Читать книгу Трепанация - Александр Коротенко - Страница 1

Гематома – ограниченное скопление крови при закрытых повреждениях, сопровождающихся разрывом сосуда и излиянием крови в окружающие ткани.

– Вы меня слышите? Вы слышите меня? Попробуйте сосредоточиться. У вас серьезная травма головы. Вы были практически без сознания. Нам придется произвести трепанацию черепа. Состояние тяжелое, но мы постараемся сделать все, что сможем. Операция будет проводиться под местным обезболиванием. Больно не будет, и вы будете находиться в сознании. Постарайтесь реагировать, если я буду к вам обращаться.

– Да, хорошо.

– Можете даже что-нибудь рассказывать. Как вас зовут, сколько вам лет, что-нибудь из жизни. Операционная готова? Везите его туда. Осторожно с шеей. Елена Александровна будет мне помогать. Все. Готовьте его.

Трепанация – операционный доступ, позволяющий произвести хирургическое вмешательство на головном мозге и его оболочках. Обычно проводится под общим наркозом. Реже под местным, если необходим контроль за рефлексами пациента.

В дополнение к общему хирургическому инструментарию следует иметь ручной трепан с набором фрез различной формы и диаметра, проволочные пилы Джильи или Оливекрона с проводниками для них, резекционные щипцы Егорова, Дальгрена, щипцы Люэра, ложечки, окончатые пинцеты для удаления опухоли, нейрохирургические ножницы для рассечения мозговых оболочек, ранорасширители, кровоостанавливающие зажимы – прямые или изогнутые, клипсы, набор мозговых шпателей из гнущегося метала, канюли для пункции мозга и его желудочков.

– Вам удобно?

– Да.

– Итак, как вас зовут?

– Иван.

– Сколько вам лет?

– Тридцать…четыре, кажется.

– Чем занимаетесь, Иван?

– Уже ничем. Живу.

– Что же так пессимистично? Молодой, красивый. Вся жизнь впереди.

– Он плачет.

– Иван, вам больно? Скажите? Плакать нельзя. Ну, ну, вы же мужчина. Скажите, где болит. Не молчите, не молчите.

– Да, да, все нормально. Я не буду плакать.

– У вас семья есть? Дети? Расскажите.

– Он опять плачет.

– Что такое, в чем дело? Возьмите себя в руки. Мы еще ничего не делаем. Вам нельзя плакать. Давление прыгает.

– Я не буду, не буду. У меня слегка кружится голова.

– Это ничего. Это нормально. Итак, чем вы занимались?

– Я преподавал философию в университете. Готовился к защите докторской диссертации.

– О как! И что ваша философия говорит о смысле жизни? Вы верите в Бога?

– Раньше не верил, теперь не знаю. В школе получил грамоту за то, что доказал Его отсутствие. И все казалось так ясно и просто, а теперь вот лежу здесь. А вы что, неверующих не оперируете?

– Еще как оперируем. Нет верующих или неверующих. Все люди стараются жить, а мы помогаем, когда они ломаются. Поверните его немного и подложите подушки. Вот так.

Перед началом операции голову бреют, моют, смазывают бензином и спиртом, 5–10 % йодной настойкой. Если кожа нежная, можно ограничиться только спиртом.

Место разреза кожи и трепанации размечают чернилами или метиленовой синькой соответственно схеме Кронлейна или ее модификациям. Местная анестезия производится 0,2–0,5 % раствором новокаина с адреналином, блокируя n. occipitalis major et minor при операциях на задних отделах черепа и блокируя r. medialis et r. lateralis n. frontalis, r. zygomatico-temporalis et n. auriculo-temporalis при операциях на передних отделах черепа. Затем производится инфильтративная анестезия по линии разреза 0,5 % раствором новокаина.

Разрез кожи производится не сразу на всю длину, а отдельными участками, стараясь помнить о косметичности разреза.

– Начали.

Никогда. Никогда Иван не смотрел рекламу и не обращал внимание на промоакции, проходящие в магазинах. Он был выше этого – выше обывательских рефлексов.

Давно, еще в школе, он решил для себя, что его удел – избранность. Он должен быть умнее, сильнее, лучше всех.

– Остров. Ваня, ответь, пожалуйста, за этих недоумков. Хоть один нормальный ученик есть в классе.

И он чувствовал гордость, когда весь класс тихо слушал его спокойный и уверенный ответ.

– Спасибо, Ванюша, садись. – Влюбленными глазами смотрела на него Зоя Михайловна, преподаватель литературы, старушка, так и не ставшая женщиной.

Высокий, светловолосый и по-юношески худощавый, он обладал спокойным сосредоточенным взглядом и чуть надуманной силой воли. Впрочем, такое же впечатление создавалось и от общения с ним. Он как будто надел великоватую одежду в стиле «взрослость», но это принималось окружающими, расценивалось как серьезность и очень нравилось преподавателям.

На выпускном экзамене по алгебре Фира Петровна очень волновалась: ожидались три золотых медалиста. За двадцать три года преподавания в школе она, пожалуй, впервые забыла накрасить губы. Перед аудиторией сидели представители городского отдела образования, и она нервно ходила между рядами школьников. Наконец, не выдержав, она подошла к сидевшему за Ваней Саше Карпенко и, скрывая волнение, спросила, как у него дела с решением задач. Не слушая его грустный ответ, она осторожно положила на парту листок.

– Сверься с ответом и передай Ване.

Для Саши Карпенко, сына прокурора города, это было подобно счастью из-за угла. Это было спасение.

– Остров, – тихо позвал Саша.

Ваня с видом занятого человека обернулся.

– На шпору, Фира дала.

– А, нет, не надо. Это лишнее.

Если вы думаете, что Остров был из какой-то особенной семьи, то вы ошибаетесь. Его мама работала продавщицей в продуктовом магазине, а отец мастером на стройке. Отец когда-то учился в институте, но, встретив Нину, очень быстро женился и так же быстро произвел ребенка. Он был отличным студентом, но учебу пришлось оставить и пойти работать. Хотя надежду окончить институт и избавиться от тупых начальников он не оставлял никогда.

– Мужчина, зачем вы мусорите в автобусе? Да еще при ребенке. Какой пример вы ему подаете?

– А ты кто такая, чтобы делать мне замечания? Я начальник строительства, а ты кондукторша с двумя классами, и те на остановке получила! Тоже мне начальница.

Отец был нетрезв, и эта худая неухоженная женщина с сумкой через плечо стояла перед ним, сидящим с Ваней на заднем сиденье. Ее бледное лицо покрылось красными пятнами. Сдаваться она не собиралась.

– Я вас высажу.

– Ты меня? Да кто ты такая? Я вам устрою тут карнавал, все с работы повылетаете!

Отец уже кричал. К счастью, они уже подъехали и надо было выходить.

Ваня вышел первым.

Ему было лет десять-двенадцать, и хотя такие ситуации возникали с отцом постоянно, когда тот выпивал, все же он не мог к ним привыкнуть.

– Он, кажется, потерял сознание.

– Вы уверены? Какие показатели?

– Всё в норме. Давление низковато.

– Следите за давлением. Иван, вы меня слышите? Иван!

– Да, да.

– Ну и молодец. Все нормально?

– Да.

– Продолжаем.

В подкожной клетчатке черепа имеется обильная сосудистая сеть, образованная разветвлениями основных артериальных стволов и большим количеством анастомозов между сосудами той же и противоположной половин черепа. Соединительные перемычки, расположенные между жировыми комочками подкожной клетчатки, срастаются с адвентицией сосудов, поэтому при разрезе кожи и подкожной клетчатки просветы их зияют и кровотечение бывает значительным. Для предотвращения кровотечения хирург пальцами левой руки, а ассистент всеми остальными – производят сильное давление на кожу по обеим сторонам предполагаемой линии разреза кожи. В это время оперирующий скальпелем рассекает кожу, подкожную клетчатку и galea aponeurotica, а ассистент аспиратором отсасывает из разреза кровь и раствор новокаина.

После рассечения galea aponeurotica кожа становится подвижной, края раны свободно раздвигаются и гемостаз становится осуществить очень легко. При ослаблении давления на кожу с одной стороны на белом фоне появляются капельки крови из зияющих сосудов. На них накладывают кровоостанавливающие зажимы, клипсы, которые перед наложением швов снимают, или их просто коагулируют.

