Читать книгу Симфонии двора (сборник) - Александр Новиков - Страница 29

Бабочка летает в запретке —

Что ей от весны не балдеть.

А мне еще две пятилетки

На бабочек в запретке глядеть.

В синем небе, как в сковородке,

Жарится солнца блин.

Мы с ней по первой ходке

Жить на земле пришли.

Ах, как она летает,

Мысли заплетает,

И на сердце тает лед.

А мне под вечер в клетку,

Но только шаг в запретку,

И меня, как бабочку – в лет!

Письма, что слетались когда-то,

Бродят вдоль по краю земли.

Крылья их изломаны-смяты,

Или на свече обожгли.

А строчки, что в клетках петляли

И так не хотели в огонь,

Спеты мне с небес журавлями

Под ветровую гармонь.

Ах, как они кричали,

Меня не привечали,

Их простыл-растаял след.

И в запретке только

Бабочкина полька,

А жизнь моя была – и нет.

Завтра прилетят на подмогу

Птицы, грозы, тучи и пух.

Две пятилетки – не много,

Если сосчитаешь до двух.

Обвыкнется и приживется —

Я здесь не навсегда.

И с неба однажды сорвется

Прямо в запретку звезда.

Ах, где она летает,

Бродит-обитает,

Где на землю упадет?

Прямо с неба в клетку,

Но только б не в запретку —

Ведь ее, как бабочку – в лет!

Гармонист рванул меха, а голос хриплый

Близко к сердцу полоснул, как наждаком.

И слова к мотиву сразу как прилипли,

До живого доставая прямиком.

Замычали из-под левой кнопки басом,

Полетела из-под правой вверх свирель.

Гармонист, уж не в ударе ли ты часом,

Или вспомнил свой семнадцатый апрель?

Поиграй еще, еще,

Разойдись на все плечо.

Не на «браво», не на «бис»

Поиграй мне, гармонист.

Сквозь морщины видно – парень

синеглазый

И в кулачном, и в любви бывал мастак.

А еще, как на ладони, вижу разом

Голубых апрелей долгий «четвертак».

Оттого-то ноги в пляс совсем не тянет —

Тянет руки за кисетами вразброд.

И слезой горит гармони черный глянец,

И табачный дым меха ее дерет.

Поиграй еще, еще,

Разойдись на все плечо.

Не на «браво», не на «бис»

Поиграй мне, гармонист.

Из-под Волги, из-под Курска до Берлина,

До победы из окопа да в окоп.

У своих висел на мушке – морщил спину.

У врагов плясал на мушке – морщил лоб!

Треск вагонный, стук прикладный, лай

собачий —

Все смешалось в перелатанных мехах.

Гармонист поет, хрипит, как будто плачет —

А то ли хромка плачет, стиснута в руках?

Поиграй еще, еще,

Разойдись на все плечо.

Не на «браво», не на «бис»

Поиграй мне, гармонист.

Прочифиренные воровки,

Каких уже не кличут «телками»,

В толпе с растратчицами робкими

Пестрят, как бабочки под стеклами.

Фарца, валютчицы, наводчицы —

Разбитых пар и судеб месиво.

Статья… фамилия… имя… отчество…

А-ну, этап, к вагону! весело!

Студентки есть и есть красавицы.

Есть малолетки – дым романтики:

Жизнь, бля, конфетами бросается,

А долетают только фантики.

Этап. Нет слова горче, желчнее.

Всё – в мат. Всё – без предупреждения.

А-ну, конвойный, падшей женщине

Хоть ты-то сделай снисхождение.

«По трое в ряд! Сцепиться за руки!..»,

Побитым пешкам в дамки – без понту.

Судьба впустую мечет зарики,

Дотла проигранная деспоту.

В блатные горькие гекзаметры

Этапы женские прописаны.

Вагон пошел… А время – замертво,

В 37-й как будто выслано.

Где всё вот так, от цен до ругани.

Плюют, как семечками, шкварками.

Бульваром под руки – подругами,

Этапом за руки – товарками.

Всё по закону, быстро, просто так,

По трое в ряд, к вагону! весело!..

Идет этап из 90-го.

