Читать книгу Ирреальность. Сборник произведений - Александр Левин - Страница 5

Новиковский клуб был исключением. Поскольку село было основано после революции, никакой церкви здесь и в помине не было. А клуб построили после хрущёвской оттепели, дабы молодёжь не ломилась в города, обедняя колхозы.

«Культуру в массы»! И потянулись в провинциальные города, посёлки областные театры, народная самодеятельность, просветители с киноплёнками в железных коробках, дабы окультурить массы, привить любовь к «разумному, доброму, вечному». Самым почитаемым человеком в посёлке становился не председатель совхоза, а простой забулдыга – киномеханик.

За почти сорок лет Советской власти, архитектурной мысли хватило на то, чтобы тупо и грубо скопировать фасады барских усадьб, с массивными колоннами и ступеньками, точнее даже не усадьбы, а фасад Большого театра, как будто выполненного архитектором эпохи неолита. А что до бронзовой статуи коней на фронтоне Большого, так чем же живые кони, имеющиеся в селе, хуже бронзовых? «Каждому селу по Большому театру!», – а что, дёшево и сердито. Стены клуба были выкрашены в нежнорозовые цвета, ни дать ни взять – «объект культурного наследия»!

И статуя тоже имелась. На полутораметровом пьедестале красовалась гипсовая фигура вождя мирового пролетариата с откушенным носом и обрубленной в запястье руке, указующей на культурно-неолитический шедевр. На бетонном постаменте было начертано: «Вперёд к победе коммунизма!», а рядом с этим, краской нарисовано матерное слово их трёх букв, которым вождь частенько пользовался в смольненских и кремлёвских кулуарах.

На небольшой площади вокруг изваяния стояли чугунные скамейки, на которых, в ожидании начала сеанса, лузгали семечки сельчане. Мужчины дымили цыгарками, периодически здороваясь с подходящими приятелями, а женщины обсуждали сельские сплетни и задирали оных шутками, заливисто и дружно смеясь. В воздухе чувствовалась ядрёная смесь табака, самогонки и чеснока.

Справа и слева от клуба располагался небольшой парк, точнее то, что сельчане оставили от берёзовой рощи, когда-то бывшей на этом месте. Для придания некоего романтизма, в парке было установлено несколько светильников на чугунном основании. Света от них было ровно столько, чтобы в темноте не перепутать пышные бёдра доярки с толстым стволом берёзы. Эти деревья не раз слышали визг девушек и басовитый хохот мужиков. Сбитые, кровь с молоком тела, частенько прижимали хлопчики к этим стволам, чтобы ощутить всем нутром девичье тепло и стыдливо-скрытую жажду плотской любви.

Около массивной входной двери, пройдя сквозь хохот сельских баб, как сквозь строй солдат с шомполами, я увидел Любашу. Она, завидев меня, стала опять кокетливо играть сумочкой, как девочка играет со своей любимой куклой.

– Гляжу, вы в кино собрались?

– Да, вот, Григорий Степаныч в приказном порядке отправил.

– Ну и правильно, не сидеть же вам, как сычу, в общаге!

– А вы-то, откуда знаете, где я остановился?

– Ой, ну чудной! Здесь же село! Кто-то чихнёт на одном краю села, а ему уже с другого конца варенье малиновое несут! У вас в Москве, поди, не так?

Я заулыбался. Мне было приятно осознавать, что Любаше я понравился. Меня как магнитом тянуло к этой сельской веселушке, хотелось ещё и ещё раз искупаться в её смехе.

– Ваша сельская разведка почище ФСБ работает!

Она залилась звонким смехом. Он, как горсть обронённых на пол сверкающих бусинок, рассыпался вокруг меня, отскакивая обратно, ещё раз бодря и играя с моей душой.

– Может сельская разведка знает, в каком ряду и на каком месте сидит кто-нибудь из знакомых, ну, например, Кузьмич? – еле сдерживая смех, задал я вопрос.

И, ведь, не хотел обидеть, чёрт меня дёрнул приплести Кузьмича в наш разговор. Её, светящиеся счастьем, глаза вмиг потухли, улыбка пропала с уголков рта. Было такое впечатление, что человека, находящегося здесь и сейчас, теплым беззаботным летним вечером, вдруг переместили в лютую зиму с колючим снежным ветром. Она перестала играть сумочкой, посмотрела на меня задумчивым взглядом и сказала:

– Пожалуй, я пойду домой!

