Читать книгу Природа человеческих конфликтов: Объективное изучение дезорганизации поведения человека - Александр Лурия - Страница 6

Задача нашей работы сводится к тому, чтобы изучить как можно детальнее механизмы дезорганизации человеческого поведения и установить некоторые законы, которым они подчиняются. Мы заранее можем предполагать, что распад поведения при аффективных процессах или при неврозе не всегда является одинаковым, что он имеет некоторые типические формы и следует своим правилам; дезорганизация поведения также имеет свою структуру, и ее мы должны изучить с тем же вниманием, как и структуру организованных психологических процессов. Задача эта оказывается далеко не простой, и мы стоим перед необходимостью определить те пути, которые приведут нас к удачному ее разрешению.

Мы сразу же должны отвести попытки субъективного изучения поставленных перед нами задач. Эмпирическая психология, пытавшаяся познать детали аффективных процессов путем углубленного самонаблюдения, дала прекрасные описания отдельных эмоциональных состояний, но оказалась совершенно бессильной создать какую-нибудь твердую почву и для описания механики аффектов, и тем более для их каузально-динамического объяснения. Бесплодность идеалистической психологии, пожалуй, больше, чем где-либо, сказалась на изучении эмоций и аффектов, и детальное описание отдельных «душевных проявлений», пожалуй, ни на шаг не продвинуло вперед наших реальных знаний о механизмах человеческого поведения, «выведенного из равновесия».

Совершенно понятно, что бесплодность чисто субъективного анализа не могла не толкнуть психологов на то, чтобы путем изучения «сопровождающих аспектов» телесных явлений изучить структуру и динамику аффективных процессов. Тот шаг, который сделал в свое время В. Вундт, обратившись к аффективной психофизиологии, был огромным принципиальным сдвигом в истории психологической науки; однако ряд десятилетий, прошедших с первого применения физиологической методики изучения аффектов, показал, что хотя в попытке Вундта была значительная методологическая новизна и хотя примененная им методика была огромным революционным сдвигом, она не могла не привести к безнадежному тупику.

Обратившись к физиологическим путям исследования эмоций, Вундт, в сущности, не оставил своих принципиальных феноменологических установок и подошел к этому вопросу с теми же методологическими принципами, которые руководили им во всех его психологических исследованиях. Основная методологическая позиция большинства психологов той эпохи заключалась в признании того, что психолог должен прежде всего описывать известные наблюдающиеся им состояния и подвергать их некоторому субъективному анализу; с другой стороны, в разложении наблюдаемых явлений на элементарные составные части психологи, как и естествоиспытатели той эпохи, видели свою основную задачу. Эта мозаично-описательная установка оказалась пагубной для психологии, затормозив ее развитие на несколько десятков лет; обычная работа психолога заключалась в перечислении отдельных явлений, сопровождающих тот или иной психологический процесс, в надежде, что со временем эти отдельные явления будут «увязаны друг с другом» и приведут к некоторому обобщающему теоретическому положению, в лучшем случае – к объяснению описываемых явлений. Проблема структуры целого процесса обычно пропадала за эмпирическим описанием отдельных явлений и симптомов, и объясняющая теория почти во всех трудах психологов-эмпиристов была фатально отделена пропастью от наблюдавшихся фактов.

В исследовании аффективных процессов этот же путь проявился с особенной рельефностью и повел к установлению того взгляда на механику аффективных процессов, который лег к основу вундтовской физиологической методики изучения эмоций. Этот взгляд сводится к тому, что мы могли бы выразить в парадоксально звучащем положении: аффект не есть акт поведения, а есть реакция на ряд физиологических симптомов. Это получило свое наиболее яркое развитие в периферической теории эмоций.

Наблюдая эмоциональные процессы, авторы видели, что они обуславливают ряд «параллельно протекающих» явлений: ускорение или замедление ассоциаций, изменение дыхания, частоты пульса, кровенаполнения сосудов. Пытаясь физиологически объяснить происхождение аффекта, позитивно настроенные авторы обычно и обращались к этим явлениям, отношения которых друг к другу они знали еще очень плохо, но которые казались им источником аффективных состояний. Это утверждение послужило основой периферической теории эмоций, и аффект начал описываться как «совокупность известных двигательных иннерваций и вегетативных симптомов».

Периферические симптомы эмоций начали исследоваться уже очень давно, однако их изучение не привело ни к каким сколько-нибудь ясным результатам. Несмотря на множество попыток видеть в частных физиологических симптомах адекватное отражение аффективного процесса, все попытки установить единую и четкую картину физиологии эмоциональных состояний, производя точное измерение дыхания, пульса, кровенаполнения, оказались явно неудачными. Одни и те же аффекты давали у разных авторов далеко не одинаковые симптомы, сопровождаясь неустойчивыми, часто совершенно разными комбинациями физиологических изменений; попытки Вундта, а затем и ряда других авторов спасти положение чрезвычайным усложнением теории эмоций также не сделали физиологические симптомы более прочной базой для изучения аффекта, и последние сводки полученных в подобных опытах данных[16] в лучшем случае позволяют говорить, что аффект связан с некоторой дезорганизацией нормального течения вегетативных процессов.

