Читать книгу Европа – полуостров России (сборник) - Александр Образцов - Страница 31

1.

Сложилось неправильное представление о литературе, как о вполне безопасном занятии. Образ писателя, драматурга, а тем более поэта в общественном сознании традиционно сближается с религиозными типами – безусловно смиренными, не отвечающими на оскорбления, попросту трусливыми и никчемными. Поэтому глубоко несправедливым кажется выделение литераторов среди остальных членов человеческих коммун. Даже финансисты, даже кинорежиссеры или боксеры, даже политики (кроме тоталитарных монстров типа Сталина или Гитлера) не имеют такой славы. И все за что? За странное умение, вернее сказать – ловкость письменной речи.

Сегодня, когда литераторы наконец-то оказались задвинуты в полное безвестие, можно с достаточной степенью безопасности рассуждать на темы, давно перезревшие. В таких рассуждениях вырабатывается подход. Хотя бы классификационный. Нет, речь не идет о возрождении литературы, как способа завоевания мира. Речь идет о войне в литературе.

2.

Действительно – как хорошо, тихо, спокойно. Никто не зыркнет, не цыкнет. Поэтому рассмотрим основной фронт войны – поэзию. Конечно, могут сказать – что такое поэзия? Максимум: женский задыхающийся шепот, клятвы в любви до гроба и трусливый побег поэта на рассвете. А я скажу, что поэзия по силе не уступает религии, а одномоментно и безнадзорно ее значительно превосходит. Человек, как известно, верен только сильнейшим впечатлениям. Все равно он к ним возвращается. Поэтому сила поэзии неоспорима, пусть сегодня это звучит забавно.

Эти строки написаны не для идиотов, как это может показаться. Бывают такие мероприятия, когда нужные люди в рассеянности занимаются чем-то иным, а хочется привлечь именно их. И эти строки сравним со звуками пионерского горна. Чтобы все собрались. А идиоты сами отсеются, в процессе.

Итак.

3.

Еще несколько слов не по существу. По поводу так называемой борьбы поколений. Это как бы существовал Союз писателей, а потом его вымыли из шланга и пришли концептуалисты или нонконформисты, какие-то из очередных сволочей. Так вот и об этих реликтах рассуждать не будем, чтобы не создавать им лишнюю рекламу. Они сами. Пусть. Не страшно. Их тоже вымоют, уже скоро.

4.

Где-то после смерти (не гибели, конечно. Все не случайно) Лермонтова обозначился кризис поэзии в России. Конечно, в Европе все было по-другому. Но скажем так: в России с ее вспыльчивостью и способностью пробегать за единицу времени немыслимое расстояние, время иногда чрезвычайно уплотняется и легко поддается классификации. Во Франции, допустим, Ронсар совсем рядом с Верленом. А в России Державин и Бродский разбежались на миллионы световых лет. А почему? Потому что в своих метаниях обшарили все мыслимые пределы. И убедились, что бегали напрасно, надо было сидеть. Но для постижения этой великой истины надо иногда срываться с места и лететь за горизонт.

Конечно, лучше сидеть. Как Тютчев. И кропать на салфетках. Все равно кто-то подберет и растиражирует. Но это уже буддизм. А мы как-никак европейцы. Поэтому продолжим о Лермонтове. Ведь как начинается кризис? Кризис начинается немного не доходя до высшей точки. И Лермонтов пер к этой высшей точке всей русской поэзии неостановимо, но со смертной тоской. Он страшился стать Богом. И правильно делал. Потому что до него человека приподняли выше всех столпов, а что из этого получилось – известно только нам сейчас. Поэтому кризис русской поэзии после смерти Лермонтова был полным и беспощадным. Я тут Некрасова со Случевским не стану тревожить. Унылые строки русских романсов и тюремных песен красноречивее всяких слов. Затем появился Блок, великий труженик обновления. И Блок, что бы ни говорили, это самое серьезное во всей предыдущей русской поэзии. А вот надо же: обновление окончилось конфузом в 18 году. Не скажу – трагедией, потому что у трагедии свои кровавые и моментальные итоги. Блок тихо умер, как всякое обновление, реформа, компромисс.

5.

