Читать книгу Самая страшная книга 2016 (сборник) - Александр Матюхин - Страница 3

Небо над головой гудело, расплывалось свинцовыми чернилами и пожирало деревья огромными хлопьями снега, серыми, похожими на пепел. Они оседали в сухую прошлогоднюю траву и тонкой пленкой тянулись среди черных извилистых стволов и редких ледяных корок, оставшихся после сошедших сугробов. Скользивший над землей ветер проваливался сквозь оголенные шершавые ветки, еще не успевшие очнуться от зимней спячки, и мерно постукивал ими о сморщенную березовую кору.

Словно где-то там, среди деревьев, стоял маленький невидимый человечек с палочкой в руке, а один из стволов был его теряющимся в вышине барабаном. Дремавшие под землей корни слегка подрагивали в такт ударам и двигались из стороны в сторону, проверяя, согрелась ли земля после долгих морозных месяцев или вокруг – все та же заиндевелая мертвая паволока.

Андрейка поежился при мысли о невидимом человечке. Ему хотелось спрятаться от снежных хлопьев, круживших в воздухе, словно рой белых мокрых оводов, жалящих щеки и руки, залепляющих глаза холодными мутными крыльями. Но старая отцовская куртка не только пропускала ветер и снег – она была еще и на несколько размеров больше. Ее облупившиеся дерматиновые края касались коленей, и, как их ни застегни, все равно не спасешься от тянущегося снизу холода.

Думать о невидимом человечке было страшно: он сразу начинал мерещиться повсюду, куда ни посмотри. В конце концов, деревянные палочки торчат рядом с каждым пнем и каждым деревом. А что, если одна из них – его? Крадется к Андрюше, прячась за маревом сыплющегося пепла, оставляет незаметные следы. Стоит палочке коснуться ботинка или штанины, и ноги сами собой расковыряют подошвы и поползут в мерзлую землю, а из рук проклюнутся бурые ивовые прутья с распускающимися на кончиках пушинками.

И все-таки это было гораздо лучше, чем смотреть, как в двух шагах от него на потрескавшемся пне высотой в папин рост лежит черный медвежий череп.

«Стой здесь, – сказал папа. – Никуда не ходи. Я скоро вернусь».

Зачем они вообще сюда пошли, ничего не сказав деду с бабой? Взяли сумку для фотоаппарата, сказали, что хотят сфотографировать летящий через лес снег.

Андрейка точно знал, что фотоаппарат остался дома, в городе. Вместе с мамой, которая «век бы не знала эту глушь».

Первый раз в жизни Андрейка видел, как папа говорит неправду, да еще и так, что от правды не отличишь. Неужели он и до этого так делал?

Они шли через застрявшие в воздухе снежинки, осматриваясь по сторонам и внимательно разглядывая древесную кору. Кое-где на ней торчали клочки черной шерсти, стиснутые тяжелыми берестяными складками.

«Так-так-так, – шептал папа под нос. – Здесь у нас коготь нацарапан, значит, направо… Андрейка, ну-ка присмотрись, у тебя глаза поострее, нет ли где еще шерсти?»

Зачем кому-то вешать на деревья шерсть? Может, он запутывает маленького человечка или живущего в земле хранителя воды?

Хранителя воды Андрейка боялся больше всего, потому что каждый день спускал к нему в скважину насос «Ручеек» со вставленным в боковой раструб резиновым шлангом. Однажды хранителю надоест, что кто-то ворует его воду, он дернет веревку с той стороны трубы, и Андрюша упадет вниз вместе с насосом и летящими сверху кольцами шланга.

Мальчик тут же одернул себя и подпрыгнул: то ли от стоящего в лесу холода, то ли от того, что по его спине пробежали мурашки. Ага, как же, пролезет он в скважину, держи карман шире. Туда и насос-то с трудом проходит: стукается металлическими боками о стенки осадочной трубы.

Но если хранитель очень захочет… если он потянет изо всех сил…

И все же череп куда страшнее.

Когда папа увидел этот череп, его брови перестали хмуриться, и с той секунды он не произнес ни слова. Андрюша понимал: именно его папа и искал, высматривая среди деревьев черную шерсть.