Наиболее серьезным дефектом всех попыток изучить аффективные процессы путем описания отдельных физиологических симптомов оказалась, однако, полная невозможность сопоставить эти симптомы с особенностями поведения человека и создать заключение о какой-нибудь определенной структуре психологического процесса. В самом деле, давали ли констатированные физиологические симптомы возможность что-либо сказать о степени активности или пассивности данного процесса, о том, лежит ли в его основе некоторый конфликт или же переживание является следствием внешней травмы, проявляются ли здесь какие-либо колебания субъекта или же процесс характеризуется длительной и равномерной дезорганизацией? Конечно, данные вопросы не могли найти в физиологических симптомах никакого отражения просто потому, что эти процессы лежали совершенно в иной плоскости, чем поставленные нами проблемы; мы задавались вопросом о судьбе и структуре поведения и пытались найти ответ в анализе отдельных частных физиологических изменений, которые, являясь продуктом общих изменений в поведении, могли быть, однако, поняты лишь из общей структуры всего этого процесса.

Именно это последнее утверждение резко меняет наше отношение к сопровождающим физиологическим симптомам. Считая их вторичными моментами, которые появляются как результат общих изменений в поведении, мы тем самым ставим их в зависимость от структуры этого поведения и совершенно не удивляемся тому, что при изменении структуры соотношение отдельных вегетативных симптомов может оказаться совершенно иным. Наоборот, всякие попытки изучить структуру аффективной дезорганизации поведения без изучения судьбы и изменений самого поведения начинают казаться нам довольно бессмысленным начинанием, которое во всяком случае не может привести ни к каким удачным результатам просто потому, что основной ведущий фактор, продуцирующий эти вторичные изменения, остается неизученным; именно поэтому попытка понять отдельные вторичные симптомы, имеющие разное значение при различной структуре поведения, лишается смысла и заранее обрекается на неудачу.

Совершенно естественно, что все наше внимание, ранее сосредоточенное на отдельных физиологических симптомах, переносится на исследование изменений структуры поведения при аффекте; от наблюдения периферических симптомов мы обращаемся к изучению структуры центральных процессов, и именно в них рассчитываем найти ключ к более полному пониманию всей дезорганизации поведения.

В таком обращении к центральным процессам мы идем совершенно в ногу с передовой современной физиологией. Работы У. Кеннона[17], представляющие исключительный интерес, экспериментально показали, что полное отделение висцеральной нервной системы не дало, однако, выпадения эмоций и что оперированное животное продолжало выявлять резкие признаки аффективного поведения несмотря на то, что висцеральная сфера в этом не принимала никакого участия. Эти опыты с убедительностью показывают, что физиологические изменения, обычно изучавшиеся как основные для аффекта процессы, на самом деле являются лишь вторичными и сопровождающими процессами, выпадение которых не является решающим для судьбы аффекта. Конечно, как для теории Джемса – Ланге, так и для обычной физиологической методики, пытающейся изучить аффективное поведение на основании учета единичных вторичных симптомов, эти эксперименты являются убийственными, и научная мысль получает мощный импульс, чтобы перейти на другие пути в изучении аффективных переживаний и аффективного поведения.

Исследование, отправляющееся от активных процессов поведения, мы считаем наиболее адекватным для изучения аффекта и аффективной дезорганизации. Только в изменениях активных форм деятельности человека мы можем надеяться найти адекватные отражения той структуры аффективных процессов, изучением которых мы интересуемся. Целый ряд мотивов толкает нас на этот путь.

С одной стороны, это ряд соображений каузально-динамического порядка. Мы исходим из того положения, что аффективная дезорганизация поведения связана интимными нитями с судьбой активных процессов, аффект наступает тогда, когда что-нибудь случается с организованным проявлением активности; поэтому было бы совершенно резонно надеяться получить наиболее адекватную структуру аффективного процесса, именно прослеживая судьбу и структуру связанной с ним активной деятельности.

Второе соображение непосредственно следует из первого: лишь система активного поведения – речевого или моторного – окажется в состоянии выявить действительную структуру изменяющегося под влиянием аффекта поведения. Все интересующие нас моменты, которые никак не могли отразиться в физиологических симптомах, получают свое полное отражение в структуре активных «произвольных» актов.

Мы с наглядностью можем проследить здесь колебания и конфликты испытуемого, активный или пассивный характер его реакций, нарушение процесса и овладение им; сложный, направленный на известную внешнюю деятельность характер поведения позволит нам с известной точностью судить не только об общем характере нарушений, но и о том, где, в какой системе активности, в какой ее фазе (начальной, интенционной, или заключительной, моторной) произошли те изменения, которые вызвали характерную дезорганизацию поведения. Векторный характер «произвольной» моторики, ее неизменная направленность в определенную сторону дает возможность выразить структуру происходящих в психологическом процессе изменений с максимальной адекватностью. Мы встаем здесь, следовательно, на новые рельсы в исследовании аффективных процессов, замещая изучение симптомов исследованием структуры и меняя путь физиологический на путь психологический[18].

