Читать книгу Авария Джорджа Гарриса (сборник) - Александр Насибов, Алексей Азаров - Страница 9

Большой каменный подвал. Низкие своды, черные с прозеленью стены, решетчатое оконце под потолком и окованная железом дверь – все это напоминало страшные камеры пыток, воссозданные фантазией театральных художников для средневековых трагедий.

Но подвал не был бутафорией. В нем находились настоящие узники. Шестеро людей, орудуя куском железа и обломками табурета, рыли в углу яму. Работали молча, с каким-то ожесточением. В тишине слышались глухие удары о землю и тяжелое порывистое дыхание. Все были очень слабы, часто останавливались, чтобы собраться с силами.

Когда яма, длинная и узкая, была готова, люди заковыляли к нарам, которые тянулись вдоль одной из стен. Там лежал их товарищ – седьмой обитатель подвала.

Взошло солнце. Луч его проник сквозь оконце, скользнул по полу, взобрался на нары и осветил широко открытые неподвижные глаза лежащего, его задранный вверх подбородок с короткой всклокоченной бородой, грудь, измазанную запекшейся кровью. Это был сержант Мельников.

Стали видны и лица стоящих подле нар людей. Один из них – капитан Пономаренко, двое других – сержант Джавадов и капитан Кент.

Джавадов наклонился над телом Мельникова, поднял его и понес к яме… Вскоре в углу вырос невысокий могильный холмик. Узники стали на колени, заботливо выровняли и пригладили руками насыпь. Джавадов отошел в сторону, и оттуда раздались его глухие, сдержанные рыдания – он был близким другом погибшего.

Пономаренко обнял сержанта, пытаясь успокоить.

– Не надо, товарищ капитан, не надо… Я Степана, как брата, любил, но плачу не только о нем… Мой старший брат рассказывал: когда в девятнадцатом году в Баку муссаватисты расстреливали отца, а он рядом стоял, связанный, то тоже плакал – от бессилия и ярости!..

Пономаренко очень хорошо понимал переживания Джавадова. Он и сам едва сдерживался. Тяжелое испытание выпало на их долю. «Плен» – это слово он ненавидел больше всех других страшных слов. Отправляясь в полег, Пономаренко всегда досылал патрон в ствол пистолета. Если его собьют, если ранят и не хватит сил оттянуть затвор оружия, то приставить пистолет к сердцу и спустить курок он сумеет! Лучше смерть, чем плен, думал пилот, и вот – оказался в плену!..

Пономаренко вспомнил, что произошло после разговора с гауптманом у разбитого американского самолета.

Немецкий офицер понял, что с ним не «сваришь каши». Гауптман оставил в покое Пономаренко и долго допрашивал других пленных, разговаривая с каждым в отдельности. Капитан догадывался, чего добивается немецкий офицер. Но замыслам гауптмана не суждено было свершиться. Кент и Мельников сидели, плотно сжав губы. Они молчали и лишь изредка отрицательно качали головой. Джавадов глядел на гитлеровца горящими глазами и, несмотря на связанные за спиной руки, несколько раз порывался вскочить и кинуться на врага.

Потом гауптман поднялся на ноги, подозвал рябого лейтенанта. Указав ему на пленных и сделав выразительный жест, гауптман забрал с собой людей и увел к поджидавшему их бронетранспортеру.

Рябой с двумя солдатами подняли пленных и повели куда-то в глубь поля. Пономаренко и его товарищи, не сговариваясь, подтянулись, выпрямились и запели «Интернационал».

А затем произошло следующее. Лейтенант остановил их и стал о чем-то шептаться с солдатами. Те слушали, поглядывая на пленных и согласно кивая. Оба они, как и лейтенант, были пожилыми людьми.

Кончив разговор, лейтенант подошел к пленным. Он улыбнулся и, ткнув себя пальцем в грудь, объявил, что он – печатник из Лейпцига. Солдаты же, – продолжал лейтенант, – тоже из простых людей: один – берлинский учитель, другой – грузчик гамбургского порта. Им приказано расстрелять пленных. Однако они решили не делать этого.

Пусть русские товарищи идут на восток. Быть может, им посчастливится и они доберутся до своих.

Развязав пленным руки, офицер и солдаты ушли.

Два дня пробирались на восток капитан Пономаренко и его товарищи, старательно обходя населенные пункты, сторонясь дорог. На третий день ослабевших от голода и ран беглецов схватил отряд полевой жандармерии…

Эти месяцы они провели в затерянном среди болот лагере!.. Конечно, капитан Пономаренко много раз мог лишить себя жизни. Умереть тут было легче, чем выжить. Но советский офицер с первого же дня оставил даже самую мысль о смерти. Ведь он, капитан Пономаренко, оставался для своих подчиненных командиром и здесь. Он отвечал за них перед Родиной, перед партией, перед своей совестью!

Надо ли говорить о том, что капитан Пономаренко и его товарищи твердо решили бежать из лагеря! Решение о побеге они приняли еще в колонне пленных, в которой двигались на запад. Но советские летчики, наученные горьким опытом, поняли, что побег надо подготовить тщательно и прежде всего всем им следует окрепнуть и набраться сил.

