Читать книгу 1 | Плато. Диалоги - Александр Левинтов - Страница 5

30 сентября. Вера, Надежда, Любовь. Три девочки, которых мать благословила на муку и смерть от упорствующих на пути к христианству варваров. Я еду в плацкартном вагоне поезда Симферополь-Москва. За окном – пронзительно синее, неистощимое и неистовое небо и притихшая суета жизни. В разбитном вагоне, сляпанном в конце квартала одной из старинных пятилеток, грязно, нелепо, шумно, ободрано, обобрано и обворовано, дрянно и разболтано. Не соблюдается ни одна норма и ни одно правило: мы везем с собой холеру.

Я уже порядочно пьян от проводов в кислой среде ркацители, совиньона, каберне и чего-то совсем беспородно кислого. Попиваю маленькой кофейной чашечкой чудом уцелевшее в прощаниях ркацители и вяло-корявым почерком достаю из памяти давным-давно не состоявшийся диалог.

– Можно?

Она молчит. Да мне и не нужен ее ответ. Я целую ее, преодолевая полумгновенное сопротивление нежных и изящных губ. Ее тело и волосы издают еле слышный мягкий аромат, совпадающий с тонкой нежностью кожи. Маленькая грудь трепетно бьется в моей ладони, я целую еле выступающий сосок и слышу над собой тихий усталый вздох. Обычно веселые, ее глаза теперь чуть не плачут, а растянутый и смятый поцелуем рот дрожит. Романтика неизвестности и тайны отношений кончилась и начались совсем другие.

– Тебе плохо?

И в ответ она начинает оседать без сил, в глубоком изнеможении. Сам собой на нас падает полумрак любви и в этом полумраке она, нагая, видится мне еще прозрачней, прекрасней и совершенней. Лоно, устланное легчайшим каракулем, открывается ниже изящной, ажурной портьерной складкой цвета пьяной вишни, острое жало любви, маленькое и упругое, слабенький кинжальчик наслаждения, о чем-то взывает к моему языку и они, сойдясь, уже не могут расстаться и намиловаться.

Она дернулась, вздрогнула и повалилась на бок в изломанно-изящном изгибе, исходя упругой судорогой. Но вот эти волны стихли, и я вошел в пылающую и истекающую сладчайшей отравой пещеру.

– Как хорошо нам с тобой! – сказала она после долгой паузы, когда все кончилось.

– Давай позовем Илью.

– Зачем? Какого?

– Так однажды сказал Петр Христу, когда ему, простому рыбаку, стало хорошо наедине с Богом. И он позвал Третьего. Людям почему-то всегда нужен третий как свидетель и участник счастья на двоих.

– Нет, не надо нам никакого Ильи. Мне хорошо с тобой. Хочешь, я почитаю тебе свои стихи? Однажды это все мне приснилось и я тут же ночью написала, хотя вообще-то стихов не пишу:

После долгих ожиданий

я из дому выхожу

мимо странных длинных зданий

я иду и не гляжу.

Очень страшно, очень томно —

окна мрачные кругом,

в жутком городе огромном

ни души. Почти бегом,

легкой тенью, мышью белой

я крадусь в немую даль,

а в душе оторопелой

бьется грустная печаль.

Вот вдали огонь мерцает.

Я к нему, а вся дрожу,

сердце сладко замирает,

а зачем – и не пойму.

Огонек едва заметный,

но неумолчно горит,

кто там – друг ли мой заветный

или бес меня блазнит?

Я бегу, а злые тени

мне клевещат и бубнят,

то за волосы заденут,

то за платье теребят.

А огонь все так же долог,

бесконечно далеко.

Почему же мне он дорог?

Может, это в смерть окно?

От тревоги замираю,

но бегу, бегу, бегу,

только вдруг я замечаю,

что давно на берегу.

Город сгинул незаметно,

справа – море, слева – лес,

огонек горит приветно,

льется лунный свет с небес.

Только что это со мною?

Волны, дебри – всё внизу.

Освещенные луною,

два коня меня везут.

Два прекрасных дивных зверя,

гривы сыплют серебром.

Я лечу, себе не веря,

между Бездной и Добром.

