Читать книгу Рассказы умерших - Александр Макушенко - Страница 4

Итак, я тот, который называет себя Темным Лордом, который воссияет во Тьме. Планета закрутилась вновь и в том ничего необычного. Инженеры закрутили генератор, который работал в обратную сторону и вечно тормошил двигатель Зла, как я его иначе называю. И в том нет ничего необычного… кажется я повторяюсь, да? Я устал. Правлю в Темном Королевстве, всего лишь за кусочек хлеба и вечно матерюсь на тех, кто воссияет на Тьме кроме меня. Это странные писатели, которые вечно материнничают и черт бы побрал этих бы знатоков логики, которые устраняют тьму кроме меня. Это несправедливо, кажется.

Никто не знает, что я значу для того, кто меня любит. Это темный мир, Детка. Почему Детка? Потому что ты еще малыш, вечно унылый бандит, который забирает у матери последнюю терку хлеба, чтобы поиграть сангиной.

И чтобы быть мною, надо быть немного и тобой. И я отберу у тебя сангину, будь уверен. И чтобы ты заплакал. А потому что своя кончилась. Я тоже рисую целый день, хотя не знаю зачем. Зачем Лорду хоть что то делать? Он и так свят, хоть и рисует редко. Чисто для поднятия духа, хотя рисовать умеет отвратно.

Чтобы быть сангиной, надо рисовать как сангина. И не сепией, черт твою мать. И не моли меня до пощаде, мой жалостливый сын, ты похож на свою толстую третьим сыном мать, и ничего не соображавшую от детства, как я вообще ее полюбил.

И ладно уж, неси свой ватман, и мы порисуем чуток.

И так он градировал на свой гнилой от краски ватман и побежала слюна от удовольствия. Он старо выглядел на свои двадцать пять, хотя помолодел он сразу, как выбежала Земля из круга. Таинственная планета. И надо же, наша собственная…. И сынок то был причем. Целых два сына родилось у него от той девчонки, чье имя он даже не поминал всуе, потому что она была свята для меня.

Замок весь прогнил, потому что по ритуальному соображению решил его парочку лет и вовсе не ремонтировать. Протрескались половицы, и не натиранные полы потускнели и стали блеклыми и неприятными. И запах от них был очень странный, как пахнет море после шторма. Гнилятиной и чем то неприятным, как мытая деревянная палуба.

Мастихнин у него отобрали в детстве и он рисовал сангиной то, что пришлось ему по вкусу. Он рисовал всяким, но пальцы болели от света, который пропускала штора и он уже всерьез думал о том, чтобы затормозить магнитное поле и вынудить планету остановится. Он знал, что действует замедляющее не только магнитное поле, но и удручаться по этому поводу не стоило. В его то возрасте (а ему уже было преклонных лет эдак двадцати пяти и больше) надо было заниматься сексом чаще, а не мастурбировать на девчонок, но жена давала редко и надо было что то думать.

И так и зрительный контакт поддерживаться не хотел. Ее тошнило по ночам, и что делать я и ума не приложу. И лист ей приложу, какой то подорожник странный, и что пить ей не знаю, и она делает по ночам я тоже не знаю. Мой опиум погас и стал писать дальше книгу, посвященную мне самому, странствующему рыцарю, который ничего не делает, материться и пьет горькую целебную настойку, чтобы исцелиться от силы духов.

Так и пишем понемногу, поглядывая на часы, чтобы лечь спать пораньше. «Я старик», подумал я всуе и стал собираться лечь спать дальше, чем я вижу во сне свои книги. Это как до той изгороди, а может и чуть дальше. И чуть легче спать стало, словно отпустило зловоние детства. И надо писать дальше, и что писать – я уже не знаю.

Какие то странные рассказы мне в голову не приходили. Все какой то альтруизм в голову пер, чтобы писать такие вот рассказы. Вечно заботился о народе в своих книгах, и что делать – не хочу писать и все тут.

