поначалу боялась ходить, до того он был мягкий после утреннего дождя, похожий, если взять на ладонь, на пучок сросшихся кораллов, а если смотреть издалека – на первый воздушный снег, легкий, как бизе, если бы только не эта многолетняя паутина тропинок, протоптанных грибниками.

– Идите дальше, не стойте, – послышался голос Игнатия Игнатьевича. – Смотрите под ноги.

– Я… ничего не вижу.

– Еще шаг и смотрите внимательней. Стоп! Рядом с вашей правой ногой.

– Ой! – тонко вскрикнула Теся, увидев сильное вздутие мха, из которого бурой шляпкой выползал гриб. Она плюхнулась на колени, отвела мох, судорожно задергала нож, воткнутый в край корзины, потом медленно и старательно, высунув язычок, обкопала землю вокруг гриба своими грязными ноготками и обрезала его ножку по самую землю. Огладила быстро ладошкой и звучно поцеловала.

– Какой! Вы смотрите, какая шляпка – наполовину бурая, наполовину белая! Пегенький!.. Теперь он будет моим самым любимым!

– Посмотрите вокруг внимательней, Тесла Григорьевна. Там будут еще. Ощупайте мох.

Теся вертелась вокруг себя на коленях, нажимала ладонью на мох, и вдруг нащупала твердость. Сдернула мох и застыла. Снова был белый. С той же пухлой, мясистой ножкой, но шляпкою совсем маленькой и совсем белой.

– Он совсем белый! – закричала она. – Он совсем настоящий белый! А я думала, отчего они белые, если все коричневые? А этот совсем чисто белый! Ма-аленьки-ий, – заворковала она и поглаживая грибок мизинцем, как новорожденного котенка. – Игнатий Игнатьевич, а, может, его оставить? Он совсем еще маленький и весь белый, а?

– Шляпка на воздухе все равно побуреет.

– Так что, его резать его, да?

– Ну, решайте.

– Я снова закрою мхом.

– Как хотите. Слишком маленьких я сам не беру.

– Да он и не слишком. Он даже большой. Нога толстая.

– Ну, тогда режьте.

– Жа-алко, ведь такой малипусенький, – Теся заглянула в корзину и посмотрела на предыдущий, только что целованный гриб. Шмыгнула носом. Игнатий Игнатьевич стоял уже за спиной. Она осторожно прикрыла мхом этот белый белый, набросала сверху сухих сосновых иголок, встала с колен и опять, но теперь уже с высоты роста, глянула в свою корзину. Нет, этот пегий, с прожилочками на шляпке от сосновых хвоинок, он был, осень красив, но ей уже не хотелось целовать снова. Она шмыгнула носом и опять посмотрела туда, где прикрыла грибок.

Все еще держа в руках нож, все еще чувствуя жалость – и к себе даже больше, чем к оставленному грибу, совсем вся расстроившись, она обернулась за помощью к Игнатию Игнатьевичу, как два черных зрачка уперлись ей в лоб.

– Зачем вы приехали?

– Я не при… – машинально проговорила она, а во рту отчего-то стало шершаво и сухо. – Простите, – кашлянула она, отведя глаза в сторону.

Игнатий Игнатьевич тоже отвел глаза и кончиком палки пощупал под ногой мох. Теся спустила из груди воздух, но неожиданно поперхнулась, закашлялась и, кашляя, ничего не могла поделать с трясущимися руками, в которых лихорадочно прыгал нож.

– Извините, Тесла Григорьевна. Это вы простите меня. Но все-таки будет лучше, если мы внесем некоторую ясность в наши отношения. Нет, я вас не тороплю. Но поговорить надо. Вы согласны?

Теся чуть не кивнула и внутренне даже кивнула, но спохватилась, взяла себя в руки, и все-таки пару секунд прислушивалась к своей голове: кивнула та или нет. Этих секунд замешательства ее спутнику хватило вполне.

– Ну и прекрасно. Давайте тогда отметим наше первое взаимное понимание. Пообедаем, я хотел сказать. Уже время.

– Нет-нет, я не буду, я не хочу, – испуганно замотала головой Теся, отступила назад и почувствовала под ногой хруст. Она обернулась и сдвинула сапогом лоскут мха, под ним оголилась земля – очень твердая, гладкая, черная и осклизлая. Белый раздавленный гриб-малютка лежал теперь на боку. Как ребенок, выпавший из коляски на что-то невыразимо мертвое. На чужую, покрытую гудроном планету.

