Читать книгу Anamnesis morbi (История болезни). Книга 2 - Александр Мишкин - Страница 2

Сегодня, 17 июля, 14–20, реанимационное отделение.

– Пал Палыч!

– М-м-м-м…

– Пал Палыч!

– М-м-м-м… нет меня…

– Пал Палыч, Антониди плохо! Уши синие совсем!

– ……..ь! – пытаясь по очереди открыть глаза, я вскочил с кушетки. Какой уж тут сон: упомянутого Антониди прошлой ночью реанимировали четыре раза. Дед оказался старой закалки: из четырех клинических смертей выходил молодцом (то бишь, в полном сознании и с грязными реликтовыми русско-греческими ругательствами, послушать которые поначалу сбегались многоопытные в этом отношении дежурные хирурги; потом, правда, надоело: реанимируемый при каждом очередном воскрешении оригинальностью не блистал и весь текст воспроизводил с начала и дословно). И вот теперь – «уши синие». Нехорошо-с!

– Мыли? – поинтересовался я у сестрички Клары, принесшей тревожную весть.

– Что? – хлопнула она ресницами (готов поклясться, хлопок был слышен).

– Уши, спрашиваю, мыли?

Дошло. Хихикнула, развернулась и умчалась в палату. Я мельком взглянул на сладко сопящего Витаминыча, страстно обнимающего во сне стол, и решил, что пока обойдусь без помощи шефа. Кто его знает, что там с ушами…

17 июля, 08–45, реанимационное отделение.

Сутки начались без затей. Привычно подрёмывая на ходу, я вошёл в ординаторскую. Сквозь клубы табачного дыма нашарил взглядом таящихся по углам коллег в количестве трёх штук. Коллеги лихорадочно строчили что-то в историях болезни и лениво переругивались по поводу того, кому идти «сдаваться» на пятиминутку к главному.

Выпало, естественно, Михалычу, как самому юному и безответному. Он обречённо вздохнул, бормотнул что-то невнятное, но явно малоцензурное, ухватил под мышку «Книгу Судеб» и отправился пред начальственные очи представлять собой наше славное отделение.

Небольшое отступление. Это у нормальных людей, ведущих свойственный большинству приматов дневной образ жизни, сутки начинаются в 00 часов 00 минут. У нас, ненормальных (т. е., реаниматологов), сутки начинаются в 9-00. Именно в этот чудный миг мы заступаем на дежурство. Справедливости ради, следует признать: кроме подвида реаниматологов, к этой категории «ненормальных», живущих в собственном временном континууме, относятся ещё и врачи «скорой помощи», охранники, и многие другие, даже пожарные. Но мы гордо (и небезосновательно!) ощущаем себя значительно ненормальнее.

Неслышно вошёл Витаминыч. Задумчиво закурил ядрёную «Приму», обошёл с рукопожатием личный состав, ненадолго задержался у мониторов центральной станции… Наконец, открыл глаза и попытался проснуться. Неудачно.

– Кто помер? – осведомился он.

– Да живы все… – виновато развела руками отдежурившая смена.

– Сутки прожиты зря… – цинично констатировал шеф и предпринял вторую попытку проснуться. Сопутствующая мимика была ужасна.

– Мы старались… – понурились отдежурившие коллеги.

– Старатели, блин… Кто вчера додумался в морг на реанимацию бежать?

Коллеги издали короткий утробный звук, подавив то ли рыдание, то ли истеричный хохот. Вперёд выступил Гуськов. Утирая слезящиеся от воспоминаний глаза, он начал вещать. История оказалась трогательной, с элементами дешёвого триллера.

Накануне вечером «скорая» привезла в приёмное отделение найденного в соседнем парке деда. Старичок совершал моцион, как вдруг, схватившись за грудь, начал уходить в мир иной. Коллеги из подоспевшей «скорой» старательно мешали ему это сделать, но не преуспели: когда дедушку доставили в приёмное, он, увы, почил окончательно.

