Читать книгу «Книга Великой Ясы», или Скрижали Чингисхана - Г. Б. Ярославцев, Александр Мелехин - Страница 3

Первые более-менее правдоподобные упоминания о древнемонгольском родоплеменном обществе содержатся в «Легенде об Эргунэ кун», включенной Рашидом ад-Дином в «Сборник летописей», и в «Легенде о Бортэ-Чино, рожденном по благоволению Всевышнего Тэнгри» из «Сокровенного сказания монголов».

«Легенда об Эргунэ кун» начинается с известия о событиях, связанных с крушением и распадом в 555 г. Монгол-Нирунской державы[40], разгромленной тюркскими племенами[41]: тогда древние монголы Нукуз и Киян (Хи-ян), спасаясь от тюркских воинов, укрылись со своими соплеменниками «в местности Эргунэ-кун, где среди гор была обильная трава и здоровая [по климату]степь…Они и их потомки долгие годы оставались в этом месте…»

«Когда среди тех гор и лесов этот народ размножился и пространство [занимаемой им] земли стало тесным и недостаточным, – продолжает свой рассказ Рашид ад-Дин, – то они учинили друг с другом совет, каким бы лучшим способом и нетрудным [по выполнению] путем выйти им из этого сурового ущелья и тесного горного прохода.

И [вот] они нашли одно место, бывшее месторождением железной руды, где постоянно плавили железо[42]. Собравшись все вместе, они заготовили в лесу много дров и уголь целыми харварами (перс, дословно “ноша осла” – мера веса, равняется 25–30 пудам. – А. М.), зарезали семьдесят голов быков и лошадей, содрали с них целиком шкуры и сделали [из них] кузнечные мехи. [Затем] сложили дрова и уголь у подножья того косогора и так оборудовали то место, что разом этими семьюдесятью мехами стали раздувать [огонь под дровами и углем] до тех пор, пока тот [горный] склон не расплавился. [В результате] оттуда было добыто безмерное [количество] железа и [вместе с тем] открылся и проход. Они все вместе откочевали и вышли из той теснины на простор степи…

Рассказывают, что все племена монголов происходят из рода тех двух лиц [Нукуз и Киян] (Хиян. – А. М.), которые [некогда]ушли в Эргунэ-кун.

Среди тех, кто оттуда вышел, был один почтенный эмир по имени Буртэ-чинэ (Бортэ-Чино. – А. М.), глава и вождь некоторых племен…»[43]

С упоминания о Бортэ-Чино персидский летописец приступил к изложению родословной прародителей Чингисхана. Однако мы в этом вопросе предпочли монгольский первоисточник пересказу правоверного мусульманина Рашида ад-Дина.

Первоисточниками для нас являются монгольские легенды, повествующие о прародителях Чингисхана отнюдь не с позиций догматики ислама; в этих легендах впервые было четко рассказано с позиций тэнгрианства, то есть культа Всевышнего Тэнгри, шаманизма древних монгольских кочевников, о небесном происхождении «главы и вождя некоторых племен» монголов Бортэ-Чино, а затем и о «небесном мандате» на ханскую власть рода хиад-боржигин Чингисхана.

Ранее в течение пяти веков передававшиеся изустно и таким образом сохранившиеся в памяти народной эти легенды впервые были письменно зафиксированы во время составления «Сокровенного сказания монголов» (первая половина XIII в.).

Автор «Сокровенного сказания монголов», если хотите, юридически закрепляя устное предание[44] предпослал ему заголовок «Прародители Чингисхана» и начал собственное изложение родословной предков Чингисхана с известия о небесном происхождении Бортэ-Чино: «Рожденный по благоволению Всевышнего Тэнгри (Верховного божества монголов. – А. М.), – Бортэ-Чино и его жена Гоа-Мар ал – переправились через воды реки Тэнгис, пошли и сели в окрестностях горы Бурхан халдун[45], что в верховьях реки Онон» [46].

Дальнейшее изложение монгольским летописцем родословной прародителей Чингисхана (VIII–XII вв.), в частности, истории Алан-гоа и ее семьи (вторая половина X в.), прежде всего, проливает свет на хозяйственную и общественную организацию древнемонгольского общества в интересующую нас эпоху: «Отец Алан-гоа – хорь тумэдский ноён[47] Хорилардай-Мэргэн, а мать – Баргужин гоо; родилась Алан-гоа в уделе хорь тумэдов в местности, называемой Ариг ус… Хорилардай-Мэргэн отошел от пределов хорь тумэдскихпо причине раздоров, вспыхнувших меж близживущих родов, кои желали отвоевать друг у друга уделы, обильные зверем – соболем и белкой. Хорилардай-Мэргэн и люди его обособились, и прозвались они племенем Хорилар по имени ноёна своего. Прознав, что в окрестностях Бурхан халдуна зверя в изобилии, хорилары перекочевали в удел Шинчи баяна урианхайского[48], который поставил на горе Бурхан халдун кумира для поклонения духам-хранителям той горы»[49].[50]

Вслед за персидским и монгольским летописцами обратим внимание читателей на следующие ключевые моменты их сообщений, которые проливают свет на интересующую нас регулятивную систему родоплеменного общества монгольских кочевников эпохи прародителей Чингисхана в VIII–XII вв.

Судя по свидетельствам процитированных нами источников, тогдашний способ хозяйствования прародителей Чингисхана соединил в себе характерные для присваивающего способа ведения хозяйства охоту, рыболовство и собирательство съедобных растений[51]с «особым типом производящего хозяйства — кочевым скотоводством»[52]. Формирование в степях Центральной Азии хозяйственно-культурного типа скотоводов-кочевников сухих степей Евразии[53] послужило основанием говорить о новых условиях жизни древних предков монголов, которые создали переход к кочевому скотоводству.

«Прежде всего племена степных пространств Центральной Азии приобрели постоянный и достаточный источник существования, подчас даже избыток высококачественных продуктов и сырья. Количество пищи лимитировалось наличием скота, его продуктивностью и площадью пастбищ, от которых зависело теперь благосостояние коллектива… А так как скот и пастбища – легко отчуждаемое имущество, то у различных коллективов, связанных между собой отношениями родства и свойства, возникала необходимость в постоянной готовности к их защите. Это способствовало существенным изменениям в социальной организации общества. До этого община состояла, как правило, из представителей двух-трех матрилинейных тотемических родов, связанных брачными отношениями своих членов и вытекающими из этого взаимными обязательствами (совместная коллективная охота, взаимопомощь, кровная месть, нормы экзогамии[54]).

Экономическая основа кочевого скотоводства стала базой для формирования нового типа общины… При сохранении кровнородственной основы в общине стали медленно изменяться принципы линейности родства, что было связано с расширением роли и функций мужчин в обществе… Так постепенно складывается понятие о двойном родстве, закрепленное в монгольских терминах родства (родство по матери и родство по отцу), причем родство по отцу постепенно выходит на передний план…

Род и община становятся постепенно патрилинейными, а на смену тотемическому материнскому роду приходит генеалогический отцовский род. Постоянное ядро общины составляет группа родственников разных поколений, принадлежащих к одному отцовскому роду…

Явления, сопутствовавшие перестройке общественной организации у народов, генетически связанных с монголами… бытовали вплоть до конца I тысячелетия новой эры (выделено мной. – А. М.)»[55], то есть как раз в рассматриваемую нами эпоху прародителей Чингисхана.

