Читать книгу Люди и боги. Триптих (сборник) - Александр Морейнис - Страница 2

Есть две разновидности подвига. Одна: подвиг рядового участника баталии, что с оружием в руках, плечом-к-плечу с боевыми товарищами бежит навстречу врагу, навстречу смерти; и вторая: героическое действо, совершенное по личной инициативе, когда имея выбор: рисковать – не рисковать, человек выбирает: рискну.

И еще две, но не разновидности, а составляющих: героическое действо само по себе, и информация о нем, ее правдивость и распространенность. В самом деле, что тот подвиг, если личность, его совершившая, по причине той или иной не упомянута в протоколе, рапорте, реляции, даже в газетенке самой куцей о ней ни слова. Герой не назван героем, замолчан, забыт, именем его не назовут корабль, улицу, стадион, и далекой ночной планете не носить его имя. При этом знает история и обратное: действо ординарное, однако толково отображенное в документике – эх! – и вознесло скромнягу мужа на вершину общественного почитания: он и герой, страха не ведающий, и храбрец из храбрецов, он идол поколений – своего и грядущего. Вот уж воистину: подвиг – сам по себе, слава – сама по себе, и далеко не всегда одно на другое Судьбой оказывается наложенным.

Тесей

Совершая первые свои подвиги, я, совсем еще юноша (сколько мне было – шестнадцать? семнадцать? – точно и не припомню), даже представить не мог, что останутся они незамеченными, неоцененными. Как же так! Не может такого быть! Это возмутительно, несправедливо! Кто-то ведь должен, обязан разнести по миру весть о мною содеянном. Кто угодно – звери, птицы, ветер, река, морской прибой, облака, по небу плывущие… Но нет и нет, никто кроме людей весть эту (ровно как и любую иную) распространить не способен. Ну а люди… А люди – ничего. Лишь только в поселения, расположенные по пути моего следования из Троисен в Афины, переставали поступать сведения о том или ином злодее, наводившем ужас на округу, – как о нем тут же забывали. И ни малейшего интереса – ни к причинам его исчезновения, ни к подробностям: убит ли, если да, то кем, каким образом; ранен ли и лежит обессиленный в пещере своей; сменил ли место обитания, стоит ли ждать его возвращения…

Никому – ничего. Был злодей – не стало злодея – ну и ладно.

А ведь подвиги те мои… Какой еще герой греческий может похвастаться подобными? Разве что Геракл, сын Зевса.

Вот далеко не полный перечень разбойников, освобождению от которых греки обязаны мне, Тесею.

Перифет, сын бога-кузнеца Гефеста. Сколько лет прошло, а помню облик его так, словно встречались не далее как вчера. Бочкообразное волосатое туловище, беспорядочно торчащие волосы, длинные, чуть ли не до колен, руки – внешностью злодей полностью соответствовал своей сути. Громадной палицей с железными гвоздями на конце он проламывал головы всем, кто имел неосторожность попасться ему на глаза. В жестокой схватке я победил Перифета и завладел его палицей. Впрочем, в дальнейшем ее так и не применил, закинул далеко в лес – не желаю держать в руке то, чего касался хладнокровный убийца.

Синид. К притянутым друг к другу верхушкам двух сосен он привязывал жертву, после чего обрубал сдерживающую веревку, и сосны, распрямляясь, разрывали несчастного. Многих лишил жизни безумец Синид, и продолжал бы вершить свое кровавое дело, но положил я этому конец – его же способом его и умертвил. Наказание равное преступлению – что может быть справедливей?

Прокруст. Этот изверг клал жертву на им же изготовленное ложе и, если оно оказывалось слишком просторно, специальным механизмом с множеством блоков вытягивал несчастного; если коротко – со смехом обрубал ноги. Такие вот не слишком утонченные шуточки. На глаз измерив истязателя, я определил, что ростом своим он ложе превосходит ровно на голову. Отрубив ее острым мечом, я сравнял Прокруста, вернее, то, что от него осталось, с кроватью. Почему-то в последние минуты жизни своей весельчак не улыбался.

Скирон. Заговаривая путников сладкозвучной беседой, он подводил их к пропасти и сталкивал. Усыпив мою бдительность, попытался столкнуть и меня, да не тут-то было – я оказался проворнее: увернувшись, схватил хитреца за ноги и, прокрутив, сбросил самого. Кувыркаясь в воздухе, беспорядочно размахивая руками и ногами, Скирон пытался что-то донести до моего слуха, но я так не сумел понять что именно – помешало эхо. Хотел переспросить, но – вот досада – было уже поздно.

Царь аркадский Керкион. Сколь сильный, столь коварный, он заставлял проходивших по его землям мужей бороться с ним. Если противник оказывался слабее, убивал его тут же – переламывал шею, если сильнее – отпускал… вернее, делал вид, что отпускает; дождавшись, когда тот повернется, вонзал в спину кинжал. Схватившись с Керкионом, я сумел поднять его, после чего перевернул головой вниз и со всего маху ударил о землю. Был Керкион, не стало Керкиона – испустил дух.

Еще я освободил окрестности Марафона от дикого быка, что вытаптывал урожаи, нес смерть сеятелям и жнецам. Стремительный бросок животного я оборвал ударом меча, в самое сердце.

Вот такие – если без ложной скромности – героические деяния. Однако, совершенные в одиночку, да вдали от глаз людских, они остались безвестными.

Я пребывал в состоянии растерянности, если не сказать, отчаяния. Как быть, что делать? Не орать же во всю глотку: эй, люди, мужи и женщины греческие, дети и старики, да будет вам известно, что это я! я избавил вас от такого-то разбойника-убийцы. И от такого-то чудовища – тоже я! И от третьего, и от четвертого – всех их победил я, Тесей, сын бога морей и океанов Посейдона! Так не молчите же, люди, пойте в мою честь дифирамбы и слагайте стихи, устраивайте празднества и соревнования, устилайте путь мой дорожками из цветов.

Но нет, не стал я себя превозносить. Если б и заслужил славу, то славу безудержного бахвала. И нанимать людей, чтоб славословили меня, тоже не стал – подобное недостойно благородного мужа. Но что ж тогда? – А ничего. Пусть остается все так, словно ничего не произошло.

Но ведь это несправедливо! Обидно. До слез обидно!

И обратился я тогда за помощью к заступнице моей, Афродите, прекрасной и мудрой, и явила милость богиня, помогла мне обрести признание всей Греции.