Формулируя задачу изучения структуры и динамики процессов дезорганизации человеческого поведения, мы должны целиком встать на путь психологического эксперимента: мы должны, с одной стороны, вызвать центральный процесс дезорганизации поведения, с другой – попытаться отразить этот процесс в какой-нибудь доступной для изучения системе; такой системой, объективно отражающей структуру скрытых от непосредственного наблюдения нейродинамических процессов, прежде всего является моторика, и мы используем моторику как систему, отражающую структуру скрытых психологических процессов; таким образом, мы принимаем сопряженную моторику в качестве нашей основной методики.

Моторика человека служила предметом изучения большого числа авторов; они составляют две большие группы: для одних (например, Хамбургер, O. Фостер, Р. Магнус, К. Клейст, М. О. Гуревич, отчасти Г. Леви) движение является предметом, целью их исследования. Задача, которую эти авторы ставят перед собой, сводится к тому, чтобы проследить развитие движений, координаций и двигательных формул, их нарушение при некоторых заболеваниях нервной системы; они изучают моторику физиологически, как одну из составных частей жизнедеятельности организма, часто скрывающую в себе симптомы глубоких и серьезных нарушений нервной системы.

Другая группа исследователей стоит на ином пути. Для нее моторика человека не цель, а лишь средство изучения сложных психофизиологических процессов, им интересна структура движения не сама по себе, а лишь как отражение некоторых скрытых от непосредственного наблюдения изменений; поэтому не все особенности моторики, а только те из них, которые стоят в непосредственной связи с этими психологическими изменениями, представляют интерес для исследователей этой группы. Таких взглядов придерживаются Р. Зоммер, О. Лёвенштейн, отчасти M. Иссерлин и Э. Крепелин, отчасти Лерман и К. Н. Корнилов, которые стояли на этом пути. Сюда же примыкают и те исследователи, которые в отдельных частных проявлениях (например, в почерке) старались найти отражение сложных психологических процессов.

Если первая группа авторов отличалась особенно подробно разработанным неврологическим анализом моторики, то вторая, для которой моторика была лишь дверью к познанию интересовавших ее процессов, обычно обставляла анализ моторных индикаторов гораздо слабее, и некоторые из упомянутых нами исследователей располагали лишь очень слабой технической базой. Однако это не лишало их работы принципиальной ценности, потому что в этом случае отнюдь не структура движения сама по себе, но лишь отражение в нем сложных психологических процессов являлось центральным предметом исследования. Однако, перенося центральный момент исследования на отражение скрытых психологических процессов, эта постановка вопроса одновременно делает исследование и более сложным: проблема отличия моторных изменений, которые являются продуктом психологических влияний, от тех, которые являются результатом органических особенностей деятельности, встает здесь со всей определенностью и может быть решена лишь очень осторожным и детальным сравнительным анализом.

Наша работа целиком примыкает ко второй группе исследований. Нас в очень незначительной степени интересует моторика субъекта сама по себе; мы совсем не будем заниматься конституциональным и типологическим анализом различий в движениях; плавность или угловатость, координированность и неловкость, интенсивность и быстрота движений совсем не будут интересовать нас, поскольку эти вопросы не связаны с проявлением структуры психологических процессов. В нашем исследовании мы все время будем встречаться с изучением моторики, но моторика будет служить для нас лишь путем к изучению скрытых психологических процессов, лишь системой, отражающей их структуру; поэтому, не являясь типологическим, наше исследование является функциональным.

Основная задача этого исследования – выяснить законы дезорганизации человеческого поведения, условия, при которых она возникает, и приемы, с помощью которых она преодолевается. Поэтому мы должны изучать структуру распада и восстановления этого поведения на каких-нибудь отрезках, входящих реальной составной частью в это поведение. Мы отказались от того, чтобы изучать отражение структуры дезорганизации поведения на отдельных изменениях вегетативной деятельности; мы с такими же мотивами откажемся от пути, на который встали физиологи нервной системы, и не положили в основу нашего метода исследование того, как изменяются рефлексы под влиянием общих нарушений в структуре поведения. Исследование рефлекторной деятельности, взятое само по себе, так же мало способно отразить структуру изменяющегося поведения человека, как и изолированное исследование вегетативных систем; рефлекторные движения, составляя, быть может, генетическую основу поведения, входят в состав активного поведения лишь как снятые категории, которые определяются сложнейшими установками и механизмами личности и в активном поведении уже существенно теряют свое самостоятельное значение. Исследовать отражение структурных изменений в поведении на элементарных рефлексах значило бы ставить исследование в очень невыгодные условия, заставляя сложнейшие процессы отражаться в неадекватно-элементарных, обладающих лишь немногими измерениями и поэтому совершенно не приспособленных для такой отражающей функции.

