Читать книгу Бессовестное время - Александр Никонорович Калинин – Русаков - Страница 1

Города, они сродни людям, все разные. Есть землепашные, что на жирных землях и к теплу близко. Народ в них кряжистый, от работы в поле крепкий. Есть города заводские или рудные, как на Урале. Там, не видя свету, ищут в горе мужики камушки цветные, медь, золото. После металл льют, красоту творят. Другие, что у края студёной воды, морским промыслом занимаются… Получается, что у каждого города своё назначение.

Тобольск в их ряду всегда занимал особое место – купеческое. А всё оттого, что торговая дорога из Китая в Россию и обратно проходила ровнёхонько под его белокаменными стенами. Шумели от этого базары обилием сибирского меха, рыбы, китайского шёлка, чая, фарфора, пряностей.

Только богатству не живётся в одиночку. Вслед за собой оно непременно приведёт просвещение. Случается это от осознания того, что полных сундуков недостаточно для понимания сути бытия, раскрытия глубин мироздания или постижения самой обыкновенной грамоты. Тут-то и начинаются поиски смысла жизни, вопросы ко всевозможным наукам образуются:

– Зачем ты здесь? Почему это устроено так, и кто к созданию сего причастен? Может, самый обычный человек, а может, и Бог?..

Просвещение открывает двери ко многим ценностям, как мирским, так и духовным. Расцветал от этого Тобольск храмами, монастырями, соборами, воскресными школами, гимназиями. Пришло время, столицей стал для всей Закаменной Руси. Государи относились к Сибирской столице поособому. Другие города равнялись на него, будто на верхнюю пуговицу царского мундира. События, порой смешные, порой не очень, а нередко и трагические, не заставляя себя ждать, подгоняли время. Каждое из них спешило не только состояться, но и как можно лучше показаться и запомниться горожанам.

Сторожевая башня огневого надзора на Почтамтской, в простонародье – каланча, за год появилась в подгорном Тобольске подневольным старанием разномастного ссыльного люда. Исполняя возложенную миссию, долгие годы она исправно несла службу, оберегая жителей города от огненной стихии.

Только, наблюдая подслеповатыми глазами окошек за чередой ускользающего навсегда времени, неожиданно для себя она поняла, что из-за своего исключительного расположения именно ей выпало стать свидетелем не чего-нибудь, а жизни целого города с повседневными хлопотами, великими свершениями, трагическими потрясениями, происходящими в буквальном смысле у её ног.

Проявляя излишнее любопытство, деревянное тело её со временем даже слегка наклонилось в сторону главной площади города – Плацпарадной, куда вместе с ней смотрели окна Губернаторского дома, лепной фасад Корнильевского особняка, торговые ряды купца Турусова.

Одного не мог понять бессловесный свидетель на Почтамтской…

– Отчего же это всё вокруг, что казалось всегда незыблемым и вечным, стало вдруг рушиться? Зачем новому времени потребовалось поменять не только облик людей, их жизнь, а и мысли, поступки?

– А может, и не время тому виной? – вопрошала она молчком. – Может, это сами люди решительно и сразу захотели изменить мир, окрасив его на восходе века в цвет крови? Только зачем им это надо?

Однако нем был свидетель. Голоса его не слышал никто, разве что небеса… А небеса нынче люди слышать не желают, им вдруг стали интересны другие речи…

* * *

Феофан обошёл по кругу площадку сторожевой башни. Увидев едва заметный дымок в начале Московского тракта, долго рассматривал его в подзорную трубу, приговаривая:

– Кому это, интересно знать, пришло в голову топить летом печь? А, может, это и не печь вовсе? Всё равно непорядок, надо доложить.

Он отстучал «вызов» в переговорную трубу, дождался ответа, и во весь голос гаркнул в сияющий раструб:

– Первому посту. В конце Московского тракта, на краю Княжьего луга чёрный дым! Похоже, печку затопили, но надобно проверить! Больно уж дымит.

