Читать книгу Чёрная королева - Александр Николаевич Укромин - Страница 1

– Ты просто не понимаешь! – кричала она в сердцах, вскидывая тонкие прозрачные руки вверх. – Ты никогда не пытался понять меня! Ты просто бросил меня и тебе плевать на меня также как и моей матери!

В её глазах появились слёзы, но она не позволила им скатиться по своим щекам. Вячеслав знал это выражение лица у дочери. Когда она уже на пределе, но это совсем не значит, что она сдастся, скорее наоборот, она будет стоять до конца. Пойдёт в ва-банк, потому что это её принципы.

– Фима! – с отчаянием позвал её он. – Ты не должна так говорить о своей матери. Знаю, ты винишь нас в…

– Завались! – рявкнула Фима, подскакивая к отцу и вцепляясь худыми пальцами в горло отцу. – Ты ничего не знаешь! Ты никогда не пытался понять нас! Меня и Волю! Какое тебе теперь дело до нас?

Вячеслав опустил голову вниз. Фима отдёрнула руки от отца и отвернулась.

– Фима…

– Вали. – отрезала девочка и топнула ногой. – Вали к себе, к своей семье.

Вячеслав грустно выдохнул и вышел из комнаты дочери. Мать смотрела на него воспалёнными глазами пьяной шлюхи.

– Она опять ничего? – пространно поинтересовалась Валентина, трясущейся рукой опрокидывая на пол грязный пустой стакан.

Вячеслав только хмыкнул и прошёл мимо бывшей жены чётким шагом военного.

– Молчишь? – промычала снова она. – Бесишься! Думаешь, дочь тебя простит?

В ответ женщине только хлопнула дверь.

Фима с облегчением выдохнула. Её родители были ужасными людьми. Она их ненавидела куда сильнее, чем остальных людей, к которым она вообще испытывала хоть какие-нибудь чувства, кроме равнодушия.

В комнате был привычный ей бардак. Хотя и она упрямо называла его домиком для своей души. За много лет с того момента, как погиб брат, и она с мамой уехали из поместья семьи, она привыкла жить в простоте и тишине. В доме отца всегда было громко, и тем острее ощущалось гнетущее чувство одиночества.

Окна в комнате были чаще закрыты, дверь закрывалась на большой амбарный замок как снаружи, так и изнутри, а ключ всегда был при Серафиме. Никто, кроме отца, не имел такой смелости зайти внутрь, эта конура была местом спасения от жизни, в которой девочка уже давно не видела света. Фима уже и не чувствовала разницы между двумя мирами: реальным и вымышленным, в котором она пряталась. Всё было завалено бумагой, листами с набросками, тысячи каких-то ненужных тетрадей по физике и математике, полностью покрытые рисунками и эскизами.

– Ты опять? – тихо прохрипела Фима, внимательно смотря на ласкового кота Василия с гетерохромными глазами.

Васька тёрся проказливой рыжей мордой об тонкие щиколотки Фимы. Девочка никогда не хотела погладить кота. Он был стар, он появился около десяти лет назад, когда ей было только семь, она притащила грязного облезлого котёнка домой. Вымыла его и даже продезинфицировала. Но после этого, ни разу не гладила, не брала на руки. Словно бы от этого она умерла. Но кот привык.

В его привычном фырчании не слышалось укора, только ласка. Фима стряхнула кота с ноги и подошла к столу. Календарь показывал уже двенадцатое мая. Чуть меньше месяца осталось до экзаменов, и чуть больше месяца на подачу документов в университет.

– Воля… – прошептала Фима, внимательно осматривая фотографию брата. – А чего же хотел ты? Чего хотел добиться?

На её губах расцвела детская улыбка, но тут же была погашена. Губы казались такими хрупкими, что от частого покусывания на них всякий раз оставалась кровь. Руки от постоянного мытья казались стёртыми в кровь.

– Значит, нужно сделать так, как того хочет отец? – удивилась Фима, продолжая сверлить глазами брата. – Это не так уж и просто, но я постараюсь, братик. Всё, что угодно, чтобы ты не плакал за меня.