В приёмном, как водится, погрузили бренное тело на каталку и повезли в морг. Там его встретила санитарка, которой покойник показался каким-то неубедительным… Ну, не поверила она ему. Подозрительная девица, недолго думая, набрала заветный номер реанимации и начала истошно верещать в трубку о том, что, дескать, у нас тут труп, который не труп, а вовсе даже живой…

Делать нечего, дежурная смена с гиканьем помчалась в прозекторскую… Какой диалог состоялся между разочарованными докторами и бдительной санитаркой – можно только догадываться. Лишь две фразы процитировал Гуськов:

– С чего ж ты, …. (неумная женщина) решила, что труп жив?!

– Дык, он того… тёплый был…

Витаминыч терпеливо выслушал рассказ, обвёл взглядом корчащихся докторов и скорбно констатировал:

– Послал Бог работничков! Вся больница с утра на ушах стоит. Вы теперь – герои анекдотов… Петьки и Чапаевы. В следующий раз в крематорий побежим?

– Так нет у нас крематория, Виталий Вениаминыч! Не мегаполис, чай… – сокрушённо вставил я.

– Вот незадача! – огорчился шеф. – А вы, доктор Светин, решили коллег грудью прикрыть? Мой праведный гнев на себя отвлечь? Благородный вы наш… сами-то давно покойничка трёхчасовой свежести воскресить пытались?

Крыть было нечем. Пару дежурств назад нашу бригаду вызвали в приёмное, куда бесчисленное рыдающее цыганское семейство доставило своего главу. За три часа до этого, мирно трапезничая в кругу семьи, глава вдруг посинел и помер. Что уж там с ним творили соплеменники, неизвестно (есть версия, что пытались вернуть к жизни с помощью колдовства). Но покойник остался в прежнем состоянии и совет племени порешил обратиться к врачам.

Обнаружив в смотровой окончательный труп, я недобро взглянул на врача приёмного отделения. Тот не менее выразительно скосил глаза в сторону мрачной цыганской толпы, гудящей неподалёку. Я всё понял…

Полчаса мы честно имитировали процесс реанимации: били несчастное тело током, в поте лица массировали сердце, поставили подключичку и с умным видом вводили в неё физраствор… Я даже интубировал покойника и долго принуждал его дышать (кстати, при интубации извлёк из гортани огромный недожёванный кусок мяса, который и вызвал безвременную кончину: цыганский барон банально подавился). Словом, резвились по полной.

В конце концов, остановив действо, я подошёл к цыганам, картинно смахнул крупные капли пота со лба и скорбно покачал головой. Женщины завыли с новой силой, а суровые мужчины долго благодарно жали руку, роняя скупые слёзы…

– Виталий Вениаминыч, вы же сами признали, что в тех обстоятельствах имитация реанимации была единственным правильным решением! Зато никто не пострадал… и больница цела осталась, – гордо заявил я.

– Ага… а ещё Палыч получил сертификат на сотню бесплатных гаданий у рынка, – свредничал Гуськов. Коллеги лениво заржали.

– Ладно, проехали… – буркнул шеф. – Кого сегодня переводим?

– Семёнова, Звягинцева и Горскую, – из своего угла отозвался Петрович. – Все мои… осиротею.

– Не боись. Свято место пусто не бывает. Компенсируем, – пообещал Витаминыч.

В подтверждение его слов захрипел телефон. Я снял трубку:

– Реанимация.

– Это приёмное. Тут суицид. Море крови, давайте к нам, срочно!

– Какой, к лешему, крови?! У нас кардиореанимация! Хирурги где?

– На операции, их реаниматоры там же. Запарка. Так что, не отвертитесь! – злорадно хохотнул доктор Симакин на том конце провода.

– Вылетаем.

Провожаемый ироничным помахиванием шефовой ручки, я выскочил в коридор. Следом с грацией гружёного самосвала нёсся Петрович, увлекая за собой сестричку Клару и второй чемодан с реанимационным набором. Первый чемодан, который полегче, эгоистично ухватил я. С дружным топотом мы пронеслись через живой коридор из больных, испуганно жавшихся к стенам соседней с нами кардиологии, и ворвались в лифт.