Изучая объективные формы отражения сложных центральных изменений, мы вовсе не имели в виду выразить эту сложную структуру дезорганизации человеческого поведения в элементарных единицах. Такое сведение было бы бессмысленно и в корне противоречило бы нашей основной методологической установке. Мы считаем, что адекватное может быть удачно выражено только в адекватном и что структура нарушений поведения может быть выражена лишь в доступном для изучения отрезке поведения, который включал бы в свой состав все те основные механизмы, основные инстанции, которые присутствуют и во всем поведении.

Мы приходим к выводу о необходимости взять за основу нашего изучения произвольное движение и, включив его в известную экспериментальную систему, пытаться именно на нем изучить характерные для дезорганизованного поведения изменения. Совершенно понятно, что аффект вносит в произвольную двигательную сферу резкие изменения; если аффект будет не случаен по отношению к изучаемому нами отрезку поведения, а имманентен ему, если нам удастся вызвать известную дезорганизацию поведения в пределах изучаемой нами системы поведения, то нарушения будут совершенно непроизвольно и совершенно обязательно отражаться на регистрируемом нами отрезке. Мы будем изучать непроизвольные нарушения произвольных движений и будем считать это наиболее адекватным путем к возможно более полному пониманию дезорганизации поведения человека.

Одно существенное сомнение может быть вызвано этим нашим желанием взять за основу изучение произвольных движений, на фоне которых будут происходить непроизвольные изменения. Для того чтобы успешно решить эту задачу, совершенно необходимо отделить эти непроизвольные изменения от произвольного фона. Короче, необходимо, чтобы этот фон был совершенно устойчив, однако у многих патофизиологов может возникнуть серьезное сомнение в том, отвечает ли этим требованиям произвольное движение. В самом деле, уже его название указывает на некоторый произвол, некоторую неустойчивость; создается впечатление, что мы строим наше исследование на песке и что получаемые нами произвольные движения окажутся каждый раз настолько различными, что мы будем не в силах выделить некоторый устойчивый фон, на котором отдельные вносимые аффектом изменения были бы достаточно заметны.

Опыт показывает, однако, совершенную необоснованность такого предположения. Произвольное движение оказывается ничуть не менее правильным и ничуть не менее устойчивым, чем рефлекторное, и в некоторой степени даже в чем-то само механическое движение принимается всегда за образец устойчивости и точности. Правда, в одном отношении есть существенное различие между механическим движением и движением органическим, особенно движением произвольным. В то время как механическое движение, происходящее в одинаковых условиях, всегда полностью сохраняет одну и ту же форму, органическое движение, бесспорно, обладая большей пластичностью, при одних и тех же условиях может в отдельных деталях отклоняться от идентичной формы, оставаясь, однако, совершенно идентичным по своей схеме, по своей основной «двигательной формуле». Наличие такой «двигательной формулы» является признаком, характерным для всякого произвольного движения, и изменение этой обычной двигательной схемы является не более произвольным, чем изменение формы какого-нибудь механического движения. Если в схеме движения что-нибудь изменилось, мы с уверенностью можем искать известные органические или функциональные условия, изменившие эту схему; именно поэтому анализ произвольных движений может явиться путем к достаточно точной диагностике скрытых нарушений нервного аппарата и изменения тех условий, в которых нервный аппарат исполняет свою работу.

Произвольное движение по своей схеме оказывается значительно более устойчивым, чем мы могли бы предполагать, и с этой точки зрения оно оказывается не менее пригодным в качестве основного фона для изучения вносимых дезорганизацией поведения нарушений, чем любое непроизвольное движение; сомнения в его устойчивости могут отпасть при первом же анализе материалов. На рисунке 1 мы приводим циклографическую запись трех движений удара, сделанную на одной и той же фотографической пластинке. Мы нарочно взяли пример довольно сложного произвольного движения, в котором могли бы ожидать максимальной вариативности и неустойчивости его формы; однако эта иллюстрация показывает нам, что дело обстоит совершенно иначе: три сложных произвольных движения оказываются совершенно идентичными по схеме, по своему построению и так накладываются друг на друга, что мы оказываемся часто почти не в состоянии различить их на одной записи. Те незначительные отступления, которые мы находим между траекториями этих трех движений, нас ничуть не смущают, потому что они являются не нарушением схемы, а лишь незначительной вариацией в ее осуществлении, ничуть не изменяя основной «двигательной формулы».

Если так обстоит дело со сравнительно сложным произвольным движением, то с простыми движениями дело обстоит значительно яснее, и ряд последовательных реактивных движений (скажем, движений пальцем) одного и того же испытуемого оказывается обычно настолько устойчивым, что даже детальный анализ показывает полное сохранение их основной формы.

Соображения о неустойчивости произвольных движений оказываются ложными, и мы с достаточной уверенностью можем брать их за основу своего изучения.