К таковым явлениям относится и действовавшая в эпоху прародителей Чингисхана регулятивная система. Поскольку в древнемонгольском обществе этого периода «мирно сосуществовали» два способа ведения хозяйства, логично утверждать, что в регулятивной системе, действовавшей у прародителей Чингисхана, наличествовали признаки регулятивных систем присваивающей и производящей экономики… При этом нельзя отрицать некоторую формальную преемственность самих норм этих двух регулятивных систем[56].

В справедливости приведенных выше суждений ученого-монголоведа Л. Л. Викторовой и ученого-правоведа А. Б. Венгерова мы убедимся, продолжив анализ сообщений монгольского летописца.

В них как раз и были засвидетельствованы «явления, сопутствовавшие перестройке общественной организации у народов, генетически связанных с монголами»: зафиксирована смена тотемов, а затем и вовсе замена старого представления о тотемистическом происхождении родоначальника монголов на понятие о его небесном происхождении, описаны древнемонгольские патрилинейные роды и община.

Так, в «Легенде о Бортэ-Чино, рожденном по благоволению Всевышнего Тэнгри» из «Сокровенного сказания монголов» родоначальник монголов и его жена отождествлялись с божествами-тотемами и были названы их именами – Бортэ-Чино и Гоа-Марал, что в переводе с монгольского значит Серый Волк и Прекрасная Олениха. Эти священные животные были объектами религиозного почитания (тотемами) древних монголов, считались их покровителями. Причем первым тотемом и прародительницей древних монголов считается Гоа-Марал (Прекрасная Олениха), подтверждением чему являются произведения «звериного стиля» в искусстве древних монголов – оленные камни[57].

Для дальнейших стадий религиозного развития характерно отождествление родоначальника с божеством-тотемом. Пример тому – «Легенда о Бортэ-Чино…», включенная в «Сокровенное сказание монголов»; в этой легенде родоначальник монголов был назван именем их тотемного кумира Бортэ-Чино (Серый Волк).

Однако объявление родоначальником монголов только одного из них – «почтенного эмира по имени Буртэ-чинэ (Бортэ-Чино. – А. М.), главы и вождя некоторых племен (выделено мной. – А. М.)»[58], является убедительным подтверждением вывода Л. Л. Викторовой о том, что в период становления производящей экономики «род и община становятся постепенно патрилинейными, а на смену тотемическому материнскому роду приходит генеалогический отцовский род (выделено мной. – А. М.)»[59].

В рассматриваемой нами легенде также сказано, что Бортэ-Чино был рожден «по благоволению Всевышнего Тэнгри». Это свидетельствовало о том, что на определенном этапе развития древнемонгольского родоплеменного общества старое представление о тотемистическом происхождении родоначальника монголов, характерное для регулятивной системы присваивающего способа хозяйствования, уже было недостаточным, и его дополнили понятием о небесном происхождении родоначальника монголов[60].

Современные ученые-правоведы считают, что подобные изменения были обусловлены становлением производящей экономики, повлиявшим в том числе на идеологию, а также связанную с ней регулятивную систему. Так, для новой идеологии становится характерным изменение культов… то есть изменяется мифологическое сознание[61].

На смену мифологическому сознанию человека присваивающей экономики приходит мифологическое сознание человека раннеклассового общества, оперирующего иной системой мифов и легенд.

В основание этой системы была положена «Легенда об Алан-гоа», которая, будучи использована автором «Сокровенного сказания монголов», логически продолжала «Легенду о Бортэ-Чино» и была призвана окончательно и безоговорочно обосновать с позиций верований древних монголов – тэнгрианства – «небесное избранничество» прародителей Чингисхана: во-первых, подтвердить небесное происхождение «главы и вождя некоторых племен» монголов Бортэ-Чино и, во-вторых, объявить о «небесном мандате» на ханскую власть рода хиад-боржигин, из которого вел происхождение Чингисхан.

В этой легенде, зафиксировавшей следующий важный этап эволюции мировоззрения такой социальной группы, как древнемонгольский род, рассказывается о том, что потомок Бортэ-Чино в двенадцатом поколении, главенствовавший над коренными монгольскими родами – «старой ветвью» Киянова рода, дарлигин-монголами — Добун-Мэргэн, умер рано, оставив свою жену Алан-гоа (род. ок. 930–940 гг. н. э.) с двумя сыновьями-сиротами. Но после смерти мужа Алан-гоа родила еще троих сыновей. Возникшие сомнения и подозрения со стороны их общих с Добун-Мэргэном сыновей и ее сородичей Алан-гоа попыталась развеять рассказом о небесном происхождении трех последних детей: «Бэл-гунудэй, Бугунудэй, сыны мои! У вас явились подозренья, как это ваша мать троих вам братьев народила и чьими будут эти сыновья. В своих сомнениях сыновьих вы правы. Но вам неведомо одно лишь только. И истинно вам это говорю: к нам в юрту каждой ночью чрез верхнее орхо Всевышний Тэнгри нисходил[62], вокруг сиянье исторгая. Он гладил чрево грешное мое, сияние его в меня входило. Когда ж Луна должна сойтись и разминуться с Солнцем, он, словно желтый пес, виляющий хвостом, поспешно уходил; и яркий свет за ним струился. Ужели нужно что-то молвить боле. Ведь ваши братья – Небесного Владыки сыновья.

Обращает на себя внимание следующая фраза Алан-гоа: «Когда ж Луна должна сойтись и разминуться с Солнцем, он, словно желтый пес, виляющий хвостом, поспешно уходил…» Поскольку у монголов табуировано слово «волк» и последний зовется «хангайской собакой», «степной собакой», а в некоторых местах «желтой собакой», можно предположить, что «желтый пес» в устах Алан-гоа – это уважительное именование прародителя монголов – Бортэ-Чино, рожденного по благоволению Всевышнего Тэнгри. А это, естественно, дало основание Алан-гоа говорить, что родившиеся уже после смерти мужа три сына – «Небесного Владыки сыновья».

Глубокие религиозно-мифологические корни этой легенды были понятны древним монголам, сородичам Алан-гоа. Древние монголы (хунну, сяньби, жужан, кидане) и тюрки почитали Вечное Синее Небо как верховное божество – Всевышнего Тэнгри или Небесного Владыку, дарующего жизнь, одушевляющего все живое, обычно вместе с Матерью-Землею управляющего миром и руководящего делами человека, иногда посылающего на землю своего избранника, которому суждено быть вершителем великих дел; такой посланец входит в бытие сверхъестественным образом, примером чему и является предание о рождении трех сыновей Алан-гоа.

Все это помогло Алан-гоа убедить старших сыновей и сородичей в своей непорочности, а также подтвердить право своих младших сыновей, а значит и их потомков, на главенствующее положение среди коренных монгольских родов и племен[65].

«Легенда об Алан-гоа» возродила славную память о Кияне и его потомках, начиная с Бортэ-Чино, и главное, провозгласила «небесное избранничество» «золотого рода» Чингисхана – хиад-боржигин, прямого наследника рода Киянова. А для этого устами Алан-гоа фактически было провозглашено появление «новой ветви» Киянова рода – нирун-монголов, «сынов Всевышнего Тэнгри», которым суждено стать «владыками над всеми», в том числе и над дарлигин-монголами, «старой ветвью» Киянова рода.