Ариадна

Это наказание отцом моим, царем Крита Миносом, было назначено афинянам за убийство его сына, моего старшего брата, Андрогея. Обязал он Афины раз в девять лет присылать на Крит семь юношей и столько же девушек, коих отцовы слуги отводили на растерзание Минотавру, свирепому чудовищу с головою быка и туловищем человека, обитавшему в громадном здании с великим множеством запутанных ходов – Лабиринте.

И вот перед восседающим на троне Миносом (рядом с ним я, дочь его Ариадна) стоят очередные афинские жертвы. Среди них выделяется молодой муж, высокий и стройный, синеглазый, с вьющимися до плеч волосами, в удлиненном дорогом одеянии, какое носят представители высшей греческой знати. Муж взирает на нас, царских особ, на стоящую за троном свиту, на весь окружающий мир взглядом столь спокойным, словно знать не знает, даже не догадывается о предстоящей в скором времени жуткой смерти. На вопрос царя – каково имя этого гордеца – угодливый советник сообщил шепотом из-за спины: Тесей, мой царь, таким именем назвал себя этот афинянин.

Тесей… Какое благозвучное имя, подумалось мне, как славно сочетается оно с привлекательной внешностью мужа. А чуть позже Тесей удивил меня (и не только меня – всех присутствующих) еще более. Когда отец презрительным тоном заговорил с одной из девушек, Тесей вступился за нее.

– Великий царь, деву младую, ни в чем не повинную, ты обрекаешь на жестокую смерть, так хоть избавь ее от грубостей, – вот что сказал он.

От таких слов отец на какое-то время потерял дар речи: никогда, ни один смертный – ни критянин, ни чужеземец – не позволял себе разговаривать с ним в таком тоне. Придя в себя, вскричал:

– Да кто ты такой, афинянин, чтоб указывать мне, Миносу, сыну Зевса, попирателю многих и многих греческих царств, твоих родных Афин, в частности, как с кем разговаривать.

Однако, Тесея гнев отца ничуть не смутил: ни один нерв не дрогнул на лице его; взгляд прекрасных синих глаз продолжал излучать спокойствие.

– Ты сын Зевса, – произнес он, – но и я не из простолюдинов. Да будет известно тебе, что отец мой – бог морей и океанов Посейдон.

Минос недоверчиво усмехнулся.

– Я много наслышан о лживости афинян, их непомерном самомнении, но действительность превосходит слухи даже самые невероятные: передо мной, оказывается, сын самого Посейдона…

От этих слов вспыхнуло лицо Тесея, рука дернулась к поясу, но, не найдя там искомого – рукоятки меча, – обмякла, повисла. Опустил низко голову афинянин, побелевшими губами прошептал что-то тихое и долгое.

Бессилие мужа развеселило Миноса еще более.

– Вы посмотрите, критяне, какой он вспыльчивый! Словно молния Зевса Громовержца, ударившая в сухое дерево и воспламенившая его. Ты, афинянин, лучше б гнев свой приберег для Минотавра – скоро, очень скоро тебе придется с ним встретиться.

Улыбаясь, Минос повел головой из стороны в сторону, словно приглашая присутствующих разделить его веселье, и тогда громким смехом залились царские советники и слуги, смех подхватила многочисленная челядь. Смеялись долго, старательно, со всхлипываниями, утирая слезы, но стоило царю вскинуть руку – вмиг наступила тишина.

– Ну что ж, Тесей. Если в самом деле ты сын Посейдона, докажи это. Вот тебе задание: достань со дна морского это кольцо.

Стянув со своего пальца широкое – на всю фалангу – кольцо из чистого золота, отец размахнулся и закинул его далеко в море. В следующий момент афинянин скинул длинное свое одеяние, разбежался и прыгнул в воду. Доплыв до места, куда долетело кольцо, набрал полные легкие воздуха и ушел под воду.

Прошла минута, две, пять, десять, пятнадцать… Ни один смертный не способен находиться под водой так долго. Все стоящие на берегу пребывали в уверенности, что Тесей погиб, утонул. Наверняка многих посетила мысль: смерти в пасти чудовища смельчак предпочел смерть в морской пучине.

По щекам моим потекли слезы – и не припомню, когда такое было со мной в последний раз – в далеком-далеком детстве. Украдкой – никто не должен видеть, как плачет царская дочь – я смахнула их. Здесь, на Крите, многие мужи, прекрасные внешне, смелые и честные, из богатых и знатных родов добивались моей благосклонности, но никто из них не понравился мне настолько, чтоб получить мое согласие. И вот этот отчаянный афинянин, едва появившись на острове, сумел зародить в сердце моем чувство столь сильное…

Однако, все на берегу находящиеся, и я в том числе ошибались: смертный час героя еще не настал. Как позже поведал мне сам Тесей, уже под водой он был подхвачен быстрым посланцем Посейдона и доставлен в его сверкающий подводный дворец. Бог морей и океанов, чрезвычайно обрадованный встречей, отставил в сторону трезубец – символ своей неограниченной власти на воде и под водой – подошел к сыну и крепко обнял. Затем вручил брошенное Миносом кольцо. Жена же Посейдона, младая Амфитрина – ее, как и любую женщину, не смогла оставить равнодушной красота Тесея – возложила на его голову золотой венок.

Когда над поверхностью воды появилась золотом увенчанная голова Тесея, стоящие на берегу вскрикнули от удивления. Не совладав с собой, вскрикнула и я: о боги, какое счастье видеть его живым! Слезы вновь полились по щекам моим, но на сей раз это были слезы радости. И подумала я тогда: сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти от смерти этого смелого, благородного и – нет смысла скрывать это от себя самой – желанного мужа.

Тесей

Слепяще-белый солнечный круг еще не оторвался от линии земли, а на главной площади Афин уже собралась громадная толпа – мужчины, женщины, старики, представители всех сословий – от подметальщиков и уличных торговцев до высших сановных особ. Громкие возбужденные голоса слились в единый несмолкающий гул, и гул этот разнесся далеко за пределы площади. Сегодня – тот день, которого девять лет с содроганием ждут афиняне: именно сегодня будет брошен жребий, и назовет он четырнадцать несчастных – семь юношей и семь девушек, – которым надлежит отбыть на остров Крит, где по велению жестокого царя Миноса их, безоружных, втолкнут в Лабиринт, и там они будут съедены человеко-быком Минотавром.

Недолгие приготовления, и вот верховный жрец провозглашает: приступить к действу. Один жребий тянут девушки, второй – юноши. Вид жребия таков: на столе (точнее, на двух столах – один для дев, другой для юношей) в ряд выложено множество обрезков веточек; все обрезки равны меж собой, за исключением семи – семь длиннее остальных. Разновеликие концы прикрыты долгой деревянной доской, выглядывающие выровнены в линию. Как только все семь длинных на двух столах будут вытянуты, жрецы возвестят о конце жеребьевки.