Фима достала одноразовый носовой платок и положила рамку с фотографией изображением вниз.

– Больше не поглядывай за мной, братик, – грустно заметила Фима вслух.

Бесшумно заперев внутренний замок, она протёрла руки спиртом, разделась догола и легла на пустую кровать. Её правая рука коснулась нижней плоти, и Фима, не скрывая голоса, выдавила из пересохшего горла глухой стон. Резко двигая сухими подушечками пальцев, она довела себя до оргазма, после чего обессиленно свалилась на кровать.

– Надо помыть руки… – пролепетала она, едва шаря руками по кровати в поисках бутылки со спиртом.

Найденная бутылка была опустошена наполовину: тонкая кожа болела от вещества, но Фима не чувствовала боли. Она уже провалилась в сон.

***

Утро расцветало на прохладных руках высоких елей нежнейшим бутоном драгоценной пурпурной розы. Чувства сосредоточились в глазах, и потому пробуждение стало до нелепости нежеланным. Просыпаться от солнечных лучей, когда в комнате есть хорошие жалюзи, ну что может быть глупее?

Фима подскочила на постели и повернулась к столу: рамка не изменила своего положения за ночь, и с облегчением выдохнула. Кот подобострастно смотрел ей в лоб, очевидно намекая собственное желание сожрать хоть что-нибудь. Девочка выдохнула и начала собираться: до начала уроков оставалось около трёх часов.

Обычно она шла до остановки быстрым шагом, и никогда не изменяла эту традицию: ещё во втором классе начальной школы она стала так делать.

Она ненавидела толпы людей.

Автобус был полупустым впрочем, как всегда. Можно было сесть подальше от водителя, чтобы было поменьше людей.

Она ненавидела касаться поручней в автобусе.

Иногда она прижималась лбом или руками к стеклу, и каждый раз, замечая это за собой, она вздыхала, ведь снова следовало помыть руки, или хотя бы протереть их спиртом.

Она ненавидела грязь.

Самое страшное заключалось в том, что она совершенно не могла признаться себе в собственных страданиях: каждая попытка смыть с себя грязь превращалась в пытку воспоминаниями.

Она ненавидела помнить.

Каждый раз она чувствовала спиной брата, дедушку, холодный труп бабушки. Воспоминания порой становились настолько мучительными, что Фима невольно хваталась руками за горящую шею, пытаясь удавить себя.

– Уважаемые пассажиры, следующая остановка…

Фима подскочила с места с видом испуганного кролика и выбежала за дверь.

Светофор мигал однотонными глазами и выглядел как будто уставшим, Фима выдохнула. Сегодняшний день обещал быть странным, и это не очень-то радовало её.

За все семнадцать лет жизни она привыкла ко многим вещам: к редким просьбам со стороны родителей или родственников, к постоянному порицанию собственного пути со стороны других ветвей фамилии, к вечному одиночеству, физическому и моральному. Но вот школа ломала эти устоявшиеся рамки. Требования, выдвигаемые её классом, с самого начала были неприемлемы для неё: частые касания, отсутствие одиночества, хотя бы физического, постоянный интерес. Допуская такое отношение к себе, девочка словно бы давала понять, что она такая же, как и все. И Фима начинала уверяться в той чепухе, которую показывали ей другие.

Любовь. Но она ненавидела любить, кого бы то ни было.

Сострадание. И она видела во всяком проявлении сострадания дикую жалость, которую тоже ненавидела.

Нежность. Её она только презирала. Так просто, но так понятно.

– Фима! Привет, ты же сделала физику?

Саша быстро подлетела к подруге и заглянула к ней в глаза.

– Привет, конечно, – с тихой улыбкой ответила она.

– Я видела историка, – продолжала Саша, – он был таким занятым! Кажется он охмурил девочку из института…

– Да? – вяло удивилась Фима.

– Конечно!

Саша ещё что-то болтала, но Фиме это было неинтересно. Скучно. Она привыкла притворяться заинтересованной в этой девической болтовне, ответа от неё никогда не требовали.