Кони резвы, гривы черны,

цокот мерный в пустоте,

Млечный Путь пылит огромный,

мчит к заведанной звезде.

Бесконечная дорога,

сорок дней и сто ночей,

мы домчались до порога,

в мир немеркнущих огней.

Вол, орел и лев крылатый,

старец мудрый – все стоят,

тихим пламенем объятый,

пред престолом – белый плат.

Все сияет на престоле

в окружении седин,

судьбы всех вершит и волит

Дух, Отец и Сын един.

Я спросить хочу. Немые

застывают все слова.

Слышу: «Чадо, се, отныне

будешь ты в любви права»

– Это хорошо, как сказка, – говорю я и делаю вид, что засыпаю. Теплая ладонь ложится мне на глаза и становится счастливо. Я сладко плачу и действительно засыпаю, сквозь кисею сна ощущая блуждающую ласку легких рук.

– Тебе приснилась тогда твоя смерть.

– Нет. Любовь.

Мы лежим теперь в совершенной темноте и видим только друг друга – больше ничего не существует.

– Это одно и то же. Любовь – это тренировка смерти, прижизненная попытка наших душ вырваться из теснин тела. Смерть – это акт любви, способ вырваться из любви себе подобных к любви Совершенного.

– Наверно. Ты очень умный и я ничего не понимаю, что ты говоришь.

– Не умный, а ученый. Умный говорит понятно. Мне трудно быть понятным, поэтому я лучше расскажу тебе разговор двух действительно умных людей, которые будут тебе понятны.

– А о чем они говорили?

– О том же самом, о любви и смерти. Конечно, я смогу передать этот их разговор только в той мере, в какой запомнил. И постараюсь не подменять их слова своими. Но память моя уже стара и слаба, она истощена и обессилена совестью. Только праведники и святые имеют чистую память и чистую совесть. Моя же память устала. Так слушай.

А л к и в и а д: мой милый старый Сократ, солнце уже садится. Не пора ли нам возвращаться домой?

С о к р а т: не спеши, мой мальчик. На вечерней заре так слышны и различимы прекрасные звуки небесных кифар; давай еще понаслаждаемся их мелодией. прижмись ко мне крепче, мой мальчик, дай мне насладиться упругостью твоих грудей, куда до них пышным и вялым сосцам женщин! Дай мне испить твердость твоих ягодиц, куда до них пышным женским седалищам! Дай моей руке испытать нежную твердость и горячую упругость твоего скакуна. Дай утолить мне мое горестное одиночество в твоей сомкнутой тайне!

А л к и в и а д: ты неутомим, учитель

С о к р а т: это ты вдохновляешь меня, неутомимо твое вдохновение меня. Ты – как бог, дарящий силы вдохновения и наслаждающийся работой, а не плодами вдохновения.

А л к и в и а д: нежны и чутки твои руки, Сократ, сладки и призывны речи, мягки толчки твоего орудия во мне. Научи меня.

С о к р а т: наука любви подобна науки смерти. Как науки они суть одно и то же.

А л к и в и а д: как это?

С о к р а т: что ты чувствуешь, мой мальчик, когда засыпаешь?

А л к и в и а д: мне кажется, в это мгновение моя душа отлетает от меня в какие-то неведомые дали.

С о к р а т: тебе верно кажется. Ведь сон, Гипнос – брат бога смерти Танатоса. Засыпая, мы ненадолго умираем, наши души покидают бренные тела и знакомятся с тем миром, куда потом отлетят насовсем. В этом полете их сопровождает сын Гипноса Морфей – он представляет эти миры в сновидениях. Тяжел и бесплоден сон без сновидений.

Душам людей, творящих зло, Морфей шлет кошмары мрачного Аида – в этом ему помогает его тетка Немезида, богиня мести и отмщения. Души людей, свершающих Добро, посещают елисейские поля блаженства и забытья. В Аиде время бесконечно, в эмпиреях оно отсутствует. Поэтому кошмары тянутся так мучительно долго, счастливые же сны нам кажутся мгновенными и легкокрылыми.

А теперь ответь мне на другой вопрос, сынок, и мы проясним вместе сходство любви и смерти.