Повернувшись ко мне спиной, она стала спускаться по ступенькам.

– Люба, подождите, я не хотел вас чем-нибудь обидеть! Ну не уходите же!

Я догнал её и взял за руку. Она посмотрела на меня доверительно.

– Откуда вы знаете, что он будет здесь?

– Да Степаныч сказал, будто сюда его привёз, дескать, старик «фильму» захотел посмотреть.

– Странно, что-то перед клубом я его не видела.

– Да и я, что-то здесь людей старше пятидесяти лет не видел. Мне Сергей, ваш друг, сказал, что он такой, старичок – божий одуванчик.

– Божий? – чуть ли не срываясь на крик, произнесла Любаша, – впрочем, на первый взгляд он таким и кажется…

– Люба, давайте вернёмся, всё равно Кузьмича нет, может и не стал он дожидаться кино, а уехал на автобусе к себе, в Стариково, мало ли, может, заболел?

– Заболел? Хотя, впрочем, иногда его и не видно бывает. И на доме вроде замок висит. Ну, так говорят.

– Вот я и говорю, давайте кино посмотрим, ну не будем портить первый вечер нашего знакомства, тем более, у меня такое ощущение, что я вас чуть ли не с детства знаю!

– И у меня, тоже, – улыбнувшись, она с благодарностью чуть плотнее прижалась ко мне.

Однако от селянок такой Любин жест невозможно было скрыть. Одна из них хохотнула и сказала:

– Любаня, никак жениха себе городского завела?

Любаша посмотрела на неё осуждающе, но без злобы и ответила по-деревенски колко:

– Смотри, Глаша, за своим муженьком, а то мне одного может мало будет!

Бабы бросились осмеивать неудавшуюся шутку своей односельчанки. А мы отошли и остановились у берёзы, которая стояла ближе всего к клубу и продолжили разговор.

– Знаете, ведь я всё детство проводил в деревне, как лето, так родители отправляли меня туда с бабушкой. Мы там с местными, деревенскими, бегали, играли, возились в пыли, прятки там всякие, казаки-разбойники, рыбалки-костры, чуть не до утра. Ну и смеялись друг над другом, женихами-невестами обзывались. Была у меня там подружка, Оксана, очень похожая на вас, не внешне, а знаете… вот так же заразительно смеялась, ну, пожалуй, волосы такие же русые и смешнючки-конопушки, как у вас. Подросли потом, первая любовь, всё такое, и вздыхал, и цветы дарил, да только потом как-то всё закрутилось, армия, институт. Короче, когда я вернулся, она уже замуж вышла и ребёночка родила.

– Да, интересная история, наверное, такая есть у каждого мальчишки-романтика.

– А как прошло ваше детство?

– Да тоже вроде весело, только мы ещё и родителям помогали, то в поле, то в коровнике, в Стариково. Так теперь ничего этого там нет. Был и у меня жених, Вася, – глаза её опять стали печальными, – такой же любопытный и умный как вы, только он… он… с ним несчастный случай произошёл, в общем, умер он.

– А что случилось-то?

– Знаете, вроде как корова у них в лес убежала. Ну, собрал он ребят знакомых, друзей, пошли её искать. В лесу они разбрелись с ребятами, все вернулись, а ни его, ни коровы нет. Потом искали его два дня, с милицией, нашли, лежит под сосной, вроде он, а вроде не он, высохший весь, пожелтевший, как старичок, голова как-то в сторону повёрнута и глаза… даже сейчас как вспомню, в дрожь бросает, застывшие, будто что-то страшное увидел перед смертью. А рядом корова пасётся. Только к людям она не пошла, шарахалась от них, бодалась, будто сбесилась. Пришлось дяде Коле, нашему милиционеру, её из пистолета пристрелить, чтоб никого не покалечила! Больно мне это всё вспоминать. А родителям-то было каково? Они так на могиле убивались! И этот «одуванчик» тоже голосил… А потом… потом я как-то пришла навестить Васю на его могилку, а там… могильный холм разрыт, щепки валяются, венки все побросаны в стороне. Ну, прибежала я к дяде Коле, рыдаю, рассказала всё, он в район позвонил. Приехало человек десть милиции, вскрыли могилу, а у Васи, под рубашкой рана страшная и сердца нет… Ну, походила милиция по дворам, походила, и списала всё на вандалов. А Кузьмич, будь он трижды проклят, вроде, как помолодел после этого. Знай только в разговорах всё причитает, дескать такая пара была хорошая, Вася с Любой, да вот такое горе…

– Любаша, а что этот Кузьмич? Как давно ты его знаешь?