– Остров, вы слишком самоуверенны, опираясь исключительно на мнения авторов монографий и не трудясь самостоятельно мыслить. В этом, как мне кажется, проявляется ваш провинциализм, а вы все же учитесь в лучшем столичном вузе на философском факультете и, следовательно, должны учиться самостоятельно мыслить. Кроме того, это важно для вашей научной карьеры. Даже если вы выберете партийную, идеологическую работу, ваше собственное мировоззрение будет играть здесь не последнюю роль.

– Итак, закончим обсуждение соотношения формы и содержания применительно к государству!

Всегда элегантно одетый доцент Гаврилов обращался не к кому-то конкретно, а ко всей группе студентов.

Эта ситуация была бы не так занятна, если не знать следующее. На одном из семинаров доцент Гаврилов высказал ряд соображений по вышеупомянутой теме, а именно: что первично – форма или содержание, и как они влияют друг на друга. Речь шла о форме и содержании государства. Однако универсальность категорий могла предполагать что угодно. Например, содержание личности определяет ее жизнь как форму бытия, или, напротив, бытие определяет содержание сознания.

Обсуждение проходило довольно вяло, как обычно, пока не встал Остров и не высказал совершенно противоположные Гаврилову мысли, ссылаясь при этом на мнения других ученых. Гаврилов, естественно, не согласился с ним. Во-первых, преподавателем был он, а не этот мальчишка. Во-вторых, за их спором наблюдала вся группа, и в конце концов… да кто он такой, этот Остров, что над ним все так трясутся, как над новым светилом!

Когда прозвенел звонок, многие поняли, что весь семинар прошел в диалоге между студентом Островым и доцентом Гавриловым. А это значило, что две-три двойки пролетели мимо цели.

Так вот, следующий семинар Гаврилов начал с уже известной речи. И опять второстепенный вопрос, мало относящийся к теме занятия, погрузил аудиторию в море слов, определений и категорий до самого звонка арбитра, который называется время.

Развязка наступила неожиданно и была сногсшибательна.

Остров вышел на крыльцо покурить, там уже стоял профессор Воробьев, седоватый лысеющий Сократ, с пронзительными серыми глазами и в вечно измятом костюме. Этому ветерану философии прощали всё, даже курение в аудитории во время лекции, потому что более авторитетного ученого на факультете философии не было. Было известно, что у него была молодая жена, бывшая его студентка, лет на двадцать моложе. Детей у них не было. По этой причине или по другой, но Воробьев относился к Острову как к своему ребенку, по-отечески мягко и снисходительно, хотя с другими был тверд и непоколебим.

– О, Ванюша, иди покурим. Что у тебя?

– Семинар был.

Следует заметить, что рядом стояли отдельным кружком сокурсники Острова и, естественно, слушали их разговор.

– Ну и как?

– Да уже второй семинар меня пытаются убедить в первичности содержания и вторичности формы применительно к государству.

В это время на крыльцо вышел Гаврилов, образовав третью группу из себя и своей гордости. Он как-то сразу понял, о чем идет речь.

– Какая ерунда. Это же понятно, что ты прав. Кто этот идиот?

– Да так, – смутился Иван.

– Ну ты ему все объяснил? Ты же умница.

Гаврилов исчез. А сокурсники Острова после этого случая подходили к нему перед сложным семинаром и просили задать преподавателю какой-нибудь интересный вопрос, чтобы на его освещение как раз ушло все время семинара.

– Иван, вы слышите меня?

– Да. Все нормально.

– Ну, я рад. Все идет по плану. Как вы себя чувствуете?

– Нормально, нормально. Пить хочется.

– Сестра, смочите ему губы. Иван, придется потерпеть. Ты за рулем давно?

– Да. В общем, да.

– А что, дорога была скользкой? Что молчишь? Не помнишь?

– Нет.

– Он опять плачет.

– Да что с тобой, Иван? Что там случилось? Хотя нет, давай о чем-то хорошем. Тебе нельзя плакать сейчас. Елена Александровна, как там показатели?

– Всё в норме.

– Иван, так где ты работал? Я не понял.

– В университете на факультете философии. Заведующий кафедрой, профессор.

– Да ну? Такой молодой, и уже профессор. Профессоров у меня еще не было. Посмотрим, что у вас в голове.

При подковообразных разрезах после рассечения кожи, подкожной клетчатки и galea aponeurotica образованный кожно-апоневротический лоскут относительно легко отделяется от подапоневротической клетчатки, а в височных областях – от фасции височной мышцы. Кожно-апоневротический лоскут отворачивают и под него подкладывают марлевый валик толщиной 2,5–3 см. Шелковой нитью прошивают край galea aponeurotica и натягивают над валиком откинутый лоскут мягких тканей. Валик до некоторой степени сжимает кровеносные сосуды основания лоскута, и кровотечение почти полностью прекращается.

– …прекрасно обобщив материалистические концепции древних философов, провел ясную параллель между философами средних веков и современной прогрессивной мыслью, систематизировал основные материально-детерминированные концепции… Безусловно, заслуживает присвоения научной степени – кандидата философских наук.

– Благодарю моего научного руководителя профессора Воробьева, а также рецензентов профессора Ковалеву и профессора Островерхова.

– Ванечка, поздравляю. Поздравляю, дорогой. Так что, Бога нет? Нет Бога?

– Нет, Трофим Иванович, нет. Хотя вон моя богиня.

Он стоял с профессором Воробьевым у входа в аудиторию. К ним подошла молодая красивая девушка. Ее темные волосы были собраны в пучок на затылке, блестящие глаза светились умом и удовлетворением.

– Машенька, здравствуйте. Поздравляю и вас. Что, просидели всю защиту здесь?

– Куда же я денусь от него? – и она взяла Ивана под руку.

– Ну, так что, может, и вам рискнуть? Защититься?

– Нет. Теперь главное, чтобы Ванюша вышел на докторскую.

– А как твоя мама, все забываю спросить, Вань?

– Сейчас лучше. Вы же знаете, столько лет прожить с человеком и потерять его…

– Передавай ей привет, а мы с Мариночкой ждем вас завтра на обед.

Профессор обнял их по очереди и пошел старческой походкой по коридору.

Маша обняла Ивана.

– Как я рада за тебя! Пойдем в ресторан, отпразднуем это. Ой, мне же нельзя теперь спиртного!

– Думаю, символически пригубить можно, ничего страшного Николашке не будет.

– Откуда ты знаешь, что Николашка? Может, Катюшка.

– Николай, Николай. Увидишь.

У них у обоих было то замечательное состояние, когда все удается, а жизнь проста, ясна и определенна. В такое время и люди хорошие, и погода подходящая. К тому же была весна.

– Ванюша, твоя мама хочет, чтобы мы крестили нашего малыша.

– Какая ерунда! Как можно верить во всю эту ерунду! Мама ладно, она пожилой человек, но ты образованная современная девушка. Какая религия, какое крещение!

– Ваня, но даже президент в церковь ходит.

– Так это пиар, разве непонятно. Это просто сейчас модно. Народ обманули. Он остался без идеологических ориентиров. Но зачем же обманываться опять?

– Хуже от этого не будет. Чего ты такой упрямый?

– Лишнее это. Никто не защитит тебя, если ты сама об этом не позаботишься. Все зависит только от тебя.

– А как же сверхъестественные явления?

– Ты еще вспомни Христа! Что мы с тобой все время спорим об этом?

– Ты меня любишь?

– Да.

– Так это же вера, а не логика.

– При чем тут вера? Я просто не хочу анализировать причины, по которым я тебя люблю.

– А я и не могу.

– Что не можешь?

– Не могу знать причины.

– Тебе надо меньше увлекаться религиозными мистиками. Я понимаю, что это отвечает твоей женской природе и тяге к таинственному, но опустись, пожалуйста, на землю. Завтра на календаре будет двадцать первый век. Где Он, твой Бог, в чем Он себя проявил за это время?

– Кто знает.

– Как это, кто знает? Как это, кто знает?

– Ну ладно, Ваня, ладно. Не заводись.

– Мне предложили должность доцента на кафедре.

– Да ты что? Вот здорово! Какой ты молодец! Ты лучший. Представляешь, тебе только двадцать семь, а ты уже доцент!

– Господи, господи, как мне плохо.

– Что такое, Иван? Что плохо?

– Все плохо, все плохо.

– Где болит?

– Меня тошнит. Сейчас вырвет.