План операции составлялся долго и тщательно. Летчики собирали продовольствие, прилагали отчаянные усилия, чтобы достать оружие. Это удалось только сержанту Джавадову. Неунывающий кавказец раздобыл где-то ржавый тесак, который они вычистили и наточили.

Дело с побегом двигалось медленно, но верно. Бежать, кроме группы Пономаренко, собирались и другие лагерники. И когда почти все было готово, нашелся предатель и донес о предстоящем побеге. Эсэсовцы переполошились. Начались поиски зачинщиков. Подозрение пало на группу Пономаренко. За нею стали следить.

Пономаренко решил ускорить проведение операции на сутки. И вот в назначенный час запылало несколько бараков. Пленные выскакивали из горящих помещений, инсценируя панику. Охрана растерялась. Джавадов, Мельников и еще трое пленных сняли двух часовых, и путь к свободе был открыт.

Всего бежало больше сотни людей. Они тотчас же разделились на мелкие группы и разошлись в разные стороны. Капитан Пономаренко за две первые ночи увел далеко от лагеря свой небольшой отряд. В глухой лесной чаще он остановился для отдыха. Казалось, ничто не угрожало беглецам. Но опасность была рядом. В лесу раздался лай ищеек, шедших по следу…

Схватка была короткой. Безоружная группа не могла долго защищаться.

Избитых и истерзанных, приволокли их в лагерь и бросили в этот каменный мешок вместе с тремя другими беглецами.

Это случилось неделю назад. Тогда-то и получил пулю в грудь сержант Мельников.

Допросы и избиения продолжались непрерывно. А трое суток назад в лагере поднялась суматоха. Охрана торопливо уводила колонны заключенных. Наконец шум стих, а затем в отдалении послышалась стрельба… И с тех пор вокруг лагеря царила тишина. Запертые в карцере, они остались одни – без пищи, без воды, без сил, чтобы выломать эту тяжелую, словно бронированную, дверь… Впрочем, быть может, попытаться еще раз?

Пономаренко скомандовал. Лагерники подошли к двери, навалились на нее. Но дверь даже не дрогнула. Один из заключенных, высокий старик, пододвинул к стене табурет, забрался на него и выглянул в окошко.

– Что там, профессор? – спросил Пономаренко.

Профессор Иоганн Буйкис – ученый биолог из Риги – вздохнул и слез с табурета.

– Все то же, – мрачно проговорил он. – Унылое болото и ничего живого.

Сидевший за столом мужчина лет тридцати, с тонким и болезненным лицом, встал и в порыве отчаяния бросился на нары.

– Не могу больше! – простонал он. – Где предел этой нечеловеческой подлости! Убили бы сразу. О, звери!

Его звали Гавриил Беляев. Год назад молодой хирург Беляев был заброшен на самолете в тыл врага для оказания помощи группе обмороженных партизан. Спустившись с парашютом, он попал к партизанам в тот момент, когда они отчаянно отбивались от отряда карателей. Хирург вынужден был действовать не скальпелем, а автоматом. Пятерых партизан, в том числе и Беляева, схватили…

Всегда твердый и выдержанный, Беляев сильно сдал за последнее время. Он ослабел и часто терял над собой власть. Сейчас Беляев лежал, стиснув руками голову, и повторял: «Звери, звери!»

– И вы бы согласились, чтобы вас так просто убили? – мягко спросил его Пономаренко.

– Что угодно, но только не это!

– Нет, – покачал головой пилот. – Я жить хочу! Жить, чтобы рассчитаться за все! Как думаешь, Джавадов?

– Жить! – воскликнул кавказец. – Жить и отомстить!

– А если и умереть, – продолжал летчик, – то так, чтобы захватить с собой на тот свет с десяток врагов!

– Без них скучно на том свете, – мрачно улыбнулся Кент. – Но еще лучше, если жить будем мы, а подохнут – они!

– Слышали, доктор? – сказал Пономаренко. – Так вот, держитесь! Надо держ…

Он не договорил, побледнел и потерял сознание. Джавадов и Кент подхватили пилота и отнесли на нары. За ними отправился к нарам старшина Островерхий – бывший председатель колхоза на Харьковщине. Это был коренастый неторопливый человек средних лет, с тяжелыми руками крестьянина. Кряхтя, забрался он на нары и тотчас же заснул.

Уложив Пономаренко, Джавадов и Кент подсели к столу.

– Третий раз сегодня, – заметил сержант. – А говорит: надо держаться. Сердце, как у льва!

– Сердце, – с досадой ответил Беляев. – Еще день-два, и лопнет к чертям это сердце!

– Быть может, и не следовало затевать истории с побегом? – задумчиво проговорил Буйкис.

Беляев поднял голову, злобно усмехнулся.

– Конечно, надо было вести себя, как бараны на бойне, и по мере сил работать на этих извергов!

– Не о себе говорю, – обиженно поджал губы профессор. – Я что? Я свое прожил и, если хотите знать, хорошо, с пользой для общества! А вот вы – молодые! Жалко же…

Пономаренко застонал.