Они еще походили, молча, в отдалении друг от друга. Потом Игнатий Игнатьевич. Она безрадостно подошла, думая, что гриб, но он уже достал из кармана широкую полиэтиленовую пленку, встряхнул и расстелил на земле. Сам сел на краешек пленки и заставил Лясю сесть на другой. Затем достал из другого кармана газетный сверток и развернул: два куска хлеба, пересыпанных солью, яйцо, огурец. Огурец он разрезал вдоль, яйцо так же. Положил половинки того и другого на два куска хлеба и протянул один Тесе.

– Угощайтесь!

Она отнекивалась и уверила, что есть совершенно не хочет. Но попила бы воды.

– Ну, тогда огурец. Он будет вместо питья.

Она взяла свою половинку. Держала ее на кончиках пальцев, как зеленую лодочку, на которой хотелось уплыть, даже не домой, а куда-нибудь, где ее не знают, потому что она ничего не сделала, чтобы ее узнали.

Осторожно вернула свой огурец обратно на хлеб.

– Нет, в действительности… Спасибо. Я не хочу.

– Ну что же, была бы честь предложена. Я закурю, если не возражаете?

Теся полноценно кивнула. Игнатий Игнатьевич стряхнул с колен крошки и достал из портсигара самодельную папиросу.

– В космополиях, слышал, ваши давно не курят, – с нарочито незавершенною интонацией сказал он, вытряхивая из гильзы лишние табачные крошки.

– Я курю, – тихо сказала Теся. А потом, помолчав и чувствуя, что краснеет: – Я хотела…

– Не предлагаю, – сухо сказал Игнатий Игнатьевич. И, прикусив папиросу меж крупных желтых зубов, достал из кармана спички и прикурил.

Он курил и молчал. Теся молчала ему в ответ. В то утро она даже не вспомнила, что забыла взять сигареты. С тех пор, как разрешили работать в школе, она старалась курить только дома, одна, и это не казалась ей интересным. Интересного ей хватало в другом. Вот хотя бы поехать всем школьным автобусом по грибы.

Вверху понемногу светлело, облака поднимались и разрывались, бор протяжно шумел, сосны тихо качались, внизу пробегал ветерок. Теся невольно ловила его лицом, пыталась подставить то лоб, то щеку, то подбородок, как внезапное солнце плеснулось сверху в глаза и залило весь бор. Будто в кружку вливалось пиво. Солнце и хмелило, как пиво. Все: и белая пышность мха, и литые, коричневые и ровные, как церковные свечи, сосны, и зеленые клубы хвои над головой, и сам свет, и лежащие на земле тени… – все это словно всплывало и плыло куда-то в небо…

Игнатий Игнатьевич давно что-то говорил. Она слушала и не слышала.

– И только потом я понял Пабло Неруду, его слова: «Кто не видел чилийского леса, тот не знает нашу планету». Для меня же чилийский лес – это наш бор. И я бы еще немного поправил Неруду: «… тот не знает нашего бога». В детстве я серьезно считал, что лес – это бог. А бог – это лес. Я вот так же ходил по грибы и вот так же, как вы сейчас, целовал каждый гриб, а когда забывал какой-то поцеловать, доставал его из корзины назад, чтобы все же поцеловать, иногда даже лишний раз, потому что боялся какой-нибудь гриб пропустить. Так я благодарил бога. Мама всегда мне клала в корзину хлеб, но я весь его не съедал, а кусочек прятал под мох. Для бога. Я делал так постоянно. Вы думаете, смешно?

– Наверное, нет.

– Наверное. Хотя и язычество. Впрочем, если позволите.

Кряхтя, он встал на колени, отделил от земли коврик мха, подождал, пока Теся положит туда кусок черного присоленного хлеба, половинку яйца, огурца, а затем опустил мох на место и поднялся с колен.

– Я знаю, у вас уезды часто развиваются на основе брошенных съемочных площадок. Кино сняли, а разбирать и утилизировать декорации дорого. Вот и получаете средневековую Англию или Дикий Запад. У нас здесь не так. Здесь вы не найдете никого вроде наших староверов-бегунов или американских амишей-меннонитов. Если вы приехали заниматься литературой, занимайтесь. Историей? Пожалуйста. Я и сам хотел изучать историю и литературу. Но пришлось преподавать физику. И мне все более очевидно, что вас тоже больше интересует физическая сторона жизни нашего уезда. Так бывает. Да. Но не стоит слишком сильно пытаться жить с нами одной жизнью. К хорошему это обычно не приводит.

Все это он проговорил, глядя ей в прямо глаза, но потом, словно не желая показаться чересчур строгим, сухо улыбнулся:

– Впрочем, извините. Будьте, как дома. Может, я ошибаюсь. Не знаю. Вы для меня загадка. Но и весь уезд тоже тьма.