Древний лифтёр понимающе ткнул пальцем в кнопку первого этажа:

– Хреново кому-то?

– Ещё нет, но ща будет! – оптимистично пообещал Петрович и хищно посмотрел на старца.

Дедок испуганно умолк. Лифт в последний раз издал звук делающего себе сеппуку самурая и замер. Мы прибыли.

Приёмное встретило нас воплями, доносящимися из смотровой. «Орёт – значит, дышит… по крайней мере, выдыхает», – промелькнула мысль. Вопли были выразительны по интонациям и похабны по содержанию. И удивительно знакомы…

В смотровой нас встретила ехидная улыбочка доктора Симакина:

– Орлы! И двух минут не прошло! Долго тренировались?

– Каждую ночь по три часа… а ещё отрабатываем удары ногами по почкам. Показать? – деловито осведомился я и изящно отвёл ногу.

Петрович украдкой показал Симакину средний палец правой руки. Тот хмыкнул и приглашающим жестом указал на кушетку с возлежащим на ней телом.

Тело принадлежало Савоськину и орало. Савоськина знала вся больница: каждые два-три месяца этот сорокалетний юноша предпринимал попытку покончить с собой на почве очередной несчастной любви. Как можно догадаться, до сих пор эти попытки успеха не имели.

Вот и теперь, судя по окровавленной левой руке, наш Казанова тщетно пытался вскрыть себе вены. Но, поскольку это больно, всё свелось к десятку неглубоких царапин. Неэстетичный вид крови Савоськина огорчил и он знакомой тропой помчался в ближайшую больницу. То есть, к нам.

– И кого тут реанимировать? – мрачно поинтересовался я у Симакина.

– Меня! – вместо коллеги ответил умирающий Савоськин и улёгся поудобнее.

Я решил быть недобрым:

– Савоськин, она тебя бросила?

– Бросила, Палыч… стерва такая. А я ей даже стихи писал… два! Хочешь, прочитаю?

– В другой раз. Бросила, значит. А ты, стало быть, опять себя порешить захотел?

– А зачем мне теперь жить? – резонно удивился Савоськин.

– И в самом деле. А скажи мне, Савоськин, как ты себя убивал… в этот раз?

– Ну, взял я на кухне ножик… Раз резанул, два резанул. Больно, …ь! Водочки выпил, чтоб не так болело. Ещё порезал немного. Гляжу, крови набежало. Ну, я ещё водочки… Потом она кончилась, я оделся и к вам.

– К нам-то зачем? Ты ж помереть хотел, а мы ведь не дадим!

Савоськин задумался, рассматривая исцарапанную руку.

– Рука болит. Полечите. Всё равно нынче не вышло.

– Слышь, Савоськин, – встрял в нашу душевную беседу Петрович, – совет хочешь?

– Хочу! – всхлипнул самоубийца-неудачник.

Петрович навис над ним и провёл пальцем по боковой поверхности савоськиной шеи:

– Ты в следующий раз вот тут режь! И ножичек-то наточи…

Доктор Симакин заржал. Савоськин с минуту переваривал полученную информацию, а потом начал вопить. Он вопил о том, как не любят его женщины и врачи-реаниматологи. О том, как суров и несправедлив к нему этот грёбаный мир. О том, как омерзительно и трудно резать себя тупым кухонным ножом… и как никто в этом мире не ценит его стараний. О том, как содрогнутся все, узнав о его кончине, и зарыдают в голос, и будут кусать себе локти, но будет поздно. О том, как болит его рука и надо бы перевязать, и где тут у нас сортир…

Последнюю фразу мы услышали уже из лифта. Лифтёр молча отвёз нас на наш седьмой этаж.

– Есть примета: с утра встретишь Савоськина – сутки наперекосяк, – ни к кому не обращаясь, произнёс я.

– Угу, – мрачно согласился Петрович.