– Сестра, дайте судно, быстро.

– Нет. Все прошло.

– Уверен?

– Нет. Теперь ни в чем не уверен. А Бог есть, доктор?

– Бог? Думаю, есть. Иначе вы бы давно уничтожили себя. Ну не вы, не вы. Я вообще имею в виду людей. А вы что думаете, философ?

– Думаю, есть, но зачем – не понимаю.

– А что Его понимать? Вы либо верите, либо нет. Что же здесь понимать? И потом, на что ориентироваться человеку прикажете? На периодическую систему Менделеева или на теорию Дарвина? Эйнштейн и тот не отказался от Бога. Лично я в церковь не хожу, но когда тяжело, вспоминаю о Нем. Так и люди. Ну, как вы себя чувствуете?

– Нормально.

– Тогда продолжим.

Легкими насечками отделяют кожно-апоневротические отделы от периферии раны, что облегчает в конце операции послойное зашивание. После этого подковообразно с основанием книзу рассекают подапоневротическую клетчатку, височную мышцу (в соответствующей области), надкостницу. Распатором скелетируют кость по всей длине разреза на ширину 1 см, затем рану раздвигают крючками и накладывают фрезевые отверстия.

При резекционной трепанации лоскут из надкостницы отслаивают по всей площади. Накладывают одно фрезевое отверстие и затем кусачками отверстие в кости расширяют до необходимых размеров.

– Ваня, что это? Ты и «Coca-Cola»? Что с тобой? – Маша взяла из рук Ивана большой белый надувной мяч.

– В магазине была промоакция, и меня уговорили взять для Коли этот мячик, – рассказывал он, разуваясь.

– Ты же знаешь, как я ненавижу всю эту рекламу, но ведь это всего лишь мяч… И потом, символика фирмы мелкая… Да ладно, пусть играет.

– Николаша, беги ко мне! Смотри, что я принес. Держи, – и он бросил мяч прибежавшему на его зов мальчику.

Мяч попал ребенку по голове и отскочил. Иван опять поймал мяч и, положив на пол, слегка ударил ногой. Это понравилось Коле, и большую часть вечера он футболил.

– Вы ужинали?

– Только Петя, а мы с мамой ждали тебя.

– Ну, идем. Мама! – позвал он.

Кухня, где они ужинали, была небольшой, но уютной, с газовой плитой в углу, на которой стояло большое пустое ведро.

– Воду отключили?

– Да, профилактические работы. Я же говорила, надо поставить в ванной электрический нагреватель. Колю надо купать.

Вошла мама.

– Нина Петровна, садитесь.

– Как ты, мама? Как сердце?

– Ничего, сынок, хорошо. Как у тебя дела?

– Сегодня был совет, будут рекомендовать меня на должность декана факультета.

– Отец бы гордился тобой. Он так хотел учиться. Какой ты счастливый, Ваня! И всё сам!

– Да, это правда. Все сам. Я действительно счастливый человек. Давайте есть.

– Он, кажется, бредит.

– Вытрите ему лицо влажной салфеткой. Иван, как у нас дела? Иван, вы слышите меня?

– Да, я, кажется, заснул. Я еще живой?

– Очень даже живой. Вы что-то там бормотали.

– Как вы думаете, может, мир на самом деле только иллюзия… или массовая галлюцинация?

– Ну уж нет, с этим я не согласен. Тут на прошлой неделе нам пришлось пришивать половой член одному шоферу-дальнобойщику. Его жена приревновала, и когда он, пьяный, прилег, кухонным ножом ему это и устроила. Так, думаете, для него это была иллюзия? А для нее, этой несчастной женщины? Она же его добро и принесла в носовом платке.

– И что, пришили?

– Пришили, еще как пришили. Тут где-то есть середина. Между судьбой и тем, что человек сам с собой сотворяет. Вон Алексей дежурил месяц назад, когда привезли мужчину с половиной черепа. Бедолага демонтировал трубу теплотрассы, вернее, ее кусок. Так умудрился сесть именно на ту сторону, которую отвинчивал, то есть пилил сук, на который сел. Естественно, упал головой вниз с трехметровой высоты, а под ним стояло корыто для цемента. Он и наткнулся головой на его край.

– Да вы сам философ, доктор.

– Станешь с вами философом. В прошлом году привезли восемь детишек. Все из одной группы. Тяжелейшее отравление, мышьяком, кажется. Оказалось, в группе решили потравить мышей или крыс и поставили приманку. Эти твари наелись ее и полезли в кастрюли пить, а там молоко, на утро приготовленное. На завтрак. Утром няньки пришли, видят в кастрюле крысу. Выбросили. Молоко прокипятили и детям дали. Только одного удалось спасти.

– Неужели такое бывает?

– Бывает и такое. Вот вы сидите в своем академическом мире и рассуждаете о сущности бытия, а оно, это бытие, здесь, везде. В деталях, в ситуациях. Не знаю, как вы, а я верю в Бога и знаю, что у Него есть великий замысел, который нам неведом. И это правильно.

– Да, да, вы верно говорите. Есть Он, есть. Надо только попытаться Его почувствовать.

– Давление повысилось.

– Ладно, Иван, давайте спокойнее. Расслабьтесь. Все будет хорошо. Продолжаем.

При костнопластической трепанации фрезевые отверстия наносят на расстоянии 6–7 см между ними ручным коловоротом Дуайена или с помощью специальной машины с режущим сверлом. Ложечкой со дна фрезевого отверстия удаляют свободные или относительно свободные обломки внутренней костной пластинки. Затем проводят между костью и твердой мозговой оболочкой узкий эластичный металлический проводник с проволочной пилой. Если проводник не выводится во второе отверстие, его можно приподнять с помощью узкого элеватора. Последний пропил выполняется не до конца, чтобы получилась ножка из надкостницы и мышцы. В случае необходимости можно удалить кусачками кость по нижнему краю трепанации. Элеватором приподнимают костный лоскут, отделяют возможные сращения его с твердой оболочкой, затем лоскут откидывается. Черепная коробка вскрыта.

Был вечер. Ваня задерживался на работе. Его мама смотрела в своей комнате телевизор. Маша гладила белье в гостиной. Коля играл с мячом. На кухонной плите закипала вода в ведре, пора было купать ребенка. А тот в это время ударил мяч ногой так, что он попал прямо в ведро с водой.

Коля был мальчик самостоятельный и ходил уже в подготовительную группу детского сада. Он не стал обращаться ни к кому, а взял табурет, поставил его поближе к плите и встал на него коленями. Затем он попытался дотянуться до мяча, но у него это не получилось, и он потянул за край ведра. Знаете, такое машинальное движение приблизить объект. Полное кипятка ведро полностью опрокинулось на мальчика. Все произошло так быстро, что Коля даже не успел закричать.

Это все не произвело значительного шума.

Кипящая вода в ведре. Кипящая вода на ребенке. Ребенок, почти мгновенно задохнувшийся в болевом шоке. И наконец, обваренное детское тело, соскользнувшее с водой на пол. Ужас так сильно раскрыл глаза ребенка, что они застыли навсегда. Только тело еще несколько секунд конвульсивно дергалось.

Маша, услышав шум на кухне, быстро побежала туда.

Наверное, она успела увидеть своего сына, лежащего в трусиках и маечке рядом с плитой. Его красное, обваренное тельце. А может быть, ей повезло, и она не увидела ничего этого, потому что поскользнулась на мокром полу и, виском ударившись об острый угол мойки, мгновенно скончалась.

Согласитесь, какое это счастье: не видеть, как умер твой ребенок. Или увидеть, но сразу умереть.

Нина Петровна, услышав странные звуки, забыла о том, что минуту назад намеревалась принять таблетку нитроглицерина и уменьшить боли в сердце, с трудом поднялась с дивана, запахнула на груди махровый халат и пошла на кухню.

Напряжение так быстро возросло, что, подойдя к двери, она уже интуитивно держала руку у сердца, пытаясь унять сердцебиение.

Вот она увидела все. И маленькое скрюченное тельце с искаженным лицом, и любимую Машу, лицо которой было залито кровью. Но это было последнее, что она увидела в этой жизни.

Нина Петровна тихо опустилась на пол и, прислонившись к стене, продолжая держаться за сердце, умерла.

Минут через десять домой вернулся Иван.