Он вздохнул, отвернулся, подхватил на локоть корзину и пошел, направляясь на поиски грибов дальше. Он и дальше продолжал что-то говорить, но само начало этого продолжения она совершенно прослушала, потому что еще долго стояла на одном месте, сведя брови к переносице. Потом все-таки очнулась и посеменила за стариком. Нагнала, пошла сбоку и стала прислушиваться. Он вовремя обернулся и резко перегородил ей палкой дорогу, иначе бы она споткнулась о совершенно огромный гриб, со шляпкой размером в половину кожаного футбольного мяча.

– Не спните. – предупредил он. – Хотя он перестоявший. Но все равно оставьте на развод. Кстати, вы никогда не задумывались, сколько энергии выперло словно ниоткуда? Вот и наши предки без конца удивлялись, откуда всё вырастает? Так быстро и без всяких корней. Тут снова задумаешь о боге, когда что-то появляется из ничего. Сейчас мы, конечно, знаем, но вы все же попробуйте представить, какая энергия скрыта у нас под ногами! Сколько сотен и тысяч тонн должен весить весь этот мицелий, вся эта невидимая глазу грибница, чтобы вот так, всего за несколько недель, выбросить на поверхность земли сразу несколько тонн этих белых грибов. И только в этом лесу. Вот это энергия! Порой мне даже кажется, все умершие и умирающие на земле люди передают свою энергию мицелию. И лишь так потом возвращаются на землю. На поверхность земли… Тела богов, одним словом. И даже если люди сейчас улетают с Земли, они все равно будут на нее возвращаться. Как-нибудь в виде спор, или не знаю чего… Гринька! Эй! – не делая паузы, прокричал он куда-то в лес. – Гринь! Григорий Лексеич! Пойди-ко сюды!

Теся крутила вокруг себя головой, и видела только белый мох и на нем коричневые деревья.

– Гриша Лапин, сосед, – пояснил Игнатий Игнатьевич, быстро меняя интонацию на притворную деревенскую. – Поводырёк у меня. В автобусе могли видеть. Такой весь вихрастый. С малолетства у меня днюет. Вместо внука мне. Мать посылает его приглядывать за мной, стариком. Убежал. А то все утро вкруг нас кругами ходил…

Неожиданно, будто откликнувшись на голос Игнатия Игнатьевича, лес и сам начал перекликаться. Где-то по-женски аукали, где-то эгэгэкали мужики.

– Ну, пойдемте к дороге. Автобус уже, наверно, вернулся, – сказал Игнатий Игнатьевич. – Если народ перекликивается, значит, уже набрались. Это, пока корзины неполные, все ходят по лесу как партизаны. Дорога вон там, – и он палкой показал направление. – И все грибы там.

Они вышли к дороге и, увидев, что автобуса еще нет, пошли вдоль опушки, и тут Теся, действительно, стала находить грибы, один за другим, и все небольшие, твердые, будто камешки – возле старых, желтеющих срезов. Она бегала, суетилась, прочесывала полянки, ставила на землю корзину и ныряла в мелкий густой соснячок, расстраивалась, что корзина уже полная, и, в конце концов, Игнатий Игнатьевич настоятельно посоветовал ей успокоиться, сесть, перебрать грибы, выкинуть старые мягкие, и оставить лишь твердые небольшие. Но и это не вернуло Тесе спокойствия. Оставив корзину и старика, она опять убегала.

В какой-то момент она даже потерялась, забыв, где дорога, и, круто изменив направление, буквально перелетела через присевшего и копающего ножом в земле человека. Встав с земли и не переставая просить извинения, она увидела перед собой парня, того вихрастого парня, которого то ли уже видела, то ли еще не видела, но догадывалась, что могла видеть в автобусе.

Парень растерянно сидел на земле и прятал за спину руку.

– Я вас действительно не ушибла? – вновь и вновь сомневалась Теся. – Что у вас с рукой? Дайте я посмотрю. Дайте! Я могу… помогу!

– Нет-нет! – испуганно мотал головой парень.

Он по-прежнему прятал левую руку за спину, а когда Теся пробовала туда заглянуть, даже начал подсовывать ладонь под себя.

Она еле с ним справилась.

Середина ладони была аккуратно проткнута кончиком складного ножа, и на жирное кровяное пятно уже налепилась короста мелкого сора, песка и хвоинок.

– Игнатий Игнатьевич! Игнатий Игнатьевич! – закричала Теся так громко, что лес начал ухать, эхать, аукать со всех концов и потом еще долго не замолкал.

