Читать книгу 8 | Севера́. И приравненные к ним - Александр Левинтов - Страница 13

За счастьем
путешествие к горе Шаста

Оглавление

По октябрьским пятницам закат на шоссе особенно малинов, и в этом невероятном для обычных будней мареве плывут и остывают от деловой суеты отлетевшей недели фиолетовые островерхие контуры калифорнийского горизонта.

Мы гулко несемся по Пятому хайвэю под бирюзовыми небесами наступившего наконец уикэнда. А пожар заката требует осенних костров и печеной картошки.

Мы сгребали в своем простуженном детстве огромными охапками кленовые листья чистейших и нежнейших лимонных цветов. Красные и пурпурные кленовые листья за их красоту мы не решались бросать в костер и откладывали, унося потом домой. Акварельные шорохи падающих листьев и треск беглого огня. И розовые дуновения и судороги на седом пепле кострища, и зябко, и страшно, и тоскливо от наступающей зимы и предстоящей жизни. Крупного помола соль на разломе пышущей картофелины и ты выедаешь влажную и горячую сердцевину, весь рот в черной саже, и нет ничего вкуснее и слаще.

Мы ночуем в Сакраменто, в доме рассыпающихся надежд. К ночи лихорадка тревог и отношений затихла, и потекли, непрошенные, сладкие и легкие счастливые сны – о далеком прошлом и неслучившемся, но теперь вот пришедшем.

А теперь вот, в кромешной дали от того дома, той жизни и того детства, мы мчим по беспроигрышной пустоте Америки в поисках запоздавшего счастья. Ведь гора Шаста (14100 футов над уровнем моря), что высится на границе Калифорнии и Орегона, – один из немногих русских топонимов здесь, наряду с Russian River, Lake Berryessa, Fort Ross, Sebastopol и некоторыми другими.

Наш путь лежит по унылой утренней равнине, болотистой и невзрачной. Говорят, в этих местах знатная охота на всякую водоплавающую и прочую пернатую. Я не охотник до уничтожения ни в чем не повинных и мне не мешающих, да и шастать по пустому безлюдью, может, и по-тургеневски, но явно не по-левитановски.

Шаста встала перед нами за полтора часа до того, как мы подобрались к ее подножию – зыбкий гармоничный белый контур. Чем дальше от нас счастье, тем оно совершенней – что из прошлого на него смотри, что из будущего. А когда счастье рядом, мы почему то теряем его возвышенные очертания и обращаем свое внимание на вмятины, неровности и несовершенства нашего счастья.

Я долго искал, чему противостоит счастье и, кажется, нашел. Ничто так не удалено от счастья, как конец, и полное, настоящее счастье мы обычно называем бесконечным счастьем. Так коротко наше счастье, так долги и утомительно длинны наши концы. И, как и счастье, конец – бессодержателен, нам нечего положить в эти два места, мы только надеемся, до счастья совсем близко, а до конца еще так далеко. И чем ближе конец, тем просторней нам кажется остающееся до него, и чем дальше от нас счастье, тем незаметнее и несущественнее нам эта прореха.

А похоже счастье на покой, субботний покой, заработанный нами. Разница тут в том, что покой приходит заслуженно, счастье же может обрушиться на любого. Мы можем так и не дождаться своего счастья, но хотя бы покой, хотя бы вечный покой нам обещан.

Путь счастья троичен.

В поисках счастья мы прежде всего должны отказаться от своих желаний и их исполнения. Счастье должно прийти само и нечаянно.

Следует также отказаться от созерцаний, от помещения себя в центр своего мира, своей среды обитания. Эта потеря похожа на растворение и забывание своего места, на порхание и ощущение вездесущности и поглощенности.

Наконец, следует отказаться от собственных мыслей и не побояться поглупеть – по счастью, счастье глупо и доверчиво, оно сродни ребенку.

Этот троичный путь приводит к новой, иной форме коммуникации – преображению (так был счастлив апостол Петр, когда пред ним преобразился Иисус). Преображение – это, как кажется, коммуникация с Богом в себе и с Богом в другом человеке. Собственно, это и есть любовь, счастье любви – разговор с Богом в другом человеке как с Богом в себе. Потому что души наши слабы и осколочны, нами же самими затурканы и зашиканы, порой отторжены от совести, Бог же в нас всецел, как и вне нас. И что может быть прекрасней любви? Наша влюбленность – это всего лишь воображение, то ли вбирание в себя образа другого человека, то ли вхождение самому в этот образ другого человека, влюбленность – попытка или тренировка любви, она переходит от воображения в преображение и если таковое происходит, любовь становится истинной и вечной, бесконечной, счастливой. Такую любовь невозможно замутить сексуальными проблемами, ревностью, меркантильными расчетами и гнуснейшей американской привычкой ковыряться в отношениях с помощью разных проходимцев и шарлатанов. Это также невозможно и противоестественно, как непосильно разочароваться в Боге.