Саша отстала от неё довольно скоро и Фима с успокоением выдохнула и пошла дальше. Ключ, взятый на вахте, приятно холодил напряжённые пальцы. Фима часто дезинфицировала ключ спиртом, и поэтому позолота с него почти слезла и осталась только голая медная часть, от которой пахло ржавчиной и железом. Ключ отворил душный класс, все окна были затянуты экранами и не пускали утренних лучей. От напора сильных молодых рук рама выпала из своего оцепенения, позволяя широкому воздуху проникнуть внутрь затхлой комнаты. Пыль взметнулась под самый потолок и начала игривый танец кружения. Фима включила свет и компьютер, класс наполнился привычными звуками работы и движения.

Свою парту Фима протёрла на несколько раз. Свою и её парту.

Ей страшно нравилось вот так заботиться, хотя она всегда понимала, что заботу вряд ли оценят по достоинству.

– Подумаешь, спасла от микробов, которые хотели меня убить, – как-то раз хмыкнула она, когда Фима осторожно заметила ей это. – Быть может, я хотела умереть. Откуда ты знаешь?

Больше Фима не заостряла на этом её внимание, потому что так надо. Фима опустилась за парту и принялась доделывать физику. Конечно, она её никогда не делала заранее. Это было выше её принципов. Что-то вроде привычки.

Мнимую тишину класса нарушила громкий хлопок двери. От окна подуло сквозняком. Появилась она.

Её короткие рыжие волосы привычно растрепались и казались воздушными, невесомыми. Она стояла в какой-то упрямой позе и смотрела на Фиму взглядом гидры. Хотя, впрочем, она ничего не говорила. Фима тоже молчала.

Она принялась наводить свой собственный, понятный только ей порядок на своей полочке в общем шкафу. Её полочка была ровно на две полочки ниже Фиминой и в том же ряду, и в тот же момент Фима подошла вернуть обратно в шкаф тетрадь. Она пискнула ударившись об локоть Фимы и яростно посмотрела на неё.

– Смотри куда лезешь! – зло прошипела она, возвращаясь к своей парте.

Фима выдохнула и снова напялила на себя белые лайковые перчатки. Она неодобрительно скосилась на этот жест и снова промолчала. Но потом, уже упав на диван она заявила:

– Фима, сядь рядом.

Фима послушно села рядом с ней и покорно вгляделась в красивые карие глаза.

– Ты страдаешь снова этой дрянной болезнью, – констатировала она.

Фима пожала плечами.

– Так вылечи меня.

– Как? – моментально удивилась она. – Ты ведь не хочешь!

– Хочу.

– Врёшь!

– Хочешь проверить?

– Да.

– Что мне сделать? – поинтересовалась Фима.

Она задумалась, но лишь на мгновение.

– Возьми меня за руку, – быстро ответила она, протягивая руку ладонью вверх. – Ну.

Фима, поёжившись, решительно протянула собственную руку, целиком затянутую в белую ткань, но ощутить чужую кожу не успела: она резко отдёрнула руку.

– Сними перчатку.

– Да, – покорно ответила Фима и принялась стягивать с пальцев перчатку. Руки дрожали и потели, пальцы, казалось, совсем не слушались её, но она наконец смогла поддеть край перчатки и стянуть с ладони. – Вот, – Фима показала обнажённую руку, но не торопилась её опустить на парту.

– Хорошо, – кивнула она и подняла вверх собственную руку ладонью вперёд, – коснись меня. Давай.

Фима задержала дыхание и приготовилась второй рукой выхватить из кармана пиджака бутылочку с водкой. Но она, упреждая это, схватила её за вторую руку в перчатке.

– Я жду, – прошептала она.

– Да, – так же неслышно ответила Фима, чувствуя как внутри всё обрывается, когда холодеющие пальцы встречают теплоту её рук.

Фима дрожит, внутри всё в испуге вопит об опасности, но тёплый шёлк её кожи завораживает. Фима почти наклоняется, чтобы почувствовать нежный тонкий запах её рук, и она в ужасе отшатывается.