А л к и в и а д: спрашивай, учитель, я постараюсь ответить на все твои вопросы, как бы неожиданны или трудны они ни были.

С о к р а т: я всегда ценил твое прилежание, Алкивиад, но более я ценю твою память и совесть, что, собственно, одно и то же. Мы часто, забыв что-то, начинаем сочинять и выдумывать, вместо того, чтобы честно сказать себе и другим: «я не помню». Мы боимся казаться непомнящими, потому что свершили что-то дурное, нехорошее, и память тут же мстит нам, вычеркивая из себя не этот – другой поступок, другое воспоминание. Если бы мы не совершали дурных дел, наша память была бы совершенной и полной, а наша совесть чистой и в ней не было бы зачеркнутых мест. У злодеев и душегубов совесть черна, она вся – в провалах зачеркнутой памяти. Мгновенно совершаемое злодеяние уносит годы воспоминаний, застит детство и юность. Именно поэтому, большинство злодеев безродны и беспамятны. И величайшие злодейства оборачиваются проклятием родителей и отречением от детей: «забудь» – в горе и гневе говорят они – «мое имя и меня и не вспоминай более никогда!». А на суде эти убийцы и злодеи почти всегда на вопрос, кто они, отвечают «я – сирота», не чтоб разжалобить суд и закон, а в подлинном забытии рода своего.

А л к и в и а д: я встречал праведных старцев, которые отчетливо помнят свой род до седьмого колена.

С о к р а т: блаженным же открыт их род и дальше. И еще грядет человек, род которого будет открыт от первого до Него и от Него до последнего, которым Он и будет. Дважды придет Он и Собою замкнет все поколения. Но имя Его нам не дано знать.

Вопрос же у меня к тебе такой.

А л к и в и а д: я весь внимание.

С о к р а т: ты уже познал любовь. Ответь мне, что испытывал ты, когда страсть затихала?

А л к и в и а д: обычно – забытье.

С о к р а т: а не напоминало ли это забытье сон?

А л к и в и а д: как будто.

С о к р а т: а не путал ли ты любовь со сновидением?

А л к и в и а д: иногда мне действительно казалось, что я сплю и происходящее – сон.

С о к р а т: а чем любовь отличалась в эти мгновения от сна?

А л к и в и а д: учитель! я вспомнил! Во сне я всегда один, а в любви нас двое!

С о к р а т: вот видишь, мой милый Алкивиад, твоя память действительно чиста и честна. Любовь – это сон двоих и это как бы совместная смерть.

А л к и в и а д: но это всегда легкий и возвышенный, блаженный сон, полет на райские поля забвения.

С о к р а т: мой мальчик, только для тебя и таких, как ты. Ты познал только светлую страсть и возвышенную привязанность душ. Мне жаль говорить тебе об этом, но знай: есть низменные, грязные страсти, продажная любовь, похоть насилия, любовь к истязаниям и наслаждение собственной болью и собственным унижением. Эта любовь черна. Она ведет в Аид и насильника и его жертву, и истязателя и истязуемого, и визжащего в восторге от удара кнута и держащего этот кнут, и торгующего любовью и покупающего ее. Они вместе погружаются в злобный мир бездн и души их чернеют при жизни, становятся настолько тяжелыми и бренными, что, покидая в смерти тела, не возвышаются к небу, а бродят средь нас, мятежа нашу жизнь, прося прощения или требуя возмездия.

А л к и в и а д: как страшно.

С о к р а т: не бойся их. Они касаются своими невидимыми призрачными руками только тех, кто близок им, кто сопричастен таким же темным страстям.

А л к и в и а д: выходит, и сон и любовь – лишь тени смерти?

С о к р а т: нет, мой дорогой Алкивиад. Сон – лишь видимость смерти и любви. Высшие проявления любви и смерти – во сне или очень похожи на сон. Любовь и смерть – две великие сути, перед которыми оказался бессилен даже Зевс.

А л к и в и а д: расскажи мне про это, ты никогда мне раньше не говорил этого.

С о к р а т: давно я слышал эту историю, от Демитиллы, подруги и наставницы моей матушки. Повивальные бабки знают и хранят много секретов и тайн. Даже не знаю, в целости ли сохранился во мне тот давний рассказ.