Это владычество было засвидетельствовано Рашидом ад-Дином в его классификации монгольских родов, прояснявшей смысл и последствия разделения коренных монголов на две части: нирун-монголов и дарлигин-монго-лов: «…Все многочисленные ветви и племена, которые произошли от этих сыновей (Алан-гоа – Бугу-Хатаги, Бугуту Салжи и Бодончар-мунхага. – А. М.), называют нирун, что значит: они появились из непорочных чресел; это [название] является намеком на чистые чресла и чрево Алан-гоа. Эти племена пользуются полнейшим уважением и [выделяются] из среды других племен, словно крупная жемчужина из раковины и плод [лучший] от древа.

Все те из монгольских племен, которые не принадлежат к [племенам] пирун, называют дарлекин (дальние родственники. – А. М.)[66]… Они суть колена и племена, родившиеся от остатков монгольского племени Нукуза и Хиана, которые ушли из Эргунэ-кун. Они были прежде времени Добун-Мэргэна и Алан-гоа…

Они [дарлекины] являются рабами (вассалами. – А. М.) и потомками рабов (вассалов. – А. М.) предков Чингисхана»[67].

Заметим, что в предложенных автором «Сокровенного сказания монголов» и Рашидом ад-Дином в «Сборнике летописей» классификациях родства[68] был фактически узаконен переход властных полномочий над коренными монгольскими племенами от дарлекинов к нирунам и, в частности, к одному из трех «сыновей Небесного Владыки», Бодончару, которому было суждено стать родоначальником рода хиад-боржигинов, «золотого рода» Чингисхана и «предводителем и государем многих из монгольских племен»[69].

По свидетельству наших источников, в X–XI вв. ближайшие потомки Бодончара – боржигины Хабичи-батор, Мэнэн тудун, Хачи хулуг и Хайду – неизменно главенствовали в созданном их легендарным потомком Монгольском улусе, союзе нирун-монгольских племен; а первым из предков Чингисхана, который удостоился титула хана родоплеменного союза Монгольский улус, был Хайду (родился ок. 1035 г. – А. М.).

«Всевышняя истина (Всевышний Тэнгри. – А. М.), – пишет Рашид ад-Дин, – даровала шестому предку Чингисхана, Хайду, счастье и благоденствие и пожаловала [ему] помощь [своего] подкрепления и попечения[70] до того, что у него появилось несчетное количество жен, подчиненных, отар и табунов»[71].

Таким образом, Рашид ад-Дин засвидетельствовал характерные для производящей экономики «возникновение и присвоение прибавочного продукта (“несчетное количество отар и табунов”. – А. М.), социальную дифференциацию общества (“несчетное количество подчиненных” – А. М.)[72], а также унаследованную от древних предков полигамию (''несчетное количество жен')».

Монгольский улус существовал и развивался при потомках Хайду-хана – сыне Бай шинхор догшине (родился ок. 1052 г. – А. М.) и внуке Тумбинай сэцэне (родился ок. 1069 г. – А. М.).

Если до второй половины XI в. «значение монголов и их правящего рода боржигин не выходит за границы занимаемых этими племенами земель: все события, описываемые “Сокровенным сказанием монголов”, касаются лишь вопросов внутренней консолидации, то к концу XI в. положение стабилизировалось настолько, что монгольский вождь решился непосредственно завязать отношения с киданьской империей Ляо (916-1125 гг.)[73]. В этот период монголами правил Тумбинай сэцэн, которому принадлежала инициатива установления политических и культурных связей с киданьской империей Ляо»[74]. Об этом свидетельствует упоминание в «Истории железной империи» («Дайляо гуруни судури») о посольстве (к киданям. – А. М.) из Монгольского улуса в 1084 г., а также о военной помощи, оказанной киданям, когда те подверглись нападению со стороны южных соседей – чжурчжэней и южных сунов[75].

Все эти факты дали основание монгольскому ученому Ч. Далаю сделать вывод о том, что «в начале XII века, во времена Бай шинхора и Тумбиная уже сложившийся союз монголов Трехречья (Монгольский улус. – А. М.) приобрел заметные черты государственности (выделено мной. – А. М.)»[76].

Б. Я. Владимирцов, основываясь на монгольских и персидских источниках, реконструировал процессы, которые происходили в хозяйственной и общественной жизни монголов именно этого периода их истории и пришел к несколько другим выводам.

«По его мнению, на данном этапе эволюции древнемонгольского родоплеменного общества среди монгольских племен, как и почти две тысячи лет назад, по образу жизни и ведения хозяйства различались лесные народы[77] и монголы-кочевники.

Лесные народы занимались главным образом охотой, но не гнушались и рыболовства. Частично, конечно, начали подвергаться влиянию своих кочевых соседей, и хозяйственный уклад их стал меняться: замечается эволюция в сторону кочевого быта, постепенный к нему переход[78].

Главным занятием монголов-кочевников были скотоводство и охота; это были номады-пастухи и охотники одновременно, но все-таки основой их экономической жизни было скотоводство.

Но одним кочевым скотоводческим хозяйством монголы XI–XII вв. прожить не могли: пищи недоставало. Недостаток этот пополнялся охотой на всякого рода дичь и отчасти рыбной ловлей; в затруднительных случаях питались и кореньями… Все вышесказанное позволяет видеть в монголе древней эпохи не просто номада, а кочевника-охотника…»[79]

Характеризуя социальную организацию древнемонгольского общества рассматриваемого нами периода, Б. Я. Владимирцов писал: «Основным элементом древнего монгольского общества (XI–XII вв.) был род, то есть "своеобразный союз кровных родственников”»[80]. По его мнению, процесс ликвидации древних форм их родовой общины если и шел, то происходил неравномерно, сохранялись старые общинные традиции[81]; в их хозяйственной деятельности по-прежнему сосуществовали два способа ведения хозяйства (присваивающий и производящий), а значит, в регулятивной системе, действовавшей у них в этот период, наличествовали признаки регулятивных систем присваивающей и производящей экономики.

* * *

Переходя к рассмотрению структуры регулятивной системы эпохи прародителей Чингисхана (VIII–XII вв.), следует признать «Сокровенное сказание монголов» и «Сборник летописей» Рашида ад-Дина не только важнейшими источниками по истории древнемонгольского родоплеменного общества, но и главным хранилищем социальных норм регулятивной системы, сформировавшейся и действовавшей в этом обществе на протяжении четырех столетий.

Поэтому, цитируя древние мифы, предания и легенды, вошедшие в эти летописи монгольского и персидского авторов, мы хотим обратить внимание читателей не только на их историческое или художественное, но в первую очередь на социально-нормативное значение. Несомненно, в них нашли выражение социальные нормы регулятивной системы родового общества ближайших предков Чингисхана, которые «по содержанию обеспечивали социализацию жизни общин, кланов, групп, экологическое состояние и ряд других необходимых условий жизнедеятельности…»[82].

В частности, нормы этой регулятивной системы были направлены на закрепление за соответствующей группой, кланом той или иной территории, на которой она перемещалась (выделено мной. – А. М.)[83]. Однако если какая-либо другая, как правило, родственная группа в силу природных (или других. – А. М.) условий не могла пользоваться своей территорией… то ей предоставлялась возможность жить и на территории другой группы[84].