Для вскрытия твердой мозговой оболочки ее поверхностный слой приподнимают концом скальпеля, захватывают глазным хирургическим пинцетом, надсекают, подводят мозговой шпатель и по нему далее рассекают оболочку головного мозга. При отсутствии шпателя в отверстие вводят тупоконечные ножницы и продолжают дальнейшее рассечение с их помощью. При продвижении ножниц вперед бранши с некоторым усилием приподнимают оболочку вверх, что предотвращает повреждение коры мозга.

– Как вы, Иван, живы?

– Это я у вас должен спросить!

– Живы, живы, раз еще шутки понимаете. Аварию помните? Как вас нашли, помните?

– Нет. Почти ничего. Какие-то отрывки. Ничего связного.

– Ничего. Картина восстановится. Сознание – удивительная вещь. Из любых обрывков складывает общую картинку, и почти всегда логичную. Вы замечали?

– Да, и не раз. Как там у меня дела?

– А вот это я у вас должен спросить. Как у вас дела? Как вы себя чувствуете?

– Вроде нормально. И все-таки скажите мне, что там у меня? Что-то серьезное?

– А как вы думаете? Если мы к вам в голову залезли, серьезно это или нет?

– Конечно.

– Вы же попали как-то сюда? Значит, было плохо. Но сейчас лучше. Вы лучше стали говорить. Значит, все будет хорошо. Бог за вас.

– Я что-то не пойму, вы обо мне говорите или о Боге?

– А разве это не то же самое?

– Доктор, вас как зовут? Не Игнатий Лойола? Нам с вами надо было местами поменяться. Все хирурги такие философы, или только в провинциальных больницах?

– Какой я философ! Я обычный слесарь. Или удаляю, или пришиваю. Иногда прочищаю. Вот и вся философия. Это вы, романтики, всё приукрашиваете, а я как постою каждый день пять-шесть часов в операционной, так кроме бутылки пива перед телевизором и думать ни о чем не хочу.

– Так вы мне скажете, в конце концов, что там у меня?

– Пожалуйста. Был сильный удар. Образовалась гематома. Поскольку она создавала компрессию на участки мозга, ее необходимо было срочно удалить. Что мы и сделали. Теперь осталось все это заштопать, и вы свободны. Ну, будем заканчивать.

По окончании операции необходимо восстановить целостность черепной коробки и мягких покровов черепа и в первую очередь обеспечить герметичность субарахноидального пространства во избежание ликвореи и вторичного менингита. До закрытия твердой мозговой оболочки надо убедиться в тщательности гемостаза при исходном артериальном давлении. Если после основного этапа оперативного вмешательства возникают показания к декомпрессии, лоскуты твердой мозговой оболочки свободно укладывают на мозг без наложения швов, дефект оболочки покрывают фибриновой пленкой, костный лоскут удаляют, и герметичность субарахноидального пространства восстанавливают путем тщательного зашивания подапоневротической клетчатки, мышцы, надкостницы. Ушивают их обычно в один слой частыми узловыми или непрерывными шелковыми швами, затем швы накладывают на кожу вместе с galea aponeurotica. Если ее нельзя зашить из-за выпячивания мозга, проводят массивную дегидратацию мозга, люмбальную пункцию, выполняют пластику дефектов черепа.

Ребенок, жена, мать. Мать, жена, ребенок. В какой последовательности ни теряй, все равно больно. Может быть, это и есть вера, надежда и любовь? А если потерять сразу всех? И мать как веру, и ребенка как надежду, и жену как любовь.

Мы ведь существуем в людях. В близких людях мы существуем более чем. В них часть нашей духовности, часть нас самих. В нас часть их духовности, часть их самих.

Теряя их, мы теряем часть своего Я?

Наверное.

Но мы становимся другими. Это наверняка. Потому что из нашей системы координат, из системы нашей жизни выпадает звено, создававшее прочность всей конструкции под названием «жизнь». И это не какая-то абстрактная жизнь, не оперирование категориями «человек» и «люди», а наша личная жизнь и наши личные люди.

Примерно в таком направлении развивались мысли Ивана, когда он ехал за город.

Он ничего не тронул в квартире. Он никому не позвонил. Он даже не переоделся. А только взял ключи от дачи и вышел из дома. Его не интересовало ничего. Мысли работали спокойно и очень глубоко. Мозг не воспринимал действительность, а лишь соглашался с командами тела и наблюдал за ними.

Он осознавал, что плохо различает дорогу из-за моросящего дождя, но волновало его только одно. Доехать к загородному дому и умереть. Биологическая система, именуемая раньше Островым Иваном Ивановичем, переключилась только на одну, последнюю задачу: смерть.

Остались пространство и цель. Не было времени. Оно или остановилось, или уже умерло. Перестала существовать и материя, остались только дух, воля, сознание.

И затухающее сознание билось из последних сил.

– Эй, друг, ты что-то там притих. Как там показатели?

– Всё в порядке. Давление, пульс, дыхание в норме.

– Иван! Вы как там?

– Нормально. Нос чешется.

– Думаете, к пьянке? Шучу. Сестра, вытрите ему лицо влажной салфеткой.

– Тот, в которого вы врезались, ничего. Отделался сотрясением мозга. Вроде говорят, спал на обочине. Как вы его не увидели?

– Ребята со «скорой» говорят, у того габариты не горели. Так гаишники сказали.

– Ты всегда, Надюша, первая все знаешь. Давай тампоны и готовь перевязочный материал.

– Иван, идем на посадку. Держись. Будешь как новенький и начнешь новую жизнь.

– Он плачет.

– Да что с тобой?

– Ничего, ничего. Я хотел умереть.

– Чего, чего? Не понял? Хотел умереть?

Хирург поднял руки и обошел стол, чтобы посмотреть в лицо тому, кого оперирует.

– Ты что? Молодой красивый мужчина в расцвете сил, ученый, и такое говоришь.

Врач на секунду задумался, но тут же вернулся к своему месту.

– Нельзя, нельзя так думать. Что же это получается – авария тебя спасла? Вместо того чтобы умереть, ты воскрес. Цени это. Ох, цени. Тебе судьба подсказки дает. Ты же философ. Умнее всех нас тут, а то, что перед твоим носом, не видишь.

Он вопросительно посмотрел на операционную сестру.

Сестра заглянула Ивану в лицо и, посмотрев на хирурга, кивнула.

Пластика дефектов черепа может быть осуществлена методом аутопластики или аллопластики, где используются плексиглас, полиэтилен и другие полимерные материалы. На практике предпочтительнее использование аллопластических материалов, которые легко стерилизуются и моделируются, практически не вызывают реакции окружающих тканей, не требуют закрытия дефектов твердой мозговой оболочки.

Как? Как теперь жить? Для чего? Для кого?

Написать еще одну докторскую диссертацию и умереть в одиночестве в пустой квартире. Говорить студентам о принципах и категориях, утративших значение, или признаться в смерти философии. Признаться, что никто ничего не знает. Все, что было написано или придумано, – продуманно придумано. Выстроено, сконструировано на основе всего одной или двух идей. Часто по заказу. Иногда по самочувствию. Но всегда субъективно.

Где найти того, кого можно взять за руку, посмотреть ему в глаза и услышать нужные слова, известные только ему и настолько верные, что сознание даже не дрогнет для их анализа и примет на веру?

Вера и разум. Воля и логика. Вера. Вера. Вера. Она же и любовь, она же и надежда.

– Иван, ты футбол любишь?

– Нет. Много движений и никакой логики. Как рулетка.

– А зря. Тебе полезно. А то думаешь, думаешь целыми днями, наверное. Надо расслабляться.

– Вот и расслабился. Лежу теперь перед вами, а вы ковыряетесь во мне, расслабленном.

– Я бы вас всех, интеллигентов, в глубинку России посылал пожить немного. А то сидите там, в столице, по кабинетам и бумажные халабуды строите. И свое здоровье гробите, и людей видите в цифрах и фактах.

– Мы нужны, если мы есть.

– Так и бандиты, значит, нужны, если они есть. И болезни. И войны. Так, что ли?

– Вы верующий, вы и объясняйте, а я уже ничего не знаю.

– Быстро ты сдался. Вот так и страну бросили, как только трудно стало. Да я тебя не упрекаю. Не упрекаю. Просто мы как делали свое дело, так и делаем. Нам некогда менять идеологию и вероисповедание. Нам людей надо спасать. И только если уже есть нечего, по ларькам идем чипсы продавать. Вот вам и вся философия.

