Читать книгу Волжское затмение. Роман - Александр Козин - Страница 5

Тесный, тёмный, в пропылённых плюшевых портьерах холл убогой гостиницы на Пробойной улице озарился на миг настырным солнечным лучом из приоткрывшейся двери. И снова погрузился в сонные сумерки, будто и не было на улице яркого июльского дня.

– Вот и господин Погодин! – приветливо воскликнула скучающая дежурная, женщина лет сорока, кругленькая, в платочке. – Как там? Жарко? – и протянула ему из-за стойки ключ от номера.

– Да, припекает… – рассеянно улыбнулся в ответ Погодин, взял ключ и зашагал по длинному узкому и тёмному коридору. Войдя в номер, он тщательно запер дверь, проверил, надёжно ли, скинул пиджак, разогнул спину, расправил затёкшие плечи. Он уже свыкся со своей сутулостью. Но тяжело всё-таки воображать весь день, что таскаешь на плечах мешок с песком. Ничего. Ничего. Недолго осталось. А уж там – что выпадет…

Обстановка в его номере была спартанской. Аккуратно, по-военному, заправленная железная кровать. Старый педальный умывальник в углу у двери. Стол и два шатких венских стула у окна. Фанерный платяной шкаф. Вот и всё. Здесь он, по сути дела, только ночевал. Основная жизнь Александра Алексеевича протекала вне этой комнаты. Под низким ярославским небом, тут и там утыканным затейливыми шатровыми колокольнями. На площадях, в скверах, на набережных, в глухих малолюдных закоулках и тайных местах встреч с нужными людьми. Эта кропотливая, трудная, нудная и опасная работа подходила теперь к концу, сулящему или победу, или смерть. Он, Погодин, начал всё здесь почти с нуля. Он сколачивал воедино разрозненные группки местных офицеров, встречал и размещал приезжающих, насмерть бился за железную дисциплину и конспирацию. С превеликим трудом организовывал работу единого штаба. На это ушло полтора месяца каторжной работы, бессонных ночей, страшного нервного напряжения. И вот только сейчас, кажется, всё начало более-менее слаженно вертеться в нужном направлении. Приехавший на неделю, как генерал на смотр, Савинков внёс в дела резкое оживление, зарядил всех вокруг своим невиданным трескучим электричеством, и всё замелькало, закипело… Но он уехал. Теперь опять одному… И три дня до развязки. Это было нелегко, но вернулось спокойствие. Итак, через час ему, Погодину, надо быть в Ильинском сквере. Там предстоит довольно рутинное, но очень важное мероприятие. После него можно будет принимать самое главное решение. А пока можно передохнуть. Расслабиться. Подумать…

«Савинков, конечно, молодец… – неторопливо размышлял Александр Алексеевич, растянувшись во всю свою длину на кровати и глядя в жёлтый, закоптелый от курева потолок. – Но зачем он так напирает на поддержку Антанты? Неужто сам верит в эту чушь? Вряд ли…»

И силой воображения Погодина грязный потолок номера превратился в карту военных действий. Вот убитая муха. Это Ярославль. Чуть севернее пятно – это Вологда. А вон там – ещё дальше – Архангельск, до которого от Ярославля семьсот с лишним вёрст. По зажигательным речам Савинкова, союзники, высадившись в Архангельске, ударят на Вологду и Вятку. По расходящимся направлениям. Растопыренными пальцами, а никак не кулаком. И только потом дойдут до Ярославля. Это какой же численности и силы должен быть десант, чтобы преодолеть такое расстояние без опаски за тылы и фланги? Нет. Утопия…

А вот южнее, в среднем Поволжье, обстановка обнадёживает. Там с красными упорно дерутся и наступают чехи при поддержке отрядов Комитета Учредительного собрания. Комуча, по-новомодному. Если успеют взять Казань, то это уже зацепка, уже подспорье. Может, и удастся тогда навязать красной Москве полноценный Северный фронт.

И по воображаемой карте на потолке поползли, как на штабных учениях, толстые красные и синие стрелы, сшибаясь и перемешиваясь. Острый синий клин от Самары через Симбирск к Казани. Мощный красный редут на линии Муром—Арзамас—Казань. А чехи молодцы… Молодцы. Без них бы совсем кисло пришлось. А если удастся выступление в Муроме, то этот красный редут будет крепко подорван. А тогда… И в груди Погодина заиграл будоражащий холодок азарта. Но нет. Рано ещё. Рано…

Главное сейчас – Рыбинск. Вон он, рядом, вверх по Волге. Без его арсеналов, без хорошей артиллерии нечего делать ни здесь, ни в Костроме, ни в Муроме. Лишь бы не подвёл Савинков. Лишь бы… Лишь бы.