В трубе прозвучал отбой «принято». Часть ожила… В кирпичном теле депо два раза ударил тревожный колокол, послышался говор бойцов, ржание лошадей. Не прошло и пяти минут, как двуколка второго хода под Махой и Буяном нетерпеливым храпом и топотом копыт разорвала покой дремавшей улицы. Блеснули каски на передке красного экипажа. Под перезвон колокола ход резво устремился через Туляцкую, в сторону Большой Архангельской. Редкие прохожие останавливались. Бабы крестились, мужики, заложив за спину руки, с пониманием дела поднимали бороды. В такие минуты Феофан гордился своим занятием. Каждой мыслью, вздохом, движением он с величайшей радостью ощущал собственную причастность к этому серьёзнейшему делу.

Проводив взглядом экипаж, он несколько раз дохнул на глянец вестового колокола, заботливо протёр его краем рукава, полюбовался на собственное отражение в меди изогнутого зеркала, улыбнулся просто так. Получается, что сам себе… Ещё и ещё раз прикладывая к глазу трубу, он не переставая наблюдал за развитием событий на Московском тракте. Судя по всему, это всё-таки была растопленная печь. Дым со временем стал легче, начал рассеиваться, а вскорости исчез окончательно.

«Дай Бог бы все выезды были такие», – подумал он и перекрестился. Феофан любил верхний наряд. Отсюда, с высоты, всякий раз он с нетерпением и даже каким-то ожидаемым наслаждением наблюдал за тем, как просыпается город… Остывшие за ночь дома, улицы ждали первых лучей. Разбуженные вместе с петухами, протяжно скрипели петли глухих ворот, гремели, будто кашляли спросонок, засовы, клацали железом замки на дверях, распахнувшиеся ставни открывали свету стеклянные глаза окон. Каждый день, не повторившись и разу, являлся для него новым не только по времени, но и по сути.

Чуть позже к булочной на углу подъезжала телега с зелёной будкой «Хлебъ и баранъки». Через четверть часа народ принимался сновать через перекрёсток. Хлопали двери хлебной лавки. Бабы, прислуга, служивый люд – все несли большие серые хлебы, белые булки, связки баранок. Люди эти по внешнему обличью давно уж были хорошо знакомы Феофану. Встречая иных в городе, он даже готов был с ними поздороваться. Только те, ничуть не подозревая о знакомстве, проходили мимо. От этого Феофан, испытывая некоторую неловкость, понимал, что повседневно, пусть и невольно, но подглядывает за людьми. На все укоры совести он уверенно отвечал: «Чего ты переживаешь, любезная… Делается то исключительно по долгу службы, а не из любопытства». Тем не менее, поравнявшись, пусть только глазами, он старался улыбнуться знакомым и поздороваться, про себя, разумеется.

По весне на смотровой площадке пахло талой водой с заливных лугов, горьковатым дурманом черёмухи, первыми грозами. Позже к ним примешивался сладковатый дым пароходов. С началом навигации жизнь напротив каланчи оживала.

У каждого времени года, даже части дня, есть свой запах, звук, свои незаметные мелочи. За то Феофан и любил Тобольск, воспринимая его как чтото одушевлённое и близкое. По ночам, оставаясь на верхней вахте один на один с городом, они беседовали. В эти минуты Феофан чувствовал, как сердце Тобольска живёт и бьётся здесь, рядом, в знакомых улицах, тихих двориках. Шумом ветра под крышами город отвечает ему… А Феофан приговаривал: «Живой он, конечно, живой. Видал, как дышит…».

После обеда город, а вместе с ним и горожане, сами не замечая того, погружались в послеобеденную дрёму. Даже бессменный постовой в белом мундире на Плац-парадной – и тот куда-то исчезал. Однако стоило лишь робко обозначиться вечеру, как на Большую Благовещенскую выходил на променады народ… Дамы в длинных платьях, с гордо посаженными головками игриво смотрели на окружающий мир через бахрому зонтов, сетки вуали. Мужская половина, не уступая в дерзости, также щеголяла в приподнятом настроении. Трости, цилиндры, канотье, лёгкие дрожки, гулкий топот копыт по деревянным мостовым. Изредка проплывали богатые экипажи на резиновом ходу. Люд в них ехал степенный, грузный, сопровождаемый дамами с перьями на шляпах…

Феофан любил наблюдать за красивой городской жизнью, неспешным течением событий, дней. От того, что происходило внизу, веяло уверенностью, спокойствием. Он слышал негромкие голоса прохожих, вдыхал доносящиеся до него головокружительные ароматы одеколонов, духов… Порой ему казалось, что этот негромкий праздник никогда не покинет аллеи Александровского сада.