«Стой здесь. Никуда не ходи. Я скоро вернусь».

Череп был облит потрескавшимся черным варом, а из его макушки торчала скрученная засохшая стружка, спускавшаяся вдоль пня до самой земли. Прилепленная сверху, словно застрявшее в смоле насекомое.

Огромные передние клыки сомкнуты. Пустые глазницы блестят от налипших внутри хлопьев весеннего снега. Будто бы живой. Будто бы с наступлением ночи из кости прорастут бурые волосинки, из горловины выползет шея, а вслед за нею и остальное тело.

Медвежья голова оторвется от пня и превратится в нового зверя.

И так день за днем.

Где-то впереди, за лежащим на пне черепом, папа нашел прорытую в земле дыру и полез в нее.

На его плече болталась сумка от фотоаппарата, и теперь Андрюша понял, что в ней станет лежать что-то другое.

Но разве можно брать с собою вещи из таких мест?

Череп смотрел на Андрюшу пустыми глазницами. Ветер шевелил его деревянные волосы. Мальчик видел такую стружку и раньше, на коньке дедушкиного амбара. Кажется, дедушка называл ее инао.

Неужели он тоже бывал здесь?

Когда из дыры в земле послышалось копошение, мальчик вздрогнул от неожиданности и тревожно стал глядеть на спрятавшийся в земле проем. Вот-вот оттуда покажется мохнатый хранитель воды, мокрый с ног до головы, измазанный синеватой подземной глиной. Из его когтистой лапы будет свисать оторванная папина голова, которая теперь станет лежать на пне вместо медвежьего черепа, ожидая новых путников, идущих через лес по оставленным на деревьях клочкам шерсти.

Андрейка закрыл глаза.

Шаг за шагом. Все ближе и ближе.

– Эй, сына, чего это ты зажмурился? В трех соснах потерялся?

– Ага, скажешь тоже… Где ты видишь сосны? Елки и березки одни.

Папа улыбнулся и потрепал его по голове. От рукава его куртки пахло сигаретами, а еще – холодом спрятанной в земле пещеры.

Сумка на плече раздулась, да так, что не могла застегнуться.

Из-под пластмассовых застежек свисал краешек шкуры. Черный, словно вар на медвежьем черепе.

– Пап, – вполголоса сказал Андрейка. – Унеси это обратно… оно же неспроста здесь положено. Пожалуйста. Я ничего не скажу бабе и деду.

Папа поднял голову и посмотрел вверх.

Хлопья снежного пепла колотили по его лицу, но он их совершенно не чувствовал. Гудящее небо молчаливо тащило спрятавшееся за облаками солнце на другой конец дня и не обращало внимания на человека, пришедшего туда, куда не следует приходить.

– Андрейка… вот как ты думаешь… если муха упала в банку с молоком… стоит ли ей шевелить лапками и лезть оттуда?

– Конечно. А вдруг получится.

– Вот и я так думаю, сына. Пойдем домой. Холодно же.

Взяв Андрейку за руку, папа зашагал прочь от укрытой в земле пещеры.

Где-то там, впереди, спрятались затерявшиеся в лесах деревенские домики, и в одном из них их ждали дед с бабой, накрыв на стол потрепанную скатерть и поставив на нее миску с пирогами и только-только вскипевший электрический чайник.

Вслед за ними оставались следы, едва заметные в тонкой пелене снежных хлопьев.

* * *

«Длака» – вертелось в голове забытое слово.

Медвежья шкура раскинулась на покрывале старой панцирной кровати, гладкая, блестящая, будто только-только снятая со зверя. Волоски отливали темно-синим и были приятными на ощупь – мягкими, словно пакля.

Игорь смотрел на нее и сжимал в руке мобильный телефон.

Шероховатая пластмасса телефона напоминала хитиновый панцирь гигантского насекомого. Отвернешься, зазеваешься – и из черных боков вылезут длинные цепкие лапки. Сочащиеся ядом челюсти уцепятся за кожу, и тварь сунет голову в разрез на теле, заскрипит, полезет внутрь.