Бледнеют лица подходящих к жребию, дрожат руки. Одна из дев, еще не дойдя до стола со жребием, падает без чувств.

В шеренге мужчин мое место ближе к концу; мне известно, что четыре из семи длинных уже вытянуто; через несколько минут оказывается вытянутой и пятая веточка, а значит, вероятность того, что одна из двух оставшихся достанется мне, весьма низка. Все ближе и ближе я ко столу… Вот уже и шестая длинная в руке у юноши; худощавый, невысокого роста, глядит он округлившимися от ужаса глазами на веточку – смерть свою – и не может поверить. Вдруг движимый какой-то внутренней силой, я отстраняю череду стоящих предо мной мужей, подхожу к столу со жребием, откидываю брус, и, ладонью сметя оставшиеся веточки, выкрикиваю:

– Я седьмой.

Многие тысячи пар глаз – мужских и женских – на меня. Во взглядах восторг и удивление, и еще какие-то чувства, определить которые мне не по силам. Кто-то тянет ко мне руки – прикоснуться к одежде; кто-то, в отдалении, просит, чтоб хоть на секунду приподняли – взглянуть на меня.

Многие афиняне – и друзья мои, и мало знакомые, и вовсе не знакомые – задавали мне потом один и тот же вопрос: почему ты это сделал, Тесей, назови причину. Но я лишь пожимал плечами: не знаю, не могу ответить. И не было лукавства в ответе моем – в самом деле, я не то, что им – себе даже толком не мог объяснить, почему сделал это. Ответ явился позже, уже по пути на Крит. Во сне явилась ко мне Афродита и дивным голосом произнесла: «Знай, Тесей, это я направила тебя к столу со жребием, я же подвигла тебя произнести короткую, всего из двух слов, фразу: «Я седьмой». Убив Минотавра, ты прославишься, и вся Греция узнает о тебе».

Утром, проснувшись, я подумал: все это так, но как же я смогу голыми руками, без меча одолеть человеко-быка. Что же касается шестерых юношей, что войдут со мной в Лабиринт, рассчитывать на них не приходится: они слишком молоды, слабы телесно, а главное, подавлены духовно. Одним словом, не помощники.

Но нет и нет, успокоил я себя после долгого раздумья, прекрасная Афродита, покровительница моя, не допустит моей погибели в пасти Минотавра. Есть, наверняка есть у нее какая-то задумка.

Ариадна

Подобно кошке, что не торопится лишить жизни придушенную мышь, наслаждается ее тихим жалобным попискиванием, ее безнадежными попытками убежать, отец не спешил отправить афинян в Лабиринт. Злобно посмеиваясь, приговаривал: пускай поживут еще, пускай не раз и не два, а много – много раз переживут в сознании своем момент встречи с чудовищем.

Воспользовавшись отсутствием стражи (нет смысла охранять афинян, рассудил отец, бежать им все равно ведь некуда), я прокралась ночью к их жилищу и, подойдя к входу, позвала шепотом:

– Тесей! – И еще раз, чуть громче: – Тесей!

Выйдя наружу, муж вгляделся в мое лицо, подсвеченное тусклым светом луны, узнал, но не выказал ни малейшего удивления. Я уже поняла эту его особенность: не выплескивать чувства наружу. Взяв за руку, повела к морю.

Какое-то время мы молча сидели на берегу, у самой кромки воды, слушая шипение прибоя, стрекот сверчков, отдаленные звуки ночных птиц и зверей, глядя, как растворяются в ночном небе долгие следы падающих звезд. Но вот, крутнувшись на песке, Тесей лег под прямым углом ко мне, положил голову на ноги. Снизу вверх заглянул в мои глаза, после чего, притянул к себе и нежно поцеловал. И еще раз, и еще. Тихо вымолвил:

– Как сладки твои губы, Ариадна.

– Как сладки твои губы, Тесей.

– Вот только… – и смолк.

– Что «только»? Почему ты не договариваешь?

– Мне трудно выразить словами то, что я испытываю, целуясь с дочерью того, кто в скором времени отправит меня вместе с тринадцатью несчастными на съедение чудовищу.

На съедение чудовищу…

– Не хочу, чтоб ты погиб! Не хочу!

Тесей рассмеялся.

– Я, знаешь ли, тоже.

– Милый, всю жизнь я мечтала о таком, как ты – красивом и гордом, благородном, бесстрашном. Ты – грез моих воплощение, и потерять тебя – о, нет! Вчера, когда ты нырнул под воду и долгое время не появлялся, сердце мое едва не разорвалось на части. Поверишь, в тот момент мне захотелось броситься в воду, за тобой.

Какое-то время афинянин собирался с мыслями, и уж начал, было, говорить, но тут же речь оборвал. Должно быть, посчитал, что слова, любые слова, пусть самые цветистые, не в состоянии передать его чувств, лишь принизят их.

– Я слышала, на родине своей, в Афинах, ты сам предложил себя в качестве жертвы – это правда?

– Откуда тебе известно?

– Ты не ответил на мой вопрос.

– А ты – на мой.

И вновь на какое-то время беседа смолкла. Тесей повернул голову чуть в сторону, и в глазах его отразились подрагивающие точки – звезды. Я подумала: он надменен и даже грубоват, причем, в разговоре со всеми, вне зависимости от сана – и с отцом моим, и со мной, и, уверена, с любым афинским сановником. Но странное дело, меня эта его особенность не возмущала, не отталкивала, более того, нравилась. Подчиняться такому мужу вовсе не зазорно даже мне, царской дочери.

– Не злись, милый.

– Я вовсе не злюсь. Но жду ответа.

– Ладно, скажу. Об этом мне поведал один из отцовских советников, а ему в письме, переданном попутным кораблем, сообщил его афинский родственник.

Выслушав мой ответ, Тесей не ответил на мой вопрос. Вскинув плечами – как хочешь, так и понимай, – заговорил об ином.

– Однажды, на пути из Троисен в Афины – давно это было, более десяти лет назад – мне довелось сразиться с громадным быком, опустошавшим окрестности Марафона, повергавшим в ужас живущих там людей. Быка того я сумел победить. А еще чуть позже я избавил жителей Кромиона от громадной дикой свиньи, что затаптывала и съедала всех, кого ей удавалось настичь. Что касается Минотавра – я даже представления не имею, каков он, насколько силен и резв. Мне бы меч, обыкновенный медный меч. Но как достать его здесь, на Крите, где у меня ни единого друга…

Великая радость наполнила мое сердце: мне по силам помочь Тесею, спасти его от смерти, и я сделаю это, после чего он, преисполненный любви, а, главное, признательности, станет моим, на всю оставшуюся жизнь.