Одним своим появлением старый учитель укоротил ее крики. Он не стал ничего говорить по поводу раны. Вытащив из кармана свой носовой платок и забрав такой же у Теси, он отправил Гришу за сосенки, посоветовав хорошо помочиться на ладонь, а потом перевязать и забыть. Вместо слово «мочиться» он, правда, использовал более короткое слово, но зато отчетливо проартикулировал все шипящие звуки.

Клин клином, шок шоком, и Теся понемногу успокоилась. В свой адрес в начале она была готова услышать и более грубое слово. Но, к счастью, учитель вовремя вспомнил, что всегда и всему обязан учить:

– Вон видите его рыжик. Видите? Гриня только начал откапывать.

Теся испугалась, что увидит тут где-то нож парня, но перед ней была только серая земля, почти безо всякого мха.

– Вон торчит его ушко. Теперь добывайте сами.

Она не решилась вытащить из корзинки даже свой, кухонный, и, скорей, выковыряла, сломав, чем добыла то, что несколько походило на зарывшийся в землю, а точней, не желавший вылезать из земли очень красный, очень волнистый, весь немыслимым образом перекрученный гриб.

– Это боровой рыжик, у нас его еще называют «бабье ухо», – пояснил Игнатий Игнатьевич.

Она повертела части «уха» в руках, не зная, что с этим делать. И вдруг почувствовала обиду. Наверное, самую острую за всю свою жизнь, потому что вот это второе грубое слово, «бабье», ей казалось, не было спровоцировано никак. Слезы едва не брызнули из ее глаз. Кто бы и что бы ей сейчас ни говорил, что это слово народное, и не оно имеет прямого отношения к ней, она испытывала злющую обиду и на народ тоже. И на все человечество заодно.

– Ну, не бабье… скорее, ухо Бетховена, – помолчав, промолвил Игнатий Игнатьевич. – В любом случае, очень музыкальное ухо. Вообще очень редкий гриб. Сидит в земле словно трюфель. И тоже же ведь большой одиночка. Его можно есть сырым…

Теся увидела на руках кровь. Кровь не кровь, но рыжик дал сок, и этот сок, выступавший на всех разломах грибного тела, был огненно-красный и пенящийся, как кровь…

В этот день она уже верила, что к вечеру обязательно разревется. Но случилось обратное.

Школьный автобус так и не вернулся за грибниками. Вместо него пришла большая бортовая машина, с откидными скамейками по бортам. Одной из последних забравшись в кузов, Теся боком уселась на узкой твердой скамье, положив на борт руку и затолкав под себя корзину.

Машина заурчала и тронулась. Скоро Теся уже бойко прыгала на скамейке, то привставая и подпружинивая себя ногами, то вися подмышкою на борту, то вглядывалась вперед, в бесконечные повороты дороги, а когда и от этого уставала, норовила перевеситься через борт и смотрела, как, отслаиваясь от задних колес, отструиваясь от них волнистыми ручейками, рождается грандиозная пыль. Машина катила по песку, и пыль возникала за задним бортом машины упругая и густая – лежащим на боку смерчем.

– высоко и заливисто пели в кузове бабы, качаясь в такт и не в такт машине.

На скамейке напротив Теси, и так же боком, сидел теперь знакомый ей парень. Он прятал перевязанную ладонь и упорно смотрел вперед. Ему было около семнадцати, он был тонкошеий и угловатый, не то чтобы слишком худ, но лишен плавных линий. Ломаный. Ветер таскал его за тугие, густые, цвета и жесткости пакли вихры. Теся не раз и не два успевала поймать его тайный взгляд. Всякий раз после этого парень замирал, а потом опять сверхупорно всматривался вперед.

И вдруг Теле стало хорошо. Радостно-хорошо. Отчего, она не знала сама. Оттого ли, что все вокруг пели, оттого ли, что ветер тоже трепал ее за волосы, забрасывая в лицо, оттого ли, что сладко ныли уставшие ноги. А может, из-за того, что парень еле заметно двигал губами. Да, присмотрелась она, да-да, он иногда забывался и начинал про себя подпевать:

И весь его вид был в этот момент исполнен такой печали, тоски и трагизма, что Теся неожиданно прыснула, зажав рукой рот. А потом, еще не веря себе, не признавая, что с ней такое может случиться, она стала бить рукой по колену и залилась таким невозможным, безудержным и доселе не подозреваемым в себе смехом, что песня оборвалась, весь кузов вскочил, а шофер сбросил газ и начал оглядываться назад.