Читать книгу Тварина. Повесть - Александр Леонидович Миронов - Страница 2

– Вот тварина! Вот тварь! – негодовал Никиша. – Вот навязалась! Вот же ж дурак был, а! Вот, дурак!.. Это ж надо было такую глупость сотворить…

Он ходил по кухоньке, мелкими шашками, то ли из-за ограниченного пространства, то ли из-за нервного возбуждения, что проявлялось в движениях ног, на которых он не мог спокойно стоять. Ходил, как заведенный, по привычке поглаживая второй фаланг на среднем пальце левой руки.

В молодости после войны и демобилизации из армии, работая механиком в колхозе, он на ремонте трактора повредил этот палец. Зашиб средний фаланг, может быть, и сломал, или просто косточку приплюснул. Ключ сорвался с головки болта, и он со всей силы приложенной на него въехал кулаком в чугунный двигатель агрегата. В те времена в рукавицах или в перчатках было не принято работать, разве только по зиме. Так что двигатель принял боксерский удар с молчаливой снисходительностью, а сам боксер закрутился возле него волчком. Сбил казанки на всех пальцах, а средний угодил в торчащий из корпуса нарост. Но в деревне медика не было, а ехать в город за сто километров некогда, страда стояла, уборка хлеба была в разгаре и на механике колхоза лежала большая ответственность.

Местная знахарка, осмотрев опухоль, ворчала:

– Чо, помягче-то ничо не нашёл? Нашёл с кем буксоваться. Это, ить, не мешок с овсом, осторожней надоть.

– Да ключ сорвался, Праскова.

– Оно понятно, силы-то немерено. С войны пришёл, так тут покалечишься, – ворчала женщина лет пятидесяти. – Палец-то гнётся?

– Да больно сгибать.

Прасковья покивала головой, подвязанной ситцевым платком.

– На те пальцы, што посбивал, подорожник прикладывай, ранки затянутся. А на етот – два средства: это конский каштан, и желательно – парной. Второе – собственную мочу привязывать на ночь. Ничё страшного – если и днём недельку-другую подразнишь ею своих механизаторов. Из двух снадобий выбирай что-то среднее, и по почашше, – хихикнула. – Но знай, так просто не отделаешься, маять пальчик долго будет.

Никифор едва ли не всю посевную носил на кисти то увесистый тампон парного каштана, то легкую повязку из собственного лекарства.

Мужики смеялись:

– Никифор, тебе со снадобьем не помочь?

– У моей коровы Зорьки – вó, оладушки!

– Да и у самого – не меньше, – смеялись и над шутником.

И процедуры помогли. Опухоль спала, а вот боль «маяла», видимо, при ушибе был повреждён нерв. Вначале зудящая, колючая. Потом, с годами, нудная, ноющая и ослабевающая. Палец стал сгибаться, хоть и не полностью, но в работе уже не мешал, не цеплялся за предметы. Кистью мог обхватить топор, лопату или ключи при ремонте сельских механизмов и автомашин, на которых стал работать позже. Но за годы болезни пальца, он так его полюбил и привык к нему, что это привычка не покидала его до самой старости. Ласкал и гладил его уже автоматически, неосознанно.

– Это ж надо было такую глупость сотворить… – продолжал он возмущаться, натирая палец.

Зоя Гавриловна сидела за кухонным столиком и согласно кивала головой, и волосы, слегка подкрашенные хной, рыжевато-пегие, встряхивались. Она целиком разделяла его негодование. У неё тоже от создавшегося положения на душе было скверно.

Эх, так ошибиться!

Она с тоской оглядывала помещение, – после двухкомнатной квартиры с широкой светлой кухней, это (однокомнатная) вынужденное пристанище выглядело конурой, клеткой, ящиком, и она даже язвила – склепом. Дожила девонька на старости лет. Но сдаваться она не собиралась – это не её стиль. Надо действовать! Как? – надо подумать. И она, несмотря на внешнее спокойствие, сосредоточенно думала. А приходится думать за двоих. Её мозги ещё не повредил старческий маразм, и инсульт не стукнул головой об батарею.

Никифор Павлович был взбешён тем, что все инстанции, в какие бы он не обращался, ему помочь ничем не могли. Всюду разводили руками. И говорили с сожалением:

– Извините, Никифор Павлович, но мы тут бессильны…

Или в той же адвокатской конторе:

– Извини, отец, но, увы, против закона нет другого закона. Смирись. А лучше помирись с внучкой.

Ха, и что за такие законы, которые не могут пенсионеру и ветерану войны помочь? С внучкой совладать! Э-э, да знали бы вы кто это…

Да и как с ней мириться? Из-за неё, можно сказать, своя семья рушится!.. И от предчувствия безвыходности Никифор Павлович негодовал.

Зоя Гавриловна переживала создавшееся положение по-своему и посматривала на Никишу с некоторой тревогой: не добегался бы парень опять до нового инсульта. Неровен час, «кондрашка» хватит. Тогда и вовсе останется бабушка у разбитого корыта.

– Успокойся, Ник, успокойся, – негромко, но с твёрдыми интонациями в голосе сказала Зоя Гавриловна.

