Читать книгу Выше Бога не буду - Александр Литвин - Страница 7

С возрастом чувство понимания мира стало меняться: я расту, и получаю все больше и больше информации, но этот объем все дальше и дальше отодвигает меня от знаний. Чем больше я узнавал – тем больше было вопросов! В детстве меньше сомнений, и я думал, что чем больше узнаю, тем меньше будет белых пятен. Я ошибался. Теперь я понимаю, что ошибался, а тогда я просто изучал этот мир. Вероятно, из-за этого начал рано читать. Я вдруг понял, что эти маленькие значки – буквы – позволят мне получить необходимую информацию.

Читать меня научила мама. Как-то незаметно буква за буквой к пяти годам я уже неплохо читал, и мне было страшно скучно в первом классе. До сих пор помню: скорость чтения у меня была сто восемьдесят слов в минуту – на уровне школьника 5‑го класса, и не было большого смысла повторять эти бесконечные «а-а… бэ… вэ…», которые бубнили мои одноклассники, для которых «Букварь» был настоящим открытием. Моя соседка подняла руку, учительница обратила на нее внимание: «А Шурик – читает!» Учительница подошла ко мне: «Что ты читаешь, Шурик?» Я достал из-под парты книгу Фенимора Купера «Последний из могикан». Я не испугался, я огорчился – книга была очень интересная, и мне оставалось дочитать всего три-четыре страницы до конца. Учительница спросила, на каком месте я остановился, я показал.

– Интересно?

– Да, очень.

– У тебя сейчас есть кто-нибудь дома?

– Да, мама. Она сегодня во вторую…

Мама работала на заводе посменно. Но слово «смена» никогда не говорилось. В первую или во вторую – и всем все было ясно.

– Иди домой!

Я шел и пытался сообразить: меня выгнали с урока или отпустили, потому что мне не надо учить этот предмет? В голове у меня не укладывалась сама возможность не ходить в школу, потому что я знал: все должны ходить в школу и сидеть там определенное время. И я решил, что меня выгнали! Когда мама спросила, почему я так рано пришел, я ответил, что у меня заболел живот. Мама заволновалась, но я сказал: «Не волнуйся, пока я шел домой, все уже прошло». Я не считал, что не прав, не сказав маме правду. Мне казалось, что если я начну рассуждать и требовать для себя каких-то преференций, я заставлю родителей волноваться по пустякам, а у них и без меня забот полон рот. Поэтому, собственно, я и придумал больной живот.

От урока чтения меня так и не освободили, и я продолжал страдать от безделья, так как читать на уроках я практически перестал. А на переменах мне очень хотелось бегать. Я бегал и периодически во что-то или в кого-то врезался, но однажды врезались в меня. Так врезались, что я оторвался от земли, пролетел не меньше метра, и с размаху влепился в стенд «Пионеры-герои». Каждая фотография юного героя была закрыта стеклом. Так как героев было много, то и стеклышек было много, и все они разбились на мелкие осколки. Таран, закинувший меня на стену, благополучно проследовал по школьному коридору, сшибая всех и вся, а я, от удара потерявший контроль над собственным дыханием, присел на корточки прямо в эпицентре разрушения героического стенда.

Моих родителей вызвали в школу. Меня никто и не спросил, как произошло столкновение. Никто меня не слушал.

– Завтра с родителями в школу!

– С обоими?

– Нет, достаточно одного!

И я поплелся домой. Дома я рассказал маме и папе о приглашении.

Утром я шел в школу с папой, и я был очень печален. Я думал, что получу по полной программе ни за что, и мне было страшно обидно, хотя я, собственно, еще ничего и не получил, но мое воображение работало по максимуму. Я ожидал какого-то наказания от папы, и самым страшным наказанием было бы сидеть дома, а не играть с друзьями. Мы шли по улице и догнали директора школы. Этого человека уважала и боялась вся школа! Он был с одним глазом, а второй скрывала черная повязка. Свое ранение он получил на фронте, в тяжелейшем бою, и для нас, пацанов, был непререкаемым авторитетом. Позже, когда он вел у нас историю, мы мгновенно становились очень взрослыми, когда наш учитель вдруг прерывал свою лекцию, опускался на стул и сидел, как роденовский мыслитель, а из-под черной повязки выкатывалась слеза. Мы знали, что ему больно, и нам становилось его так жалко, что мы боялись потревожить его даже дуновением своего дыхания. Директор был нашим соседом. Он спросил: «Что случилось?» Ведь просто так папы с детьми крайне редко ходят в школу. И спросил он не папу, а меня! Пока мы шли, я объяснил ситуацию. Он понял и сказал, что в визите моего папы необходимости нет. Папа пошел на службу, а мы с директором – в школу.

Потом он еще раз спас меня, когда меня выгнали с урока математики. Я не хулиганил, я сидел спокойно, но мальчик, сидящий сзади, доставал меня тем, что тыкал металлической линейкой в спину. На слова он не реагировал, и мне пришлось повернуться и просунуть кулак в его сторону. Учительница математики была на восьмом месяце беременности, и ей было явно не до нас. Она, не сомневаясь, отправила меня за дверь.

Я сел на подоконник и скучал: книга осталась в портфеле, урок был не последний, а до следующего урока было еще полчаса. От нечего делать я стал прислушиваться к голосам. За закрытыми дверями шли уроки: русский, история, ботаника, в каких-то классах было шумно, а в каких-то тишина. Я увлекся, мне уже не было скучно, и я не заметил, как ко мне подошел директор.

– За что тебя выгнали с урока?

– За шум.

– Пойдем.

Он открыл дверь в класс, строго посмотрел на учительницу и сказал мне: «Иди, садись на свое место».

У меня не было ни обиды, ни досады. Я смотрел на учительницу, лицо которой было сплошь покрыто пигментными пятнами, и я знал, что с математикой у меня не сложится. Не от того, что учителя плохие попадались – нет! Просто я точно знал: математика мне в жизни не понадобится. С точки зрения школы, это знание могло быть существенным тормозом в моей правильной реализации, но, что более существенно, это знание спасло меня от ненужной мне способности мыслить логически. Позже, эта свобода от логики стала очень важным для меня видом свободы!