Рис. 1. Циклограмма трех движений удара

Мы указали выше, что, желая проследить структуру внутренних, недоступных для непосредственного наблюдения изменений, мы можем уловить ее отражение в произвольной моторной сфере и что существенное условие этого таково: изучаемый нами центральный процесс, в котором происходит интересующая нас дезорганизация, не должен быть чем-то посторонним для отражающего моторного процесса. Мы должны найти такую систему деятельности, которая включала бы в себя и центральный процесс, подвергаемый аффектом дезорганизации, и моторный процесс, который был бы в состоянии отразить эту центральную деятельность и ее судьбу не как нечто постороннее, но как определенную сторону, включенную в одну общую с ним структуру. Только при условии вхождения центрального, изменяющегося и моторного, отражающего процесса в одну общую структуру мы можем надеяться адекватно отразить в этом доступном для изучения ряду все происходящие скрытые изменения.

Мы находим такую возможность в принципе активного сопряжения центральной и моторной деятельности. Действительно, если мы свяжем в единой активной системе две стороны – центральную и моторную, мы можем рассчитывать, что каждое центральное изменение необходимо отразится прежде всего именно в той моторной системе, которая составляет с ней единое целое, и только вторично вызовет известные изменения в тех физиологических системах, на фоне которых оно протекает. Такое выделение единой динамической структуры, включающей в себя скрытую для непосредственного изучения центральную сторону и доступную для объективной регистрации моторную, является основой сопряженной моторной методики, с помощью которой мы добыли основные материалы, занимающие нас в этой книге[19].

Мы с большой легкостью можем создать модель такой единой системы активности, в которой характер и судьба одной скрытой стороны отражалась бы в структуре открытого для непосредственного экспериментального анализа объективного процесса. Для этого оказывается вполне достаточным дать испытуемому следующую простую задачу: он должен ответить на предъявленное ему слово первым пришедшим в голову речевым ответом и одновременно с ним нажать пальцами правой руки на приемник лежащего перед ним аппарата. В этом случае мы возбуждаем у нашего испытуемого две системы активности, которые связываются между собой настолько близко, что становятся двумя одновременно протекающими сторонами одного и того же процесса. В самом деле, предложение сказать в ответ на предъявленное слово какое-нибудь другое слово возбуждает у нашего субъекта некий центральный процесс очень сложного порядка, близкий к речевой системе; подвергая психологическому анализу его сущность, мы в отдельных случаях можем называть его ассоциативным процессом, в других – говорить о примитивном суждении, в третьих – о некоторой дезинтеграции с восстановлением целого образа по предъявленной в слове детали или воспроизведению некоторой другой детали, входящей вместе с предъявленным в слове раздражителем в один и тот же образ. Нас мало занимает сейчас феноменологическая сущность этого процесса[20]; существенным для нас представляется то, что мы вызываем здесь определенный сложнейший нейродинамический процесс, скрытый от непосредственного наблюдения и через некоторый период времени ведущий к речевому ответу. Этот нейродинамический процесс может быть иногда вполне организованным, упорядоченным и правильным; иногда он может встречать на своем пути известные затруднения, перерастать в конфликт и обнаруживать известную дезорганизацию; совершенно понятно, что нейродинамический процесс, лежащий в основе привычного ассоциативного ответа, существенно отличается от того, которым характеризуется интеллектуальный процесс, полный затруднений и колебаний, осложненный аффективным тоном или проходящий через оттеснение подготовленных к реакции, но почему-либо признанных непригодными ответов. Во всех этих случаях структура нейродинамического процесса будет, конечно, совершенно различна, но непосредственному и объективному анализу она оказывается недоступна. Наша задача и заключается в том, чтобы попытаться в эксперименте экстериоризировать, вынести наружу эту структуру и с помощью этого приема подвергнуть ее объективному анализу.

Именно такой цели служит сопряженная с речевым ответом моторная реакция. Связывая с речевым ответом моторную реакцию руки, мы, собственно, создаем систему, которая оказывается в состоянии объективно отражать всю динамику характерных для центрального нейродинамического процесса напряжений. Сливая их в единый интенциональный процесс, мы получаем все основания рассчитывать, что существенные изменения в этой скрытой от нас стороне процесса необходимо отразятся в открытой моторной его стороне и что различные по своей нейродинамической структуре центральные процессы выразятся в соответственно различной структуре моторной кривой. Именно это соединение обеих функций в единую активную систему позволяет нам думать, что каждое резкое колебание, каждая интенция к речевому ответу, а тем более каждый резко аффективный, дезорганизованный характер центрального процесса не останется без влияния на структуру сопряженной моторной реакции и что, анализируя ее, мы получим в наше распоряжение новые объективные средства для заключения о структуре внутренних нейродинамических процессов.

Нашу работу мы построили на применении сопряженной моторной методики, поэтому опишем несколько подробнее ту установку, которой мы пользовались.

Наш испытуемый сидел в удобном кресле перед столом, держа свои руки на специальных пневматических приемниках. Правая рука лежала на столе, упираясь кончиками пальцев в зажим пневматического приемника, левая во время опыта держалась на весу, также упираясь пальцами в аналогичный аппарат (рисунок 2 изображает эту ситуацию).