Такое – запрещено.

Ещё несколько секунд они сидели отстранившись, ничего не говоря.

– Прости, – прошелестела Фима.

– Ничего, – пробормотала она и поднялась, – пойдём, помоем руки.

Фима мыла руки так, будто от этого зависела вся жизнь наперёд. Она лишь грустно вздыхала, тоже пытаясь отмыть свою кожу не столько от касаний, сколько от воспоминаний об этом прикосновении. Но больше они не говорили.

Когда они вошли в класс, он был уже не пуст, и девочки стали здороваться с ними. Всё как всегда.

– Фима.

– Утречка!

– Йо.

Иллюзия порядка и любви. Всё как и должно быть. Фима села за свою парту. Она опустилась рядом и дотронулась до пальцев Фимы.

– Запомни, – прошептала она, наклоняясь вниз, – запомни это прикосновение. Оно значит многое.

Фима зарделась и собралась спросить, как отзвенел звонок и в класс влетел Дон-Жуан всей женской гимназии, Мирослав Андреевич. Он вроде бы и запыхался, но в движениях было что-то похожее на ухмылку и неявное превосходство.

– Достаём двойные листочки! – радостно заключил он, обводя класс взглядом и с удовольствием отмечая недовольство девочек.

– Как? Снова?

– Я на этих листочках разорюсь скоро!

– А у меня нету, а что мне теперь делать!?

***

Вячеслав стоял напротив здания школы дочери и ждал её. Звонить он ей не собирался, поскольку понимал, что та, узнав о предстоящей встрече, всеми силами попытается её избежать. Поэтому он ждал.

Через пропускной пункт не иссякающим ручейком выбегали девочки, затянутые в тёмно-синий пиджак и серую клетчатую юбку. Через несколько минут Вячеслав обнаружил немного сгорбленный силуэт дочери и быстро направился к ней.

– Серафима! – крикнул он, выхватывая её за плечо из толпы.

Она яростно вырывалась.

– Серафима, нам надо поговорить, – наконец выговорил Вячеслав и отпустил дочь.

Она смотрела на него озлобленным воробьём.

– Не нам, а тебе, – жёстко отрезала она.

– Хорошо, – быстро согласился отец. – Мне нужно поговорить с тобой. Сядешь в машину?

– Ладно.

Фима пошла следом за отцом и упала на заднее сиденье. Вячеслав сел за руль.

– Хорошо, что ты сегодня без детей, – хмыкнула Фима.

– Разговор довольно важный, – ответил отец, закуривая сигарету. – Нам нужно кое-куда съездить.

– Куда? – безразлично спросила Фима, начиная зевать от духоты в салоне.

– К психотерапевту.

– В дурку сдать меня хочешь? – с грустью уточнила она.

– Нет. Это нужно для твоего здоровья. Ты должна быть здоровой.

– Нужна здоровой фамилии?

– Твоё здоровье необходимо, тем более…

– Ты хочешь использовать меня?

– Ты можешь быть полезна для семьи и…

– Понятно. Вези. – разрешила она.

Машина тронулась.

***

Кабинет был широк и невероятно огромен. Если бы душу можно было бы излить, превратив всё её содержимое в жидкость или газ, то оно точно бы поместилось в этой комнате.

Высокие потолки.

Грандиозная и пафосная люстра, основание которой вообще не было видно.

Ужасные, полутёмные полотна времён Ренессанса загораживали часть стен, покрашенных в изумрудный цвет.

Обладатель этого кабинета был явным и ярким любителем сочетать несочетаемую Готику и Романику, Ренессанс и Классицизм. Всё в этом кабинете говорило, даже кричало, о неповторимости и невменяемости вкусов хозяина.

Серафима и Вячеслав Ярославович сели в строгие коричневые кресла с высокими, но крайне неудобными спинками. Оба не проронили не слова. Да и о чём было говорить? После вчерашнего разговора у отца не ладились дела, и вид дорогих и странных белых перчаток запачканных кровью раздражал его до бесконечности. Дочь, не сильно напрягая себя, погрузилась в дремоту, позволив себе столь беспечно расслабиться.