Костный дефект освежают щипцами, по возможности придают округлую форму со скосом краев. Определяют размеры трепанационного отверстия, закрывают рану салфеткой и приступают к подготовке трансплантата. Берут пластинку из органического стекла и наносят на нее контуры дефекта черепа. Периодически подогревая пластинку на спиртовой горелке, изогнутыми ножницами вырезают трансплантат необходимой величины и формы.

Стерильным напильником сглаживают края трансплантата и придают им скос с таким расчетом, чтобы пластинка точно прилегла к краям дефекта кости черепа. Подогревая трансплантат, моделируют его по форме черепа.

Дрелью просверливают 3–4 отверстия по краям костного дефекта, отверстия делают и в соответствующих местах протеза. Протез укладывают в трепанационное окно и закрепляют его толстыми шелковыми швами. После этого накладывают швы на апоневроз и кожу.

Как все-таки настроение меняет внешность человека. Или это наше восприятие так чутко реагирует на изменения мимики? Каким опасным должен был быть человек для своих же собратьев, если они научились так тонко улавливать его настроение и отсутствие агрессии по глазам, губам, лицу.

Такой простой механизм, как лицевые нервы, стал основным индикатором нашего состояния. Занятно. Очень занятно.

Иван лежал на кровати и, держа в руках небольшое зеркало, разглядывал свое лицо, вернее, то свободное пространство на нем, которое осталось незабинтованным.

– Ну что, Иван, прорвались. – В дверях стоял крупный седой мужчина в белом халате, а за ним медицинский персонал.

Иван кивнул головой.

– Как ты себя чувствуешь?

– Большая слабость.

– Это пройдет. Что еще беспокоит?

– Кажется, Земля стала быстрее вращаться. Как вас зовут, доктор? Нас как-то никто друг другу не представил.

– Ты молодец. С такой травмой и продолжаешь шутить. Николай Павлович меня зовут. Ты почти не терял сознание во время операции. Видишь, какой организм, борется за тебя, и пока успешно. Тебя посмотрят невропатолог и психиатр. Постарайся думать о хорошем и не волноваться.

– Теперь вы шутите, Николай Павлович. Я потерял все, понимаете, все.

– Нет, не понимаю. Пока ты жив, ничего не потеряно.

– Демагогия.

– Николай Павлович, в ординаторской вас ждет отец Феодосий, – сказала вошедшая в реанимационную палату сестра.

– Скажите ему, пусть идет в свою палату и лежит. Я приду к нему, – ответил хирург через плечо. Опять обернулся к Ивану. – Это с ним ты столкнулся. Его машина стояла на обочине, и ты ее не заметил. Ребята со «скорой» сказали – удар был такой сильный, что тебя выбросило из машины на дорогу через лобовое стекло. Падая, ты ударился затылком об асфальт. Прямо на проезжую часть. Тебя бы точно задавили, если бы не отец Феодосий. Он получил сильное сотрясение мозга и все-таки вытащил тебя на обочину и вызвал «скорую». Вот так. Твой идейный враг спас тебя, философ. Рвется домой. Не хочет лежать. Если у тебя все будет хорошо этой ночью, завтра переведем в палату. Может, познакомишься с ним.

Приблизив свое лицо почти вплотную к Ивану, произнес почти шепотом:

– Слушай, Иван, я знаю такой тип людей, как ты. Постоянно изводите себя и не видите ничего вокруг, но, пойми, я хирург, – произнес он по слогам, – понимаешь? Я хирург тела, а не души. Что ты киснешь и смотришь на меня, как перед казнью? Думаешь, ты один в этом мире страдаешь? Я прошу тебя, не губи мою работу. Держи себя в руках.

– Я постараюсь. Постараюсь, – тихо ответил Иван.

– Постарайся, дружок, постарайся. Тебе сделали сложную операцию, и если будешь грузиться, это сильно повредит. Ладно, я позже зайду к тебе. Держись.

– Ванюша! Ванюша, просыпайся. Просыпайся, тебя ждет Николаша.

Привычный мягкий голос Маши.

Какое счастье почувствовать: все позади. Кошмар закончился. Безумие прекратилось.

Ничего не было. Ничего не произошло. Все привычно хорошо, и ожидать можно только лучшего. Счастье – это присутствие будущего. Оно есть. Оно вернулось. А вся жуть только приснилась. Как легко. Как спокойно.

Приблизительно так мыслилось Ивану, лежавшему с закрытыми глазами.

Сначала пришло осознание того, что он проснулся. Вернулся слух. Где-то слышалось слабое гудение. Наверное, холодильник. Звуки музыки. Это на кухне. Или у мамы в комнате. Хочется есть. Надо вставать. Завтракать. Обнять Николашу. Съездить с мамой на кладбище… В голову как будто ударили гирей. Ужас выдавил глаза наружу из-под век. Во рту пересохло. Он увидел серые стены. Капельницу у своей кровати. Тело, накрытое казенным одеялом. Больница. Все правда. Этот ужас – правда. За что? За что такие муки? Что он сделал плохого? Кому? Боже, Боже, Коленька, Николаша.

– Коленька, Коленька, – Иван не мог сдерживать рыдания. Слезы текли откуда-то изнутри, и он растирал их свободной рукой по лицу. – Коленька, Машенька, мама. Боже мой, Боже мой. За что? За что?

За его головой резко запищал какой-то прибор. Ворвалась сестра.

– Спокойно, спокойно, – ее молодость не вязалась с уверенностью, с которой она проделывала разные действия.

Вошел доктор.

– Что такое, Иван? Что случилось?

– Господи, как больно. Как больно! – сдавливались рыданиями слова из Ивана.

– Два кубика реланиума. Быстро, быстро. И принесите воды.

Доктор положил свою руку на лоб Ивана. Лоб был влажным. Принесли стакан воды.

– Выпей. Тебе надо успокоиться.

Иван немного отпил из стакана. Его рука дрожала. Медсестра ввела содержимое шприца в вену через катетер на руке. На какое-то время Иван стал безучастным ко всему и лишь изредка вытирал слезы. Приступ проходил.

– Слушай, Иван, что там у тебя случилось?

– Я не знаю. Я пришел домой. Все мертвы. Коленька, Маша, мама. Все. – Рыдания усиливались. – Понимаете, все. Господи, за что?

– Спокойно, спокойно. Тебе надо успокоиться.

– Да что вы такое говорите? Как успокоиться? Мама, жена, сын. Все сразу. Вы понимаете?

– Иван, кому из твоих близких можно позвонить?

– Я же вам объясняю: ни-ко-му.

Чувствовалось, что он становится спокойнее, но это было медикаментозное спокойствие, скорее похожее на одеревенение, чем на успокоенность. Если верно, то покой – отсутствие желаний.

– Папа, просыпайся, тебя мама зовет, – четко произнес Николаша.

На мгновение мелькнула надежда, но сознание возвратило Ивана к воспоминаниям. Проснувшись, он без сил лежал с закрытыми глазами. Не было никаких желаний, но не было и покоя в душе. Душа имела вес. Она давила где-то в районе головы и груди одновременно. Рядом с кроватью он чувствовал чье-то присутствие. Это оказалась медсестра.

– Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, нормально.

– Я позову Николая Павловича.

Восемьдесят килограммов протоплазмы, сформированной в сложную биологическую систему с функциями поглощения и выделения. Кроме тяжести и бессилия, никаких других ощущений. Почти никаких мыслей. Мозг вяло сканирует какую-то ветхую материю из отрывков прошлого и диагностики действительного.

Подошел доктор, пристально посмотрел в глаза Ивану. Неприятно. Такое бесстрастное наблюдение за страданиями.

– Тут у нас лежит ваш коллега по несчастью, отец Феодосий. Выписать я его все равно не могу, хоть он и настаивает. Я рассказал ему о вас, Иван, он хочет поговорить с вами. Вообще-то этого нельзя. Стерильность и все такое, но я подумал, что в такой ситуации можно разрешить. Вы не против?

Иван вяло махнул рукой, выражая скорее безразличие, чем согласие.

– Он, кстати, на вас не в обиде за аварию.

Помолчали.

– Сейчас его оденут, и он придет.

Еще помолчали.

Доктор встал.

– Ну, я пойду. Я тут рядом буду.

Он все стоял, стесняясь своего бессилия.

Открылась дверь, и в палату вошел высокий и очень худой человек. Медицинская шапочка подчеркивала его большие темные глаза и бородку.