Так, в «Легенде о Бортэ-Чино, рожденном по благоволению Всевышнего Тэнгри» из «Сокровенного сказания монголов» закреплялся именно такой порядок удельного землепользования на примере действий отца Алан-гоа, Хорилардай-Мэргэна, который «отошел от пределов хорь тумэдских по причине раздоров, вспыхнувших меж близживущих родов, кои желали отвоевать друг у друга уделы, обильные зверем – соболем и белкой. Хорилардай-Мэргэн и люди его обособились, и прозвались они племенем Хорилар по имени ноёна своего. Прознав, что в окрестностях Бурхан халду на зверя в изобилии, хорилары перекочевали в удел Шинчи баяна урианхайского, который поставил на горе Бурхан халдун кумира для поклонения духам-хранителям той горы»[85].

Социальные нормы древних монголов регулировали добычу и формы дележа пищи. Этот один из первых признаков социализации[86] древнемонгольского общества засвидетельствовал неизвестный автор «Сокровенного сказания монголов», который писал: «По прошествии времени как-то раз Добун-Мэргэн взошел на сопку Тогоцог поохотиться; в лесу он наехал на одного урианхайца, убившего оленя-трехлетку и теперь поджаривавшего его ребрышки. Приступив к нему, Добун-Мэргэн сказал: “Истинно говорю тебе: спознаешь друга, когда с тобою он поделится добычей”.

Охотник-урианхаец отсек голову оленя и вместе с сердцем и легкими взял себе, а остальное мясо отдал Добун-Мэргэну[87].

Когда, нагрузив на коня тушу оленя, Добун-Мэргэн возвращался домой, по дороге он наехал на изможденного, оборванного человека, ведшего за руку отрока.

“Какого рода-племени ты будешь?” – спросил у него Добун-Мэргэн. На это бедняга отвечал: “Сам я из племени Малиг баягудай. Я голоден и выбился из сил. Прошу, дай мяса мне для пропитанья. Тогда отдам тебе я в услуженье сына своего”.

Добун-Мэргэн согласился и отдал голодному бедняге ляжку оленя, а сына его увел с собою. С тех пор отрок прислуживал ему»[88].

Автор «Сокровенного сказания монголов» засвидетельствовал не только сложившиеся социальные формы добычи и дележа пищи, но и имущественное неравенство и зарождение крепостных вассальных отношений в период распада родового общества кочевников-монголов.

Еще одной важной сферой действия социально-регулятивной системы этого периода были брачно-семейные отношения. Для воспроизводства конкретных групп и кланов необходимо было наличие в них определенного количества женщин, детей. Социальные нормы закрепляли способы приобретения женщин в других группах, в том числе их похищение[89]. Описанные автором «Сокровенного сказания монголов» истории приобретения жен Добун-Мэргэном, Бодончаром и, наконец, Есухэй-батором, отцом Чингисхана, являются наглядными тому примерами[90].

Как явствует из вышеизложенного, социальные нормы регулятивной системы родового общества ближайших предков Чингисхана содержались в древних мифах, преданиях и легендах, вошедших в летописи монгольского и персидского авторов. Это дает нам все основания говорить о наличии у древних монголов мифологической нормативной системы, являющейся одной из древнейших мощных форм социального регулирования[91].

Наряду с этой мифологической нормативной системой важную социально-нормативную и информационную роль в жизни ближайших предков Чингисхана играло упомянутое выше классификационное родство, «при котором конкретные люди включались в определенные группы (классы) родственных отношений. От этих родственных отношений, которые в основе имели брачно-семейные нормы, зависели властные отношения (отношения подчинения одних групп, одних индивидов другим), распределительные отношения (выделено мной. – А. М.)» [92].

Именно о «классификационном родстве» писал древнемонгольский летописец, неизвестный автор «Сокровенного сказания монголов», сообщая «родопись» 24 (!) поколений прародителей Чингисхана, которая основывалась на ранее передававшихся в течение 400 лет (!) изустно и таким образом сохранившихся в памяти народной мифах, преданиях, легендах и «сказаниях умудренных опытом старцев», «освещенных светом религиозных верований» древних монголов[93].

В «классификационном родстве», подробно описанном Рашидом ад-Дином, были засвидетельствованы изменения социальных норм, которые закрепили «власть и полномочия, перешедшие к нирун-монголам».

Персидский летописец также поведал нам о том, кто и как наставлял юных монголов в знании их родословия: «У всех этих племен четкое и ясное родословное древо, ибо обычай монголов таков, что они хранят родословие своих предков и учат и наставляют в знании родословия каждого появившегося на свет ребенка… Каждому народившемуся дитяти отец и мать объясняют предания о роде и родословной, и они [монголы] всегда соблюдали таковое правило (выделено мной. – А. М.)» [94].

Таким же образом монгольские дети обучались их родителями и социальным нормам родового общества. Например, мать Тэмуджина-Чингисхана, Оэлун, наказывая своих детей за неблаговидные проступки, «долго бранила-вразумляла сыновей своих, старопрежние притчи им сказывала, словами предков сокровенными поучала»[95]. И образцом для нее являлась увековеченная в «Легенде об Алан-гоа» заповедь, с которой Алан-гоа обратилась к своим сыновьям[96]. Таким образом регулятивная функция мифов (в нашем случае – легенды. – А. М.) реализовывалась на практике.

В заключительной части цитировавшейся нами «Легенды об Эргунэ-кун» мы обнаруживаем пример еще одной формы выражения социальных норм родового общества кочевников-монголов, которой является самопроизвольно складывающиеся традиции и обычаи.

Один из таких обычаев появился после выхода монгольских племен из Эргунэ-кун. «Вследствие этого, – писал Рашид ад-Дин, – люди не забывают о той горе, плавке железа и кузнечном деле, и у рода Чингисхана существует обычай и правило (выделено мной. – А. М.) в ту ночь, которая является началом нового года, приготовлять кузнечные мехи, горн и уголь; они раскаляют немного железа и, положив его на наковальню, бьют молотом и вытягивают в полосу в благодарность за свое освобождение»[97].

Здесь мы имеем дело с так называемым обрядовым воспроизведением мифа — еще одним способом, обеспечивавшим его регулятивную функцию.

Однако наши источники свидетельствуют о том, что в эпоху прародителей Чингисхана не только шли самоорганизационные процессы формирования традиций, обычаев, обрядов, но и проходило сознательное, творческое создание социальных норм. «В доклассовом обществе были дополитические, властные (потестарные) органы (в нашем случае – хуралтаи монгольской родоплеменной знати. – А. М.), которые тоже вырабатывали нормы. По объекту регулирования эти нормы можно условно разделить на земельные, имущественные и уголовные, а по субъектам — на нормы родственных отношений, бранно-семейные, групповые, межгрупповые. Были в этом обществе и своеобразные "процессуальные” нормы. Так, нарушение разбирал и наказание назначал сам коллектив, причем не только в лице старейшин и вождей, но и ближайшими родственниками виновного или пострадавшего»[98].

Сказанное выше о «процессуальных» нормах прекрасно иллюстрирует фрагмент из «Сборника летописей» Рашида ад-Дина, повествующий о незавидной судьбе племени джалаиров, которые, спасаясь от китайцев, «[в числе] семидесяти кибиток снялись и, бежав, откочевали с женами и детьми и дошли до пределов стойбища Мунулун, жены Дутум-Мэнэна (в “Сокровенном сказании монголов” – Мэнэн тудун, седьмой предок Чингисхана. – А. М.). Так как их [джалаиров] одолел голод, то они выкапывали корни растения, называемого судусун и считающегося в этой области съедобным, и ели [его]. Вследствие этого они изрыли ту местность, на которой сыновья Мунулун выезжали коней, и понаделали там множество ямок.