Мужчина тряхнул головой, поднялся со стула и посмотрел в окно.

Там все так же продолжал сыпать случайный весенний снег, словно насмехаясь над ним, забрасывая белыми лепестками спрятанную среди лесов могилу, в которую превратилась деревня. Сюда приезжали только старики – чтобы умереть. Потеряться в бесконечности мхов и сопок, словно сгнившие деревянные дощечки, на которых уже невозможно разглядеть названия поселков и рек.

Больше некому уносить в земляную пещеру раскиданные по лесу медвежьи кости и пропевать слова охотничьих песен. Охотники давным-давно вымерли, как и их великий скотий бог. Не у кого выпрашивать лосей и глухарей. Разъяренные реки перестали выходить из берегов. Плотины украли вчерашний день, переписали его строчками легенд, в правдивости которых начали сомневаться даже старожилы.

На кровати лежал последний осколок священного мира.

Один звонок – и его тоже не станет.

Вот бы как в детстве: загадал желание, написал на бумажке, положил под подушку – и ждешь. Оно обязательно исполнится. Не сегодня, так завтра. Лишь бы его услышал лес.

Лишь бы его услышала длака.

Игорь увидел, как открылась дверь уличного амбара, и оттуда показался Андрейка, опутанный кольцами резинового шланга толщиной с велосипедную камеру. В его руках лежал маленький водяной насос. Недовольно поглядев в запорошенный двор, мальчик зашагал по снежному крошеву к торчащей из земли скважине.

– Внучек, запахнись-ка курткой! – прокричала из амбара бабушка. – Взмерзнешь!

– Нормально все, – огрызнулся Андрейка. – Тепло мне.

Игорь улыбнулся.

Старики кого хочешь достанут своей заботой.

– Куда ж тепло? Вон же носом швыркаешь!

– Как швыркаю, так и перестану.

Дверь в амбар хлопает еще раз, выпуская в белое марево два силуэта. Когда-то Игорь называл их папой и мамой, но теперь эти слова стали бесцветными. Дед Гриша и баба Галя. Обветшавшие, сморщенные, но глубоко внутри – крепкие, словно камни.

В голове проскользнула мысль о том, что это неправильно. Глупая, пустая, взятая из школьных учебников и звучащих по радио песен.

Игорь вспомнил, как несколько лет назад он возил бабу Галю в город, закупиться одеждой, резиновыми сапогами и пакетиками семян. Они ходили по колхозному рынку – так теперь назывались сколоченные под открытым небом прилавки на окраине – и подбирали деду рубашку.

«Покажите самые большие, – просила баба Галя. – Дед здоровый, что конь, все рветь… Нут-ка… Ий, милыя, эта враз по спине разойдется. Побольше нет? Эх… вот же напасть. Все люди как люди, а мой что из лесу вышел. И как его земля держит?»

Продавщица недоверчиво качала головой. Наверное, думала про себя: «Вот бабка попалась вредная. Не бывает таких людей».

И действительно, людей – не бывает. Разве что старики. Кто их разберет: как живут, чем дышат, во что верят? Был человек, а потом будто кто-то подменяет его – и получается старик. Сидит на лавке, смотрит куда-то, и взгляд его проходит сквозь суету текущих дней, упирается в земляные комья истоптанной памяти. А за ними – пустота светящих с неба звезд.

– Уймись, старая, – крикнул дед Гриша с амбарного порога. – Что курица вьешся, тошно, ей-богу. Надо будет – сам додумается и тебя не спросит. Андрюша, внучек, мы до летней хаты пойдем, мал-малу приберемся. Как откачаешь воды – подскакивай, подмогнешь.

Андрейка кивнул и понес шланг дальше. Один конец шланга выпал у него из рук и теперь тянулся следом, оставляя на земле узкую черную бороздку.

«Надо же, – подумал Игорь. – Вроде в городе парень вырос, а по деревне как влитой ходит. Корни тянут, не иначе».

Он еще раз посмотрел на медвежью шкуру и, решившись, нажал на телефоне кнопку вызова.

