Читать книгу 365 рассказов на 2007 год - Александр Образцов - Страница 54

Тайные силы

Нет, уже и не хочу, не желаю бороться. И сама цель борьбы куда-то ушла, растаяла. Я на руки свои посмотрел – они же все опухшие какие-то, со следами ожогов, со шрамами, набрякшие, усталые руки. Этими руками я долго самую грубую, неинтересную работу делал: болты завинчивал, по железу кувалдой стучал, рихтовал, подтаскивал, варил. И много лет мне моя профессия казалась романтичной. Мне казалось, что люди смотрят на брезентовую робу со следами сварки, на меня, когда я ползаю по перекрытиям в мороз и зной, с завистью, что ли. Мне казалось… Да.

И сам я, когда окончил вечернее отделение Политехнического института по специальности «машины и механизмы», сам я смотрел на стройку, как демобилизованный матрос на крейсер. Мне было тридцать лет, когда я закончил. И я очень хорошо понимал, что живу правильно, честно живу. И в глубине души был уверен, что за эту правильность уже готовят мне достойное вознаграждение. Так, скромненько – работу, чтобы мог я со своим знанием производства развернуться. И где-то меня должна ждать она. Тоже как бы кем-то, родителями, что ли, принаряженная, взволнованная, огорчённая из-за того, что я долго ей не встречаюсь. Да.

Я учился хорошо. Правда, сейчас это несложно, была бы усидчивость. Но я действительно хорошо учился! Один из преподавателей сказал как-то: «Вам бы на дневном учиться…»

Говорить теперь не о чем. Тайные силы не дают мне пути. Какой холодный июль стоит в этом году. На два-три дня набежит тепло, как нерадивая мамаша, быстренько перецелует деток и – снова на юг, к удачливым, меднопузым курортникам. А ты кутайся в свои белые ночи, следи с тоской за низкими облаками, похожими на стелющийся дым. Ничего хорошего не несут эти тучки небесные. Морось, лужи на асфальте пополам с бензином, сырой мрак в комнатах.

Чёрт бы его побрал, дылду с кошачьими усами. Это он научил русского человека хандрить. Он научил его презирать всё русское: одежду, песни, праздники, историю мысли. Я довольно часто прохожу мимо знаменитого памятника. И всегда мне смешно: седок с дегенеративным лицом, в ночной рубашке, поднял лошадь на дыбы, а посадка у него при этом такая, что лишь бы не свалиться. И в то же время, если отвернуться от него и посмотреть на реку, на Стрелку, Петропавловскую крепость, Зимний дворец – какой-то озноб восторга пробегает между лопаток, – что за нечеловеческая красота! И как сумели даже реку заставить участвовать в параде?..

Я прохожу мимо памятника четвёртый год. С Петроградской, из дома, я доезжаю на троллейбусе до Дворцовой набережной и иду на Красную улицу, к своей любовнице. Моей любовнице сорок лет. У неё двое детей, один за другим, восьмой и девятый класс. Её муж спился и погиб. Так как он закончил филфак университета, я подозреваю, что его затоптал в одну из ночей тот, на коне. Она, Соня, тоже окончила когда-то филфак. По этой причине некоторых вещей я, естественно, касаться недостоин. Мне, по её мнению, всадник вреда причинить не может. Пусть попробует. Я ему копыта оборву.

Когда я говорю так, она каменеет лицом. Она до сих пор пишет стихи, и это у неё один из немногих недостатков. Ребята выросли умные, организованные. Порядок она поддерживает в своих двух комнатах не наш. Её девичья фамилия Миллер. Я подозреваю, что меня она стыдится. То есть, если я ей скажу об этом, она из чувства противоречия тут же отправится со мною в загс. Но я не говорю. У неё какие-то свои знакомые, которым она читает стихи. А я – такой приходящий мужик. Ни разу я не остался у неё на ночь! Иногда она приходит ко мне, в мою комнату, но тоже днём. Как меня это унижает! Ей хочется, чтобы я был туповат. Что ж. Я не подвожу её.