Пожелтевшее солнце спускалось в стрелку Иртыша и Тобола. Пристанские мужики, грузчики из пакгаузов, прочий незатейливый народ, минуя каланчу, растекаясь от перекрёстка в разные стороны, растворялся в городских кварталах. Следом тянулись бурлаки. Этим точно не до прогулок… Желание их теперь одно – поскорее попасть в

«Отрясиху» или «Ведровый», чтобы в пьяном дурмане утопить надоевшее время. Каждый ушедший в небытие день прокладывал для каждого шаешника бессознательную в своём течении дорогу, которую с трудом можно было назвать жизнью. И безразлично, длинная эта дорога или короткая. Когда же закончатся отмаянные денёчки, горевать никто не станет. Закопают собратья где-нибудь в песке, на берегу Иртыша или Тобола, скажут наёмщику «ушёл», да на другой день и забудут. Но чтобы помнить… Могил таких по берегам не счесть. Только есть в сию минуту несколько медяков на выпивку да солёный чебак с краюхой хлеба в кармане, и ладно. А после как выйдет…

Феофан снял картуз, вытер взмокший лоб и задумался…

«Как же всё-таки ладно случилось, что всему ихнему роду удалось обойти такие жизненные неудачи? Как-то сладилось всё у них. Это исключительно благодаря тятеньке и его стараниям». Стоит вот сейчас Феофан на каланче, прохлаждается, можно сказать, а жалованье идёт. А ведь могло быть иначе…

Он ещё долго и старательно подкручивал окуляр трубы, разглядывая небо, печные трубы, железо богатых домов, почерневшие тесовые крыши, редких прохожих. По тому, как люди ходят вдоль улицы, в каком направлении и во что одеты, можно было судить, какой сегодня день.

Каждый день непременно отличался от предыдущего разнообразием всевозможных событий. К вечеру этого, например, когда уже опустились сумерки, разномастный народ численностью до пяти человек гонялся вдоль Почтамтской за невесть откуда взявшимся поросёнком.

Поросёнок был небольшой, розовый, необычайно визгливый и удивительно шустрый. Он бежал вдоль улицы, бойко перепрыгивая канавы и лужи. Следом – толпа преследователей, которая, приближаясь к нему, то выстраивалась цепью, то начинала окружать по флангам. Поросёнок, поняв бесперспективность бегства, решил совершить манёвр. Сделав крутой разворот, бойко подпрыгнул на месте, нырнул молчком под густые заросли акации и скрылся в Александровском саду. Преследователи, совершив похожий разворот, ломая на бегу колючий шиповник, кинулись за ним. Вскоре со стороны Александровского сада нервно заверещал полицейский свисток, раздались крики:

– Обходь его краём! Краём говорю, мать твою!..

– Тудыть его гони, тудыть!..

Возбуждённые крики долго метались среди темнеющих деревьев, пожелтевших дорожек. Наконец поросёнку удалось оторваться от преследователей, и он, совершив обманный манёвр, вернулся обратно, к краю дороги напротив каланчи. Высунув рыльце с розовым пятачком из кустов, беглец выждал некоторое время, после чего спокойно перебежал дорогу в сторону булочной. Он ушёл бы от погони, но, выскочив на середину улицы, совершил непростительную промашку, потому как привлёк внимание второй группы, которая выдвинулась на подмогу. Погоня началась заново. Поросёнка начали брать в тиски. Тогда, полагаясь лишь на собственные ноги, он через перекрёсток резво кинулся в сторону почтамта, а обе группы преследователей устремились за ним. Долго над округой разносился визг поросёнка, крики загонщиков… В конце концов всё стихло.