На экране появилась бледно-серая надпись: «Александр Николаевич».

Гудок. Еще один гудок.

Телефонная линия шуршала помехами несущихся в воздухе радиоволн, навстречу человеку, с которым Игорь хотел разговаривать меньше всего.

– Слушаю, – послышался вежливый голос с обратной стороны трубки.

– Добрый день, Александр Николаевич. Это Игорь. Не отвлекаю? Можете сейчас говорить?

– Здравствуйте, Игорь. Нет, не отвлекаете, слушаю вас.

– Я звоню касательно долга.

– О, это замечательная новость. Я уж было хотел высылать людей к вам на дом. Хорошо, что не понадобилось, это все значительно упрощает. Ну так как ваши успехи?

– Александр Николаевич, выслушайте меня, – Игорь сглотнул подступивший к горлу комок песка. – Денег я достать не смог, но у меня есть очень ценная вещь. Старинная шкура из медвежьей пещеры рядом с деревней, где я родился. Такие пещеры делались еще во времена палеолита, это кладбища для медвежьих костей, священные места, так что шкуре не меньше двух тысяч лет. Выглядит она очень хорошо, видимо, обработана особенной бальзамирующей смесью. Ее можно продать коллекционерам за приличную сумму, это покроет долг целиком. Я сожалею, что не могу вернуть вам заём в оговоренный срок, и надеюсь на понимание…

В трубке потянулись долгие секунды шипящего молчания, сжимая горло резиновым жгутом ожидания.

Спрятанные в темноте голоса шуршали завитками инао, колышущейся в дыхании лесного ветра.

– Игорь… – начал Александр Николаевич, – поверьте мне, с моей стороны понимания хватает. Я понимал вас, когда вы пришли ко мне с просьбой одолжить денег для открытия собственного дела. Я понимал вас, когда ваше предприятие прогорело, и вы попросили отсрочку. Но запасы моего понимания не безграничны. Вы звоните мне для того, чтобы рассказать совершенно невероятную историю о какой-то шкуре, и считаете, что это исправит ситуацию? Знаете что, давайте на этот раз я попрошу о понимании. Поймите, что у вас есть жена и ребенок. Поймите, что несчастья случаются с совершенно разными людьми. Поймите, наконец, что я не тот человек, который будет кивать и сочувствовать в подобных ситуациях. Через двадцать минут в вашу палеолитическую деревню приедут люди. И лучше бы вам вместо шкуры взять с собой приличный пиджак.

Звонок оборвался.

Снег за окном продолжал падать.

* * *

«Ручеек. Насос погружной, вибрационный».

Андрейка всегда рассматривал табличку с этими буквами перед тем, как спустить насос по веревочке в жерло скважины, вырытой на заднем дворе. Какой путь проделывают эти буквы, когда он метр за метром травит веревку вниз? Бьются о стальные края трубы, проходят через слои земли, никогда не видевшей солнечного света, и опускаются прямо в другой мир.

Огромное озеро, на поверхности которого дремлет мохнатый хозяин воды.

Плюх!

Хозяин воды приоткрывает желтый глаз и видит, как за стенками опущенной в озеро осадочной трубы начинает работать странная блестящая штука. И думает себе: отчего на ее боку написано «Ручеек», ведь берет она куда как больше?

Вода бежит в бочку, как будто ей нет и не будет конца.

Андрейка зашел под навес и достал из кармана книжку с поцарапанной серой обложкой. Книжка пахла зерном и старыми свинцовыми литографами и рассказывала о людях, которых мальчик никогда не встречал в городе. Стиснув зубы, они проходили через дикие леса, в их глазах отражалось пятно холодного солнца, и каждый их шаг был наполнен вечностью, спящей где-то здесь, среди елей и берез.

На обложке было написано всего два слова: «Царь-рыба», и за ними пряталось что-то такое, от чего по спине бежали мурашки.