– Воды ему надо, – сказал Кент.

– Воды, – усмехнулся Джавадов. – Где возьмешь воду?

Пилот снова застонал – мучительнее, громче.

– Доктор, – позвал Кент, – подойдите к нему.

– Оставьте, – махнул рукой Беляев, – пусть хоть умрет спокойно!

Джавадов одним скачком оказался подле Беляева, схватил его за грудь. Страшен был Джавадов в эту минуту. Но хирург не испугался.

– Пустите, – равнодушно проговорил он. – Пустите… ну! Разве врач я теперь? Он умирает от жажды. Прибавьте, что все эти месяцы ваш командир так и не смог оправиться от ранения. Да еще эти побои…

Пономаренко затих. Кент оставил его и подсел к столу, где собрались остальные. Лагерники стали обсуждать создавшееся положение. Буйкис считал весьма странным поведение охраны лагеря, забывшей об обитателях карцера.

– И ничего странного, – возразил Беляев. – Немцы удрали, видимо, получив сведения, что неприятель близок. В суматохе забыли о нас. А это собачье болото в стороне от всяких дорог. Поди сыщи в нем лагерь! До того, как его обнаружат, мы сто раз умрем с голода и жажды.

– Нет! – воскликнул Джавадов и приложил руку к груди. – Сердце чует, что освободят нас!

– Да, придет свобода! – вскричал Буйкис. – И мы снова станем людьми, которые могут делать все, что хотят. – Он взволнованно зашагал по подвалу. – Знаете, я начал перед самой войной такую важную работу!.. Интересно, удалось ли жене сохранить мои записи, библиотеку…

Беляев насмешливо посмотрел на него.

– Записи… библиотеку… Вы уверены, что ваша жена цела, а дом не сравнен с землей?

Буйкис схватился за сердце.

– Зачем болтаете? – угрюмо сказал Джавадов. – Старика расстроили. Его поддерживать надо, а вы…

– Оставьте меня в покое! – вспыхнул Беляев.

– Это вы никому не даете покоя! Мужчиной надо быть. Стыдно!

Беляев поднялся, хотел что-то сказать, но не смог и тяжело рухнул на место, Буйкис подвел его к нарам и уложил.

– Бедняга, – сказал он. – Ему совсем плохо. Не понимает, что говорит.

– Не понимает? – нахмурил брови Джавадов. – Очень хорошо все понимает!

– Вы несправедливы, сержант… Разве он виноват?.. А вам, мой друг, советую крепко держать себя в руках. Сейчас, милый мой друг, такое время…

Буйкис не договорил, махнул рукой и пошел укладываться. За ним двинулся Кент.

Прошло полчаса. Все спали, и только Джавадов сидел у стола, подперев руками голову. Пономаренко открыл глаза. Ему было лучше, и Джавадов просиял. Но вот он нахмурился и, оглядев лежащих на нарах товарищей, тревожно сказал:

– Расклеиваться стал народ… Я сам сейчас с Беляевым ругался. Товарищ капитан, нас, коммунистов, трое. Может быть, поговорим немного, а?

– Поговорим, – кивнул Пономаренко. – Я и сам об этом думал. – Он встал и прошел к столу. Джавадов разбудил Островерхого.

На нарах тяжело завозился Кент, простонал Беляев. Пономаренко оглядел их, вздохнул.

– Думаю, – сказал он, – что наша главная задача – это сохранить людей.

Джавадов и Островерхий кивнули.

– Значит, – продолжал Пономаренко, – будем беречь их, сколько хватит сил… Принеси-ка воду, Остап Афанасьевич.

Островерхий направился к нарам и вернулся, бережно неся консервную банку. На дне ее плескалась вода.

– У тебя была вода? – прошептал Джавадов, заглянув в банку.

– Была… Четвертый день берегу.

Прошел к нарам и Пономаренко. Он вытащил откуда-то стеклянную банку, в которой на четверть было воды. Слив в нее порцию Островерхого, капитан прикинул: воды набралось около стакана.

– Будем считать, – сказал пилот, – что это наши взносы в пользу слабых.

Джавадов стоял, стиснув перед грудью кулаки. О, он бы дорого дал, чтобы иметь возможность слить в банку и свой пай! Но, увы, воды у Джавадова не было! Вдруг сержант посветлел, метнулся в угол подвала и молча положил на стол кусочек черствого хлеба.

Капитан Пономаренко понял состояние товарища. Он придвинул хлеб к банке.

– Будем считать, – сказал пилот, – что это наши взносы в пользу слабых. Разбуди народ, старшина, и раздай каждому поровну. – Пономаренко поднял палец: – Учтите, мы уже получили свою долю!

За всем этим уже несколько минут с напряженным вниманием наблюдал проснувшийся капитан Кент. При последних словах советского летчика он соскочил с нар.

– Пусть меня повесят, если я выпью хоть каплю!.. Вы… вы не знаете, какие вы люди!

Островерхий двинулся с банкой к американцу.

– Нет! – воскликнул Кент. – Тысячу раз нет!