– Проходите, отец, проходите, – с облегчением, граничащим с надеждой, сказал доктор. – Вот знакомьтесь – это Иван Иванович.

– Здравствуйте, и храни вас Господь, – спокойно проговорил батюшка.

– Ну, я пока пойду. Присаживайтесь, отец, – и доктор поставил у кровати стул.

Священник перекрестился и осторожно сел. Он осмотрел спокойным взглядом палату и так же спокойно осмотрел лежащее на кровати тело.

– Доктор сказал, страдаете вы отчего-то, – проговорил священник, глядя куда-то в пол.

Иван безразлично смотрел в потолок.

– Вы простите меня, ради всего святого, видимо, заснул я на той дороге. Бог свидетель, не желал я ничего плохого.

Он перекрестился, бормоча что-то.

– Вы не виноваты. Никто не виноват, – тихо и безразлично произнес Иван.

– Да, да, на все Божья воля, и все же вы не держите на меня зла.

– Вы тут ни при чем. Я сам хотел умереть. Не получилось.

– Господь с вами. Что вы такое говорите? Грех так думать. Грех по любым законам. Мне доктор говорил о вашей беде, сочувствую и буду молиться за вас, но нельзя впадать в уныние. Вы молоды, образованны. У вас вся жизнь впереди. Надо быть стойким к бедам, выпадающим на нашу долю. Что же поделать? Все мы в руках Божьих.

– Вы извините меня, но я неверующий.

Священник улыбнулся и посмотрел на него.

– Нет неверующих. Все верующие. Просто кто-то раньше находит путь к Богу, а кто-то позже.

– О чем вы говорите? Какой Бог?

– Тот, Который свел нас с вами.

– Оставьте меня, пожалуйста. У меня нет сил с вами говорить. Тем более на богословские темы. – И, помолчав, добавил: – Хотя и плакать тоже нет сил.

– Ну что вы, что вы? Просто расскажите, что случилось. Вам станет легче. Не держите в себе зло. Даже на себя.

– А я не знаю, что произошло. Понимаете, не знаю. – Он смотрел священнику прямо в глаза и проговорил это тихо, но с силой. – Представьте себе, вы приходите домой, а там все мертвы. Безо всяких почему и отчего вас бросают в костер и обрекают на вечные муки. А вы мне тут о Боге говорите.

В его глазах стояли слезы.

– Моему сыну было всего пять лет. Мама, которая всю жизнь трудилась, никому ничего плохого не сделала, слова плохого не сказала. Жена, одно счастье. И все, все сразу. Господи, хоть бы я умер.

Он опять уставился в потолок.

– Вы полежите, успокойтесь, а я вам прочту кое-что. Просто послушайте.

В руках священника оказалась небольшая книга. Он достал откуда-то из-под сердца очки, раскрыл ее, полистал и спокойным уверенным голосом начал читать:

Книга Иова[1]

«Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла. И родились у него семь сыновей и три дочери. Имения у него было: семь тысяч мелкого скота, три тысячи верблюдов, пятьсот пар волов и пятьсот ослиц и весьма много прислуги: и был человек этот знаменитее всех сынов Востока.

Сыновья его сходились, делая пиры каждый в своем доме в свой день, и посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними. Когда круг пиршественных дней совершался, Иов посылал за ними и освящал их и, вставая рано утром, возносил всесожжения по числу всех их и одного тельца за грех о душах их.

Ибо говорил Иов: Может быть, сыновья мои согрешили и похулили Бога в сердце своем. Так делал Иов во все такие дни.

И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и сатана. И сказал Господь сатане: Откуда ты пришел? И отвечал сатана Господу и сказал: Я ходил по земле и обошел ее. И сказал Господь сатане: Обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла. И отвечал сатана Господу и сказал: Разве даром богобоязнен Иов? Не ты ли кругом оградил его и дом его и все, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле; но простри руку Твою и коснись всего, что у него, – благословит ли он Тебя? И сказал Господь сатане: Вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей. И отошел сатана от лица Господня.

И был день, когда сыновья его и дочери его ели и вино пили в доме первородного брата своего, и вот приходит вестник к Иову и говорит: Волы орали, и ослицы паслись подле них, как напали Савеяне и взяли их, а отроков поразили острием меча; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе. И еще он говорил, как приходит другой и сказывает: Огонь Божий упал с неба и опалил овец и отроков и пожрал их; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе. И еще он говорил, как приходит другой и сказывает: Халдеи расположились тремя отрядами и бросились на верблюдов и взяли их, а отроков поразили острием меча; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе. Еще этот говорил, приходит другой и сказывает: Сыновья твои и дочери твои ели и вино пили в доме первородного брата своего; и вот, большой ветер пришел от пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе.

Тогда Иов встал и разодрал верхнюю одежду свою, остриг голову свою и пал на землю и поклонился и сказал: Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь.

Господь дал, Господь взял; как угодно было Господу, так и сделалось; да будет имя Господне благословенно!

Во всем этом не согрешил Иов и не произнес ничего неразумного о Боге.

Был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел сатана предстать пред Господа. И сказал Господь сатане: Откуда ты пришел?

И отвечал сатана Господу и сказал: Я ходил по земле и обошел ее. И сказал Господь сатане: Обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла, и доселе тверд в своей непорочности; а ты возбуждал Меня против него, чтобы погубить его безвинно.

И отвечал сатана Господу: Кожу за кожу, а за жизнь свою отдаст человек все, что есть у него; но простри руку Твою и коснись кости его и плоти его, – благословит ли он Тебя? И сказал Господь сатане: Вот, он в руке твоей, только душу его сбереги. И отошел сатана от лица Господня и поразил Иова проказою лютою от подошвы ноги его по самое темя его.

И взял Иов себе черепицу, чтобы скоблить себя ею, и сел в пепел вне селения.

По многом времени сказала ему жена его: Доколе ты будешь терпеть? Вот, подожду еще немного в надежде спасения моего. Ибо погибли с земли память твоя, сыновья и дочери, болезни чрева моего и труды, которыми напрасно трудилась. Сам ты сидишь в смраде червей, проводя ночь без покрова, а я скитаюсь и служу, перехожу с места на место, из дома в дом, ожидая, когда зайдет солнце, чтобы успокоиться от трудов моих и болезней, которые ныне удручают меня.

Но скажи некое слово к Богу и умри.

Но он сказал ей: Ты говоришь, как одна из безумных: Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?

Во всем этом не согрешил Иов устами своими.

И услышали трое друзей Иова о всех этих несчастьях, постигших его, и пошли каждый из своего места: Елифаз Феманитянин, Вилдад Савхеянин и Софар Наамитянин, и сошлись, чтобы идти вместе сетовать с ним и утешать его. И подняв глаза свои издали, они не узнали его; и возвысили голос свой и зарыдали; и разодрал каждый верхнюю одежду свою, и бросали пыль над головами своими к небу. И сидели с ним на земле семь дней и семь ночей, и никто не говорил ему ни слова, ибо видели, что страдание его весьма велико».

Священник замолчал, потому что появился доктор, который подошел к кровати, посмотрел на Ивана и молча вышел из палаты.

Иван лежал с закрытыми глазами и открыл их, лишь когда хирург вышел.

Отец Феодосий перекрестился и продолжил было читать, но вошла сестра и, подойдя к священнику, наклонилась к его уху и что-то проговорила шепотом.

– Да, да, я понимаю, понимаю, – ответил батюшка, встал и направился к двери.

– Отец, отец, – позвал вдруг Иван. – Подойдите ко мне.

– Я думал, вы спите, – обернулся к нему священник, – и, признаться, немного зачитался.

– Нет, я слушал, внимательно.

Отец Феодосий приблизился к кровати.

Помолчали.

Затем он посмотрел на сестру; та, проявляя понимание, кивнула головой и вышла из палаты.

– Если даже сам Бог так иррационален, то что заставляет нас быть рациональными? Что удерживает нас в этом мире?

– Вот-вот, вы уловили суть, но рассуждаете как ученый человек. Вы не виноваты. Вас научили хорошо думать, и, к сожалению, вы перестали воспринимать мир сердцем. И теперь, когда оно болит, ваше рациональное мышление не может это объяснить, и вы страдаете еще больше. Но я отвечу на ваш вопрос. Люди живут, потому что имеют надежду, любовь и веру, конечно. И заметьте, с точки зрения вашей научной логики это абсолютно иррациональные чувства! Но они есть.