– Да почитай с самого детства. Всегда рядом с детишками сидит на лавочке, наблюдает, как мы играем, а то и байки какие-то рассказывает. Да все эти рассказы какие-то однобокие, неинтересные. Всё про какие-то богатства, которые он у буржуев отбирал, про то, что самому надо жить, как он хозяйствовать, показывал какие-то блестяшки-стёклышки нам разноцветные, украшения золотые. Но в руки не давал. А нам, ребятишкам, потрогать охота. Ну, большинство ребят к нему подходить перестали, скупердяй он первый на деревне был. Но кое-кто ему завидовал. И вот этих детей, чуял он их чтоль, он и стал привечать. То на чай позовёт, конфет даст, то по голове погладит. Только после него они выходили какие-то злые, неприветливые. В глазах льдинки. С родителями ругались, с друзьями не разговаривали… Со многими из них судьба горько обошлась, кто сидит, кто запил, кто-то и добился успеха, но на чужом горе, люди таких не уважают. Вон, хотя б, Ромка, точнее Роман Егорович. Видел трёхэтажный особняк на краю села?

– Ну да, там забор ещё такой, метра под два!

– Вот-вот. У него четыре собаки, ротвейлера. В селе почти и не появляется, а если и появляется, то иначе как на Романа Егоровича не откликается.

– Хм, а что ж тут странного, заработал человек…

– Заработал? Сомневаюсь я! Поговаривают, он в районе людей грабил, «крышей» на рынке был.

– Ну, Люб, знаешь, некоторые свой стартовый капитал так и зарабатывали. Потом одумались, кто церковь построил, кто убогим помогал.

– Убогим? Церковь? Вон Григорий Степанович хотел церковь в Стариково отреставрировать, с революции в руинах лежит, свинарник там у строителей коммунизма был. Ведь, односельчан в Стариково и хороним, в Новиково же церкви и кладбища нет! Значит, пошёл к Ромке денег просить, а тот на него собак после разговора ещё натравил. Вот такой был у нас «воспитатель» Кузьмич. Хозяйственный, …а как же, пять хозяек его на Стариковском кладбище лежат! Дуры-бабы, позарились на «старичка-одуванчика», знаешь, кто по душевным чувствам, а кто и на дальний прицел, дескать, пожалею его на своей груди, похожу за ним в его немощи, а как помрёт, глядишь и дом, и все его богатства мне останутся. Выходили-то за него цветущие бабы, а через какое-то время в старух превращались, молчаливых. Так молча и уходили… Ну а он уж как рыдал над ними, что ты, собаки так не воют, ВОЛКИ!

Я не стал спрашивать Любу о странной смерти её родителей. Сейчас это было не нужно. Слишком много нехороших воспоминаний на сегодня.

– Говорят у вас тут премьеры фильмов с недельным отставанием от Москвы?

– Да. Это Григорий Степанович старается. Мировой он у нас мужик. Вот ещё хотим из города молодёжь переманить, а то у нас своей, как видишь, нет. Дома строим со всеми удобствами. Интернет будем проводить. Дай Бог уборочная с прибылью закончится. Видел, какие хлеба в полях стоят?

– Угу, видел из ангара, – улыбнулся я.

Она тоже улыбнулась, посмотрела мне в глаза, смахнула паутинку с моих волос.

– Пойдём в клуб, сейчас Гаврилыч кино запустит.

Внутри клуб был куда краше, чем снаружи. Выложенные светлой мраморной плиткой полы, если не сверкали, то предавали освещённости помещению. Несколько больших зеркал в коридоре и около вешалки, мягкие кресла и диваны, стены выкрашены в мягкие кремовые тона, неназойливая световая иллюминация. Да-а-а… вот так сюрприз, кто-то явно хотел удивить! Что ни говори, внешний облик и содержание могут быть абсолютно разными!