– Любимый мой… Отец собирается всех вас, афинян, отдать Минотавру на растерзание послезавтра, ранним утром. А значит, у нас есть время. Завтра ночью я принесу тебе меч. Но это не все. Еще я успею связать…

Однако договорить фразу мне не удалось, потому что уже в следующий момент случилось нечто странное: небо и земля слились воедино, закружились в вихре; устремилась косо вверх луна; звезды, несчетное множество звезд, перебравшись мне под веки, вспыхнули там ослепительным светом. Я попыталась понять, что это – конец моего земного существования или наоборот – начало… Попыталась, но не смогла.

Тесей

Афродита, прекраснейшая из богинь, наполнила сердце Ариадны любовью ко мне. Рискуя навлечь на себя гнев отца своего, Миноса, дева передала мне меч, а в придачу объемный клубок белых ниток. Признаюсь, сначала я даже не сообразил – к чему он, но когда Ариадна пояснила его назначение, был весьма удивлен: предположить даже не мог, что женщина, обычная смертная, хоть и царского рода, способна додуматься до такого. Вот суть ее задумки: конец нити я привязываю у входа в мудреное обиталище Минотавра, блуждая по его запутанным темным ходам, клубок разматываю, разматываю, а после победы над чудовищем (теперь, имея меч, я не сомневался в победе), по нити следуя, выхожу из Лабиринта.

Держа пред собою укороченный обоюдоострый меч, тревожно вглядываясь в зловещую черноту ходов, я шел первым; на небольшом расстоянии за мной следовала стайка трепещущих афинян. Спиной я чувствовал тревожный стук тринадцати сердец, в кои мне удалось вселить надежду. Самому сообразительному из юношей я вручил клубок Ариадны – пусть разматывает он; мне же следовало сосредоточиться на ином – на встрече с Минотавром.

И вот он выскочил из-за угла, человеко-бык: огромное мужское тело в буграх мускулов; голова быка, тоже значительно крупнее обычной; с толстых губ слетают хлопья ярости, острые чуть загнутые рога направлены мне в грудь. Чудовище столь громадное и сильное, признаюсь, в какой-то момент даже зародило в душе моей сомнение: по силам ли мне будет одолеть его?

От первого выпада Минотавра я сумел увернуться, увернулся и от второго, но за вторым последовал третий, и на сей раз мне не удалось отпрыгнуть на безопасное расстояние – помешала стена; острый рог, пройдясь по бедру, вспорол его. Широкой торопливой струей излилась из раны кровь, вмиг на земле образовалась большая ярко-красная лужа. От боли, от неожиданности я закричал. Одновременно со мной вскрикнули наблюдающие за схваткой афиняне, каждый из них понимал: моя жизнь – его жизнь.

О, Афродита, защитница моя, взмолился я, будь милосердной, не дай упасть мне, обескровленному, ослабленному, ощутить в теле своем рога и зубы отвратительного этого существа.

В очередной раз бросился на меня Минотавр; на сей раз, отпрыгнув в сторону, сумел я схватить его левой рукой за рог, величайшим напряжением сил пригнул к земле, и вонзил в загривок меч. Пришел черед излиться его крови. Страшно взревел человеко-бык, обмякнув, стал оседать. Он еще не достиг земли, когда получил второй удар, на сей раз сбоку в шею, смертельный. Недолгая агония, и застыл Минотавр, застыл навсегда.

Но торжествовать победу мне не пришлось: в глазах вдруг помутилось, стены и потолок Лабиринта, качнувшись, вдруг поменялись местами, после чего их поглотила темень – я упал без чувств, упал рядом с побежденным чудовищем, и кровь из раны моей смешалась с его кровью.

Ариадна

Ночь. Душно. Небо вспыхивает молниями, рокочет, грозится дождем. Мне мало воздуха – задыхаюсь. Может, потому так страшен сон.

Я стою на самом краю пропасти, вижу на дне ее лежащего Тесея. Тело и платье его в крови, он тянет ко мне руки, говорит что-то, но слаба его речь, и разобрать, о чем она – невозможно. Я думаю: мой любимый умирает, и ничем ему уже не помочь, однако я должна спуститься к нему, должна услышать, что он говорит, это очень важно… Но как же мне спуститься – ведь скала почти отвесная, без уступов. Осмотревшись по сторонам, замечаю узкую, доходящую до самого дна ущелья лестницу. Чья это лестница, кто ее сплел, с какой целью? Не имея ответа, даже предположения, начинаю спускаться.

Голос Тесея все тише и тише, только бы не умер до того, как я окажусь рядом. Еще немного, милый, кричу я сверху, не говори, береги силы. На середине пути узкая лестница прокручивается, я оказываюсь спиной к скале, лицом к лежащему внизу, кидаю на него взгляд – нет, это не Тесей, это… О боги, это отец мой, одетый в такое же, как у Тесея, платье. Является мысль: его столкнули. Скорей всего, кто-то из приближенных – все они сокрытые враги отца, желают его смерти, чтоб занять царский трон. Но кто именно? Мне бы только имя этого человека, только имя… Его мне скажет отец. Я продолжаю спускаться.

Вдруг вспышкой мысль: Тесей, это он столкнул отца. Желать смерти Миноса у афинянина больше оснований, чем у кого бы то ни было. О боги, если предсмертные слова отца подтвердят эту мою догадку, как же мне поступить – убить его?

Наконец, достигнув земли, подхожу к отцу. Часть его головы прикрыта полой окровавленного платья, он не подает признаков жизни. Неужели опоздала?

– Отец!

Я припадаю к распростертому телу, откидываю ткань с головы и… Предо мной короткошерстая бычья морда – закругленные острые рога, толстые мясистые ноздри и губы. Бык впивается в меня взглядом своих широко расставленных, в красных прожилках глаз, и вдруг заходится громким человеческим смехом:

– Я давно мечтал я о тебе, Ариадна, я пресыщен афинянами, коих по приказу отца твоего мне приводят на съедение.

После чего хватает меня руками и…

Я кричу, раскрываю глаза. Ночь на исходе, скоро рассветет. Бешено колотится сердце, дрожат руки. Что бы могли означать эти странные перевоплощения: Тесей – отец – Минотавр… А пропасть, а узкая веревочная лестница, доходящая до дна? Так и не сумев найти объяснение, встаю с кровати и, захватив с собою сосуд с целебной мазью, быстрым шагом направляюсь к Лабиринту.