– Вы, наверное, счастливый человек, батюшка?

Отец Феодосий склонил перед ним в задумчивости голову.

– Ну что вы. Я все время в поиске, как многие обычные люди. У меня очень много вопросов. Может быть, даже слишком много. Если вы думаете, что я знаю больше вас и уже что-то нашел, то вы ошибаетесь. Знаете что? Представьте себе, что вы в горящем здании на последнем этаже, и выхода у вас нет. Или на тонущем корабле. И вы не один, а с вами десять или двадцать детей. Мальчиков и девочек. Лет девяти-десяти. И все они ужасно напуганы. Да и вам страшно, вы же живой человек. Согласитесь, что, кроме любви и надежды, у вас ничего для них нет. Из двух ваших сущностей, животной и человеческой, вы должны отдать предпочтение только одной из них. И я знаю, у вас доброе сердце, вы не оставите сирот без слов любви.

Он положил свою руку на руку Ивана, которая лежала поверх одеяла.

– Я буду молиться за вас. Будьте мужественны.

– Помолитесь и за мою семью, – тихо произнес Иван.

– Непременно, непременно. Храни вас Господь, – священник перекрестил его и пошел к двери.

– А чем закончилась та история про Иова?

– Мы поговорим еще об этом. Я здесь, – уже в дверях ответил отец.

– Отец… извините…

– Отец Феодосий.

– Отец Феодосий, спасибо вам. Мне стало лучше.

– Слава Богу, слава Богу.

И священник закрыл за собой дверь.

Дверь закрылась и в сознании Ивана. Он опять погрузился в себя, в то ужасное место, где случилась беда всей его жизни. Где любое воспоминание так или иначе было связано с этой прежней жизнью и не могло не вызывать боль.

Он был один, и боль была одна. В сущности, это было справедливое противостояние. Два достойных друг друга оппонента должны были либо отстоять себя, либо исчезнуть. И никакая сила, никакая третья воля не могли помешать или даже вмешаться в это состязание.

Иван понимал, что это не может продолжаться вечно. Он чувствовал, что нечто неведомое, совершенно ему неизвестное, – за него. Какая-то сила, могущественная и неощутимая, стоит на его стороне и с надеждой наблюдает за ним.

Он закрыл глаза, и ему представилось небо неопределенного цвета и бескрайнего в своей кажущейся пустоте, и там где-то, высоко, нечто огромное держит над ним свои ладони, и почти физически он ощущал исходящие от них силу, мудрость и покой.

– Иван Иванович, как вы себя чувствуете?

Он открыл глаза. Прислушался к своим ощущениям.

– Лучше.

– Вот и хорошо. Сейчас вы позавтракаете, а потом будем переселяться. Доктор разрешил перевести вас в обычную палату.

Эти строчки возникли в его сознании непроизвольно, когда он шел по коридору, поддерживаемый сестрой.

Он встречался взглядом с проходящими мимо больными. Это были или отсутствующие взгляды, или любопытные. Люди волновались за себя и интересовались новым страдальцем. К обычному любопытству примешивалось еще и сравнение: «Он страдает так же, как я, или сильнее? Значит, мне повезло».

Тем приятнее было увидеть улыбающееся лицо отца Феодосия. Священник встал с кровати и протянул Ивану руку для приветствия.

– Не думал, что именно священник поможет мне, атеисту, в трудную минуту, – горько и насмешливо заметил Иван.

– На все воля Господа нашего. Не меня, а Его надо благодарить. И не стоит делать разницы между верой и неверием. Все мы дети. Отец один.

Устраиваясь на кровати, Иван думал о том, что такие разговоры не вызывают в нем раздражения, как это могло быть раньше. Более того, он действительно испытывал к этому странному человеку, отцу Феодосию, благодарность и уважение. Признаться, он и не думал, что священнослужители могут так ясно и грамотно выражать свои мысли и, главное, без надрыва и давления, а спокойно и ясно.

На тумбочке возле кровати священника стояли иконка и маленькая свечка. Там же лежали небольших размеров Библия и очки. На тумбочке Ивана было пусто, хотя позже сестра принесла кувшин с водой и стакан.

– Вас как зовут?

Тут только Иван увидел в углу третью кровать, на которой сидел небритый мужчина. Лоб его был забинтован так, что закрывал один глаз, а другой, мутный, покрасневший и выпученный, смотрел на него.

– Иваном меня зовут.

– А я Игнат. А с головой что? – твердым голосом продолжал мужик.

– Да так, ударился.

– Болит?

– Что? – переспросил Иван.

– Голова, говорю, болит?

– Да нет, уже все нормально.

– Так вот, батюшка, – продолжал Игнат, видимо, раньше начатый рассказ, – эта стерва…

– Не ругайтесь, пожалуйста, – попросил батюшка.

– Не буду. Но когда узнаете все, сами поймете, какая она сука.

– Не ругайтесь, пожалуйста, – терпеливо повторил отец Феодосий.

– Не буду, не буду. Короче, она стала ходить к этому старику соседу, когда Федька был в поле. И все такое. Короче, забеременела. А Федька – нормальный мужик, думает, его дитя будет. А старик, как я говорил, рыжий был. Один такой в деревне. Ну, так родила она, значит. А пацан рыжий-рыжий, аж красный весь. Ну, деревня заговорила, ясен пень, что, видать, сука эта, извиняюсь, блядь такая, от старика родила, стерва, извиняюсь. Сказал я Федьке, и он по пьяни прижал свою дуру, та и рассказала, что, мол, ходила приласкать старика, чтобы тот дом ей отписал и участок земли. Он, типа, одинокий. Да не рассчитала и залетела. И вообще, не для себя старалась, а чтобы им с Федькой все досталось. Ну, в общем, увидел я все, когда он за нею гонялся по двору с дрыном. Думаю, убьет, мать ее. Вступился. Так он мне по хребтине, а потом по башке как даст, козел безродный. Прости меня господи. Ну и что мне теперь делать, батюшка? Он же мне кум. В милицию вроде неприлично. И так оставлять тоже не хочется. Что скажете, отец?

– Что тут скажешь? – как-то обреченно проговорил священник, сидящий на кровати и все это время слушавший с опущенной головой. – Поступайте, как совесть велит, храни вас Господь.

– А вы что думаете? – обратился Игнат к Ивану. – Заявить мне в милицию?

И тут же добавил:

– А, так вы все пропустили. Я расскажу еще раз.

– Нет, нет, я все понял, – спохватился Иван. – Тут надо подумать, – отвертелся он от прямого ответа.

– Ладно, пойду покурю.

Игнат вышел из палаты.

– Вот вам и жизнь во всех ее проявлениях, – засмеялся священник. – Вы, наверное, редко сталкивались с такими людьми?

– Редко. Очень редко.

– А жаль. Это народ, и ему предстоит еще пройти юность и повзрослеть. Гордыня часто мешает увидеть естество человеческого бытия. Люди все больше живут в своих норках и коробочках, боясь выйти из них на волю и нарушить привычный ход рутинной жизни. – Он перекрестился, пробормотав что-то про себя.

– Но ведь человечество должно как-то развиваться?

– А вы полагаете, оно развивается? Оно движется в неизвестном направлении. Так уж случилось.

– Но разве не этого хотелось Богу?

Отец Феодосий посмотрел Ивану в глаза.

– Кто знает. На все Его воля. Может быть, это один большой урок, который люди должны усвоить.

– Что-то Россия медленно усваивает такие уроки.

– Это на наш, земной, взгляд медленно… У людей, у общества, как вы говорите, была внутренняя потребность перенести тяготы и испытания, что с нами случились. Вы считаете, наверное, что Ленин, Сталин или коммунистический режим были виноваты в том, что с Россией произошло. А мне думается, народ сам хотел быть истерзанным и униженным. Людское сознание должно было эти муки перенести для чего-то. Иначе оно бы сопротивлялось и не допустило тех беззаконий, что творились. Значит, общество нуждалось в крестном пути. На все воля Господа.

– Довольно безжалостно по отношению к конкретному человеку.

– Как сказано в Книге Иова, которую я вам читал, человек рождается на страдание, как искры в костре, чтобы устремляться вверх. Господь накажет, и Господь пожалеет. – И он перекрестился.

– Что же тогда Бог и что же тогда мир?

Батюшка заулыбался.