Когда дверь еле слышно скрипнула, Фима не очнулась, хотя в следующий миг напряглась и открыла глаза. Напротив отца стоял высокий молодой человек в уливительно чёрном сюртуке, с тёмными зелёными глазами и соломенными волосами усердно сползающими на лоб. В тихом, почти беззвучном разговоре Фима услышала раз или два чужое имя и сама решительно попробовала его на вкус.

– Станислав Александрович, – громко и требовательно произнесла она. Психотерапевт сию же секунду повернулся к ней лицом и, деловито одёрнув свой белый халат, спросил.

– Что-то хотели, Серафима Вячеславовна? – учтивая улыбка прилепилась к его лицу и никак не хотела содраться с него. Истинное лицо Фима разглядеть не смогла.

– Вы мой новый психиатр? – вызывающе спросила Фима эффектно закидывая ногу на ногу. Отец беззвучно поморщился.

– Я ваш первый психотерапевт, – ласково пропел тот, усаживаясь напротив Фимы и принимая позу расслабленного и совершенно уверенного в себе человека. – Вячеслав Ярославович, – с улыбкой тот обратился к отцу, – будьте добры, покиньте нас, кажется сеанс уже начался.

Отец живо встал и молча покинул комнату. Слишком всё просто казалось на первый взгляд.

– Сыграем в шахматы? – ненавязчиво предложил Станислав Александрович.

Фима смотрела на него с дичайшим интересом.

– Я не против, – спокойно согласилась она и крепко сжала собственные пальцы от странного ощущения слежки. Ей казалось, что под эти зелённые глаза попадает всё, что возможно, и предстаёт перед ним только в своём истинном свете. Это вызвало у неё усмешку.

Станислав Александрович расставил фигуры по доске и, ответив долгим взглядом на её немой вопрос, забрал с доски две пешки и зажал их в кулаках.

– Но ведь это же две чёрные пешки? – удивилась Серафима.

Психотерапевт наклонил голову набок.

– Испытайте судьбу, – вкрадчиво ответил он, выбрасывая вперёд два кулака, в которых были зажаты фигуры.

– Объяснитесь, Станислав Александрович, – потребовала Фима, разваливаясь в кресле насколько это было возможно.

– Вам, Серафима Вячеславовна, предлагаю только выбрать фигуру, а дальше ваше дело: ходить первой, или отдать эту честь мне, – психотерапевт улыбнулся.

– Хорошо, – кивнула она и, подумав, ответила, – правая рука.

Станислав Александрович вдруг счастливо просиял.

– Значит, вы не догадались о секрете этих фигур? – предположил психотерапевт, выкидывая на доску две пешки белого цвета. – Не видеть очевидного, это так по-человечески.

– Как будто бы вы не человек, – с обидой в голосе буркнула она.

Фима подняла фигуры и присмотрелась: обе фигуры были с зеркальной поверхностью и отражали то, что могли запечатлеть на себе с помощью света и цвета. Черные фигуры напротив него, полностью одетого в чёрное. Белые фигуры напротив неё в белой рубашке.

– Вот как? – почти не удивилась Фима и откинула от себя фигуры. – Быть может, начнём игру?

– Как прикажете, Серафима Вячеславовна, – ответил он делая первый ход.

Е2-Е4. Белая пешка двинулась вперёд на две клетки.

– Как просто и незатейливо, – ухмыльнулась Фима, делая ответный ход.

– Вы правы, – ответил Станислав Александрович, подвигая фигуру в сторону, – хотя иногда простоты достаточно. Сложность – издержки.

– Вам бы это говорить, – прыснула Фима отвечая ходом на его ход.

Он сейчас же ответил. Ходы делали раз за разом всё быстрее, будто оппоненты соревновались не на реальную победу, а на скорость.

– Шах! – плохо скрывая своё торжество, выкрикнула Серафима.

– Шах и мат, – со спокойной улыбкой ответил ей Станислав Александрович, двигая короля влево.