Тесей

Следуя по белеющей в темноте нити Ариадны, юноши вынесли меня из Лабиринта, положили на траву. Как долго был я без сознания? – Должно быть, целый день, потому что в Лабиринт зашли мы ранним утром, когда же я очнулся, покрасневшее, потерявшее жар солнце подходило к земле. Кровь из раны на бедре уже не лилась, поверх нее было наложено какое-то снадобье, благовонное и приятно холодящее. Рядом со мной на земле сидела Ариадна. Прикрыв глаза и поводя головой вперед-назад, произносила какие-то слова, вернее, неизвестные мне звукосочетания. Возможно, это были заклинания, без которых ране не зажить.

– Милая, ты умеешь исцелять раны – кто тебя этому научил?

Но оставив слова мои без внимания, Ариадна продолжала произносить магические фразы. Что ж, пусть занимается своим делом, я же займусь своим.

– Ты и ты, – подозвал я двух юношей, – быстро соорудите носилки и отнесите меня на корабль. – Вы, – обратился к двум другим, – живо поднимайте якорь, мы отходим. – Вы же, – приказал оставшимся двоим, – увесистыми камнями прорубите в рядом стоящих кораблях днища.

Теперь мне следовало решить, как поступить с Ариадной – взять с собой или оставить здесь, на Крите. Второе, конечно, предпочтительней, ни к чему она мне дома, в Афинах. Да и я не тот муж, что ей нужен: беспокоен, непоседлив, непостоянен. Но как преподнести это деве, в меня влюбленной, к тому же спасшей мне жизнь…

Закончив заклинания, Ариадна открыла глаза, ласково прошлась по мне взглядом.

– Ты пришел в себя, любимый, я так счастлива…

– Ариадна, – начал я, и в нерешительности закашлялся. – Мне думается… более того, я уверен, что тебе, царской дочери, деве необычайной красоты… – опять закашлялся, соображая, каким быть продолжению, – …избалованной вниманием достойнейших мужей критских и заморских … – и собравшись духом: – тебе лучше будет остаться здесь, на Крите. Ведь я не смогу дать тебе того, чего ты… Нет, не так. Со мною ты не сможешь обрести… Не будешь счастлива.

Слыша себя со стороны, я не мог понять: почему я, Тесей, чья уверенность в себе никогда, ни при каких обстоятельствах не давала сбоев, бормочу что-то отрывистое, невразумительное. Что так повлияло на мой разум – неужели кровавая схватка с Минотавром?

– Нет и нет, не желаю это слышать! – гневно вскричала дева. – Здесь, на Крите, я не останусь – или взойду с тобой на корабль, или…

Она замолкла на мгновение, и я успел подумать: что «или»…

– … или же здесь, на глазах твоих, тем же мечом, от которого пал Минотавр, лишу себя жизни.

В голосе Ариадны было столько силы и решимости, что не приходилось сомневаться: ее угроза – не пустые слова, она способна сделать это. Я пожал плечами.

– Будь по-твоему, милая, поплывем в Афины вместе.

Подобно солнца лучам, разорвавшим темные тучи и излившим на землю свет, радостью воссияло ее лицо.

– О, Тесей, возлюбленный мой!

Ариадна

На третьи сутки пути наш корабль пристал к небольшому необитаемому острову – наполнить емкости свежей пресной водой и, если повезет, раздобыться дичью. Юноши, вооруженные острыми камнями и единственным мечом, девушки с кувшинами на плечах – пошли вглубь острова.

Благодаря снадобью, не позволившему ране загноиться, а главное, богатырскому своему здоровью Тесей чувствовал себя вполне сносно, хотя, не настолько, чтоб бегать по горам и предгорьям в поисках дичи. Опираясь на мое плечо, сошел он на берег и, дойдя до дерева с широкой густой кроной, обессиленный, опустился на землю. Пот струился по его бледному лицу, черные кудри прилипли ко лбу, но глаза излучали радость – еще бы, скоро он ступит на родной берег, и по всей Греции, по всему Средиземноморью разнесется весть о беспримерном его подвиге.

Вскоре, полуденным солнцем разморенные, рука в руке, мы заснули.

Тесей

Мне приснилось.

Я – хозяин харчевни, расположенной у обочины пыльной дороги, что на выезде из полиса. У меня семья – бесформенная голосистая жена и множество разновозрастных детей, все они помогают мне в хлопотном моем деле. Однако, дело идет не лучшим образом – слишком велики налоги, взымаемые властями в казну полиса. Мне приходится экономить на всем, и даже на прислуге; я тружусь без выходных, без передышек, тружусь на износ. Рабочий день начинается задолго до восхода солнца. Ото сна восстав, впрягаю в телегу осла и еду в ближайшую деревню за продуктами; днем, и до самого позднего вечера разношу по столам еду и питье. Еще я разрезаю бревна и рублю дрова для печи; добываю огонь и разжигаю печь; еще чиню все то, что требует починки; еще разделываю привезенные из деревни свиные и бараньи туши. Но и это далеко не все. Еще я веду книгу прихода и расхода, еще переругиваюсь с женой, ну и конечно, слежу, чтоб не в меру шустрые посетители не покинули таверну, не расплатившись. Всего не перечислить. Готовит еду жена, ей помогает средняя дочь; старшая дочь – она чуть смазливей средней – собирает со столов грязную посуду и относит к близлежащему ручью, там выдраивает ее губкой из морских водорослей. Сын, которому без малого восемь, убирает вокруг харчевни и ухаживает за живностью – курами, гусями, индюками, а также за ослами – двумя нашими и теми, на которых приехали посетителей. Сын шестилетний – у него не по-детски серьезный взгляд – тоже при деле: приглядывает за дочкой самой меньшей, которой всего год.

Сидящие за столом, по большей части из простолюдинов, выпив вина, громкими пьяными голосами орут песни с соленым, а то и пересоленным содержанием. Еще они норовят шлепнуть по заднице лавирующую меж столами старшую дочь. Дочерняя ругань в ответ вызывает всеобщий смех. Я же, вместо того, чтоб огреть нахала по руке любым тяжелым, подвернувшимся под руку предметом, громко смеюсь вместе со всеми – пусть у посетителей моей харчевни останутся о ней самые лучшие воспоминания, пусть возвратятся сюда еще раз и еще, и еще.