А темный мир правил мной, чтобы я так не делал. Требовались колдовские ритуалы, которые вычищали душу, и делали меня сильнее…. Например, жевать чеснок для очищения сна, и всегда поутру. И так я стал мудрее, стал жевать чеснок и стал возвышеннее, и желваки уменьшились. У меня уже сорок раз находили нечто зловонное, похожее на серую сыпь. И что же? Я до сих пор живой и хватит с меня и этого.

Итак, я живой и хватит с этого.

Но что делать матери? Она проснулась и стала сильнее, чем я после этого. И что же? Теперь я сам после этого не могу спать и сплю в два раза сильнее, чем после того, как она меня разбавила сном моего детства. И я сплю до сих пор крепко и убежденно в том, что ничего не могу спать, ни делать, ни шит, ни придворствовать своим придворным, ни делать зачеты. Теперь так, зачем вытирать то, что и так похоже на сон. Утром разминка и теперь спать! Что я до этого? Нет никакого Темного Лорда. Нет ни демонов ни Меня. Теперь я свят в своих глазах и никто не знает, на что мне тот опиум, что напичкал меня в детстве отец, и что меня колышет мать, и что я слеп от рождения. Теперь я прозрел.

Итак, чего же мне делать такого, чтобы меня забыли? Нет ни счастья, ни дворцового шутовства. Теперь я один со своей женой и слугой, который меня укутал и ждет прозрения от того, кто его считает нищим. И стал я нищим для того, кто меня считает бездельником. Это и отец, и мать того, кто считает нищебродами того, кто его выносил и родил на свет. Причем именно в такой последовательности, хоть это кажется нищенством духовным и красивым. Теперь так: чего мне ждать в своей стране, когда вся планета является ею? Были бы войны, и я стал бы свят для подданных. Были бы тщеславные раздоры, и я стал бы нищим. А замужество мне претило до такой степени, что я стал размышлять о разрыве со всеми теми, кто меня любит. Тогда бы хоть меня осуждал бы лишь отец, который меня любит и делает вид, что никто не имеет власти над ним и делает вид, что никто не любит того, кто его выносил.

Я лорд и я знаю это. Но надо ли делать вид, что не т того, кто делает вид, что любит меня, хотя и любит тщеславно и делает вид, кто никого нет кроме меня, хотя у нее есть и слуги и конюхи, и дети, которых сейчас нет, но скоро будут. Я уверяю вас: я совсем не импотент и не бесплоден. Просто так сложилось время, что я использую флажолеты своих рук вместо струн на волынке, которую раздувают мехом и делают наивной мишенью овечьевода.

И здесь никого нет, да? Я приотдернул шторы своей рукой, на которой злачно восседал перстень, надетый моею же женой во время бракосочетания.

Я часто пил чай, но не сегодня. Приходили гости и делали то, что приподнимает завесу тайны над ними. Они совокуплялись прямо в моем дворце и делали то, что незачем повторять здесь: срали, ссали, и делали вид, что никого не волнует запах, который распространяеться из дворца. Кондиционер я пока не завел, что было бы напрасной тратой времени, и меня потрясала его стоимость, что было мне не в новинку. Я часто отказывался от предметов роскоши, что было овечьим перстнем на моей руке, и что злачно сосало мою же грудь.

Итак. Я демон, или тщеславен в своей роскоши? Нет никого, кто осудил бы меня за дерзость раздеться догола перед своими слугами, но на мою рубашку смотрели с презрением и жалостью, что никуда не годилось. Чертовой матери все!

И я слеп и делаю вид, что никуда не годится то, что я делаю. А делаю я вот что: делаю цветы в своей кладовой. И рисую картины, на которые с жалостью смотрят те, кто занимались рисованием все то время, что я спал, и никуда не ходил. И зачем мне то? Я рисую и просто. И только и всего.

Я рисую штрихи и все. И делал бы Дворкина из одной книги, что попалась мне в детстве, то спал со спокойным сердцем. А так… хотелось бы мне узнать, что делают штрихи в моей руке, когда никто не видит того, что спалось бы мне сердцем и делалось то, что сегодня называется магией, а завтра тем, что никто не может увидеть. Это супрематизм. Я рисую темно и мрачно, что жена не может видеть, что я рисую. А я рисую и кайфую от этого.