Мунулун сказала: “Зачем вы изрываете [степь] и портите ристалище моих сыновей?!!”

А они за это схватили Мунулун и убили [ее]. Так как каждый из ее сыновей породнился [путем женитьбы] с каким-нибудь племенем и родичей у них стало много, то [джалаиры] испугались, что не смогут быть в безопасности от них. Они преградили им пути и убили восемь человек из них…

Когда группа тех джалаиров совершила этот поступок, другие уцелевшие племена джалаир привлекли этих семьдесят человек к ответственности, спросили [их]: “С какими родичами вы посоветовались, что совершили столь дерзкий поступок?” И в возмездие и наказание [за него] перебили их всех (выделено мной. – А. М.)»[99].

В этом фрагменте Рашид ад-Дин засвидетельствовал не только нарушение джалаирами запрета, установленного тогдашним вождем Монгольского улуса Дутум-Мэнэном (Мэнэн тудун) и регулировавшего земельные отношения, но и использование впоследствии самими джалаирами упомянутой выше «процессуальной» нормы «в возмездие и наказание» виновных сородичей.

Этот же фрагмент иллюстрирует формальную характеристику, которую дают современные правоведы «правилам (нормам) поведения в доклассовом, до-государственном обществе, которые не могут быть отнесены ни к категории правовых, ни к категории моральных норм (здесь и далее выделено мной. – А. М.).

По выражению известного историка первобытности и этнографа А. И. Першица, это мононормы — единые, еще не расчлененные специфические нормы первобытного общества. Они отличаются от права, которое как иное состояние регулятивной системы появляется лишь на следующем этапе развития общества, в его классовой, государственной организационной форме. Отличаются они и от морали. В частности, их исполнение обеспечивается не только общественным порицанием, что характерно для морали, но и наказанием на основе твердо фиксированных санкций»[100].

В процитированном выше фрагменте из «Сборника летописей» упомянут один из основных способов регулирования различных отношений, складывавшихся в родоплеменных объединениях кочевников-монголов, – запрет.

Запреты существовали главным образом в виде табу, то есть подкрепленной религиозными верованиями недопустимости определенного поведения… Запрещались убийство, воровство, систематическая ложь, соблазнение чужих жен, кровосмешение[101].

В связи с запретом инцестов (кровнородственных браков) упоминавшийся нами ранее вождь коренных монгольских племен дарлекин Добун-Мэргэн сосватал себе в жены Алан-гоа, дочь хорь тумэдского ноёна Хори-лардай-Мэргэна, перекочевавшего в горы Бурхан халдун, а впоследствии предводителя улуса «Хамаг Монгол» – Амбагай-хан и Есухэй-батор вынуждены были сватать невест для своих детей в не родственных им племенах – соответственно, у татар и хонгирадов[102].

Многие запреты у монголов подкреплялись религиозными верованиями, находились в неразрывной связи с их многовековыми национальными обычаями и традициями, мировоззрением, особенностями жизнедеятельности, быта[103].

Персидский летописец, сообщая о таком запрете, как скотоложество, писал: «…Люди чуждались каждого, кто скотоложествовал с козами»[104].

Дозволения (или разрешения) также регулировали взаимоотношения и поведение людей родоплеменных обществ кочевников-монголов. Выше, рассказывая о Хайду-хане, мы упоминали о действии этого способа регулирования в брачно-семейных отношениях монголов – о разрешении полигамии. Многочисленные примеры, взятые из наших источников, свидетельствуют о том, что древним монголам разрешалось «взыскать кровь сородича», участвуя во мщении за вред, причиненный члену его рода-племени[105].

Еще одним способом регулирования отношений в родовых сообществах монголов было позитивное связывание или обязывание, обеспечивающее строгое соблюдение установленных правил, обычаев и традиций в различных областях жизнедеятельности.

Данный способ регулирования имеет отношение к организации и проведению древними монголами ловитвы, или облавной охоты, которой, по словам Джувейни, «надлежало обучаться и упражняться [дабы знать], когда охотники доспеют дичь, как вести охоту, как строиться и как окружать дичь, по числу людей глядя»[106].

Позитивное обязывание регулировало и межплеменные отношения, в частности между монгольскими племенами, относящимися к нирунам и дарлекинам. Являвшиеся «рабами и потомками рабов предков Чингисхана», племена дарлекин были обязаны «твердо держать обычай утэгу-богольства (исконного вассальства. – А. М.)»: быть покорными нурун-монголам, «оказывать (им. – А. М.) похвальные услуги и [тем самым]утвердить свои права на их благодарность»[107].

Как говорилось выше, исполнение мононорм регулятивной системы эпохи прародителей Чингисхана гарантировалось не только характерным для морали общественным порицанием, но и наказанием на основе утвержденных санкций.

Санкции, применявшиеся к нарушителям этих социальных норм, имели свою структуру. Общественное порицание, изгнание из общины, нанесение телесного повреждения, смертная казнь — вот наиболее типичные их формы[108].

О некоторых из них (смертной казни) мы уже рассказывали, повествуя о нарушившем социальные нормы племени джалаиров, а вот в отношении пленных, захваченных в ходе междоусобиц, как утверждает Рашид ад-Дин, «обычая их быстро убивать в те дни не существовало, так как, возможно, что-нибудь за них возьмут и тогда их освободят…»[109]

По поводу такой санкции, как изгнание из общины (рода), нам поведал неизвестный автор «Сокровенного сказания монголов»: «Первая жена Бодончара родила от него сына Хабичи по прозвищу Толстоногий. У матери Хабичи-батора была служанка. Бодончар сделал ее своей наложницей. И родила она от него сына, которому дали имя Жэгурэдэй. Пока Бодончар был жив, Жэгурэдэй участвовал средь прочих в родовых жертвоприношениях. После смерти Бодончара сына оного Жэгурэдэя обвинили в том, что мать прижила его от одного из мужей рода Аданхан урианхадай, и прогнали»[110].

Этот эпизод из родописи «золотого рода» Чингисхана связан с родовым культом древних монголов: в жертвоприношениях участвовали только члены данного рода; недопущение же к участию в жертвоприношениях было равносильно изгнанию из рода, родового сообщества[111].

* * *

Анализируя с помощью «Сокровенного сказания монголов» и «Сборника летописей» Рашида ад-Дина элементы структуры сформировавшейся и действовавшей на протяжении четырех столетий (VIII–XII вв.) социально-регулятивной системы родоплеменного общества монголов-кочевников, мы засвидетельствовали и ее эволюцию.

Появление в ней новых качеств было обусловлено историческим развитием средневекового общества монгольских кочевников-охотников, которое характеризовалось постепенным переходом к новым формам организации хозяйственной деятельности (от куренной к аильной форме кочевания) и социальной жизни (от родового строя и сопутствовавших ему союзов кровных родственников к новым организационным формам жизни общества: родоплеменным объединениям во главе с ханами, провозглашенными «небесными избранниками»).

Говоря о новой форме организации хозяйственной деятельности, Б. Я. Владимирцов пояснял: «В то время как средние по своему состоянию и бедняки кочуют обществами (куренями. – А. М.), богачи стремятся и вынуждены кочевать отдельно, аилом. Но кочевать аилом, то есть небольшой изолированной группой с большим количеством скота, возможно только при условии общей безопасности… Приходилось искать выходы: разбивали большие курени на малые, сами владельцы жили и кочевали куренями, а стада свои, главным образом табуны, держали аилами. Соединение куренного хозяйства с аильным представлялось, по-видимому, монголу XI–XII вв. самым идеальным»[112].