«Эй, ты, как там тебя… Тесей, да? – во всю глотку орет некто заросший до самых глаз, исходящий характерным для кожевенников кисло-удушливым запахом, – долго мне еще ждать свой обед? Мой живот – это слышат все, кроме тебя и твоей неповоротливой стряпухи – возмущенно урчит». «Уже несу, – успокаиваю я крикуна, – не злись, почтенный муж, но я не могу быстро ходить, сам видишь – хромаю». «Вот что, бездельник, ты мне обед принеси быстренько, а потом хромай, сколько душе влезет». «А ведь глубокую, до самой кости, рану в бедро я получил в поединке со свирепым Минотавром». «С кем? С Минотавром? А кто это такой, должно быть, самый строптивый из твоих дворовых индюков?» – скалит черные зубы кожевенник и гогочет над своей же шуткой. Ему громко вторят сидящие за столами. Терпеливо выждав, пока стихнет смех, отвечаю, как могу, спокойно: «Нет, друг мой, Минотавр – это свирепый человеко-бык, живший на Крите, в Лабиринте. Ему на растерзание Афины вынуждены были отдавать своих девушек и юношей. В жестоком бою он рогом прорвал мне мускулы ноги, но, несмотря на боль, я сумел изменить ход поединка и убил его». «Вот что, сказочник, ты мне уже порядком надоел, – в сердцах кожевенник сильно бьет по столу кулаком. – Чем кормить словами, ты б лучше накормил обедом; я ведь деньги плачу не для того, чтоб слушать твои бредовые россказни. С Минотавром, человеко-быком он, видите ли, воевал. А я, на пару с Зевсом Громовержцем сражался – знаешь с кем? – с многоголовым чудищем Тифоном. Надеюсь, слышал о таком? Но, будучи человеком скромным, я не трезвоню об этом на каждом углу, каждому встречному да поперечному – вот, мол, оцените доблесть мою». И вновь харчевню сотрясает пьяный смех. Чем грубее, примитивнее шутка, тем выше ей здесь цена.

Я проснулся, сел на землю. Какой отвратительный сон. Помотал головой, отгоняя его. Даже если б приснился Минотавр, рогом пронзающий грудь, мне было б не так страшно. Невдалеке, сидя кружком, тихо беседовали меж собой юноши и девушки. Их поход вглубь острова оказался удачным: все имеющиеся на корабле емкости наполнены родниковой водой, дичи набито столько, что до самой Греции хватит – на супы да на жаркое. Теперь они ждали моей команды на отплытие.

Жестом я подозвал одного из юношей, кивнул в сторону корабля: «Помоги дойти». Когда же он вопросительно глянул на Ариадну, я мотнул отрицательно головой: «Нет, она останется здесь». Юноша не стал уточнять, помог мне взойти на палубу.

Рядом со спящей Ариадной я приказал поставить запас солонины и вяленого мяса, большой кувшин с водой и еще один поменьше – вина. Всего этого ей должно хватить, чтоб дождаться корабля, который я распоряжусь выслать сюда, на остров, как только прибуду в Афины. На глиняной пластине острием меча я выцарапал текст, суть которого сводилась к следующему: прощай, милая, мне было хорошо с тобой, однако, больше мы не увидимся; так, поверь, будет лучше нам обоим – это я тебе пытался донести еще на Крите. Не волнуйся, Ариадна, спокойно дожидайся корабля, он прибудет из Греции в самом скором времени и отвезет тебя домой, на Крит. В конце, подумав, приписал: «От всей души желаю тебе счастья».

Оставалось решить последнее: оставить ли деве меч. С одной стороны, в одиночку на острове без оружия, опасно, меч, даже если и не понадобится, то хоть придаст решимости. Но с другой стороны, не осуществит ли она свою угрозу – покончить с собой. Подумав, я все ж решил оставить – если б и решилась Ариадна на этот шаг, то лишь в моем присутствии, на моих глазах, не иначе.

Чтоб видел я, как из раны хлещет кровь, чтоб смерть ее тяжким грузом легла на мою совесть.

В следующую минуту корабль отошел от берега.

Ариадна

Я раскрыла глаза, и тут же закрыла. Подумала: это продолжение сна: мне снится, что я проснулась, а любимого рядом нет. Открыла еще раз, но вновь никого, лишь воткнутый в землю меч, прикрытая рогожей сушеная и вяленая еда, кувшин с родниковой водой и еще один, поменьше, с вином. А еще глиняная пластина, сразу ее и не приметила. Прочитав нацарапанный на ней текст, я забилась в истерике. С уст сорвались слова гнева и возмущения.

– Какая черная неблагодарность – бросить ту, без которой ему и его дружкам и подружкам быть разорванными на куски. Прав, тысячу раз прав был мой отец, отправляя лживых афинян в пасть Минотавра. Я тоже хороша – не сумела под благородной личиной разглядеть… Тварь, низкая тварь! О боги, неужели вы не заступитесь за меня, слабую и доверчивую женщину, не накажете коварного Тесея со всей жестокостью, на которую способны.

Разумеется, выкрики мои не имели ни малейшего практического смысла. Звуки разлетались по берегу, но никто, кроме ящериц да крабов, коих на том острове было великое множество, услышать их не мог.

Что же делать? Как быть? Выбора нет – дождаться корабль из Афин и отбыть на нем на Крит. Но что я скажу отцу?

Может, такое. Меня, прогуливающуюся по берегу, похитили афиняне и силой затащили на корабль. Ни угрозы – если сейчас же не отпустите меня, отец прикажет убить всех жителей Афин, а сам полис сравнять с землей, – ни обещания большого выкупа – ничего не помогло. А затем… На безлюдном острове, к которому они подплыли за пресной водой, мне удалось убежать от них и скрыться.

Неправдоподобно. Прежде всего: я, царская дочь, не стану прогуливаться по острову в одиночку – только в окружении свиты. Еще: похищать меня афинянам нет никакого смысла. И еще: оставаясь на необитаемом острове, я обрекаю себя на смерть страшную, долгую – от голода и одиночества. Я же на такое не пойду, и отец, хорошо меня знающий, не поверит мне. Страшно подумать, каким может быть наказание. Нет, следует придумать что-то иное.

А если от правды и ото лжи – по равным частям: да, полюбила, да, потеряла голову и добровольно взошла с Тесеем на его корабль. Но позже, на необитаемом острове, раскаявшись в своем поступке, глупом, опрометчивом, недостойном царской дочери… А далее, как в первой задумке – убежала и скрылась от коварного искусителя. Но нет, опять то же, что и в предыдущей придумке, неправдоподобное: скрылась на необитаемом острове, обрекая себя на смерть.

Но что ж тогда? – Не знаю. Не знаю! И еще раз, вслух, громко: НЕ ЗНАЮ! От бессилия, от безысходности я расплакалась. Проклятый Тесей, пока он не появился в моей жизни, я не знала, что такое слезы на моих щеках. Теперь же плачу постоянно.