И сплю под музыку. Причем всегда под Aerosmith. И странно, да? Что она усыпляет и делает выносливым тело, что носит моего ребенка. И ведь это не жена. Я про семя вообще то. И преднакал лампы был никакой. Я выключил усилитель и пошел спать. И надо бы знать, что такое усилитель. И не надо делать вид, что никто тут не знает, что такое мощный гитарный стек. Это было из Мира Света, я знаю, но тут он к черту не был предназначен к крошечной ветряной мельнице, что заменяла мне генератор. И жрал он тучу энергии.

И что я делю тут со своим сиином. Он просто тучу времени тратит и только то. И надо мне ацетон жрать, чтобы прояснить голову по утрам. И что же делать теперь? Вино мне стало противно, а ацетон и дешев и практичен со всеми теми, кто стал мне близок, дорог и всем тем мне обязан, что никуда не девает голову по утрам, что особенно занятно для тех, ко никогда не был в анусе с тем, что надо делать по утрам.

И что делать тем, кто ничего тут не делает? И вовсе не потому, что ничего нету для выполнения. А просто потому, что никто не хочет делать для того, кто считается и так слишком добрым! И так и сяк, а я стал мягким и вовсе не потому, что у меня жена лелеяна. А потому, что у нас нет другой музыки кроме той, что мы слышим из радиоприемника. Надо бы остановить прием, но как вы его прикажете сделать, если у вас играет то же, что слушает весь народ в округе? Новая диковинка, так сказать….

Итак, я задумал вновь остановить планету. Это суть моих странствий. Я задумал это давно, потому что нарушен колорит местной планеты, и потому что мы не Земля, как считают многие. Тут обогрев идет обдувом Солнечным ветром, и многое из того, что попадает на нашу сторону, распадается до шикарного солнечного ветра, что тоже имеет место быть в наличии. Сейчас то уже нет, но надо делать ноги из того места, что я считаю себе проклятым. Построить себе корабль? У нас это считают давно уже утерянным и построить звездолет могут себе лишь одни те немногие, что вовсю правят миром. А это почти я, но и то, я не совсем понимаю, как это сделать нашими то Средневековыми силами.

Стало быть, проще остановить планету, чем отправится к звездам? Надо сказать, что немногое из того, что доселе казалось невиданным, строят на самом деле!! И я заложил верфь, в планах добраться до соседней планеты.

Чем бы душа не тешилась. Выкурив последнюю трубку сладкого табаку, я стал думать о том, как принести на верфь побольше материалов, чтобы закончить ее ровно в срок. Срок – это три года. Вы не думайте, я не фантазист какой либо там, и мне претит сама мысль тягаться там со временем. Однако я и жить хочу. Ученые предсказали, что ровно через три года земля повернется тем боком, которое не хватает на наших чертежах…. И пошли вычисления, в которых я ровным счетом ничего не понимаю. И, стало быть, хватит с меня. Надо будет, рассчитаем! Только для этого придется снова идти в школу, из которой я удрал в четырнадцать лет. И надо будет – освоим.

Теперь так, начитанное надо будет отдать князю, пусть он там разбирается, чего нам строить и какие вышки для этого, получатся, надо еще построить. И чего уж там, разберется. Он толковитый малый, только затем мне служит, что я собирался оставить его здесь, править над малой планетой. И теперь так, стираем все написанное, ведь он сам без нас разберется.

Потом я вытер список и стал ругать все написанное. Многое было написано кровью младенцев, что жили на той стороне: они впервые увидели ночь и рыдали, когда увидели звезды. И абсолютно все написанное было бы правдой, если бы я верил хоть чему ни будь написанному. А так…

Князь выпил лишка и прискакал ко мне на своем покрытом доспехами коне. Уж на что он был надежен, так это в том, что являлся в доспехах вовремя.

– Вот, прочти! – почти швырнул ему список я. Тот внимательно оглядел его и заявил, что без шифровальной машины тут не обойдешься. А может затее и сжечь его, на всякий случай?