А л к и в и а д: обними меня покрепче, может, часть моей молодой памяти перельется в тебя и вернет тебе старые воспоминания, а я постараюсь никогда не забывать твой рассказ.

С о к р а т: так слушай.

Это в наши дни бог смерти – Танатос и бог любви – Эрот. А были истинные времена, когда это были богини – Танаис и Эрос. Они были сестрами и жили в уединении от всех богов, на прекрасном одиноком острове Фиброс, что значит – Жизнь.

Прекрасны были юные богини, одна мать и в один миг родила их от великого древнего бога времени. Вечная молодость юных богинь смущала даже обитателей Олимпа, поддерживавших свое бессмертие амброзией и нектаром – этим же ничего не надо было, только любоваться друг другом.

Юные девы редко являлись людям и те жили подолгу и безмятежно, зачиная новых людей, как новый урожай – лишь по нужде и необходимости.

Дружно и согласно жили Танаис и Эрос, ни в чем не испытывая раздоров и противоречий. Так тесно сплела Ананке их судьбы, что порой, очнувшись ото сна в алмазных росах благодатного Фиброса, они долго не могли восстановить, кто есть кто из них: Эрос называла себя Танаис, а Танаис себя Эрос, и они смеялись над этой путаницей и в неведении проводили иногда целые дни и года, поменявшись именами. А люди в это время говорили друг другу: «неурожай на нас и старые опять зажились». И самых старых вели к морскому обрыву и сбрасывали вниз, оставляя лишь имена, чтобы дать их новым людям.

Снисходительно смотрел Зевс на шалости и баловство сестер-подруг. Не заботили его нужды людей. Знал громовержец, что доступна ему любая дева – только кликни послушную Эрос, что легка и доступна ему месть – лишь позови столь же послушную Танаис.

Наслаждался услугами юных сестер могучий и беспечный Зевс и не знал, не провидел он тонко и искусно спряденную нить, которую вили ему и подвластному ему миру неумолимые Парки. «Синтесис!» – беззвучно шептали безмолвные пряхи, «Синтесис ткём мы богу и миру». «Синтесис!» – вздыхали во тьмах Тартара поверженные Зевсом титаны и боги. «Синтесис!» – свиристели тончайшим ядовитым писком неумолимые Эринии, безобразные дочери древнего Хаоса.

Священное слово «синтесис» хранило в себе волшебную тайну, единственный скрытый от Зевса-Хронида завет Хаоса. Знали лишь Хаотиды смысл и зловещее значение этого слова. И никакие мглы Тартара не могли вырвать из них эту великую и страшную тайну.

И чем больше бесчинствовал и распутничал Зевс, тем явственней надвигался на него невидимый ему и неотвратимый Синтесис.

И он настиг наконец, настиг неистового в любви, мести и смерти громовержца!

Приглянулась беспечному богу прекрасная Гипподамия. Обманом взял ее всесильный бог и, чтоб невозбранно тешиться и упиваться ее красотой, отправил в Аид ее мужа, гордого и смелого Пелопа, сына Тантала. И родила Гипподамия на забаву Зевсу и на погибель людям двух сыновей-близнецов, Фиеста и Атрея.

Атрей был скотовод и пас овец, а Фиест стал землепашцем.

Настал срок принесения жертвы.

Принес на жертвенный трапезус Атрей золотого ягненка и возрадовала эта жертва дух отца его Зевса.

Вознес свою жертву и Фиест, плодами земли вознес, плодами своих трудов.

Осерчал Зевс. Показались ему дары Фиеста насмешкой, будто издевается над ним Фиест, творящий из праха земли и духа своих сил живое, подобно богу.

Не принял Зевс жертву Фиеста.

Огорченный Фиест, приняв огромную, в размер двух ладоней, чашу неразбавленного вина, впал в энтузиазм – гордыню богоподобия. В диком энтузиазме надругался он над женой брата своего, а овец Атрея украл.

Смеялись люди над Атреем, показывали пальцем на его жену, подстилку для двух братьев. Сдержался и затаился Атрей. Не стал в открытую мстить, а пригласил Фиеста на примирительный пир. Насытился Фиест, а когда пошел по кругу кубок вина с водой, открыл Атрей котел и увидел в ужасе гость, что съел своих детей.