Зрительный зал был небольшой, человек на сорок-пятьдесят. Но очень уютный. Кресла удобные, подлокотники с откидывающимися столиками. Ну, прям как в городском кинозале хорошего класса. Единственное отличие состояло в сцене и массивных бордовых занавесах по краям выдвижного экрана. Видимо, за сценой находились служебные и технические помещения, и приезжающие сюда актёры играли на этой «сцене со всеми удобствами».

– Ну как, нравится? – шёпотом спросила меня Люба, когда садилась на своё место.

– Нет слов, шепнул я в ответ.

– Может сядешь рядом?

– А если это чьё-то место?

– Ой, Лёш, ну ты как маленький, что у вас в Москве, в кинотеатре не меняются местами?

– Ну, почему же? Меняются. И местами тоже, – ёрничал я.

– Садись, давай, вон уже рекламу пускают.

Свет в зале немного приглушили, на экране закрутилась реклама. Сельчане постепенно рассаживались на свои места, со смаком комментируя рекламу.

Свет совсем погас. На экране появилось знакомое лицо Умы Турман. Но мне уже было не до неё и не до фильма. Рядом сидел человек, ещё вчера мне совершенно незнакомый, а сейчас родной. Было такое впечатление, что я живу с Любашей всю жизнь. И не было никакой жизни до этого, не разочарований в семейной жизни, горьких фраз и клятв самому себе никогда не влюбляться.

В темноте кто-то назидательно прошелестел над моим ухом.

– Нехорошо, молодой человек, чужое место занимать!

Любашина рука так и вцепилась мне в локоть, я почувствовал, как она внутренне вся сжалась от испуга. В отблеске экрана, ухмыляясь и слегка опираясь на палку, стоял пожилой человек, лет шестидесяти пяти. На нём был костюм, брюки заправлены по-деревенски в яловые сапоги. Почти бесцветные глаза осуждающе смотрели на меня. «Кузьмич, точно», – промелькнуло в голове. «И чёрт его дёрнул припереться сегодня!»

– Ой, отец, извини, можно я с тобой местами поменяюсь, во-о-н моё место, на два ряда повыше, а то, видишь, дама со мной, неудобно как-то её покидать, – произнёс я примиряющим голосом.

– О-те-е-ец, – саркастически улыбнулся Кузьмич, обнажив свои абсолютно белые зубы, а может, они мне показались абсолютно белыми из-за отблеска экрана?

Больше он ничего не сказал, только развернулся и пошёл занимать место выше, слегка опираясь на палку.

– Лёш, давай уйдём отсюда, а? – дрожа от испуга, прошептала Любаша, в её глазах стояли слёзы.

– Любашенька, ну перестань, ничего же не случилось, – утешал я её, – Видишь, он ушёл, даже на тебя не посмотрел.

– Он не ушёл, он здесь!

– Люба, ну что за паранойя? Я рядом, видишь, держу тебя за руку. Успокойся, всё хорошо.

Мне просто не верилось, что какой-то старик может испугать кого-то, ну что за ужастики-сказки? Моё спокойствие передалось и Любе, она перестала дрожать и чуть ослабила руку, но отпускать видимо не собиралась.

Как-то всё само-собой прошло, и Люба переключилась на экран. На нём Ума лихо рубилась самурайским мечом с гангстерами. Я приобнял Любашу за плечи, она положила голову на моё плечо. Мне стало казаться, что я как во сне перенёсся в годы моей юности, сижу с Оксаной в кино и смотрю какой-то глупый ужастик начала девяностых, ну тогда-то он был жутко-страшным! И во мне всё нарастает чувство страха и дикой тоски, которая приближается ко мне со спины и, вроде и смотреть нельзя, знаешь, что тебя ждёт верная смерть, а не посмотреть – означает погибнуть, не узнав, что же там было, а возможно и предотвратить смерть! И вот тут-то я понял, что я не во сне, а наяву ощущаю смерть за своей спиной. Да-да, я понял, что сплю, окутанный теплом её любви, но холодное дыхание уже за спиной. Я поёжился, открыл глаза, посмотрел на экран и обернулся назад. Клянусь всем чем угодно, двумя рядами выше сидело нечто не похожее на человека.