Рис. 2. Испытуемый в экспериментальной ситуации

В наших обычных экспериментах испытуемому давалось слово-раздражитель, на которое он должен был ответить другим словом (или первым пришедшим в голову, или стоящим к первому в определенном отношении в зависимости от серии); одновременно с ответом он нажимал пальцами правой руки на пневматический приемник, соединенный с барабанчиком Марея; левая рука испытуемого все время оставалась пассивной, испытуемый держал ее на весу, не делал ею никакого движения. Момент подачи раздражителя регистрировался экспериментатором путем нажима ключа, соединенного через прерыватель Бернштейна с электромагнитным отметчиком; момент ответной реакции отмечался испытуемым, который своим голосом, с помощью чувствительной мембраны системы Ширского (Москва) размыкал ток и прекращал действие отметчика.

Пневматический приемник, которым мы пользовались для наших целей, был специально сконструирован нами и представлял собой (см. рисунок 3) овальную металлическую капсулу, вделанную в деревянный футляр и обтянутую резиной. На резину была наклеена алюминиевая пластинка (А), в середину которой был вделан стержень (B), имеющий посередине одноосный шарнир (C). Короткий стержень соединяет этот шарнир со специальным металлическим зажимом (D), в который испытуемый кладет 2–3 пальца, в то время как вся рука лежит на покатой поверхности деревянного футляра. Нажимая пальцами правой руки одновременно с речевым ответом, испытуемый тем самым производит давление на алюминиевую пластинку A, которая благодаря шарниру C всегда опускается в горизонтальном направлении. Так как своим весом рука испытуемого производит известное постоянное равномерное давление на капсулу, а пальцы испытуемого укреплены в зажиме D, то вполне понятно, что каждое незначительное дрожание руки может быть зарегистрировано этим аппаратом. Благодаря системе крепления пальцев каждый нажим может быть с помощью барабанчиков Марея записан соответствующей идущей вверх кривой, каждый отрыв руки, оттягивающий резинку приемника вверх, – соответствующей впадиной на кимографической записи.

Рис. 3. Пневматический приемник

Как сказано выше, правая (активная) рука помещалась на приемник, левая (пассивная) оставалась на весу; последнее осуществлялось для того, чтобы сделать ее положение менее устойчивым и использовать ее как более чувствительный реагент, отражающий, как мы увидим ниже, нейродинамическое возбуждение общим разлитым тремором. В то время как для регистрации нажимов правой руки нам служил обычный барабанчик Марея, для регистрации левой мы обычно применяли соответствующий барабанчик с двойной передачей, позволявший регистрировать наиболее мелкие дрожательные движения в наиболее выразительном виде. В обычных наших опытах кимограф шел со скоростью 1 см = 1 сек; для отдельных контрольных серий скорость варьировалась.

Рис. 4. Регистрирующая часть установки

На ленте кимографа (вся регистрирующая часть установки дана на рисунке 4) мы получали, таким образом, запись, одновременно отражавшую три важных для наших опытов линии (мы приводим типичный отрезок на рисунке 5):

А – отметка времени в пятых долях секунды;

В – линия речевой реакции, где точно регистрируется момент подачи раздражителя и момент речевого ответа;

С – кривая активной, правой руки, которая оказывается в обычных опытах спокойной в латентный период и дает правильный нажим, сопряженный с речевым ответом;

D – кривая пассивной левой руки, выражающаяся обычно в спокойной, осложненной небольшим равномерным тремором, линии.

Рис. 5. Типичная запись опыта с сопряженными реакциями

А – отметка времени в пятых долях секунды

В – линия речевой реакции

С – кривая активной правой руки

D – кривая пассивной левой руки

К этим трем кривым, отражающим интеллектуальный процесс, активную и пассивную моторную сферу, присоединяется иногда и четвертая – кривая дыхания или пульса, представляющая в цикле наших выразительных симптомов вегетативную систему. Мы получаем, таким образом, целую систему взаимно проверяющих друг друга признаков, изменения которых дают нам возможность достаточно полно изучить структуру вызываемых нами нейродинамических нарушений.

Мы покажем возможности принятой нами методики наилучшим образом, если остановимся на одном примере, который может служить для нас исходным; мы имеем в виду то, что можно назвать «загадкой латентного периода».

Структура латентного периода любой сложной реакции действительно представляла собою загадку для большинства психологов; казалось, что в изучении ее нет других путей, кроме субъективного, и что установление объективной нейродинамической структуры этого отрезка времени, пока реакция еще не выявлена вовсе, является безнадежной задачей.

Однако вопрос о том, какой процесс скрыт между моментом раздражителя и моментом открытого ответа, оставался решающим для психологии. Отказаться от разрешения его и признать, что мы

бессильны объективно установить, является ли реакция результатом спокойного планомерного процесса или латентный период связан с резким возбуждением и борьбой отдельных противоречивых тенденций, – признать это значило оставить надежды на то, что структура психологических актов когда-либо станет предметом действительно научного исследования.