Фима замерла. Казалось, в этот момент она слышала как вниз по небосводу пролетела звезда, потом ещё одна. И ещё. И в этой оглушительной тишине, она никак не могла понять, почему она не учла такой простой риск со стороны оппонента.

– Мы испытали удачу, – продолжил Станислав Александрович, его руки нервно и резко обхватили края стола, – на что же мы играли?

Фима удивилась:

– Разве мы играли на что-то? – тихо переспросила она, оглядывая большие пальцы на собственных руках, пытаясь принять такое поражение. – Разве шахматы – азартная игра?

Станислав Александрович отрицательно качнул головой, Фима в удивлении пожала плечами.

– Тогда зачем? – пробормотала она, безо всякого интереса вылупившись на мраморный гобелен на стене, висящий между двух витражных окон.

– Всякая игра интересна лишь тогда, когда в ней есть азарт, – добродушно ответил ей психотерапевт, и, оглянувшись назад, поправил руками воротник чёрной рубашки на шее. – Вы готовы проиграть мне всего одно желание?

– Если вам не затруднит, то да, – ехидно ответила Фима, в ответ спокойно располагая руки на своих коленях.

Станислав Александрович окинул её оценивающим взглядом, зелёные глаза, казалось, пытались понять всю сущность пациентки, от самого начала до самого конца.

– Не мойте руки после нашего с вами приёма, – отчеканил он, – никогда. Ни при каких обстоятельствах.

Фима даже задрожала внутри от смеха.

– Вы смеётесь?

– Нет.

– Вы хотели этим что-то сказать?

– Нет.

– Вам нехорошо?

– Мне кажется, сеанс уже закончился, – еле скрывая смех, проговорила Фима. – Вы, Станислав Александрович, слегка увлеклись.

Она легко поднялась и гордо вышла из кабинета, не дожидаясь ответа психотерапевта. Отец ждал её внизу, в машине.

– Как прошло? – задумчиво спросил он, заметив дочь в зеркальце заднего вида.

– Неплохо для первого раза. – Отрезала она. – Отвези меня домой.

– Хорошо, – послушно ответил отец, трогаясь с места, – только сеансы будут каждый день. За тобой будет заезжать Игорь, мой водитель. Будь с ним помягче, он помнит тебя совсем маленькой.

Фима ничего не ответила.

Заедет, значит заедет. Какое дело во сколько и когда? Всё одно и тоже. Только она – не одно и тоже. Она – другое, совершенно иное от иного мира.

***

Фима поставила рамку обратно на стол, разгладила края фотографии по твёрдому основанию подложки из дешёвой древесины.

– Братик, – ласково прошептала она, наклонив лоб к рамке будто бы для поцелуя, – я слушалась отца. Была покорной. Смогу ли я стать достойной тебя?

Всеволод как всегда промолчал. За стеной послышался грохот, звон разбитого стекла, усталый вздох. Мать опять куролесила после очередной попойки. Её имя тысячи раз вылетало изо рта пьяной матери, но Фима никогда не отзывалась, считала, что пьяная мать куда хуже равнодушного отца, ищущего только выгоду для кампании и фамилии.

Незаметно для зрения матери, она проскользнула в ванну и только там сняла перчатки и всю остальную одежду. Теперь ей придётся вымыть всю комнату, от пола до потолка, потому что туда заходил отец, пыталась проникнуть пьяная мать и она, Серафима, зашла туда в грязной, уличной одежде. Душ смывал грязь и пот с тела, но не мог успокоить память. Её послушный проигрыш психотерапевту, её покорность действиям отца, её спокойствие в отношении её. Она вызывала много эмоций, главная из которых было странным щемящим чувством в груди, которое редко, но иногда всё же заменялось чувством спокойствия после оргазма. Серафима выкрутила горячую воду на полную и встала под неё. Даже мысль об этом была грязной, а значит недопустимой, но в отличии от других вещей её совершенно нельзя было прогнать простым усилием воли или принятием очень горячего душа. Эта мысль была словно червячок в гнилом, некогда вкусном яблоке, она добавляла всё большие следы разложения и грязи, бесконечной грязи.