Разбитых пар и судеб месиво.

Журавли в который раз

Над землей состроят клин,

Лето, выжженное в дым,

Оставляя позади.

В небо голову задрав,

Я машу вам не один —

Мы так свято верим в вас

И вслед всем лагерем глядим.

Журавли в который раз

В сером небе станут в строй

И поманят за собой,

Да не вырваться никак.

И покатится из глаз

Дождь холодный и сырой,

И отчалит вдаль косяк,

Окликая грешных нас.

Журавли над лагерем —

В сердце острый клин.

Журавли над лагерем —

Ангелы земли.

Журавли над лагерем —

Радостная весть.

Птицы-бедолаги, вы

Не садитесь здесь.

Жизнь моя средь бела дня

Подпирала небосвод

И отмеренные дни

Собирала в долгий клин.

Но с вами грешного меня

Разделяет только год,

А с любимой – верной ли? —

Разделяет не один.

Журавли над лагерем —

В сердце острый клин.

Журавли над лагерем —

Ангелы земли.

Журавли над лагерем —

Радостная весть.

Птицы-бедолаги, вы

Не садитесь здесь.

Она мне писала не письма —

Записки в конвертах смешных.

И осень мне поступью лисьей

Носила, как золото, их.

Семь строк без ошибки-помарки,

Кружавых, как вальс на балу.

И клеила мне вместо марки

Помадный большой поцелуй.

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Ах, журавлик бумажный, какой

ты смешной!

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Я закрою глаза – и он снова

кружит надо мной.

Линейки косые, как дождик,

В них строчки размыть не смогли.

Летает журавлик, как может,

С ладони ее до земли.

И что-то еще между строчек

Не может мне в голос прочесть,

Но хочет из неба, так хочет

Мне бросить хорошую весть.

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Ах, журавлик бумажный, какой

ты смешной!

Ах, записки, запи-записочки

От девчонки – от кисочки.

Я закрою глаза – и он снова

кружит надо мной.

Каторжанские байки.

Пойдут – только за душу тронь.

Как искра на фуфайке:

Подуй – превратится в огонь.

Ничего не напорчу.

Уколет, но не перевру.

Расскажу – переморщусь,

А значит, еще поживу.

Каторжанские байки.

В электричке хрипит инвалид.

Как по карточке-пайке

Та гармошка болит и болит.

Христа ради не дали,

Так хоть гляньте глазком:

На фуфайке медали —

Разве можно ползком?

Папиросный дым колкий,

Портсигар-гроб – поминки по нем.

Родословных наколки:

От души получилось – синё.

Беспризорник-культяпка

Воробьем, как на шухер – на дверь.

Это что же, твой папка?

Да, слабо распознать вас теперь.

Наваждение сучье!

Горло лопнет гармонье сейчас.

Я сыграл бы вам лучше,

Да такое играется раз.

– Чай, бредешь не в Клондайке!

Опупел, пассажиров будить!..

Каторжанские байки.

Остановка. Пора выходить.

Медсестричка – украшенье лазарета —

Пела песенки, иголками звеня.

А моя, казалось, – всё.

А моя, казалось, – спета.

И она одна лишь верила в меня.

И не хворь меня терзала, и не рана.

Не проросшее на памяти былье.

Не тюремная тоска.

Не пропитая охрана.

А глаза большие добрые ее.

Завтра лето. Впрочем, то же, что и осень.

Моет крышу лазаретного дворца.

Мне до первого птенца

дотянуть хотелось очень,

Что, бескрылые, горланят без конца.

И не повести мне в душу, не рассказы,

И не байки про чужое и свое.

Не гитарные лады,

не приметы и не сглазы,

А глаза большие добрые ее.

Отлетает в небе пух – на синем белый.

Помету его в оконцах, как малец.

Мне на утро ни одна

никогда еще не пела.

Мне за всех отпел и вылетел птенец.

Завтра лето, завтра гулкая карета

Хлопнет дверью и меня уволочет.

Медсестричка, ангел мой,

украшенье лазарета,

Спой мне песенку свою через плечо.

Ночь навылет звездой протаранена,

И юродствует выпь.