И на работе хотят, чтобы я был туповат. А вот там не могу сдержаться. Был я уже и замначальника цеха, и начальником побывал. Не везло мне. Нет. Не то. Не хотел я работать, как все. Всё знал – ходы и выходы. Знал, что план можно дать только тогда, когда хорошо живёшь с людьми. Ты – им, они – тебе. Но в половине случаев надо закрывать глаза, притворяться дураком: ты, мол, и не предполагаешь, что это приписки, туфта. Ты, мол, и не знал, что совместители ни разу в цеху не появлялись. Ты… и так далее.

Я долго не мог понять, кому это выгодно? Перебои в снабжении, натяжки, низкая производительность, подрезание инициативы у рабочих? А потом понял. Это – тайные силы. Чем непонятнее, глупее, безумнее, тем больше тайный смысл происходящего. А меня конкретно тайные силы избрали в качестве примера, назидания для окружающих: не лезь, а то получишь. Не думай. Ты – пешка. А я не хочу быть пешкой!..

То есть – не хотел. Сейчас мне всё равно. Иногда, не сумев сдержаться, я с горечью рассказываю что-нибудь о производстве Соне. Она слушает молча. Хорошо, если я вовремя прервусь. Тогда я не перехвачу в её глазах холодной иронии. Она считает почему-то, что всё, что делается на заводах, на полях, в лабораториях, только вредит человеку, портит его. Сама она преподаёт литературу в школе. И эта мысль – о вредности производства вообще, о его необходимом зле – так для неё важна, что говорить о продуктах, одежде, транспорте в качестве доказательств противоположного с ней бесполезно. А вот о тайных силах она слушает с удовольствием. Но их она называет по-своему – роком, искуплением и так далее.

Мы сидим в её комнате; если ребята дома, то порознь, нас разделяет старый рояль; если же ребят нет, то во всех наших поспешных неистовствах есть какой-то постыдный смысл. Всегда получается так, что именно я являюсь виновником, мне не смогли отказать и т. д. Мне кажется, что я поступаю благородно, не оспаривая этого.

Я подозреваю, что Соня считает меня своим тайным грехом, от которого не избавиться, нет сил. А мы просто необыкновенно подходим друг другу, нам повезло. Но об этом она и слышать не хочет. Ей кажется, что у нас не может быть духовного единства, поэтому со мной она никогда не говорит всерьёз об искусстве. А я считаю, что её взгляды на жизнь узки и говорят о её слабости. В отрицании всегда больше слабости, чем силы. И т. п.

Какой всё-таки холодный июль. Я пришёл к ней, как обычно. Два звонка. Между дверями у них целый лабиринт полочек с банками, мешочками, коробками. В прихожей старое трюмо в многослойной лаковой тёмной раме. В нём отражаешься, когда входишь.

У них двое соседей, две семьи. Живут вместе лет сто. Естественно, для меня там места нет хотя бы потому, что давно нет перемен. Последняя перемена (смерть мужа) была негативной. Позитивных перемен не бывает. К этой мысли приходишь после тридцати. Виноват. Снова злюсь.

Соня, после того как я отразился в трюмо, неожиданно выдавила меня за дверь и коротко, за две минуты, прекратила наши отношения.

Я стоял перед широкой мраморной лестницей, сорокадвухлетний неудачник, затем начал спускаться. Мне не надо было притворяться, создавать видимость. Я шёл, держась за перила, опустив голову.

Красная улица очень узка, и на ней некуда воткнуться, нет какого-то тупичка, глухого сквера, для того чтобы сдаться.

Я посмотрел на свои руки: какие они грубые, как будто их конь топтал.

И на площади Труда некуда было приткнуться. И Дворец труда, и Высшая профшкола, и клуб «Маяк» – всё было чужое и как бы выталкивало меня в сторону Синода, как бы каменный кишечник улицы изгонял меня, перистальтика у неё была отменная…

Когда я смотрел на него снизу, подойдя под самые копыта, заглядывая одновременно в небо, напоминающее рябью низких, уже темнеющих к ночи туч рябь Невы, то в его выдвинутой челюсти с двумя мешками толстых щёк я читал брюзгливое: «Ну что? И ты явился?..»

И мне вдруг стало легко. Я целый вечер слепо тыкался со своим отчаянием в каменные стены, окончательно поверив в тайные силы, наказывающие меня, и не знал, где и кому рассказать о моей полной покорности.

Я понял теперь, что ему я могу всё сказать…