Мы возьмем самый простой пример. На предъявленное слово «портрет» наш испытуемый отвечает словом «краски»; нам известно время его реакции и в нашем протоколе записан точный его ответ. Однако знаем ли мы структуру процесса, который привел его к этой реакции? Ведь в одном случае он может прийти к этому ответу непосредственно, вспомнив своего знакомого художника и его палитру с красками; в другом – данный им ответ может быть уже не первым, пришедшим ему в голову: слово «портрет» может напомнить ему человека, чей портрет он хотел бы иметь, но чье имя он не хочет произнести; он оттесняет появившуюся тенденцию ответить именем своей знакомой, подбирает другое слово, и тот ответ «краски», который мы получаем, на самом деле является лишь второй, замещающей реакцией, к которой наш испытуемый пришел после торможения предварительного, нежелательного для него ответа. Самонаблюдение испытуемого и соответствующий опрос иногда могут выявить такую структуру ассоциативной реакции; в других случаях, когда торможение первой реакции носит аффективный характер и связано с некоторыми неприятными для испытуемого, компрометирующими его воспоминаниями (а такие случаи представляют для нас особенный интерес), мы не имеем никаких оснований надеяться на откровенность нашего испытуемого и структура латентного периода остается для нас закрытой. В случаях, когда мы имеем перед собою преступника, не признавшего своей вины, или истерика, скрывающего свои аффективные комплексы, эти двери закрываются перед нами еще плотнее и надежда проникнуть в структуру латентного периода через субъективный анализ исчезает вовсе.

Однако и при наиболее полном и «честном» отчете испытуемого мы не можем считать свое положение достаточно благоприятным. Если мы можем в этом случае с достаточной полнотой узнать содержание оттесненного слова и мотива, толкнувшего на такое оттеснение, то самая нейродинамическая структура имеющего здесь место процесса не становится для нас более ясной. Сопровождался ли этот процесс известным нейродинамическим возбуждением или нет, была ли здесь налицо лишь общая интенция к произнесению какого-нибудь слова или оттесненный импульс был уже достаточно оформлен и почти дошел до своего моторного конца – все эти вопросы остаются недоступными для субъективного анализа, и самый подробный отчет не облегчает здесь положения экспериментатора.

Немного мы получаем здесь и от введения такого ряда сопровождающих симптомов, как дыхание, пульс, плетисмограмма, психогальванический рефлекс. В лучшем случае эти индикаторы указывают на наличие появившегося здесь общего аффективного тона[21], но структура имеющего здесь место процесса остается невыявленной. Имело ли здесь место оттеснение первого пришедшего в голову слова или просто аффективное напряжение – это не может быть выявлено просто потому, что структура акта поведения не может быть выявлена в физиологических симптомах, не обладающих такой структурой.

Для объективного выявления такой структуры ассоциативного процесса мы должны связать его с некоторой произвольно-моторной деятельностью, которая должна полностью отражать его нейродинамику, и именно эту возможность мы получаем в нашей сопряженной методике.

Рисунок 6 дает пример того, как может отражаться структура латентного периода на характере сопряженного моторного процесса.

Рис. 6. Испытуемый М. Две реакции

А – книга – 7,4" – белая

В – полотенце – 7,3" – холстинное

Мы приводим здесь две реакции одного из наших испытуемых – М.; за два дня до опыта М. совершил убийство своей невестки и попал в нашу лабораторию уже после задержания. Ситуация убийства была нам точно известна: жертва сильно сопротивлялась и поранила М. руку; чтобы остановить кровь, он должен был взять висевшее на кухне полотенце, оторвать от него кусок и перевязать руку; с этой бесспорной уликой он и был задержан. Мы предъявляем нашему испытуемому два слова-раздражителя: одно из них безразлично ему («книга»), другое («полотенце») связано с наиболее острым моментом преступления. Мы получаем две реакции, почти одинаковые по времени и равно нормальные по характеру ответа: книга – 7,4" – белая; полотенце – 7,3" – холстинное.

Внешние признаки не дают нам никаких оснований говорить здесь о разной структуре обеих реакций, однако мы имеем все данные думать, что структура должна здесь быть совершенно различна и что ответ на последний раздражитель был не первым пришедшим в голову нашему испытуемому. Характер сопряженной моторики убеждает нас, что предположение было правильно: в то время как в первой реакции латентный период оказывается совершенно спокойным, во второй мы обнаруживаем моторную попытку к реакции, не дошедшую до конца, заторможенную, но достаточно ярко выраженную, и структура моторики говорит о двух звеньях реактивного процесса, из которых лишь одно, последнее, было выявлено в открытом речевом ответе, первое же было заторможено в речи и проявилось лишь в моторике.

Механика этого процесса является для нас достаточно понятной. Сопряженный моторный нажим оказался связанным не только с открыто произносимым ответным словом, но и с тенденцией к речевому ответу, и пришедшая в голову реакция проявилась в сопряженном моторном нажиме раньше, чем она была высказана, и раньше, чем она была заторможена. Сопряженная моторная реакция с ясностью указывает нам не только на наличие некоторых особенностей в нейродинамике латентного периода, но и дает нам данные о структуре скрытого от непосредственного наблюдения процесса.