И Погодин устало прикрыл саднящие глаза воспалёнными веками. Ох, поспать бы! Целые бы сутки продрых, будь возможность. А перед выступлением-то выспаться и просто необходимо… Да где там! Только чуть устранись, как всё пойдёт вразнос. Ничего ещё толком не готово…

Решительным волевым усилием Погодин открыл глаза и резко, как по боевой тревоге, вскочил. Нащупал в кармане висевшего на стуле пиджака часы-«луковицу». Половина второго. Полчаса до рандеву в Ильинском сквере. Пока дойдёт, пока осмотрится по дороге… В самый раз. Шляпу надеть не забыть. Так условлено. Да и голову напечь может. Жарко.

– Снова по делам, господин Погодин? – любезно проворковала из-за стойки дежурная в холле, принимая у него ключ.

– Да, служба, знаете ли… – вздохнул он, приподнял шляпу и бесцветно улыбнулся, мысленно посылая женщину ко всем чертям. Скрипнул дверью и неторопливо зашагал по улице.

Всегда спокойный, сдержанный, храбрый, но холодно-расчётливый, этот человек прошёл огромную, тяжкую школу двух войн. Блистательный офицер-артиллерист, он был железно дисциплинирован, непреклонно строг и в делах службы напоминал точную, математически отлаженную машину. Того же добивался и от подчинённых. Всё это очень пригодилось ему здесь, в Ярославле, на самостоятельной конспиративной работе. Многому пришлось учиться. Но гибкий ум и природная смекалка по-прежнему выручали его. Приучив себя к сутулости, он будто забыл об офицерской выправке, и только в одиночестве позволял себе расправить спину. Ещё в Москве он научился проверяться на слежку и мастерски уходить от неё. Видеть полезную информацию во всём вокруг, внимательно прислушиваться к разговорам и чутко прозванивать любую ситуацию на возможную опасность. Здесь, в Ярославле, с его замедленной, ленивой жизнью работалось куда легче, чем во взвихрённой, взвинченной, взболтанной революцией Москве. И всё же следовало быть готовым ко всему в любую минуту. Сегодня утром что-то такое было. Мельком. Не опасное, но беспокоящее. Что же? Ах, да. Возвращаясь с пристани после многозначительного прощанья с Савинковым, он краем глаза увидел ту странную барышню, что приходила к нему в номер с сообщением от «Виктора Ивановича». С каким-то мальчишкой они шли от набережной по Казанской улице. Эта девчонка некстати оказалась свидетельницей устранения Климентьева, по их догадкам, чекиста. Всё, казалось бы, предусмотрел дока Савинков, даже способ подсказал. Свой, «коронный», изящный и почти романтичный. Ударить жертву аккуратно завёрнутым в газету обрезком трубы и увезти на ожидающем за углом извозчике. И всё, вроде бы, прошло гладко, да вот надо ж было этой дурёхе оказаться в этот момент на улице и всё увидеть! Может, и правильнее было бы избавиться от неё, но, раз этого не сделал Савинков, то уж он-то, Погодин, с девчонками воевать не станет. Нет, она безопасна. Хотя и не из робкого десятка. Не из робкого… Вот парень только этот… Кто он ей? Да мало ли… И не похож на шпика. Слишком юн.

Выйдя на залитую солнечным зноем Ильинскую площадь, он задумчиво обошёл храм Ильи Пророка, полюбовавшись на его гордо вознесённые купола и два высоких шатра – колокольню и башню Ризоположенского придела. Как два былинных стража в белых одеждах, они стерегли главный вход. Ярославль завораживал поначалу своими архитектурными выдумками: почти на каждом перекрёстке в центре города встречались разновеликие, разностильные, но удивительно чётко вписанные в неброский городской пейзаж церкви. Погодин любовался ими, наслаждался их цветистыми названиями: Спас-На-Городу, Никола-Мокрый, Никола-Рубленый город… Но теперь всё как-то потухло, обесцветилось. Все эти красоты превратились для Погодина в обыденные ориентиры. Погодин свернул в тенистый Губернаторский переулок, вышел на Волжскую набережную, прошагал мимо длинного трёхэтажного здания Демидовского лицея до Стрелки и свернул на Соборную площадь. Здесь царствовал некогда величавый, а ныне изрядно пооблупившийся, с потускневшим золотом куполов, пятиглавый Успенский собор, главный храм города. Пройдя между ним и несоразмерно огромной, слоноподобной колокольней, Погодин оказался в Ильинском сквере. Миновав Демидовский столб, он устало опустился на скамейку. И целый час просидел в безделье, вычерчивая сломанным прутиком на песке крестики и нолики. Не поворачивая головы, скашивая глаза, он то и дело поглядывал на аллею и памятник. Мимо столба нет-нет да проходили люди. Кто-то спешил, кто-то праздно прогуливался, иные присаживались на скамейки и отдыхали. Жарко… Вот один мужчина – коренастый, краснолицый – достал носовой платок и вытер лоб. Через некоторое – короткое – время другой, высокий и худощавый, прошёл и завернул за столб. Из кармана брюк у него неряшливо свисал платок. У третьего, мастерового, засаленный платок выпал из рукава. Тот охнул, громыхнул инструментами в ящике, нагнулся и поднял его. Четвёртый, в сюртуке, похожий на гимназического учителя, достал платок из внутреннего кармана и принялся обмахиваться, тяжело дыша от палящего зноя. Вот встретились два приятеля-путейца в форменных тужурках. Один дал другому прикурить и вынул при этом – вероятно, по неловкости – вместе с коробком спичек большой белый носовой платок. А другой, затянувшись, вдруг закашлялся, чихнул и долго потом вытирал глаза и нос своим платком. Издалека видным. Цветастым.