Не хочу на Крит, не хочу встречаться с деспотом-отцом и дрожать от страха: поверит – не поверит, какое назначит наказание…

Умереть… Прямо сейчас. Мечом в сердце. Не сделала это дома, на Крите, сделаю здесь. Главное, не промахнуться, чтоб точно в сердце. А вдруг промахнусь, и меч пройдет мимо? Или ударю недостаточно сильно? Прикрыв глаза, представила: из груди моей торчит меч, льется кровь, мне больно, очень больно, но до смерти еще долгие часы, может даже, несколько суток… На второй же удар не хватает ни сил, ни решимости. И никого вокруг, чтоб попросить о помощи – о втором ударе. О боги, что ж мне делать?

Тесей

Высланный мною из Греции небольшой быстроходный корабль возвратился гораздо быстрей, чем требовалось для пути на необитаемый остров, оттуда на Крит, и обратно в Грецию. Пожилой кормчий поведал мне следующее: на островном берегу, описанном мною, никого не было, но под раскидистой кроной дерева были обнаружены два сосуда – с водой и вином, еда, вяленная и сушенная. Тут же, на земле валялись осколки глиняной пластины с нацарапанными на них словами. Поразмыслив, кормчий принял решение: обследовать остров.

Команда корабля в полном составе, растянувшись долгой шеренгой, прошлась от края и до края острова, благо, подъемы и спуски оказались не слишком высокими и крутыми. Затем, сместившись на длину шеренги, люди прошлись обратно. И еще раз, и еще раз. Таким образом, поисками оказалась охвачена вся островная площадь. Походы вперед-назад по приказу кормчего сопровождались громкими криками: «А-ри-а-дна», гудением в рожки, свистом, однако, ни одна живая человеческая душа не была замечена, не откликнулась на звуки. Видимо, – высказал предположение старый моряк, – проходивший мимо острова корабль взял женщину на борт. Подумав, я согласился с ним – больше Ариадне некуда было деться.

Ариадна

Прошло два дня. Сидя на берегу морском, глядела я вдаль, туда, куда на ночь опускается безмятежное, ко всему равнодушное солнце, размышляла о пагубности любовного опьянения, когда вдруг…

Нет, не может быть, мне кажется. Свирели и флейты, и множество хмельных не слишком стройных голосов. Сразу подумала: от горя я потеряла рассудок и слышу звуки, которых не может быть здесь, на безлюдном острове. Но вслед за обманом звуковым явился обман зрительный: из леса вышла толпа – мужчины, женщины. При этом, мужчины были мужчинами только сверху, а ноги у них были козлиными. И эти козлоногие играли и пели, а женщины им подпевали и кружились в пляске. Кружились они вокруг осла, на котором косо – того и гляди, завалится набок – восседал какой-то плешивый старик. Во главе шумной процессии шел необычного вида муж: на голове пышный венок из виноградных листьев и гроздьев винограда, в руке золотой жезл с насаженной на него сосновой шишкой. О боги, кто эти женщины, кто эти козлоногие музыканты, кто этот странный муж с венком на голове? Они в моем воспаленном воображении или все же наяву? Толпа приближалась. Я хотела убежать, но не могла даже встать – испуг сковал ноги.

Вот они совсем близко, и я вижу безумие в широко раскрытых, почти круглых глазах женщин, вижу кровь вокруг их ртов – чья это кровь? Не станут ли пить мою?

Муж с виноградным венком на голове приблизился ко мне, неспешно оглядел с головы до ног, голосом негромким, спокойным спросил – кто я. Я назвала свое имя, указала, откуда я и чья дочь. Голос мой, в отличие от голоса собеседника, дрожал и срывался. Мне было стыдно, но ничего поделать с собой я не могла. А знаешь ли ты – спросил он – кто я. Нет, благородный муж, – ответила я, – не знаю, и даже не догадываюсь. Почему-то ответ мой развеселил странную свиту. Залились визгливым смехом кровавые женщины, заблеяли козлоногие. Но стоило мужу скосить на них взгляд – все смолкли.

– Я – Дионис, бог вина и виноделия. Не знать меня – невежество, не почитать – тяжкий проступок. А непочтительных людей друзья мои, сатиры и менады, – кивнул в сторону козлоногих и женщин, – разрывают на части и напиваются их кровью. А иногда я сам, когда у меня игривое настроение, превращаю их во что-то неприглядное, например, в болотных жаб или летучих мышей.

В подтверждение сказанного сатиры закивали головами, менады растянули окровавленные рты в жуткой гримасе. Старик на осле – в свою очередь – кивком подтвердил сказанное. От услышанного страх мой лишь усилился – не прикажет ли бог свите своей разорвать на части меня, не превратит ли в жабу?

Заметив на земле глиняную пластину, Дионис поднял ее, не испросив разрешения, стал читать. Закончив, с силой швырнул о большой, наполовину ушедший в землю камень – пластина разлетелась на мелкие куски.

– Поверь, Ариадна, твой случай вовсе не какой-то особенный. Неблагодарность – явление настолько частое в людской среде, что, скорее, правило, чем исключение. А значит, не следует произошедшее воспринимать слишком горестно. К тому же Тесей пообещал, и я ему верю, что не бросит тебя на произвол судьбы – пришлет за тобой корабль и отправит домой, на Крит. А значит, не такой он подлый и коварный, каким тебе видится.

– Но он бросил меня, царскую дочь, бросил, как последнюю девку… Дионис ухмыльнулся.

– Жена для мужа, желающего жизнь свою посвятить подвигам, а именно таков твой возлюбленный Тесей, – обуза. Стань ты его женой – сковала б по рукам и ногам, лишила б смысла жизни. К тому же – как это явствует из письма – он еще на Крите выказывал нежелание брать тебя с собой, и только твоя излишняя настойчивость не позволила ему поступить таким образом. Если ты, Ариадна, поняла мною сказанное, то простишь его. Хотя, сама понимаешь, – махнул рукой небрежно, – ему твое прощение…

Я осмелилась поднять взгляд на бога. Глаза его излучали спокойствие и глубину мысли, все же остальное выглядело каким-то несерьезным, даже дурашливым: полные румяные щеки, венок на голове с зелено-красными листьями и свисающими гроздьями винограда, жезл с большущей шишкой… То же самое свита, странная, противоречивая: музыка, песни, безудержное веселье, и тут же безумие, кровь…

– Но что же мне делать, Дионис. Я не хочу домой, на Крит, да и не могу. Отец не простит мне бегства с афинянином, а в гневе он способен на что угодно, даже убить меня, дочь свою.