Феофан хмыкнул, разгладил бороду. Разглядывая отходящий ко сну город, громаду горы с точками неуверенных огней на Прямском взвозе, редкие тучки вдоль розовой полоски за Иртышом, он видел, как шаг за шагом в подгорную часть приходит ночь. На телеге, которую безучастно тащила пегая заспанная кобыла с широким крупом, проехал фонарщик. Он остановился на углу, приставил лесенку, долго гремел бадьёй, воронкой. Запахло керосином. Феофан любил, когда пахло керосином. Запах керосина – запах достатка… Вечер, в горнице светло, домашние ужинают, горит керосиновая лампа, пахнет варёным мясом, картошка дымится на столе, хозяин режет хлеб. Вдохнув полной грудью любимый запах, Феофан даже прищурился.

– Да… Когда керосином, это хорошо… Это значит, дом в порядке.

Фонарщик тем временем протёр тряпкой стёкла, зажёг горелку, после долго сидел без дела, похоже, дремал. Однако вскоре встрепенувшись, сложил лесенку, тронул вожжами толстую кобылу. Телега неспешно свернула на Туляцкую, к другому фонарю. Копыта мерно и однообразно, будто по большому барабану, били по деревянной мостовой. Через некоторое время зажёгся фонарь на углу Туляцкой. После мерный стук вернулся обратно на Большую Благовещенскую. Удаляясь, он оставлял за собой дрожащие точки жёлтых огней, мимо которых двигались едва заметные людские тени.

Вскоре опять послышался пронзительный поросячий визг. Это возвращались преследователи поросёнка. Самого беглеца впереди всех нёс растрёпанный мужичок небольшого роста. Он тщетно пытался зажать челюсти поросёнку, чтобы тот не визжал, только это у него не получалось, а поросёнок от этого визжал ещё сильнее. Следом за маленьким мужичком, широко шагая, шла высокая женщина с грубым голосом:

– Ты гляди, остолоп, не придуши его, а то он уже того, хрипеть начинает.

Другой голос поучал:

– Чтобыть он не визжал и не хрипел, его надобно взять за задние ноги, головой вниз.

На что грубый женский отвечал:

– Как бы не так. Давай я тебя самого возьму за ноги головой вниз. Дубина, ему же кровь к головушке прильётся, возьмёт да и помрёт. Кого тогда откармливать будем? Тебя, безродного? Жрать-то ты горазд, только толку от этого никакого. Вона, рёбра одни.

– Андрошку своего будешь откармливать, – не унимался советчик.

– Дак его тоже сколь ни корми, толку нету, – пробурчала баба.

Другой скрипучий мужской голос тихо хихикнул:

– Потому как что ни ест, ни пьёт, всё одно сила вся в другое место уходит.

На что баба, не задумываясь, пробасила:

– И соображение всё туда же…

Феофан вместе с ними развеселился и хотел уже чего-нибудь крикнуть сверху. Однако кричать с поста без всякой надобности запрещалось. Служба…

* * *

Много всего повидал бессловесный свидетель за то время, что простоял на Почтамтской. С начала весны и до жёлтых листьев мимо него нескончаемой вереницей ползли к причалам, неразборчиво громыхая колёсами, телеги. Ватаги молчаливых бурлаков, подгоняемые пароходными гудками с Иртыша, в поисках какой-нибудь работы, хоть на «груз», хоть на «бечевую» или какую иную, с угрюмыми лицами шаркали к причалам и пакгаузам.