Рвануло занавес и с треском разошлась ткань. В том треске услышал Зевс грозное «Синтесис!».

Свершилось.

И небо остановилось. Солнце пошло вспять и звезды вослед за ним.

Метался на Олимпе Зевс, пуская в бессилии и беспорядке свои молнии. Гнев и ужас объял великого бога. Парки перестали прясть тончайшее волокно.

Свершилось!

Настало время различий. Наступила эпоха Аналисиса.

И чтобы теперь ни предпринимал великий и грозный бог, всё распускалось на свои противоположности. Кротким лебедем подплыл обольщенный красотой Зевс к Леде – и она выносила в своем чреве яйцо с двумя близнецами, Гектором и Полидевком.

Ахилл убивает Гектора и насилует остывающий труп на глазах оскорбленной родни и домочадцев, но настигает стрела Полидевка беззащитную пяту Ахилла.

В другом яйце рожает Леда Зевсу и миру прекрасную Елену, из-за которой начали боги и люди Троянскую войну, и злобную Клитеместру, которая, тая месть за принесенную в жертву дочь Ифигению, казнит позорной смертью великого вождя победителей-греков Агамемнона, сына Атрея.

И вот еще одна двойня, брат и сестра, Орест и Электра, мстят Клитеместре. Залитый кровью матери убийца мечется по свету, ослепляемый и изъязвляемый визжащими от восторга возмездия Эриниями, пока не попадает на жертвенный трапезус грозной Девы Таврической, жрица которой – чудом спасенная Ифигения. Она узнает своего брата в жертвенном чужестранце и, наконец, останавливает поток любвеобильных убийств.

Но с этого момента и от этих времен иссяк Синтесис и всякое действие, всякое явление стали распадаться на Добро и зло, на две противоположности, которые отныне немыслимы друг без друга. На этом прекратилась женская эпоха и месть по крови уступила мести по связи и браку.

А на далеком Фибросе жестокий Аналисис, настигнув двух юных дев Танаис и Эрос, сказал:

– Отныне не будете составлять вы блаженное единство и неразрывность. Будете вы грозными мужьями и будете вечно находиться во взаимной вражде. Неиствуй, великолепный Эрот! Величествуй, прекрасный Танатос! Гаси и усмиряй страсти любви вечным покоем! Отныне смерть и любовь – не одно и то же. Отныне раздирать вам людей меж Добром и злом и бессильны в этом раздоре всесильные боги!

Сок Сократа сильной горячей струей ворвался в Алкивиада и в ответ на это задрожал в руках учителя от сильного извержения юный ствол ученика. Густая пена залила его колени.

– я умираю, Сократ!

– нет, ты любишь, мой мальчик!

И они затихли в объятьях Любви и Смерти, не в силах более обнимать друг друга. Оргия – открытый размах рук, на короткое время соединила их и вернула в Синтесисное время, в доаналисисную эпоху. И они отлетели в божественный и безмятежный сон.

– какая чудесная сказка, неужели она мне не приснилась только что? – ее рука лежала на моей груди и сердце доверчиво билось в эту узенькую ладошку.

– мы, люди, иногда сильнее богов, потому что нам позволено порой забывать о Добре и зле, воссоединять Любовь и Смерть и хоть на миг ощущать мировой Синтез.

– ты не устал?

– для тебя? никогда!

– Ну, вот, – громко заявила проводница, так, чтоб весь вагон ее услышал, – и второй туалет засрали! Ходите теперь, куда хотите, а я и этот запираю.

Ночью было Запорожье, а потом Харьков. Томительные остановки, от которых просыпаешься и становится холодно. В Курске торговали вареными раками, а в Орле – часами с кукушкой Сердобского завода. В Скуратове вновь уродилась антоновка, ведрами. У меня от денег уже давно остался только жетон на метро, поэтому я опять не попробовал отменного тульского пива, а утомленный опоздавшим поездом сел в вечернее метро – уже в октябре, на шестом десятке лет, познав веру, надежду, любовь и жизнь.

30 сентября-1 октября 1994 года, поезд Симферополь-Москва №62