– Не думаю, что вы готовы принять истину. Поэтому не буду стараться вам объяснить… Вот вспомнил сейчас слова Борхеса, писателя Борхеса, он писал как-то, что роза цветет безо всяких «почему».

Помолчали.

– Все мы находимся в неведении относительно замыслов Творца, и в этом, я полагаю, наше счастье. Наша свобода – суть Его творения и основание нашего незнания. Не знаю, понимаете ли вы меня…

– Я понимаю, но трудно это принять.

– А вы раскройте свое сердце и освободитесь от страха…

– А вот и я. – На пороге стоял Игнат. – Там такая сестра… – и он глубокомысленно покачал головой.

Священник тоже покачал головой – и улыбнулся так, будто говорил с ребенком, хотя на вид Игнату было около пятидесяти лет.

Игнат уселся на кровати с надеждой приобщиться к разговору.

Помолчали.

– Может, в картишки сыграем? – неуверенно спросил он.

Никто не ответил.

– А, – догадался он, – вам же нельзя, – сказал он, глядя на священника. – Ну, может, тогда ты, Иван?

Тут в палату вошли доктор с сестрой.

– Игнат, – сразу начал хирург, – это ты спрятал бутылку в туалете?

– Какую бутылку? – с искренним недоумением, покраснев, воскликнул Игнат.

– А ну встань и дыхни, – потребовал доктор.

Игнат отвернулся и молчал.

– Так что?

– Ну, немного я отпил. Было дело. Это же полезно для здоровья. Быстрее все заживет. Дезинфекция там всякая. Что такого-то?

– Еще один раз, и я выпишу тебя из больницы.

– Больного-то?

– Больного, больного.

– Как вам не стыдно такое говорить человеку с пробитой головой. А еще доктор. Вы же давали клятву Родине. Лечить всех и вылечивать.

– Ладно, ложись и спи. И тихо себя веди.

Как по команде, Игнат улегся под одеяло и отвернулся к стене.

Доктор подошел к Ивану и присел на край койки. Взял его руку, заглянул в глаза, осмотрел повязку на голове и опять посмотрел в глаза.

– Как вы себя чувствуете, Иван Иванович? Что беспокоит?

– Физически все нормально. Морально лучше. Спасибо вам за отца Феодосия. Вовремя вы меня отвлекли… – Он замолчал.

– Все будет хорошо, – с чувством произнес доктор. – Давайте, как договорились, я вам помогаю, а вы мне, и вместе у нас все получится. Звонили ваши коллеги из института. Я не разрешил пока к вам приходить. Они сказали, чтобы вы не волновались, они все устроят с похоронами.

Иван отвернул голову к стене. Или это воспоминания придавили ее к подушке?

– Крепитесь, мой друг, крепитесь. Еще звонили из прокуратуры. Им надо с вами встретиться. Я пока их отговорил, но это все равно произойдет.

Помолчали.

Доктор пожал Ивану руку и пересел к священнику, лежавшему на кровати с книжкой.

– Как у вас дела, отец Феодосий?

Священник отложил книгу и снял очки.

– С Божьей помощью, все в порядке. Когда отпустите меня? А то дела ждут…

– Пару дней понаблюдаем, и, если все будет в порядке, пойдете домой.

Он посмотрел выразительно на батюшку и кивнул слегка в сторону Ивана.

Священник так же выразительно посмотрел и мягко кивнул головой в ответ.

После обеда Игнат продолжал спать в той же позе. Священник с книгой сидел на кровати. В больничном халате он выглядел немного неестественно, поскольку его сан не мог спрятаться в такой стандартной одежде.

Иван лежал на спине, а затем повернулся на бок, к священнику.

– Отец Феодосий, так чем закончилась история про Иова?

Священник отложил книгу, опустил немного очки и посмотрел поверх очков на Ивана.

– Хорошо. Я прочту вам несколько мест, но решать вам придется самому. Знайте это. У всех у нас разная судьба, от этого и слова мы понимаем по-разному, и смысл их раскрывается неоднозначно.

Он нашел нужную главу в Библии и начал читать:

«И отвечал Господь Иову из бури и сказал: Препояшь, как муж, чресла твои. Я буду спрашивать тебя, а ты объясняй Мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он? Укрась же себя величием и славою, облекись в блеск и великолепие; излей ярость гнева твоего, посмотри на все гордое и смири его; взгляни на всех высокомерных и унизь их, и сокруши нечестивых на местах их; зарой всех их в землю и лица их покрой тьмою.

Тогда и Я признаю, что десница твоя может спасать тебя».

Священник поглядел на Ивана.

Иван смотрел ему в глаза. Так продолжалось почти минуту. Затем отец Феодосий перелистнул страницу и продолжил:

«И отвечал Иов Господу и сказал: Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено. Кто сей, омрачающий Провидение, ничего не разумея? – Так я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал.

Выслушай, взывал я, и я буду говорить, и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне.

Я слышал о Тебе слухом уха, теперь же мои глаза видят Тебя.

Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».

Отец Феодосий снова замолчал и через минуту прочитал последнее:

«И возвратил Господь потерю Иова, когда он помолился… и дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде.

После того Иов жил сто сорок лет и видел сыновей своих и сыновей сыновних до четвертого рода;

И умер Иов в старости, насыщенной днями».

Священник закрыл книгу и снял очки.

До вечера они не разговаривали.

Иван заснул. Ему снились забытые чувства. Он плакал и смеялся. Радовался и холодел от страха. Он шел по дороге, утопая по колено в пыли и переживая, что может испачкать белые туфли, надетые на голые ноги. Он пытался их разглядеть, но ноги были очень длинными, и он не мог увидеть туфли и понять, в каком они состоянии. А потом что-то рвануло его вниз с головокружительной высоты, и он проснулся.

Зашла сестра, оглядела палату. Подошла к Игнату и хотела разбудить его к ужину. Потрогала за плечо. Сильнее потрясла за плечо – и тут же выбежала из палаты.

Пришел доктор в распахнутом халате. Наклонился над Игнатом. Трогал его шею. Заглядывал в глаза. Затем выпрямился и сказал, что Игнат умер.

Его тело довольно быстро вынесли, и Иван остался наедине со священником.

Слова были неуместны. Священник, перекрестив несколько раз кровать, на которой лежал Игнат, пробормотал молитву, сам перекрестился и сел дальше читать свою книгу.

Несмотря на то, что Иван не мог есть и лишь выпил кефир, к вечеру ему стало легче.

Он сел на кровати и спросил священника:

– Отец Феодосий, а как вы попали на дорогу и заснули за рулем?

Священник задумчиво посмотрел на него.

– Это загадка для меня. Я не знаю, что произошло. Я не должен был быть там.

Лицо Ивана выразило удивление.

– Понимаете, несколько дней назад я поехал в деревню Селиваниха. Это по Волоколамскому шоссе, рядом со Снегирями. Прихожане сказали, там новый поселок, и есть нужда у людей в церкви. Хотят построить. Поехал я туда. За деревней лес. Повернул на проселочную дорогу, как рассказали. Заехал, видимо, далеко. Никого. И спросить не у кого. В общем, сломалась моя машинка. Старенькая была, но хорошая. Прихожане скадывались. Попробовал позвонить. Нет связи. Пошел пешком дальше. Много прошел. Наверное, не надо мне было с дороги сворачивать, но показалось мне, дома в лесу виднеются, вот я и сошел на тропинку. В глубине увидел строения. Похоже на казармы. Военная часть, наверное, была. Думаю, присяду, отдохну и пойду назад. Присел. Слышу – кто-то в кустах. Выходят. Девочка лет десяти, светлая такая, как одуванчик, и мальчик чуть постарше. Поздоровались. Спрашиваю, где тут поселок? Машина, говорю, сломалась, помощь мне нужна. А они шепчутся между собой и спорят. Наконец мальчик сказал, что отведут меня к взрослым. Здесь рядом, говорят. Ну, пошли. Все тропками. Недолго шли. И правда, вижу небольшой поселок, домов пятнадцать-двадцать, но все спроектировано аккуратно. Общий забор. Дорожки везде. А дети все время, что шли, особенно девочка все говорила мальчишке какое-то слово. Я понял, что про меня. Аник. Он аник. Я тогда не понял, о чем это они, – священник задумался. – Знаете, бывают явления настольно очевидные в своей невероятности, что они поражают наше воображение одной идеей возможности своего существования.