Руки-плети, как высохшие ветки деревьев распластались на спинке кресла впереди. Туловище было похоже на выкорчеванный корень, только расширение корневища служили плечами существу, посредине корневища находилась косматая голова с огромными глазами навыкате, крючковатым длинным носом, массивной челюстью с большим ртом и острыми зубами. Его глаза горели белёсым цветом, оно ухмылялось, причмокивая тонкими губами, и скалило свои белые зубы.

Оно смотрело не на экран, а на меня. Я не мог оторвать от него взгляда, какая-то сила притягивала меня, чувство вселенского одиночества охватило меня полностью, я словно проваливался в какую-то могильную яму, у которой нет дна, вокруг была пустота и безысходность. Вдруг я резко ощутил, что сижу в кресле, а через пелену тумана вижу лицо Любаши. Через какие-то секунды ко мне стал доноситься её голос:

– Лёша! Лёшенька, милый, что с тобой? – спрашивала она, обхватив мою шею ладонями и пристально глядя мне в глаза.

– Т-там, т-там, – заикаясь, произнёс я, – т-там, это, ох…, – казалось, в меня всё-таки вернулась уверенность и, неожиданно, энергия и желание обладать своим телом мгновенно распространилась от ступней до кончиков пальцев рук.

Я схватил Любашины руки, встал с кресла и обернулся. В зале был включён свет, мы стояли с Любой совершенно одни. Она смотрела на меня немного испуганно, всё ещё не веря, что со мной всё в порядке.

– Люба, ты что? Что случилось?

– Это с тобой что случилось, Лёш! Фильм кончился, а ты сидишь со стеклянными глазами и не отвечаешь, я тебя трясу, а ты не отвечаешь! – она закрыла лицо руками и заплакала, – Не надо меня больше так пугать!

– Да я не пугал тебя, Люб, я видимо просто заснул, знаешь, бывает такое, даже в научных трудах такие случаи описаны.

– Научные труды, дурачок, – она легонько шлёпнула меня кончиками пальцев по лбу, – напугал, чуть ли не до смерти!

– Я сам напугался, – надув губы пробурчал я. «До смерти» – пронеслось в голове.

– Надо идти домой, что мы тут стоим, как два тополя на Плющихе!

Мы отправились к выходу, я посмотрел на то место, где сидел Кузьмич, около кресла, на полу валялись короткие сухие ветки. «Может на сапогах принёс», – подумал я: «С другой стороны, на улице дождя и грязи вроде не видать».

Мы шли по посёлку к Любиному дому, мне всё-таки хотелось узнать, что делал Кузьмич в клубе, почему его место оказалось рядом с Любашиным.

– Люб, ты только не злись, скажи, а Кузьмич до конца фильм посмотрел или нет?

– Я его не видела, где-то с середины фильма, просто обернулась посмотреть. Ты же видишь, как я к нему отношусь, боюсь его и не люблю. Ну, так вот, посмотрела, а там – кресло свободное. Не было его.

– Ну вот, мы и пришли, проводишь меня до двери?

– А как же!

За невысоким штакетником между двумя толстыми старыми липами стоял деревянный дом. При входе на крыльце горела яркая лампочка. Мы вошли в калитку. Перед дверью Люба обернулась, провела по моим волосам и щеке рукой, ласково улыбнулась, поцеловала меня в щёку.

– Жених молодой, а сам – седой! До завтра! – она хохотнула и закрыла за собой дверь.

«Хм, седой, где она у меня седину нашла?», бурчал я про себя, идя к общежитию. «Ну да, наверное, хотела сказать про беса в ребре?». В общежитии я открыл ключом комнату, и упал на кровать, устав от перипетий первого дня командировки. Спалось мне хорошо, но в какую-то минуту я почувствовал, что-то скребёт по стеклу. Я открыл глаза, мне показалось, что на окне прилегли руки-плети. Страшно не было, но ощущение, что за мной следили, присутствовало.

Я быстро встал с кровати и шагнул к окну. Руки плети – оказались облетевшими ветками рядом стоящей вишни. Но за ней, что-то метнулось в сторону, то ли собака, то ли кошка с ярко светящимися глазами. «Всё, ну хватит уже, завтра рано вставать, спать-спать», – я опять прилёг на кровать.