Её белое маленькое лицо с морщинами в мелкую сеточку, подпудренное, с подведёнными чёрным карандашом бровями и с подкрашенными губами, было снисхотельно-доброжелательным. Зоя Гавриловна вообще была из той породы людей, у которых жизненным девизом было правило: «Спокойствие. Спокойствие, прежде всего. Нервные клетки не восстанавливаются!» И она берегла их. В свои почти семьдесят лет, благодаря этому сбережению, ей удалось сохранить вид, если не сорокалетней дамы, то на пятьдесят быть может. Она не намеривалась жизнь свою заканчивать неврастеником и сморщенной, как измятый лист бумаги. Ей хотелось жить и жить долго, и, по возможности, безбедно, уютно. Но, кажется, на сей раз, она упускает из рук ситуацию.

Эх, поздновато они сошлись, поздновато. Это бы годик назад после смерти Савелия, тут всё выстроилось бы по иному и с наибольшим эффектом для них, а для неё в особенности. Так ведь сам затянул, чёрт старый, пока не клюнул жареный петушок в темяшок… Убегал от женитьбы, пока инсульт не прихватил.

Вначале у него ушла дача. Ну, дача, не такая уж большая ценность по теперешним временам, – продал и раздал деньги по своим детям. Бог с ней. Машина тоже прошла мимо. Старенький «москвич». Жорка, внук его, восстановил, и дед отписал машину ему по дарственной. Поторопился. Недавно хотел было вернуть, да не тут-то было. Ушла машинка. Как и гараж, – нацелился отписать старшему сыну. Ну, этому и не жалко, немало чем помог, тем же добрым словом, хоть и живёт в другом городе, а не забывает, позванивает. И вот теперь квартира… с которой, кажется, тоже пролетают.

– Присядь, Ник, присядь. Давай, я сейчас чаёк приготовлю, да по сто грамм фронтовых примем. Посидим, помозгуем, глядишь, чего-нибудь и придумаем.

Никифор Павлович перестал топтать кухню и присел к столу. Сел, уперся локтями в столешницу и обхватил голову ладонями. Она у него гудела и нет-нет, да и прокалывало то затылок, то виски. Особенно правое полушарие. Ударился этой стороной об батарею комнатного отопления в позапрошлом году, залил кровью пол, измазал шторы и, похоже, что-то сбил в ней, возможно, разбередил старую военную рану, контузию. В голове стало шуметь, и порой боль пересекала её поперёк. Сколько пролежал он тогда без памяти, не помнит, а когда очнулся, первого, кого на помощь позвал – Зою Гавриловну. Это был верный товарищ, ветеран войны, надежная подруга. А в тот момент стала, едва ли не роднее родной матери.

Почему именно её и почему именно таковой она ему представилась тогда, трудно сказать. За то не продолжительное время знакомства, какое они имели, она была, пожалуй, самой доброй к нему, внимательной и заботливой. А что ещё может так положительно воздействовать на психику пожилого человека, тем более в критический миг его жизни, как не внимание к нему? Потому в сознании, в час печали и боли, всегда проявится тот, кто близок душе и, особенно, сердцу. И, видимо, его больное на тот момент воображение потянулось к тому, кто одарил его своим теплом и чувствами.

А у Никифора Павловича в воспаленном мозгу, среди шума в нём, болезненного состояния всплыл тогда никто иной, даже не дочь, не сыновья, а этот милый образ, к которому он и потянулся, как ребёнок к матери. Потом подпал под её влияние, с той же детской непосредственностью. Внешне он выглядел вполне здоровым и в поступках, и, пожалуй, в рассуждениях ничем не выделялся, но Зоя Гавриловна уловила эту зависимость от неё, и помогала ему своей обходительностью, направляла его мысли и действия. И он всё более к ней привязывался, слушался. Шёл на её «поводке», сам того не осознавая. Да и не только он. Было в этой женщине нечто, что могло внушать доверие к ней, и она могла проникать человеку в сознание и в душу.

Зоя Гавриловна подошла к Никифору Павловичу, положила ладони на его голову и стала поглаживать по волосам. От её прикосновения, участия, доброты в Никифоре Павловиче ослабло напряжение, и он почувствовал, как жар, обложивший голову, стал затихать, а свинцовая тяжесть как бы скатываться с головы по позвоночнику вниз. Облегчение и покой начали растекаться по телу. Он задышал ровнее, руки его опустились на стол, и пальцы правой руки обвили фаланг среднего пальца левой руки. Такую легкость он испытывал, пожалуй, только в детстве. Может во сне. Из памяти уже и детство стало теряться. Да и сама память давала сбои и часто. Только вот при ласке да при душевном участии она как будто бы оживает, возвращаются призабывшиеся ощущения.

И участие Зои Гавриловны проняло его до слёз. Он как ребёнок зашмыгал носом. И обида на родственников, сконцентрировавшая на облике Кати, стала разрастаться. Он завсхлипывал.

– Ох, и твари-ина…

– Тише, тише, спокойно, милый, – приговаривала Зоя Гавриловна, нежным грудным голосом. Но глаза не выражали искреннего сочувствия.