Я согласился и забрал из его рук написанный список, который был тщательно подретуширован резинкой. Она была готова. В плане, исписана. И так было написано все…. Почти все, о чем я хотел поговорить. И так было расписано многое, чего не следовало бы произносить вслух, например, то, что мы планируем замедлить планету.

И он согласился написанному. Уж Бог его знает, как он разобрал там хоть что ни будь, но все таки вернул мне листок очень довольным. И было на что посмотреть. Сплошные каракули, исписанные ластиком. И зачем они были зачеркнуты, знал лишь один политик, который на все это смотрел вполне снисходительно. И зачем нам надо было снисходить, знал только лишь один я.

Поверженный в прах князь смотрел на пепел, в котором крошились его записи. Он давно уже сделал их, в которых предлагал снизвергнуть все, что мы сотворили ранее. И слушать ту музыку, что слушал он, хотя это было неприемлемо. Уж слишком грустной и тоскливой она была. А так вполне неплохо. Да, годилась для вечеринки на постулатах Зла, как мы говорили, когда выпили все, что было в пабе. А там было мало чего: выбор вина был широк, а вот коньяк уже заканчивался. И надо было слушать то, что он говорит: что та музыка вполне хороша для широких масс населения, и что написал он ее лично сам, о чем с гордостью сообщает. А потом отправился согрешить с какой то дворовой девкой, что попалась ему из подворотни.

Его руководство пользовалось спросом. В основном, среди крестьян, которых было много и которые закладывали здание в честь Воннегута, который прославил его имя на века, воздвигнув том святой истины, как он ее называл, это свою машинописную лабуду. Теперь он оправдан, правда кем, все равно оставалось непонятно. И теперь писал сам, надеясь очеркнуть все происходящее с ним на самом деле. Мы называли это дневниками и втайне смеялись над тем, как коротко он пишет. Ну, в самом деле, что за книга из двухсот четырех страниц, расписанной в два абзаца? Было коротко и нудно, а во всем виноват был большой шрифт, которым он пользовался. Говорил, что так легче читать, но мы то знаем в чем дело?

Итак, короче, было нечего читать, несмотря на то, что писали политики многое. Уж лучше бы молчали и делали вид, что так произведено на свет многомасштабной литературы, что туда и писать нечего. Уж на что был бы хороший дивный мир, что нас окружает. Но он был демон в том, что касается правды. И он хорошо заметил, что продвигаемся мы с трудом. С другой стороны, мы то продвигаемся, а он пишет памфлеты, что совсем никуда не годится.

Было бы достойно его отшить и написать все заново, но мой помощник запретил и думать о том, чтобы уничтожать записанное. Как будто ему было дело в том, что ему касалось писанины его правителя. С другой стороны, почему бы не сохранить то, что написано, так сказать, для потомков? С другой пометкой, конечно, но говорится, будто ничего не делается без того, что быть вечным. И агрессивным. Как иные трудовитые писатели, которые писали памфлеты, будто за тем, чтобы прославится… однако мы знаем, что ими двигало на самом деле: жажда скорой наживы. А она велика, если ты прославимся.

Князь откупорил бутылку вина и сделал вид, что ничего не делает, хотят пил ее тайком, когда все отвернуться. Она пустела настолько быстро, что было ясно, что он пьян даже смотря на его вполне целомудренное поведение. Он скоро вернулся из отеля, проклиная девчонку, которая делал ему приятное аж целых два раза и не понял ничего из того, что она сказала. Она оказалась из зарубежья, это странная девка, которая мыла ноги всем желающим и сама была заразна, как чертов грех.

Отправившись за вином, князь оставил мня со своими раздумьями. Остепенившись, я стал какой то странный. Не чета князю, который выиграл свою лотерею и стал богатым лишь благодаря тому, как быстро он переметнулся на свою сторону. Это так казалось, что он мне служил. На самом деле все наоборот: это мне приходилось давать ему взаймы всякий раз, как он проиграется. С другой стороны.. а нет, вот и она.