«Новая организация производственной деятельности (ее усложнение, появление новых управленческих функций), возникающая на этой основе новая социальная дифференциация общества, становление раннеклассовой структуры… новые формы собственности, а также возникновение и присвоение прибавочного продукта вели к появлению новых качеств регулятивной системы»[113], действовавшей в эпоху прародителей Чингисхана.

Выводы ученого-правоведа А. Б. Венгерова, вполне применимые в отношении эволюционных процессов, происходивших в родовом строе древнего монгольского общества в XI–XII вв., конкретизировал Б. Я. Владимирцов: «Процесс разложения древнемонгольского союза кровных родственников – рода, ответвления отдельных домов, образующих вместе с подчиненными и крепостными вассалами новые кланы сюзеренов и вассалов, основывался на стремлении упрочить индивидуалистическое кочевое хозяйство… Необходимость обезопасить свои кочевья от набегов, стремление к наживе путем наездов и необходимость организации облавных охот, в которых обязательно участие значительного числа лиц, – все эти нужды степной монгольской аристократии вели к племенным объединениям с ханами во главе… Она-то поэтому и выдвигает из своей среды ханов, и оттуда постоянная борьба племен между собою… Процесс этот неизбежно должен был завершиться объединением, более или менее значительным… что, как известно, и произошло»[114].

Именно такое родоплеменное объединение «Хамаг Монгол улс» (существовал в 30-80-е гг. XII в.) возникло на месте прежнего союза кровных родственников – Монгольского улуса. Новый улус возглавил Хабул-хан (род. ориентировочно в 1101 г. и умер в 1148 г.), сын Тумбинай сэцэна[115].

При Хабул-хане родоплеменное объединение «Хамаг Монгол улс» значительно расширилось и укрепилось. Его территория простиралась от Хангайского хребта, где сливаются реки Орхон и Тола, на западе и до побережья озер Буйр и Хулун на востоке. Ханская ставка находилась поблизости от горы Бурхан халдун.

Само название улуса говорит о том, что это было объединение большинства монгольских родов и племен. «Хамаг Монгол улс» состоял из 19 племен нирун-мон-голов и 18 племен дарлигин-монголов… Среди племен нирун-монгол господствующее положение занимали три крупных племени – боржигин, тайчуд[116] и жадаран[117]. Предводители этих трех племен по традиции, известной нам со времен государства Хунну, созывали Великий хуралтай[118], на котором они выбирали хана улуса «Хамаг Монгол»… Именно на таком Великом хуралтае в 1130 г. предводителями трех главных племен нирун-монгол Хабул-хан был провозглашен ханом улуса «Хамаг Монгол». «С тех самых пор глава настоящего монгольского государства, величаво титулованный “ханом”, явственно присутствует в истории»[119].

Отметим, что среди монголоведов существует и другая позиция по вопросу о политической системе монгольского общества XII – начала XIII в., отличная от позиции автора предыдущего высказывания, монгольского ученого Ч. Далая.

Многие современные ученые-монголоведы характеризуют улус «Хамаг Монгол», а также современные ему другие улусы (объединения, союзы) так называемых омонголившихся народов XI – начала XIII в., например, татар[120], хэрэйдов[121], мэргэдов[122] и найманов[123], как «протогосударства», «чифдомы», «вождества»[124] хотя бы потому, что «в улусах не имелось института, способного сохранять целостность образования и обладавшего средствами принуждения»[125]. Последующие события, о которых повествуют древние источники, пожалуй, безоговорочно свидетельствуют о правоте последних суждений.

Как явствует из древних летописей, Хабул-хан не только прилагал усилия к объединению коренных монгольских племен, но и стремился положить конец вторжениям в Монголию армии чжурчжэньской империи Цзинь, от которой исходила главная внешняя угроза существованию улуса «Хамаг Монгол». В частности, когда в конце 1138 г., а также в 1140 и 1147 гг. значительные силы чжурчжэней вторгались на территорию улуса «Хамаг Монгол», они были разбиты монголами и вынуждены уйти восвояси.

Поражение войск Алтан-хана в 1147 г. стало сильным потрясением для чжурчжэней, и Алтан-хану пришлось отправить в Монголию начальника канцелярии крепости Бяньцзин Сяо Бошоно, приказав ему заключить с ханом улуса «Хамаг Монгол» мирный договор.

После смерти Хабул-хана (ок. 1147 г. – А. М.) по завещанию покойного на Великом хуралтае на престол улуса «Хамаг Монгол» был возведен его племянник Амбагай, который возглавлял в то время племя тайчудов, входившее в улус «Хамаг Монгол».

Мотивы решения Хабул-хана о передаче власти предводителю тайчудов доподлинно неизвестны. Существует мнение, что, заботясь о сохранении единства улуса «Хамаг Монгол», Хабул-хан считал, будто именно племя тайчудов, обладавшее в то время значительными людскими и военными ресурсами, сможет стать главной опорой и силой улуса «Хамаг Монгол» в противодействии внешней опасности[126].

Так или иначе, благодаря автору «Сокровенного сказания монголов» для нас стало ясно, что вместо принципа единонаследия, действовавшего в «Монгольском улусе»[127], в улусе «Хамаг Монгол», начиная с Хабул-хана, стал применяться принцип престолонаследования по завещанию[128].

При преемнике Хабул-хана – Амбагай-хане – чжурчжэни, поправ мирный договор, не раз вторгались на территорию улуса «Хамаг Монгол», что побуждало монголов отвечать тем же.

Кроме того, Амбагай-хан предпринял важные шаги по укреплению единства улуса и боеспособности его войска. Он даже попытался путем «установления брачного союза», иначе говоря, «породнения через брак», на протяжении многих столетий осуществлявшихся внутри самих кочевых монгольских и тюркских народов, восстановить нормальные отношения с татарами. Однако те остались верны себе и своему сюзерену, чжурчжэньскому Алтан-хану: «Амбагай-хан выдал за татарина свою дочь и отправился провожать ее в пределы татарские. И был схвачен там Амбагай-хан татарами и выдан Алтан-хану хятанскому (чжурчжэньскому. – А. М.).

И послал тогда Амбагай-хан гонца по имени Балахачи из племени Бэсудэй и заповедал: "Пойди ты к Хутуле, среднему сыну Хабул-хана, приди к Хадан тайши, среднему сыну из десяти сынов моих, и передай им: впредь пусть будет именем моим заказано улуса Хамаг Монгол всем владыкам самим сопровождать их дочерей. Татарами я схвачен здесь.

На Всемонгольском хуралтае в соответствии с принципом престолонаследования по завещанию был учтен предсмертный наказ Амбагай-хана, и ханом улуса «Хамаг Монгол» стал Хутула, сын Хабул-хана; он правил в 40-50-е гг. XII в.

В результате главенствовать в улусе вновь стали боржигины, потомки Хабул-хана. Очевидно, это было связано с ростом авторитета и влияния данного рода и самого Хутулы, а также с раздорами и борьбой за власть среди сыновей Амбагай-хана.