Вода прекратила шуршать по водостоку, Фима сидела в пустой остывающей от воды ванне, подогнув под себя пятки и обхватив тонкие острые коленки широкими ладонями с тонкими пальцами пианиста. В голове было совсем пусто, ужасно пусто. Будто она по доброй воле позволила забрать из своей головы все здравые мысли и жить диким ощущением желания быть осквернённой и осквернять самой. Низкая участь низкого человека.

– Кажется, женщина, которая нас с тобой родила, живёт именно этим желанием, – хмыкнула она, поднимаясь из каменных объятий ванны. – Следует ли нам простить её?

Она замерла, разглядывая тонкое худое голое тело в зеркале напротив. Провела прохладными ладонями по бокам, остановилась на груди, за соски, растянула в разные стороны, медлительно осознавая боль в груди.

– Пойду-ка я спать, – ответила она своему отражению и голая вышла из ванной. На кухне валялась пьяная мать, точнее её останки, её душа и разум были точно где-то не здесь, может быть в нирване? По её красивому светлому подбородку тянулась ниточка вонючей слюны.

Серафима с лёгким безразличием прошла мимо. Мать её совершенно не интересовала. Только стерильно чистая тряпка, перчатки и ведро с мылом. Мыть комнату не очень интересно, зато весьма полезно.

Когда она обессиленно упала на кровать, то услышала тихое дребезжание телефона. СМС-ка от неё. Даже целых две. Пальца задрожали.

Она схватила телефон голыми руками, даже не подумав, что от пальцев останутся следы и потом всё придётся заново протирать, и возможно пальцы опять будут кровоточить, а кожа опять будет болеть. Еле сдерживая сильное дыхание, она открыла сообщение.

«Скажи, а какие мне лучше туфли купить? А то я честно в душе даже не чаю. На каблуке или на платформе? Хочу чтобы тебе они понравились!»

Фима сильно выдохнула и втянула воздух вновь. Набрала номер телефона, дождалась тихого «Алло?» и почти выкрикнула:

– Чёрные на каблуке! – выкрикнула Фима.

– Так и знала, что ты выберешь именно их, – с лёгким налётом усмешки ответила она. – Я уже купила.

Фима с облегчением откинулась на подушки.

– Спасибо, – тихо произнесла Фима, сильнее прижимая трубку к уху. – Спасибо.

– Да ладно, – хихикнула она, чем-то негромко зашуршав. – Тогда, спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – ответила Серафима и нажала на сброс, – люблю тебя…

И упала на кровать, словно без чувств. Но её глаза были широко распахнуты, а сна не было ни в одном глазу.

– Люблю… люблю… люблю…

***

– Ты чего такая странная? – не отрываясь от трапезы спросила она у Фимы, котлета в контейнере её интересовала куда больше посредственных одноклассниц.

– Да, так, – отмахнулась Фима, продолжая строчить в тетради сочинение по литературе, – всего лишь небольшое недоразумение приснилось.

Она даже отбросила в сторону котлету и принялась за овощи.

– Насколько я помню, тебе редко снятся недоразумения, которые вызывают у тебя глупый смех и смущение, – быстро проговорила она.

– Вот как?.. – рассеянно улыбнулась Серафима и почувствовала, как щёки покрываются румянцем снова.

– Ты опять краснеешь, – недовольно заметила она и закрыла баночку с едой. – Я хочу, чтобы ты снова дотронулась до моей руки. – Резко потребовала она, начиная облизывать жирные пальцы от поедания котлеты.

Серафима покраснела ещё сильнее, и потому почти прошептала:

– В этом больше нет необходимости, – она принялась перебирать пальцами кружева на манжетах рубашки, – у меня есть личный доктор.

– Хорошо, – она лишь пожала плечами, словно бы намекая на то, что ожидала такой реакции. – Тогда, скажи, зачем вчера тебя забрал твой отец?

Фима мгновенно перестала улыбаться.

– С чего ты взяла? – грозно спросила она.

– С того, что всё видела. И ты наивно полагаешь, что я не смогу отличить брата от отца?