И я достал бутылку виски, еще не початую, из за стола. Она была странной. Такое ощущение, что сам дьявол дал мне ее в руки и приказал выпить. Но странное дело: оно играло и переливалось, как шампанское в свете воды, которую я через него пропускал.

Размешав его с содовой, я стал следить как медленно уходит из него жизнь. Вернулся князь, и заявил, что сегодня скачки закончены и он осужден. Поинтересовавшись, в чем может быть дело, я понял, что он снова мухлевал с выбором коня. Осудив его, я удалился за своими делами. Дело было в унитазе. Выблевав туда все, что скопилось во мне за день, я вернулся к нему и дал ему совет держаться построже и не спрашивать слуг, где они берут ему настойки, ибо все они от меня. Он коротко согласился и спросил меня лишь о том, где он берет деньги. Я сказал ему в ответ, что он сам не знает этого и он согласился. Начал пить дальше, я спросил у него, где он берет деньги, на что получил ответ, что прямиком из городской казны. Я поперхнулся. И было за что: он проиграл почти все сбережения, что я делал для строительства космодрома!

Мне было нехорошо. С одной стороны, он был давний друг, а с другой, все пошло, завертелось, как только он вступил во владения. И надо было отшивать все его привилегия, что скопились за все эти два года.

Он сделал жалобное лицо и попросил добавки. Налив ему еще, я поинтересовался, где он возьмет деньги на покрытие собственной казни. Он в силу некоторых обстоятельств тупил и начал оправдываться, мол, все вернет к завтрашнему утру, дай ему только обыграть меня в карты. На что я сказал, что карты я бросил за неимением средств. И он заплакал.

Было странно смотреть на этого плачущего большого ребенка, который просил подачки. Отрубание рук отменялось. Расходы палача я покрою сам, но как ни будь в другой раз, о чем я и возвестил своего бедного вассала.

Тот с благодарностью на меня посмотрел и протрезвел мигом от мысли, что ему придется все вернуть.

– Все, завязываю с азартными играми, – пошутил он и вернулся к игральному столу, где шла баталия. Выиграв немного центов, он вернулся к нему, и посадил на кон свое правление. И сразу все проиграл. Я поприветствовал своего нового вассала и с честью подумал о том, что, быть может, больше никто не будет играть на правление. Завтра же тому отрубят руки по самые ладони. Оставшись без пальцев, он явно станет разумнее, и, хотя бы, не сможет играть в карты. Потом я раздумал и вернул ему вассальство. Тот был явно без ума от горя и ему полагалось прощение, что своей щедрой рукой ему и устроил. И запретил отныне играть в своем замке в карты.

Попрощавшись, я стал смотреть на часы с каким то странным вниманием, которое мне было не свойственно. Они вели себя нелепо: то крутились взад вперед, то давали тошнотворную оценку времени, без которой раньше я запросто обходился. И надо было знать меру. Я подивился и только. И вернулся к себе в опочивальню.

Без той заботливой отрешенности, что у меня сегодня была, трудно быть царем в этом королевстве. И надо было знать меру выпитого, что сочилось сквозь меня по таким вечерам. Дав зарок себе, не пить вовсе, я стал украдкой посматривать по сторонам, что нет больше здесь спесивых рыцарей, которые выгнали бы меня, признав во мне прислугу. И достал игральные карты, по которым я играл ранее.

Они были старые, потертые и немного маркированные. Именно так я выиграл свой замок у того бедного рыцаря, что здесь жил раньше. И более того, я обеспечил жену приданным, просто приглядывая в глазок, где он спит. Там он совокуплялся со своей женой, а еще с кучей прислуги, где он и наделал ляпов. Те с радостью его замели, когда кончился срок его правления, и теперь он сидит в кутузке, ожидая своего судного часа, который пока не настал, покуда он был мне нужен. И я вынул карты снова. Нет, определенно, гадать я не буду. И спрятал карты в стол.

Гадать на вертеле было куда забавней. Глядя, как жарится поросенок, я загадал ему упасть вниз в костер и прогадал. Теперь не надо было думать. Я точно неудачник.