Мы легко можем убедиться, что имеем перед собой действительно вполне адекватное отражение в моторике структуры нейродинамического процесса и что моторные «попытки к реакции» на самом деле являются коррелятами скрытых и невыявленных речевых звеньев.

Мы можем сопоставить получаемые нами в сопряженной моторике данные с данными субъективного отчета испытуемого, и такое сравнение покажет, в какой степени имеется здесь налицо соответствие структур. Рисунок 7 дает отрывок графического протокола, иллюстрирующий это положение. Мы даем одному из наших испытуемых слово-раздражитель «работа» и получаем реакцию: работа – 5,0" – ну, день…

Рис. 7. Испытуемый Чер. (Х – попытки реакции)

Отчет испытуемого указывает на структуру этой реакции:

«У меня сразу возникло слово “день”, но мне показалось, что оно слишком не связано с тем, которое вы мне сказали. Поэтому я сначала задержал его, но потом все-таки решил его сказать…»

Структура сопряженной моторной кривой с достаточной четкостью отражает характер отмеченного самонаблюдением процесса. Через 1 секунду после подачи раздражителя мы обнаруживаем легкий моторный нажим, тотчас же тормозимый, затем вторую такую же попытку, и лишь третий, уже полностью проявленный нажим связывается с проявленной вовне ответной реакцией испытуемого. Выразительность активной кривой становится полностью ясной, когда мы сравниваем ее с характером пассивной кривой левой руки; взятая сама по себе, эта кривая оказывается совсем невыразительной и, конечно, не проявляет никаких признаков, указывающих на структуру имеющегося перед нами процесса.

Мы полностью убеждаемся в том, что моторика действительно отражает здесь структуру невыявленного вовне ассоциативного процесса, когда в экспериментальных условиях искусственно создаем такую структуру и после этого наглядно выявляем ее в моторике.

Мы можем внушить испытуемому, находящемуся в состоянии гипноза, что при предъявлении определенного слова-раздражителя ему придет в голову неприличное слово. Если гипнотическое состояние было достаточно глубоко, мы, бесспорно, получим реализацию нашего внушения. Испытуемому действительно придет в голову неприличное слово, но его воспитанность не позволит ему произнести его вслух, он оттеснит его и даст нам другое слово, служащее в данном случае заместителем и подходящее для произнесения. Мы искусственно получим структуру реакции, напоминающую только что рассмотренную, и будем ждать, что сопряженная моторика окажется в состоянии объективно выявить ее.

Рис. 8. Испытуемый Нер. Ответ с вытеснением первого звена соль – 6,6" – соль… доля!

Рисунок 8 приводит такой случай. Испытуемому Нер. в состоянии гипноза было внушено, что на предъявленное ему слово «соль» ему придет в голову неприличная ассоциация. В опыте мы получили весьма характерные данные: после ряда совершенно нормально протекающих ответов, предъявление критического слова дало нам реакцию:

17. соль — 6,6" – соль… доля! Сам не знаю почему…

Отчет испытуемого показал, что первое пришедшее ему в голову слово «было неудобно произносить», он задержал его и сказал первое попавшееся ему после этого. Сопряженная моторная кривая дает достаточно точное отражение этой структуры: через 0,8" после подачи раздражителя мы получаем резкий моторный импульс, быстро тормозящийся, и только через 6" следует окончательная, соответствующая открытому речевому ответу, реакция.

И здесь сопряженная моторная кривая оказалась в состоянии дать не только симптом наличия известного изменения в процессе, но и отразить достаточно адекватно его структуру.

В приведенных нами случаях сопряженная моторика оказалась системой, достаточно адекватно отражавшей наличие заторможенных и не выявленных вовне звеньев ассоциативного процесса; однако мы с уверенностью можем ожидать, что, выявляя структуру организованного процесса, она окажется в состоянии достаточно полно выявить и дезорганизацию его структуры.

В опытах с ассоциациями мы достаточно часто встречаемся со случаями, когда возбужденный нами процесс начинает носить резко аффективный характер, когда теряется его организованность и он переходит в резко дезорганизованное, хаотическое состояние. Мы встречаем подобные случаи тогда, когда предъявленный раздражитель задевает какой-нибудь ассоциативный очаг, возбуждая и актуализируя аффективные следы; в этих случаях предъявление слова-раздражителя не вызывает организованного интеллектуального процесса, но рождает типичное замешательство, появляется известное каждому наблюдателю аффективное возбуждение, задерживающее ассоциативный процесс и выражающееся в целом ряде вегетативных симптомов. Отражается ли эта деструкция процесса в сопряженной активной кривой? Мы можем ответить на этот вопрос безусловно положительно. Если аффективный процесс сводится в своих основах к задержке адекватного ответа и дезорганизации активности, то именно в активной моторной кривой, непосредственно связанной с центральным ассоциативным процессом, мы прежде всего можем ожидать перемен, отражающих структуру происшедшего изменения. Мы ограничимся здесь одним только примером, потому что все наше исследование будет в основном посвящено изучению структур дезорганизованного поведения и обнаруживаемых ими закономерностей.