Много лет книжка закрывала собой дыру в прохудившихся досках дедушкиного амбара. Почему-то дедушка очень гордился этим. Говорил: «Вот гляди, внучек, и мотай себе на ус. Хорошая вещь, куда ее ни возьми, всегда свое место найдет. Хоть и в амбаре. Покуда зерна нет, бери читать, только не забудь вернуть. Хорошая она. Никакая так дыру не держит, я проверял. Сразу видать – из наших краев человек писал, знаючи».

Вода неторопливо заполняла ржавую бочку, и на ее поверхности растворялись пушистые снежинки.

Буквы не читались. Где-то внутри стонала и екала мысль: что задумал его папа? Унес сумку в зимнюю хату, не сказав ничего деду с бабой, и сидит с ней теперь, наверное, один на один.

Андрейка приподнял край лежащего на земле мостка, сунул под него «Царь-рыбу» и отошел в сторону. Поглядеть внимательней – не залетают ли туда снежинки. Снежинки туда не залетали, земля была сухой, с трещинками. Лучшего места пока и не придумаешь.

Мальчик побежал к зимней хате, подпрыгивая и рассекая лицом мокрые хлопья. Мягкие, словно кусочки бархата. Приятные. Вот бы они никогда не переставали идти: сыпали бы и сыпали с неба.

Может, написать на бумажке желание и положить под подушку, как учил папа?

Андрейка забежал на крыльцо, скинул резиновые сапоги и зашел в хату.

В нос ударил острый запах шерсти, настолько отчетливый и всепоглощающий, будто здесь не было ни пола, ни стен, а стоял мальчик в каком-то странном и страшном месте, таком, как спрятанная в земле пещера. И завели его сюда нарочно.

Андрейка прошел через сенки в комнату, и там… там…

Он ждал его.

Мохнатый хозяин воды, с головы до ног покрытый густой черной шерстью. Толстые лапы упирались в бока, и со всех четырех сторон слышалось его тяжелое дыхание.

Мальчик схватился руками за дверной косяк. Все вокруг потемнело, и комната поплыла перед глазами под стук висящих на стене ходиков.

Мохнатое существо повернулось к мальчику.

«Зачем ты воровал мою воду?» – услышал Андрейка в голове еще до того, как оно успело что-либо произнести.

Но слова звучали по-другому:

– Сынок, не бойся, это я, папа. Шкура на мне, шкура.

Хозяин воды откинул со лба длинную прядь шерсти – и в самом деле, эта прядь оказалась краем шкуры, наброшенной на лицо, будто покрывало.

– Напугал… – облегченно выдохнул Андрейка. От сердца отлегло, комната возвращалась на место, и теперь он видел, что здесь нет никакого хозяина воды, а стоит перед ним папа с накинутой поверх одежды шкурой. – Чего это ты вырядился?

– Да вот… чуда жду.

Голос папы звучал тихо, и проступало в нем что-то очень хрупкое, беспомощное, словно папа не вернулся вместе с ним из леса – остался там, в земляной пещере, и теперь зовет на помощь.

Андрейка захотел подойти ближе, но почувствовал, что не может этого сделать.

Словно что-то отталкивало его, нашептывало: «Уходи! Скотий бог идет за своей добычей, и горе ждет всякого, кто встретится ему на пути».

– Папа! – прохрипел мальчик. – Сними ее! Скорее сними!

– Не могу… – вымученно улыбнулся папа. – Андрюш, сюда едут очень плохие люди, и я должен их напугать. Очень сильно напугать. Так, чтобы они больше никогда не приехали ни к тебе, ни к маме. Беги к деду с бабой и передай им: «Папа надел длаку». Они знают, что делать.

В голове мальчика закрутились слова, целые океаны слов: он перебирал их одно за другим в поисках тех, что могли бы изменить папино решение, и не находил подходящих.

«Как же так… как же так?!»

Папа схватился за живот и согнулся пополам. На лбу выступили капельки пота, но самое жуткое, что его пальцы…

Его пальцы стали укорачиваться.

Они засыхали и твердели, становясь заостренными костяными наростами. Кожа сморщивалась и скрипела, и под нею слышался хруст ломающихся костей, ползающих по телу, будто огромные белые черви.

Папа поднял голову, и Андрейка увидел сверкающие желтые глаза, вокруг которых прорастали волоски звериной шерсти.