Феофан служил в пожарном депо уже во втором поколении. Отец его Поликарп родом был из Тульской губернии. После того, как крепостным дали волю, не стал он искать счастья по барским дворам, а связал себе впрок две пары лаптей, взял хлеба, пилу, топор и отправился пешком до сибирской столицы – Тобольска. Дошёл… Прибился к шайке грузчиков на пристани, ломал спину день ото дня нескончаемыми мешками, ящиками, корзинами, спал где придётся. А тут случай…

Дело в том, что барин, у которого Поликарп состоял в крепостных, был одержим идеей обучить крестьян грамоте. Для этого даже школу построил и учителя содержал. Так что Поликарп чтению, письму и даже счёту был обучен с самого детства. Как-то попала ему в руки газета, где было написано «В службу огневого надзора требуется внимательный работник со знанием грамоты». Там его долго расспрашивали, вольную рассматривали, интересовались, не поменянный ли? Такое не редкость. Беглые каторжане, особенно Нерчинские, за вольные бумаги давали хорошие деньги или же крали их по пьяному делу. Приёмщиков на службу интересовало более всего то, где он грамоте и счёту обучился? В конце концов взяли – конюхом. После перевели в ездовые и даже спать разрешили при конюшне. А главное дело – жалованье положили. Поликарп, когда бывал в церкви по воскресениям и праздникам, всегда свечку «за здравие» барину ставил. Работал, старался, а денежку всё одну к одной складывал. Потом купил лес да и поставил себе пятистенку на Кузнецкой. Недолго времени прошло – женился. Больше всего был рад, что кузницу наладил. Отец его был кузнецом у помещика и Поликарпа делу своему обучал сызмальства.

Феофан родился уже в Тобольске. Лазил с мальчишками на Панин бугор, чтобы разглядеть край земли. Потом учился в мужской гимназии, где гулкие коридоры с овальными окнами в дверях для смотрителей, а по углам, как напоминание, стояли вёдра с розгами, да и сами порядки были таковы, что розги те находили частое применение. Добрейшим человеком во всей гимназии был тот, для которого эта должность была совсем неподходящая – директор. Звали его Иван Павлович Менделеев. Феофан с детства любил бегать к отцу в огневой надзор, а когда пришло время, другого места не стал искать и с успехом поступил на службу. Для коротания времени пожарным вменялось в надлежащее исполнение изучение технических устройств для тушения пожаров и обучение духовой музыке. Вот и дудели они в огромные трубы, вдохновенно сотрясали воздух большими барабанами, радостным звоном меди. Феофан освоил игру на литаврах, и это ему весьма нравилось.

– Без литавр в оркестровой музыке радости нет, – считал он.

По праздникам, сияя касками, отправлялись они в Александровский сад, где, устроившись в раковине, допоздна играли вальсы, полонезы.

А как они начищали каски, до какого солнечного блеска, когда за три года до восхождения на престол Тобольск посетил цесаревич Николай! Встреча с народом происходила здесь, практически напротив пожарного депо, на Плац-парадной. Феофан видел с пожарной каланчи улицы подгорного Тобольска, запруженные нарядной людской массой всех сословий. Понятное дело. Будущий царь всея Руси счёл необходимым посетить закаменную столицу Империи до восхождения на престол! Великая честь городу! Главному колоколу Софийского собора вторили все звонницы округи. На десятки вёрст летели их голоса, извещая…

– Радуйтесь, люди! Помазанник божий ступил на Тобольскую землю!

Народ ликовал, пребывая в этом радостном состоянии несколько дней кряду.

Наутро, после ночной вахты Феофан, находясь в прекрасном расположении духа, шагал домой. Впереди у него были свободные сутки. В кузни це его дожидался хороший заказ. Хороший – это значит трудный, а потому денежный. Для польского костёла, который возводился невдалеке, рядом с Никольским взвозом, шепелявый приказчик заказал ему четыре решётки на окна под острый свод, и чтобы в точности по эскизу. Кроме того, им с Матрёной удалось сдать внаём вторую половину дома. Жилец был непростой, шутка ль сказать артист, Аристархом величать. Платить обещал исправно, да ещё столоваться согласился. Оно и правильно… С тем, как готовит его Матрёна, не каждый барский стол сравнится. Деньги скоро понадобятся. Дети дом строить собираются. Вдоль улицы то здесь, то там стучали железом засовы, скрипели ворота, открывались лавки, заспанные собаки отрабатывали свою похлёбку. Начинался новый день…