Вот она, бела света окраина —

Топь, в какую часть света не выйдь.

Безворотки тенями сутулыми,

По цепи кашель-хрип.

То земля желваками над скулами,

То вода сапогами навсхлип.

Небо. Нет, шкура волчья, облезлая —

Ляг – раздавит свинцом.

Все мы здесь – босиком вдоль

по лезвию,

Оболочки с живым холодцом.

Это здесь след проклятия вечного

Вбит, распластан, распят.

Боль Руси, шрам искусства заплечного,

Вот он, здесь – от макушки до пят.

Охраняют столетние вороны

В землю вогнанных здесь.

Номерные кресты на две стороны,

Цифры – судьбы, забитые в жесть.

Сколько ж их, пооблепленных каркалом,

Из болот проросло,

Отхромало и кровью отхаркало

Перед тем, как на палку – числом?

Из шеренги понурых, остриженных —

Вот и я, безворотка мала.

На кострищах болотных,

повыжженных —

Недотлевшая угли-зола.

И глаза. Это все, что из облика

Мне к улыбке былой.

Остальное дымит и, как облако,

Улетает мертвецкой золой.

В этом рубище, впрямь, на преступника,

Как две капли, похож.

Мне, как всем, нет иного заступника —

Мат площадный, да кнопочный нож.

И в бараке с повадками лисьими

Сон мой – каторжник-вор —

Совершает побеги за письмами

Далеко за колючий забор.

В долгий путь, что не верстами мерится,

Как зловонная топь —

То погаснет, то снова засветится —

Через ночь, через душу – навзлобь.

Беспримерный в своей испоконности,

И охота блажить:

Нет на свете страшнее законности,

Чем законность святая – дожить!

Обо мне и сложат песню,

Скажем, например,

Так уж точно околесню

На блатной манер.

Два притопа, три прихлопа,

Три аккорда в ряд —

Под такие вся Европа

Пляшет, говорят.

Да припутают при этом

Девок и тюрьму —

Раз уж был блатным поэтом,

Подставляй суму.

Ярлыков-то в жизни разных

Я переносил,

Не досталось только красных.

И за то – мерси.

Не кричал – глаза навыкат:

– Родина моя!.. —

А любить ее привык, вот,

Мудро, как змея.

В пустобрешной голосильне

Брезговал дерзать.

Я лечил ее посильно,

Как больную мать.

А за это «опекуны»,

Сев на сундуки,

Рвали мне лекарства-струны

И – на Соловки.

Ну, да я душой пошире,

Я прощаю их —

Помнят пусть о дебошире,

«Осквернявшем стих».

И когда из бронзы-стали

Их повалят род,

Выше всяких пьедесталей

Станет эшафот,

На котором я не в камне

Выбит-изваян,

Расплодился, нет числа мне,

Вечный, как Боян.

А вокруг, мне ниже пупа

Ихни бюсты-вши.

Мать-История не глупа,

Так и порешит.

Пробил час. К утру объявят глашатаи

всенародно —

С опозданием на полвека – лучше все ж,

чем никогда! —

«Арестованная память, ты свободна.

Ты свободна!»

Грусть валторновая, вздрогни и всплакни,

как в день суда.

Стой. Ни шагу в одиночку, ни по тропам,

ни по шпалам.

Нашу пуганую совесть захвати и поводи

В край, где время уминало кости

Беломорканала,

Где на картах и планшетах обрываются

пути.

В пятна белые земли,

В заколюченные страны,

Где слоняются туманы,

Словно трупы на мели.

В пятна белые земли —

Ожерелья Магадана,

В край Великого Обмана

Под созвездием Петли.

Это муторно, но должно: приговор

за приговором —

С опозданьем на полвека – приведенный

отменять.

Похороненная вера, сдунь бумажек лживых

горы —

Их на страже век бумажный продолжает

охранять.

В них – как снег полки на муштре – топчут

лист бумажный буквы,

Выбивая каблуками бирки, клейма,

ярлыки.

А кораблики надежды в них беспомощны

и утлы,

Их кружит и тащит, тащит по волнам Колым —

реки.

В пятна белые земли,

В заколюченные страны,