– Уходи… пожалуйста…

Мальчик закричал и бросился на улицу.

Его босые ноги шлепали по растекающейся грязью земле.

* * *

Нитка проворно скользила по складкам подзора, укладываясь узелками в нарисованные карандашом линии. Сквозь белесую ткань проступали очертания лосиных рогов, похожие на церковные кресты. Старушечьи пальцы уже не чувствовали иголки, но все еще помнили знакомые с детства движения.

«Ох… вот шью-шью, а кто ж этим подзором кровать-то застилать будет? Зачем же тогда…» – то и дело мелькали тяжелые мысли в голове бабы Гали, но ее руки продолжали двигаться – и контуры лосиных рогов с каждой секундой становились все отчетливей. Они плыли сквозь сновидения: где-то там, по другую сторону белого света, позади катящегося по небу солнца.

– Чтой-то друг наш запропастился куда-то, – проворчал дед Гриша, отхлебывая чай из эмалированной кружки величиной с два кулака.

Другом он называл Андрейку.

– Придет! Замучаешь дитенка!

– Дак веники старые из-под крыши выкидывать надо, усохли ведь… Два раза махнешь в бане – и кажный лист на полу. Разве это дело?

– Оттого что машешь как дурак лапищами своими! Успеется. Пусть воду качает, совсем заморочил голову парню. Мамка, поди, распереживалась вся, что заместо дел городских с тобой пропадает. А с чего? На что тут смотреть? Елки да кладбище – вот и вся деревня!

Баба Галя потянулась ладонью к заслезившимся глазам. Паскудная это вещь – возраст. Смахнул бы да распрямился, так нет же. Живет себе в теле, поедает кровь и силы, и никак с ним не договоришься.

Дед Гриша прищурился, высматривая что-то в окне.

– О, бежит… Растрепанный весь. И без сапог.

– Как это без сапог… – Иголка выпала из пальцев и легла концом прочь от красного угла и икон. – Свят-свят, – пробормотала баба Галя, и внутри у нее громко-громко застучало сердце.

Андрейкино лицо было белым, словно известковая стена. Он хватал губами воздух, плакал и повторял, словно заведенный:

– Папа… папа длаку надел…

«Длака».

Какое же это старое слово… Дремучее, скрипящее таежными чащобами, плещущееся болотами среди травяных кочек. Танцует вокруг костров обряженными в медвежьи шкуры людьми. Блестит заточенными охотничьими ножами и костяными наконечниками стрел.

Глаза бабы Гали смотрели за темноту прожитых лет, в самую землю, где копошились мохнатые лапы скотьего бога, укрытого среди деревьев и озер, не оставляющего позади себя звериных следов, но роняющего в травы блестящие черные волосы.

– Игоряша-Игоряша… зачем же ты так с нами… – тихо-тихо сказал дед Гриша.

– Что будет с папой? – всхлипывал Андрейка. – Он сделал плохо?

– Нет, внучек… Понимаешь… жизнь – она что лес: не бывает плохих или хороших тропинок. Есть правильные и неправильные. Папа пошел по неправильной тропинке. По очень неправильной тропинке.

Дед Гриша поднялся со стула, подошел к красному углу, ухватился за край иконостаса и стал отодвигать его в сторону. Лики святых мучеников и заступников падали на пол, глухо и беспомощно, словно были всего лишь дощечками с намалеванными сверху рисунками.

За иконостасом лежал огромный охотничий лук, обмотанный шкурами зверей, а рядом с ним – колчан, из которого оперением вверх торчали длинные тонкие стрелы. Над луком в стену дома была вбита вырезанная из дерева медвежья лапа с растопыренными бурыми когтями. По правую сторону от лапы висел широкий охотничий нож.

Дед Гриша снял нож, приложил его лезвием к ладони и провел сверху вниз.

На пол упали тяжелые красные капли.