Упав в костер, жаркое обдало рыцарей и всех присутствующих, что за ним следили, кучей пепла и песка с дров. Я приободрился. Надо было знать меру в своем гадании. Все были обескуражены и стали отдирать налипшую грязь с остатков скелета, который там висел. Само же жаркое было безвозвратно утеряно. И надо было думать о том, что гадаешь. Гадание на успех всегда выдавалось фарсом, однако сейчас все явно было на мази. И я стал собираться.

Выгнав слуг, я захрапел сам с такой силой, что сам проснулся через два раза. И было темно, как в склепу. Только надо было видеть звезды, которые сияли с такой силой, что я проснулся окончательно. Было немного жаль выпитого: виски я берег для особого случая, который уже не отступил от моего порога. Надо было возвращаться вдаль, куда меня звало тщеславие. Это была и остановка планеты и сбор данных по поводу сведений жителей светлой стороны. Они явно что то не дотягивают до Темного Трона, как я в шутку его называл. И, заколебавшись, я дал призыв слугам, чтобы они меня одели.

Конечно, нужно было одеться самому, но был какой то шик в том. Когда тебя одевают слуги. И немного норовно. Я презрел служанку, которая пыталась смахнуть с меня пыль, словно я был какой то дурацкой мебелью. И дал сигнал слугам вывести ее вон. Вопль и плач были мне ответом. Если с нее снимут шкуру, я буду сам не свой. И дав веление там не задерживаться, я смахнул с себя пыль сам и стал одеваться, как ни в чем не бывало. Странно да? Самому почему то одеваться было удобнее, чем с помощью слуг, которые на тебя смотрят, аки на бога.

Через пару – тройку часов я стал уповать на то, что все это закончится. Упакованный в латы, я стал походить на рыцаря с того самого двора, что был мне противен. Окончив раздеваться, я дал веление слугам собрать меня снова. И тем более было хорошо в том, что та служанка была наготове и стала собирать меня со всем тщанием, свойственным слугам с Темной стороны.

Было грешно забирать слуг у Темных Лордов, однако я поступил иначе. Многие переметнулись ко мне сами, как только взошло Солнце и стало ясно, какие их сударе бездари в том, что касается постели со своей женой. Некоторые считали, что сжечь меня будет наиболее прекрасной прерогативой тому, что я делал накануне. Однако их сожгли сами и теперь было отщедушно смотреть на то, как некоторые из них пытаются прытко мне служить, пытаясь не вспоминать, по чьему велению их только что сожгли и высекли по белому мясу. Теперь все было хорошо. Начинаем все с начала.

Отправившись в путь я бы вызвал множество кривотолков и тем более бы пал в глазах моих слуг. И с той же стороны надо думать о том, как же подумает на мой счет моя же собственная жена. Но надо было понимать, что времена моего безмятежного правления подошли к концу, и если я захочу выжить, то мне придется закрутить планету вновь. Но на это уйдет темного времени куда больше, чем когда либо прежде.

Застучали в двери. Сквозь дверной проем выглядывала старуха – гадалка с городской площади, которой я прежде платил лишь за то, чтобы она молчала. Теперь же она хотела поговорить со мной о том, что творилось в моей жизни. Выслушав меня безосновательно долго, она стала собираться, заявив, что ей нет дела до моей персоны. Мне стал муторно. Схватив ее за руки, я стал требовать у нее того же, что и сотни слуг о того: чтобы она нагадала мне будущее. Она застепенилась и стала смотреть на меня сверху вниз, как и подобает слуге, которого выгнали, а потом снова вернули. И стало видно, что она такая же, как и все.

Выгнав ее снова, я застепенился. Надо было знать, что делать. Вернувшись в город, я бы снова надел свое владение вверх тормашками и стал б таким же правителем, как и были бы до меня. Что ж, меня это вполне устраивало. И надо было вызвать скорую, а то старуха скопытилась. Причем прямо там, у окна. Как лежала себе там, так и лежит, баснословно богатая, как для своих лет. Все деньги у меня вымотала, то на магию, то на тщедушную процедуру по пересадке глаза, который прижился и теперь она видит, как сияет солнце.