И вновь ухмыльнулся бог.

– А ведь еще совсем недавно, до моего появления здесь, ты не только не боялась смерти, но и жаждала ее. Что же изменило твое к ней отношение?

Мне подумалось: я перед ним словно обнаженная – ему известны все мои мысли, чувства пожелания. Он знает обо мне все, знает и ответ на свой же вопрос. А посему, какой смысл отвечать?

На какое-то время смолкла беседа. Тут же смолкли менады, перестали играть сатиры, и на какое-то время тишина стала столь полной, словно нет на острове никого, ни единой живой человеческой души. Прервал ее Дионис.

– А известно ли тебе, Ариадна, что и боги способны грустить? Даже мне, богу радости, временами становится настолько тоскливо, что проникаюсь завистью – не поверишь – к простым смертным. И тогда не веселят меня ни солоноватые притчи мудрого Селена, учителя моего, – повернувшись к старику на осле, склонил почтительно голову, – ни танцы менад, ни потешные песни сатиров… И даже сладкозвучная свирель главного из них, Пана, не в состоянии разогнать черные тучи тоски моей. Винный хмель, лишь он способен заглушить на время боль, затуманить разум.

Вздохнув тяжко-тяжко, как-то уж совсем не по-божески, сказал:

– Все дело в том, что мне не хватает любви, обычной человеческой любви, той самой, которой пренебрег Тесей.

Я слушала бога и не могла понять: зачем он говорит это мне, смертной женщине. Чем могу я помочь ему? И была удивлена, нет, потрясена, услышав:

– Будь моей женой, Ариадна.

Тесей

После разговора со старым кормчим я больше не возвращался мыслями к Ариадне; события иные, важности величайшей, просто не оставили в сознании моем места воспоминаниям.

Благодарный народ Афин выбрал меня своим царем. Высшим моим достижением на этом поприще явилось объединение Афин с близлежащими поселениями, в результате чего возник полис, по силе и могуществу превосходящий любой другой в Греции. Однако деятельность моя царская не ограничивалась указами, переговорами с высшими сановниками да полководческими решениями. Жаждой подвигов движим, я обошел все Средиземноморье – и северное, и южное, – и нигде мне не было равных. Опьяненный победами я переоценил свои силы. На пару с другом моим Перифоем, таким же, как и я, бесстрашным (а может правильней сказать безрассудным), мы бросили вызов самому Аиду, богу смерти: потребовали у него – ни много, ни мало – отдать нам (точнее, ему, Перифою) его жену. Владыка царства теней, видя перед собой двух сильных, преисполненных решимости мужей, не осмелился вызвать нас на открытый бой, вместо этого решил действовать хитростью. Еще не начав беседу, он указал мне и Перифою на широкий величественный трон: «Вам, уважаемые мужи, самое почетное место в царстве моем», – сказал он, и мы, не подозревая подвоха… Откуда нам было знать, что любой, на трон тот севший, прирастал к нему. О как торжествовал Аид, слыша наши крики и стоны, наши проклятия вперемежку с мольбами о пощаде, глядя, как в обездвиженные наши тела впивается зубами стоглавое чудовище с хвостом змеи – пес Кербер, как плетками со свинцовыми наконечниками нас избивают его прислужницы, не знающие жалости богини мести эринии.

Только через четыре года, долгих и мучительных, смилостивился надо мной Аид – позволил Гераклу, величайшему из героев, оторвать меня от трона и вывести на свет солнечный. Безумного же Перифоя, преступившего все мыслимые и немыслимые человеческие ограничения, возжелавшего жену его, Персефону, Аид так и не простил – пусть мучается вечно.

Как-то дошел до меня слух, что Ариадна, да-да, та самая дочь жестокого и мстительного царя Крита… надо же, вылетело из памяти его имя… оказалась избранницей самого Диониса, бога вина и виноделия. Не первой величины бог, но все же… А еще поведано было мне, что Дионис – подумать только! – ее именем назвал созвездие. Признаюсь, весть эта вызвала во мне чувство досады: в очередной раз богами увековечено имя личности весьма заурядной. Неужели нет в Греции более достойных? Да, было: передала она мне тайно меч; да, своим клубком ниток помогла нам, четырнадцати афинянам, выбраться из Лабиринта; да, выхаживала меня после ранения, нанесенного Минотавром, но разве это причина, чтобы быть обессмерченной? Вот уж воистину, странны порой рассуждения и деяния богов. Однако, подумав, успокоил я себя мыслью иной: созвездие – созвездием, а мое величие столь велико, что даже бог не посчитал ниже своего достоинства подобрать ее, мною брошенную Ариадну.

Заключение

В какой-то момент, а именно, по возвращению из подземного царства Аида, удача отворачивается от нашего героя. Царский трон в Афинах захвачен в его отсутствие неким Менесфеем. Новый царь, не желая, чтоб рядом находился озлобленный, порывистый, на все способный муж, подговаривает афинян изгнать Тесея из полиса. И афиняне, те самые, которых он в молодые годы спас от многих и многих злодеев, а главное, от свирепого Минотавра, большинством выносят решение: изгнать.

Изгнать…

И изгнан Тесей из Афин. Какая неблагодарность! Какая несправедливость!

Угрюмый и подавленный, удаляется наш герой на остров Скирос, где ему принадлежит участок земли.

Прекрасен и благодатен Скирос: в горах его и предгорьях, покрытых вечнозелеными деревьями и кустарниками, кизилом и диким виноградом водятся легконогие козы и круторогие муфлоны; упоительно благоухают оливковые и сосновые рощи; долины широки и плодородны.

Но и здесь, на острове, не найти успокоения Тесею. Простые жители, а еще более, знать, хоть и осведомленные о его подвигах, героя вовсе не чтут. Его диалоги с надменными, преисполненными сознания собственной важности сановниками частенько происходят на повышенных тонах, изобилуют упреками. Доходит до оскорблений.

Безнаказанно оскорбляют Тесея, сына Посейдона, одного из величайших героев Греции…

Нет, лучше смерть, чем такое, думает Тесей. И смерть, вняв желанию великого мужа, является к нему. Царь Скироса Лакимед, улыбчивый и сладкоголосый, мирно беседуя с ничего не подозревающим Тесеем, подводит его к пропасти и сталкивает. (Эх, годы, годы – а ведь когда-то в юности наш герой не позволил это же сделать Скирону – увернулся от толчка, более того, скинул со скалы его самого).

В последний миг жизни, миг полета, успевает подумать Тесей: да, пожалуй, так лучше, жизнь моя нынешняя, полная горечи и разочарований, лишь сводила на нет величие жизни той, предыдущей.