Приложив ладонь к медвежьей лапе, он произнес:

– Милостив будь к нам, Волос, хозяин леса, гор и воды. Не мы за тобой пошли – сам ты к нам пришел, поскольку подняли тебя мы в неположенный день неположенного месяца. Не поведем мы тебя по гостям и хатам, угощая едою и наливая меда, дабы отвел ты душу свою и вернулся назад в леса, послав в награду нам сохатых, и птицу всякую, и рыбу в реках. Пойдет к тебе дитя твое, усмирить твой гнев стрелой острой. Прими же нас и пощади.

Дед Гриша повернулся к Андрейке:

– Нут-ка, друг, подь сюды.

В груди у бабы Гали зашевелилось что-то колючее, неуемное: закричало, поднимая спящих воронов, дремавших среди веток памяти:

– Не надо, Гриша! Не надо!

Андрейка испуганно попятился. Он смотрел в лица стариков и не узнавал их. Черные зрачки не мигали, глядели на него так, словно были остриями ножей, и им нужно было что-то от него отрезать. Скрюченные пальцы казались узловатыми веревками, готовыми ухватить его петлями. Черные волосы стекали на плечи смоляным варом, будто медвежий череп рядом с земляной пещерой был облит как раз этими волосами, растопленными в охотничьих котлах.

Дед Гриша схватил его за плечо и повалил на пол, придавил тяжелым плоским коленом. Вытянул на пол правую руку. Оттопырил в сторону мизинец. Приставил к косточке острие ножа.

И надавил.

* * *

Палец под повязкой нестерпимо жгло, но эта боль не шла ни в какое сравнение с тем, что крутилось у Андрейки внутри. Он видел рядом с собой всех людей, живших в деревне. Их губы были сжаты, в руках лежали камни, а перед ними стоял дед Гриша, держа в руках старинный охотничий лук.

Под ногами лежали лопаты с налипшими на них комьями свежевыкопанной земли.

Никто из них не переговаривался друг с другом и ни о чем не спрашивал, потому что впервые за многие сотни лет снег перестал падать вниз.

Пушинки отрывались от веток, высушенных стеблей травы, крыш и взлетали вверх, пьяно раскачиваясь из стороны в сторону. Белые хлопья ползли по одеждам, чтобы оторваться и исчезнуть в свинцовых облаках.

– Зовите Волоса, – сказал дед Гриша.

– Настоящим именем? – спросил кто-то из селян.

– Да. На медведя он не откликнется.

«Бер!»

«Бе-е-ер!»

Крики летели над окраиной деревни и растворялись среди деревьев. Казалось, имя разлеталось вместе с ветром так далеко, что не увидят человеческие глаза. И слышали это имя все те, кого так боялся Андрейка.

Хозяин воды поднимался из-под земли. Человечек с палочкой прекращал стучать по деревьям.

Глаза скотьего бога смотрели на него из каждого волоска шерсти.

Уже тогда, когда он с папой шел через леса.

А еще он слышал шепот инао, но не мог разобрать слов.

Теперь Андрейка понимал, что все эти существа на самом деле были одним и тем же лесным царем, живущим в спрятанной от посторонних глаз звериной шкуре, которую деревенские назвали длакой.

И он откликнулся.

Скотий бог шел по воздуху, грузно переваливаясь с лапы на лапу, и с его окровавленных клыков капала слюна. В тех местах, где она падала на землю, прорастала трава и тут же желтела, извиваясь в агонии.

Но самое страшное творилось вокруг него.

Вместе со снежинками в воздухе летали оторванные руки, ноги, внутренности и клочки одежды.

«Андрюш, сюда едут очень плохие люди, и я должен их напугать. Очень сильно напугать. Так, чтобы они больше никогда не приехали ни к тебе, ни к маме».

– Подь сюды, отец, – сказал дед Гриша скотьему богу. – Вылезай ужо помаленьку в гости, чай дома у себя. А и мы с гостинцами стоим здесь.

Волос повел мордой в сторону и зашагал к деду Грише. Из летающих конечностей вытекала кровь, расплывалась каплями и оседала на его черную шкуру.

Внезапно воздух под ним будто подломился, и существо полетело вниз, в выкопанную яму, увлекая за собой снег и куски тел.