Счастье всегда чудо, если понимать под чудом самый прямой, самый простой и естественный ход событий и жизни. Близкий мне человек измучил себя подозрениями, страхами, тревогами, опасениями, он сделал свою жизнь невыносимо несчастной и все допытывался у меня: неужели ты счастлив?, как ты можешь быть счастлив, если я несчастна?, почему и как ты счастлив? – А я был просто счастлив, без затей и самоистязаний, счастлив работой, любовью, верой, жизнью. И она решила, если не быть самой счастливой, то хотя бы прекратить мое счастье. И я стал несчастен и был несчастен, но теперь я еду к горе счастья и надеюсь на чудо – эта надежда также проста, как надежда ребенка. Да, яџ помню, что все свое раннее детство только и делал, что умирал от разных военных и послевоенных болезней, но я был счастлив. Я оставался в живых – и это было чудом для окружающих и таким легким счастьем для меня, что легко читается ныне по тогдашним детским фотографиям.

Дорога мчит мимо нас и мысли мои текут медленно, как дальние горы на горизонте. Менее всего наше счастье заметно нам в своем преддверии – оно загорожено декорациями и хламом обстоятельств. Мы топчемся в преддверии, бьем от нетерпения копытом – хорошо, если по камням, а не паркету. Как часто, как обидно часто мы так и остаемся в преддверии, никуда не входя и не выходя, не заметив, что были на пороге и надо было только распахнуть…

Противоположностью преддверия счастья является его предчувствие: в ощущении, что вот сейчас, через миг, напрягши руки вдоль тела, взлетишь свечой вверх, ввысь, в космос и даже дальше. Меня не покидает предчувствие, что счастье вовсе не в жизни, а в ее осознании, поэтому только человек может быть одарен счастьем, просто не надо цепляться за жизнь и растягивать ее разными диетами и отжиманиями – счастлив осознающий себя живущим, а вовсе не просто живущий. В предчувствии внутри нас что-то замирает, обманчивое, – то мелькание счастья как мелькает перед нами Шаста на пологих серпантинах хайвэя номер 5.

Счастье близко спасению, спасу, месту за пазухой у Господа Бога. Само это слово «счастье» в корне своем созвучно «части», «участи», принадлежности к чему-то большему, чем мы сами. Спасен – и тем счастлив. Многие ли из нас, русских эмигрантов, владеющих тайным искусством жить тяжело, бедно и плохо при любых обстоятельствах, чувствуют себя спасенными в богатейшей стране мира?

Счастье истинно, а потому неправдоподобно. Как никакой другой народ в мире, мы чувствуем пропасть различия между социально-культурной правдой и вселенски-духовной истиной. Счастье не может уподобляться ничему, тем более такому социальному явлению, как правда. Истинно счастливые асоциальны – они вредны и опасны для общества. Мир счастливых людей – возможен, реален, истинен, но общество счастливых людей? – это неправдоподобно!

Внизу остался уютный туристский городок Mountain Shasta City с багряными кленами, обсыпной гигантской рябиной, гроздья которой так пахнут стихами Марины Цветаевой, купами бересклета, боярышника и чего-то еще из далекого осеннего детства (и, стало быть, вчерашние вечерние и ночные предчувствия не обманули меня).

В стороне остается необыкновенный по крутизне склонов пепельно-грязный террикон Тринидад, небольшой вулкан, родившийся внезапно и единым всплеском бешеной магмы. Под стать ему – стоящие вдоль дороги пихты – абсолютно правильной геометрии конусы.

Мы взбираемся по серпантинам Шасты все выше и выше. Пейзаж становится удивительно похожим на Северо-Муйский хребет в северном Забайкалье – только вместо кедрового стланника здесь растет пихтач. Когда рядом с дорогой заиграл и зажурчал ручей, я живо вспомнил Ангаракан («сын Ангары»), чистейшую, хрустальную, но пропахшую селитрой постоянных взрывов реку, бегущую прочь от Северо-Муйского туннеля БАМа. Помнится, там, среди реки, стоял маленький островок, пестрый как пожар. Именно там, на Ангаракане, я понял, любуясь этим чудесным костром, как ничтожны наши, человеческие усилия по преодолению и опошлению природы. Мы скоро уйдем (с БАМа мы уже ушли), и нанесенные нами раны быстро зарубцуются, швы растворятся и вновь настанет безмятежный мезозой, ненаблюдаемый и нековыряемый нами.