Автор «Сокровенного сказания монголов», рассказывая о тогдашнем противостоянии монголов и татар, с горечью констатирует, что хотя монголы во главе с Хутулой и пошли «в пределы татарские, чтобы отомстить им, как было завещано Амбагай-ханом, и бились они с Хотон Барахом и с Жали бу ха татарскими все тринадцать раз, но так и не смогли отмщением отомстить, воздаянием воздать за хана Амбагая своего»[130].

Очевидно, что в начале 60-х гг. XII в. монголы не только не смогли отомстить татарам, но и были сокрушены последними, которых «цзиньцы искусно использовали в своих целях, чтобы поскорее избавиться от бесконечных наездов начинавшего расти кочевого народа»[131].

Нанесенные монголам поражения не могли не сказаться на внутриполитической ситуации в монгольском улусе «Хамаг Монгол», единстве родов и составлявших его племен. Тем не менее древние источники свидетельствуют о том, что после смерти тогдашнего предводителя улуса «Хамаг Монгол» боржигина Хутула-хана (причина и год смерти неизвестны) и гибели главнокомандующего монгольских войск Хадан-тайши единство племен, входивших в состав улуса «Хамаг Монгол», в первую очередь боржигинов и тайчудов, на какое-то время все же удалось сохранить. И главная заслуга в этом принадлежит отцу Чингисхана, Есухэй-батору.

* * *

Есухэй родился[132] и рос в период пика могущества улуса «Хамаг Монгол». Он воспитывался и мужал в среде родовой знати, постоянно общаясь с Хутулой-ханом и другими могущественными вождями монгольских родов; многому у них научился.

В пору мужской зрелости Есухэй стал отличаться и в облавных охотах, и в военных походах. Древние источники свидетельствуют о том, что во время боевого противостояния Хутулы-хана с чжурчжэньским Алтай-ханом и татарами Есухэй участвовал в этих сражениях во главе своего племени, прославился доблестью и победами. Именно благодаря своему героизму он удостоился почетного титула батор, и его стали величать Есухэй-батор (Богатырь Есухэй).

После смерти Хутулы-хана, в период наступившего безвластия Есухэй-батору, будущему отцу Чингисхана, было суждено продолжить дело своих высокородных предков и встать во главе улуса «Хамаг Монгол».

Его верховенство в улусе «Хамаг Монгол» подтверждает и известие древнего источника о неоднократной военной помощи Есухэй-батора вождю хэрэйдов Торил-хану (Ван-хану или Он-хану)[133].

Примечательно, что тот же источник свидетельствовал о том, что предшественник Есухэй-батора, Хутула-хан, не одобряя «взаимную дружбу» Есухэй-батора и Торил-хана, говорил: «Дружба с ним – не доброе дело… этот человек убил своих братьев и кровью их запачкал знамя чести»[134].

Сведения из «Сборника летописей» Рашида ад-Дина о предосудительном поступке (братоубийстве) Ван-хана могут служить примером начала процесса «расщепления» мононорм прежней регулятивной системы[135]; в данном случае косвенно указывается, во-первых, на то, что у монголов убийство запрещалось, и, во-вторых, на аморальность поступка, совершенного предводителем хэрэйдов Ван-ханом.

Тем не менее «Есухэй-батор не согласился [с этим] и стал с ним (Торил-ханом. – А. М.) другом и побратимом»[136]. Основываясь на этом и других свидетельствах древних источников, французский востоковед Р. Груссе писал: «Итак, решительное вмешательство Есу-хэя Храброго восстановило Торил-хана на хэрэйдском престоле. В Черном лесу, на (реке) Толе, они присягнули друг другу в вечной дружбе.

“В память об оказанной мне тобой услуге, – заявил Торил-хан, – моя вечная признательность распространится на твоих детей и на детей твоих детей. Клянусь горним Небом (Всевышним Тэнгри. – А. М.) и Землей!”

Таковы слова, сделавшие Торил-хана и Есухэя братьями по клятве, побратимами; слова, которые впоследствии обеспечили сыну второго покровительство первого. И весь начальный период правления Чингисхана, вплоть до 1203 г., прошел под знаком “клятвы, принесенной в Черном лесу”. [Таким образом], Есухэй (об этом слишком часто забывают) заложил основы всей Чингисовой политики, обеспечив союз своего рода с хэрэйдами, без которого, как мы убедимся ниже, блестящая карьера Чингисхана была бы невозможной»[137].

Древние источники удостоили заслуженного внимания одну из жен Есухэй-батора[138], мать Тэмуджина (Чингисхана) Огэлун.

В этой связи, прежде всего, отметим, что монгольские роды договаривались о взаимном обмене невестами (родовой строй требовал экзогамии: мужчины одного рода должны были жениться на девушках другого рода, не находившегося с ним в близком родстве). Подобный договор являлся образцом регулятивных начал, формировавшихся в ходе самоорганизации догосударственного общества древних монголов, и определил правила организации семейно-брачных отношений между монгольскими родами и племенами на многие столетия вперед.

Однако в смутные времена войн и набегов, дабы не подвергать себя риску дальних поездок за невестами, монголы не брезговали и их умыканием[139], в первую очередь из племен, с которыми они враждовали, как это сделал с помощью братьев Есухэй-батор.

Но Есухэй-батор, умыкнув Огэлун, не только приобрел любимую жену, но и нажил себе и своему роду заклятых, непримиримых врагов в лице мэргэдов, из которых был первый муж Огэлун. Плоды этого поступка отца было суждено пожинать его сыну, Тэмуджину-Чингисхану, через 20 лет…

* * *

В 1162 г. Есухэй-батор, оставив дома Огэлун, выступил на очередную войну с татарами; его воинству удалось не только отбить наступление татарских племен, но и пленить их знатных воевод – Тэмуджин Угэ и Хори буха.

С этой долгожданной для монголов победой совпало и другое знаменательное событие – рождение его и Огэлун первенца, которому он дал имя Тэмуджин.

Выбор Есухэй-батором именно этого имени определил древний тюркско-монгольский обычай «нарекать имена по наиболее бросающемуся в глаза явлению при рождении»[140] ребенка. А этим событием были победа над татарами и пленение их воевод Тэмуджин угэ и Хори буха, а также то обстоятельство, что будущий властитель мира родился, сжимая в руке сгусток крови. Поэтому родители, дабы «запечатлеть его воинственность и славу», и нарекли его Тэмуджином.

* * *

Описывая процесс исторического развития средневекового родоплеменного монгольского общества эпохи ближайших прародителей Чингисхана и, в частности, новые формы и условия хозяйственной деятельности и социальной жизни монгольских скотоводов-кочевников XII в., мы затронули вопрос об источниках происхождения мировоззрения Чингисхана.

Но поскольку мировоззрение – это не только содержание, но и способ познания окружающей действительности, далее мы расскажем о том, «в каком духе» воспитывались дети Есухэй-батора и Огэлун и, в частности, Тэмуджин, и каким образом формировалась система взглядов нашего героя на окружающую действительность и его место в ней.

Представление об этом дают сведения, содержащиеся в уже не раз процитированном «Сборнике летописей» Рашида ад-Дина, а также в записках китайских послов-шпионов Чжао Хуна[141], Пэн Да-я и Сюй Тина[142], а также европейских христианских миссионеров Плано Карпини и Вильгельма де Рубрука, посетивших Великий Монгольский Улус в первой половине XIII в.