Раздался оглушительный рев, уходящий прямо в небо, словно соединенное вместе с ямой невидимой осадочной трубой.

Селяне стали кидать в яму камни.

Скотий бог кричал от боли, но не умирал.

И тогда дед Гриша достал из колчана стрелу, к концу которой был привязан отрезанный Андрейкин мизинец.

Мальчик закрыл глаза, понимая, что он больше никогда не увидит папу. Отчего-то он знал, что стрела убьет существо в яме. Все это уже происходило много раз, просто ему не рассказывали, да и папа этого тоже не знал.

С мертвого скотьего бога снимут шкуру и унесут ее в земляную пещеру. Отрезанную голову выварят, обольют смолой и поставят на срезанный пень, прилепив сверху инао. Солнце все так же будет вставать утром, а вечером – укатываться за горизонт, будто бы и не было никогда Андрейкиного папы. А самого мальчика посадят на вечернюю электричку.

Таким он и приедет в город – лепечущим страшные истории, в которые никто не поверит.

Если только… если только…

Андрейка разобрал слова, которые нашептывала ему инао.

Он приедет в город, украдет из маминого кошелька деньги, купит себе теплую одежду и нож, а остальное отдаст любому человеку, который согласится увезти его на машине в лес. Здесь ему нечего бояться, потому что его будет ждать отец.

Если правильно загадать желание – оно обязательно исполнится. Не сегодня, так завтра. Лишь бы его услышал лес.

Лишь бы его услышала длака.

Пальцы деда Гриши отпустили тетиву.

* * *

Кровь смешивалась с водой, текла в раковину и исчезала в стоящем под умывальником эмалированном ведре.

Стучащие в зале ходики показывали двенадцать ночи.

Пару часов назад наконец-то перестал падать снег, а дед Гриша оставил на пне перед земляной пещерой голову своего сына.

– Едва управились, – сказал он, повернувшись к сидящей на стуле бабе Гале. Ее глаза смотрели в пол, все еще неготовые простить ему Андрейкин мизинец.

Подзор с лосиными рогами лежал там же, где и был оставлен.

– Андрейку на поезд посадили, тоже все хорошо. Наши передадут, что с ножом заигрался. А Игоряша в лесу заблудился.

Он подошел ближе и положил руку старухе на плечо:

– Ну не надо, Галя. Ты же знаешь – нельзя по-другому. Убивает своя плоть и кровь. Всегда так было.

– Было… – глухо повторила баба Галя. – Только кому оно сейчас надо.

Дед Гриша вздохнул, присел на соседний стул и взял ее за руку.

Тяжело.

Понятно, что тяжело. И ему тоже. Но есть правильные тропинки и неправильные. И за проступки сына должен отвечать либо отец, либо внук.

Лучше уж это ляжет на его плечи. Сломаются – так и черт с ними, и так немало пожили.

Внезапно в дверь постучали.

– Кто это в такой поздний час? К тебе, Гриша? – Баба Галя тревожно посмотрела в прихожую.

Из сенков послышалось шелестящее дыхание, складывающееся в едва разборчивые слова:

Дед Гриша бросился к кровати и откинул в сторону подушку.

Под ней лежала отрезанная медвежья лапа.

Шерсть на ней покачивалась из стороны в сторону.

Живая.

– Ну, друг, приду-у-умал… – улыбнулся дед. – Стало быть, теперь завсегда снег будет падать вверх. Что ж, будь по-твоему. Эй, сынка, – крикнул он громче в сторону сенков, – чего как неродной в дверях стоишь? Заходи давай.

Дверь открылась.

За ней стоял Игорь. Вместо кожи на нем налипла земля и сухая трава, а из отрезанной ноги торчал исцарапанный медвежьими когтями обрубок липы. Дед Гриша вспомнил, как однажды Андрейка рассказывал ему о живущем в лесу человеке с палочкой. Тогда ему казалось, что палочка должна быть в руках у человечка.

А на деле-то вон как, оказывается.

Игорь улыбнулся, показав родителям торчащие изо рта звериные клыки, и перешагнул через порог.

Деревянный обрубок глухо стукнул по доскам пола.