Приехавшая скорая констатировала смерть и увезла ее в морг. Меня допрашивать не стали. И так стало ясно, что я тут как раз таки причем.

Оседлав коня, я поехал вслед за ними. Вскоре она вышла, сияющая и здоровая, как ни в чем не бывало. И стала преследовать меня, чтобы я оплатил ей стоимость расходов на собственные похороны. Дав ей медяк, я скрылся из виду, после чего уехал в библиотеку. Там нечего было делать, кроме того, что надо было штудировать кучу рукописей, которые свозили сюда ото всех концов света. И я разбирался в них не хуже, чем любой другой полиглот. За исключением, пожалуй, совсем уж истлевших от времени.

И что там надо было делать? Пожалуй, все что мог я поделать, так это просто следить за приезжими. Она напоминала Александрийскую библиотеку и музей в Лондоне, но была отлична тем, что вход в нее был бесплатным. И, надо же, вполне целомудренным. Вход же в закрытую часть библиотеки, где хранились наиболее ценные рукописи был только для меня и тех ученых, что по полгода стояли в очереди, чтобы там поработать.

Предъявив пропуск, я сел за книги. Они были старые и почти истлевшие от времени нахождения на стеллажах. Но вполне пригодными для чтения, только разбирать текст в них, пожалуй, было несколько труднее обычного.

Скоро я утомился и стал ждать, когда мне вынесут очередной том. И стал наблюдать за присутствующими. Вот один из профессоров стал листать незнакомый мне том, отхаркивая слизь в какое то странное подобие носового платка. Вообще то, быть заболевшим здесь строго настрого запрещалось, но это был не тот случай. Скорей всего, это он от времени просто сыпался на части. И представлял собой довольно жалкое зрелище. Вскоре вышла его студентка, неся ворох книг. И дала знать, что заметила меня. Я отвернулся, чтобы лицезреть другого ученого, который не так много времени здесь находился. Он был молод и умен, что читалось по очкам в строгой оправе, которые он носил как пенсне. И зажат был, словно первый раз в медицинском университете. Я осмотрел книги, что он читал. Они были по живописи и старые настолько, что, казалось, они распадутся от одного только прикосновения к ним.

Ко мне подошла студентка и поприветствовала меня, словно я был ее старинный приятель. Коротко обрубив начинающуюся связь, я вышел из закрытого зала, и стал думать, куда бы мне еще податься. В отель? Но что там делать начинающему книгоглоту? И я стал ждать, пока меня озарит озарения, которое все реже на меня находило.

Решив поехать в отель, я взял с собой томик рукописей Шекспира, чтобы почитать на досуге и отправился в путь. Вскоре мой конь выдохся из сил и стал хромать на оба колена. И на рассвете я бы непременно расстрелял бы его из револьвера, но мне надо было на чем то ездить. Кроме того, он был тут единственным конем с такой сбруей, которая могла бы выдержать мой вес. Остальные были легче и, так сказать, надежней. Но чего уж там. Надо рассказать о книге, что я нес. Это был «Сон в летнюю ночь», которую Шекспир написал за одну ночь, прежде, чем совсем выдохся и стал похож на того самого ученого – задрота, что пишут нам на его иконах, развешанных по всем библиотекам города.

Почитав на досуге самого современного автора из всех имеющихся, я поехал домой, заботливо прихватив с собой полотенца. Оно было расписное узорами и нравилось мне тем меньше, чем больше оно было махровым. Но традиции надо было уважать и уважал их и я. И чтил я их сугубо потому, что на весь мой век было украдено столько полотенец, сколько хвати бы укрыть всю городскую площадь, что, на мой взгляд, было совсем не так уж и много.

Но вскоре застепенилось. Я отдал полотенце подошедшей прислуге, посоветовав повесить его там, где на него не будет падать мой взгляд и тот заторопился с ответом, что, мол, такого места в замке и близко нет. Посоветовав ему удалиться, я застреножил коня и удалился в замок, где меня ждала жена с расспросами, мол, где его носила нелегкая удаль.