Чжао Хун отнюдь не для красного словца написал о монголах-воинах следующее:

«Татары (монголы. – А. М.) рождаются и вырастают в седле. Сами собой они выучиваются сражаться. С весны до зимы [они] каждый день гонятся и охотятся. [Это] и есть их средство к существованию…»[143]

Христианский миссионер Плано Карпини, побывавший в Монголии в 40-х гг. XIII в., подтвердил и развил наблюдения Чжао Хуна: «…Дети их (монголов. – А. М.), когда им два или три года от роду… начинают ездить верхом и управлять лошадьми… Им дается лук сообразно их возрасту, и они учатся пускать стрелы, ибо они очень ловки, а также смелы»[144].

Несомненно, Тэмуджин в детстве прошел под руководством отца подобное обучение и не раз участвовал в облавных охотах. Именно с этими своего рода военными сборами и маневрами были связаны, пожалуй, самые примечательные и запоминающиеся ощущения его детства.

Следующим обязательным компонентом воспитания монгольских детей той эпохи было упомянутое нами ранее «наставление в [знании]родословия каждого появившегося на свет ребенка»[145].

Вот и юный Тэмуджин услышал от родителей «старопрежние», «стародедовские» притчи, «истины седые» – древние предания, мифы и легенды; узнал из них о своей родословной и своем «прародителе Бортэ-Чино, который был рожден с благоволения Всевышнего Тэнгри», а также о «сыне Всевышнего Тэнгри» Бодончаре, которому по воле Небесного Владыки было суждено стать родоначальником «золотого» – ханского рода, «владычествовавшего над всеми». Таким образом, именно в этих легендах было впервые четко рассказано с позиций тэнгрианства, то есть культа Тэнгри шаманизма древних кочевников, о «небесном мандате» рода хиад-боржигин на ханскую власть [146]. Из тех же древних мифов и легенд он почерпнул азы мифологической нормативной системы древних монголов.

Крупнейший историк русского зарубежья, один из основателей евразийства Г. В. Вернадский писал по поводу влияния «слов предков сокровенных» и, в частности, «Легенды об Алан-гоа» на мировосприятие юного Тэмуджина: «Теперь перед нами стоит задача определить, когда легенда о сверхъестественном рождении трех последних сыновей Алан-гоа была введена в монгольскую генеалогию. Было ли это после того, как Тэмуджин стал императором (Великим ханом. – А. М.), или же до того? Этот вопрос имеет отношение к духу и психологии Тэмуджина. Если мы полагаем, что легенда была частью монгольской традиции до его рождения, то мы должны признать ее полное влияние на ум (мировосприятие. – А. М.) мальчика Тэмуджина. В этом случае легенда должна была послужить одним из оснований веры Тэмуджина в его великую судьбу. Хотя вопрос не может получить точного ответа, простой факт того, что два других ее сына также, по преданию, были рождены сверхъестественным путем, служит свидетельством создания легенды задолго до прихода Тэмуджина на императорский трон и, возможно, задолго до его рождения»[147].

В системе воспитания монгольских детей в эпоху Чингисхана трудно переоценить роль традиционных верований древних монголов – тэнгрианства или небопочитания, являвшегося фундаментальной концепцией народной религии древних обитателей Монголии – шаманизма[148]. Именно культ Всевышнего Тэнгри определял отношение монголов к окружающей действительности и самим себе[149].

Древние монголы почитали Вечное Синее Небо как верховное божество – Всевышнего Тэнгри или Небесного Владыку дарующего жизнь, одушевляющего все живое, управляющего миром и руководящего делами человека, посылающего на землю своего избранника, которому суждено быть вершителем великих дел. И эта мысль главенствует в их мифологии и шаманизме.

Именно об этом поведали Тэмуджину-Чингисхану родители, рассказывая легендарную генеалогию его «золотого» рода хиад-боржигин, благодаря чему у юного Тэмуджина начало формироваться религиозно-мифологическое мировоззрение с культом Всевышнего Тэнгри и Матери-Земли[150].

По мнению известного представителя евразийского движения, калмыцкого ученого Э. Хара-Давана[151], характерной особенностью религиозно-мифологического мировоззрения монголов эпохи Тэмуджина-Чингисхана было то, что «веру исповедовали не только формально, но и претворяли ее в свою повседневную жизнь, так что религия вошла в быт, а быт в религию (выделено мной. – А. М.)»[152].

Подтверждением тому являются свидетельства современников Чингисхана. Так, упомянутый выше посол императора Южно-Сунской династии, китаец Чжао Хун, в «Записке о монголо-татарах» отмечал, что «…они [монголы] непременно поклоняются Небу (Всевышнему Тэнгри – А. М.)… Они обыкновенно весьма чтут Небо и Землю; во всяком деле упоминают о Небе (то есть призывают Небо в свидетели)…говоря, такова воля Heбa»[153].

В путевых заметках двух других послов Южно-Сун-ской державы Пэн Да-я и Сюй Тина мы читаем: «Когда они хотят сделать [какое-либо] дело, то говорят: “Небо (Всевышний Тэнгри. – А. М.) учит так”. Когда же они уже сделали [какое-либо] дело, то говорят: “[Это] знает Небо!” [У них] не бывает ни одного дела, которое не приписывалось бы Небу (Всевышнему Тэнгри. – А. М.). Так поступают все…»[154]

Плано Карпини в своей «Истории монголов» подтверждает наблюдения своего предшественника: «Они [монголы] веруют в единого Бога (Всевышнего Тэнгри. – А. М.), которого признают творцом всего видимого и невидимого, а также и признают его творцом как блаженства в этом мире, так и мучений…»[155]

Именно в такой атмосфере проходило мировоззренческое становление Тэмуджина-Чингисхана, важнейшие элементы которого, помимо условий материальной и социальной жизни общества монгольских кочевников XII–XIII вв., определили, во-первых, поведанная его родителями легендарная генеалогия («классификационное родство»), в которой обосновывалось «небесное избранничество» его прародителей, в первую очередь его «золотого рода» – хиад-боржигин, а значит, и его самого; во-вторых, традиционные верования монголов – тэнгрианство, «претворенное» в повседневном быту монголов; наконец, в-третьих, социальные нормы регулятивной системы родоплеменного общества древнемонгольских кочевников, «входившие в саму жизнедеятельность людей, выражая и обеспечивая социально-экономическое единство рода, племени»[156], находившие свое выражение в пришедших из глубины веков мифах, традициях, обычаях, ритуалах, обрядах и регулировавшие в Монгольском улусе, а затем и в улусе «Хамаг Монгол» за неимением законов[157]взаимоотношения между сородичами[158].

Впоследствии мировоззренческая система нашего героя сформировала его жизненные ценности, идеалы и принципы; определила религиозные убеждения, правовые и моральные нормы поведения, которыми он руководствовался по жизни. И все это, вместе взятое, обусловило его жизненные цели и деяния.

Несомненно, важнейшей целью его жизни стали создание Великого Монгольского Улуса и формирование «Книги Великой Ясы».

В следующей главе, продолжая рассказ о процессе формирования и дальнейшего развития религиозно-мифологического мировоззрения Чингисхана, повествуя о его деяниях, направленных сначала на воссоздание улуса «Хамаг Монгол», а затем и на объединение всех монгольских племен, мы выявим не только исторические условия, внутренние и внешние факторы создания Великого Монгольского Улуса, но и социально-экономические предпосылки формирования «Книги Великой Ясы», а также попытаемся восстановить хронологию этого процесса.