Дорога обрывается утлым паркингом на границе пояса лесотундры и каменных осыпей на отметке 7100 футов. Это – пол-горы, всего лишь. Далее по склону – нивальная (снежная) зона, венчающая вершину. Мы располагаемся со своим походным скарбом и харчем на откосе, с видом на пол-мира. Волны гор внизу и прямо перед нами разбегаются к горизонту, как на тибетских картинах Рериха, они бегут в незнаемую даль и, наверно, разбиваются каменным прибоем у порога Всевышнего. Невдалеке от нас очень древнюю, совсем старую старушонку бережно укладывают на раскладушку, накрывают пледами и одеялами. Отдыхай, нажившая тихую спокойную старость. Будет ли нас ждать такая забота, когда и мы одряхлеем или нам не дано такое по нашей суетности и несчастному искусству быть вечно несчастными?

Чтоб доказать себе, что и мы пытались достичь, ползем, пропахшие несчастьями, вверх, на ничтожную, с точки зрения горы, но удовлетворительную для нас высоту над уровнем моря и нашей парковки.

Стойкий аромат хвои и предзимнего черничника, гулкий звон брекчий под ногами, одинокая поздняя пчела, потаенные горсти снега, словно объедки и остатки Нового года в октябре. Вот снег – еще один слабый и немощный способ удержаться от энтропии и броунады жизни. Холод, холод, как тебя не хватает для усмирения страстей и мучений! Здесь, на этой прохладной высоте, процессы гниения замещаются медленным усыханием, превращением живого в мощи, а не тлен.

Я добираюсь до намеченной для себя цели – полого растущей сосны – и располагаюсь на ее упругих ветвях навзничь, разбросав, как в младенчестве, на грани жизни, болезни и смерти, руки. Все-то свое детство я не то умирал, не то выздоравливал и эти переходы казались мне настоящим счастьем – вот так, навзничь, умирать или возвращаться к жизни, наблюдая вечно бегущие облака сквозь кисею слегка колышущихся занавесок. Да, оба пути – из жизни и в жизнь – казались облегчением и освобождением от чего-то тяжелого и подавляющего.

Легкий мягкий ветер как унесение печалей и горестей. Все пройдет, пройдет, шепчут упругие струи воздуха, несущегося со снегов, и все это уже было в жизни не раз, ты ловил эти мгновения утешения ветром – и в питерском цинготном детстве, и в дремотной, дышащей смертями и самоубийствами Елабуге, на юру Чертового городища, и на хмурых снегах Хибинских гор, и в разбойно-ссыльном захолустье бутырской дороги Москва-Ленинград, и в печальных болотах Приобья, и на облезлой безымянной вершине Сихотэ-Алиня, в укромных и скрытых от мира куэстах Внутреннего Крыма, на величественных и унылых саянских перевалах, и среди чахлых березок потаенного Бомнака на Зее, и такой же чахлости придвинутого к краю света Шаима в Зауралье и на страшных шквалистых сквозняках Каеркана, в преднетях мрачного Норильска, в местах, предназначенных на земле для мук, страданий и шалого исчезновения из жизни. Господи, неужели и Ты достиг этих мест?

И я заснул на совсем другом, не положенном мне краю света, заснул счастливым сном на полдороге к вершине огромного счастья, занимающего пол-неба. Но мне хватило маленькой сосенки.

Счастье и сон: их объединяет чувство возвышенного полета. Давным-давно я как-то сочинил типологию полетов во сне и наяву, включающую 49 типов этого занятия, в зависимости от позы, направления, скорости, высоты и цели (назначения) полета. И теперь мне снился самый счастливый и сладостный полет: навзничь, лежа поперек собственного движения, полет без моих усилий, полет унесенного ветром листа. Я вновь впал в детство и ощущал себя двухлетним ребенком и слышал рядом тихие невнятные голоса близких и добрых людей, как это бывает в раю: ты слышишь только эти добрые и заботливые голоса между собой, но слов не разбираешь и смыслов тех слов не ищешь. Этот разговор любви и колышущаяся занавесь святая святых нашей души и за ней – настоящая жизнь и счастье…

И сквозь этот сон стали различимы тихие звуки горных родников. Слезы счастья, смывающие из нас горе – я впервые услышал эти слезы.


Халувинская ночь в незаметном городке Weed оказалась удивительно тихой. Смурное утро затянуло тучами вершину счастья, и в рассветной тишине мы тихо отправились прочь от недоступного для нас.

Марина, 1999

8 | Севера́. И приравненные к ним

Подняться наверх