Все выглядели вполне обыденно – служащие, рабочие, студенты, мастеровые. Погодин с удовлетворением заметил, что его долгая, упорная и яростная борьба за дисциплину наконец-то дала плоды. Они не бродили у столба толпами, размахивая платками. Каждый появлялся будто невзначай, в свою очередь. Не было ни бриджей, ни галифе, ни френчей. Ничего военного. И не было ненавистных приклеенных бород и усов, на которые столько гнева обрушено было в Москве. Только у некоторых из проходящих Погодин заметил характерное – у бедра – скованное положение левой руки. Многолетняя привычка кавалериста придерживать шашку при ходьбе. Но на это нужен особый, тренированный глаз, а здесь всё-таки не Москва с её обилием хитромудрых чекистов.

Беспокоило другое. Людей было слишком мало. Погодин насчитал шестьдесят три человека. Только шестьдесят три! И это за три дня до решающих событий!

В нелёгком раздумье он поглядел на часы, поднялся и медленно пошёл по аллее в сторону Ильинской площади. Загляделся на стайку голубей и нечаянно столкнулся с пожилым мужчиной в толстовке и пенсне, с седой козлиной бородкой. Охнул, извинился, учтиво приподняв шляпу.

– Шестьдесят пять, – невнятно прошептал тот ему в спину.

Так. Значит, он почти не обсчитался. Даже со скидкой на возможные ошибки в среднем получалось именно шестьдесят три. И это только приезжие. А с учётом здешних наберётся восемьдесят с лишним боеспособных. Может, и меньше. Здесь у многих семьи, дома… Да и одно дело – палить из револьвера или винтовки в чужом городе, а совсем другое – на родных улицах, среди земляков. Это не каждому под силу. Но если даже и так… Мало? Да, мало. Для гарантированного успеха нужно человек сто пятьдесят-двести. Но это уже фантастика. Хотя почему? – размышлял на ходу Погодин. – Сроки не вышли, возможно, подтянется ещё несколько десятков. А если нет? Ну и что ж, восемьдесят-девяносто хорошо организованных и вооружённых людей при внезапном выступлении – тоже очень серьёзная сила. К тому же почти все – офицеры, у большинства за плечами боевой опыт недавней войны. Связь! Связь. Вот с чем плохо здесь. Уже подготовлены специальные вестовые, разработаны условные сигналы, но нужной слаженности так и нет. Любая случайность может провалить дело или же осложнить его до крайности. А это – жизни. Драгоценные жизни далеко не худших людей России. Как и Погодин, они выброшены, унижены, оплёваны незваными красными пришельцами. Обречены на кромешное существование в полулегальных условиях. И вовсе не собираются с этим мириться.

Да и не может быть речи ни о каком мире с этим озверелым, одуревшим от власти косноязычным быдлом. Перевернули всё вверх дном, разорили, разрушили, сдали страну немцам, наплевав на три с лишним года изнурительной кровавой бойни. Горланят бессвязные речи о свободе, равенстве и братстве, а сами чуть что – за маузер. И заправляют всей этой вакханалией хитрейшие лицемеры и интриганы. Им и Россия – не родина, и Бога нет. А значит, можно глумиться, злобствовать, крушить, убивать и предавать без всякой опаски. Они были чужды, ненавистны, а главное, непонятны Погодину. Откуда они взялись? Каким вихрем занесло в Россию эту страшную бациллу? Как мог здравый и богобоязненный в основе своей русский народ так пошатнуться рассудком? Что за наваждение, что за напасть трясёт Россию и никак не желает угомониться?

Погодин чувствовал какую-то натяжку, логический провал, не осознанное толком противоречие в этом строе мыслей, но в анализ не вдавался. Ненавидеть и презирать этих чужаков было гораздо проще. Да и миссия, которую он на себя взвалил, предполагала движущей силой и залогом успеха именно ненависть. Они – другие, они – не люди, они – пришельцы. Он давно уже загнал себя в узкую, но глубокую и покатую колею гражданской войны и не мог теперь ни сдать назад, ни свернуть, ни остановиться. Это напрочь отсекало любые переживания по поводу происходящего. Но временами угнетала сосущая, тянущая пустота в душе от предчувствия неминуемой катастрофы. Погодин гнал её, пытался рассеяться, отвлечься. Убеждал себя – и не без успеха, – что сейчас, когда на карту поставлено будущее России, оправданы любые жертвы. Но главной прорехой во всём этом было то, что он не видел для России будущего. Никакого. К старому – он понимал – вернуться уже невозможно, а новое было слишком уродливо и отвратительно. С ним-то, новым, и боролся Погодин. Полковник Перхуров Александр Петрович.