Все ждут сообщения о Маяковском. Но я скажу о Мандельштаме, который не стал заниматься обновлением, то есть пахать то же поле в сотый раз, уже и не ожидая тучных урожаев, а лишь мистически веря в избранность там, где надо знать об удобрениях и севообороте. Мандельштам чудесный путешественник. Может быть, это связано с его национальностью, но как-то не хочется мешать сюда это. Потому что Мандельштама нельзя назвать великим еврейским поэтом. Он – великий русский поэт и его у нас можно вырвать только с почками и селезенкой. И хватит об этом. Родного человека не сортируешь по цвету кожи или волос. А родным должен быть любой из двуногих.

6.

Путешествия Мандельштама имеют внешний признак – дружбу с бегуном Гумилевым. Но внутренние признаки куда значительней и ярче. Если Пушкин пытался стать европейцем, то Мандельштам уже научил европейцев их истории.

Они и жили в два направления. Если Мандельштам (в паруса позднему Анатолию Фоменко) дул в Элладу и Италию Тассо (отрицая тем самым фальшивые древности историков-марксистов) и в Армению и вообще по географической карте, которая является, пожалуй, лучшим произведением живописи, то Хлебников посвятил себя Родине, каковой являлась для него (все те же паруса Фоменко) вся видимая Азия.

7.

Так мы обозначили здесь тот ряд чистой поэзии, не смазанной примесями, который сегодня оказался в глуби скал и почв, с неразличимыми пока родниками. А война в литературе, развязанная Маяковским и другими башибузуками, в конце концов, и привела к всеобщему осмеянию поэзии, к ее задворкам. Где возникают войны? Войны возникают (используем систему доказательств великого Сталина, понимавшего чугунную поступь повторов) на периферии. Олимпийцы еще только разворачивают головы, а под ногами у них раздирается почва. Массовый старт грамотных, так любовно напутствуемых Львом Толстым, был подобен набегу саранчи, обожравшей все зеленые ростки. После Маяковского, после Суркова, после Егора Исаева (как стремительно уменьшается перспектива, просто геометрически) фигуры типа Арсения Тарковского или Александра Твардовского (если сводить права человека) стали смотреться растерянными истуканами.

8.

Но каковы были методы войны? Ее тактика, в данном случае обеспечившая башибузукам оглушительную победу? ибо о стратегии набега говорить нельзя, ее вообще не бывает в набегах (еще в паруса Фоменко).

Тактика же не приготавливается заранее. Тактика – это Ленин, улица, кабак. Когда полупьяный приказчик с жирным масляным пробором грохается в гостиной на вощеном полу, то он смешон и в центре внимания. Когда пол приобретет вид мостовой, грохаться уже никто не будет. И смех прекратится.

Первые атаки на литературу для избранных еще не имели наглости мата. Но они пробили бреши, в которые хлынула литературная критика. Наследники Белинского давно уже ждали момента. Он настал. Неважно, чем была обусловлена ярость критиков. Хочется думать, что цинизма там было меньше, чем стремления к народной пользе, к правильному течению лит. процесса, к отрицанию труда как основания успеха. Критика по своей сути не имеет мировоззрения, потому что она по профессии расщепляет, анализирует, закрепляет каноны. Поэтому пятьдесят лет мировая литературная критика дула в дуду марксизма, а последние пятьдесят – строго наоборот.

9.

Однако литература, воспетая и во многом изготовленная при отсутствии мировоззрения теми же критиками по существу, не могла дотянуться даже до нижних ветвей древа, как ни подпрыгивай и на какие спины не вскакивай. Всевозможные стимуляторы типа премий, собраний общественности и сочинений, типа просто выжигания иных образцов также не дали результата. Хотя тексты были уже практически неотличимы от классических. ………… ……., ….. – чем не Чехов? ….. …., ……, …., ……. – чем не Толстой? …… …… – чем не Достоевский? И ряды можно продолжать и множить с одним лишь условием – не называть при этом фамилий и стран, потому что хотя никто как бы и не цыкает и не зыркает, а бдят. Тем более что и без фамилий все ясно.

10.

Конечно, без примесей нельзя. Всегда поэзия будет мешаться с одной стороны с прозой и драматургией, с другой – с публицистикой и филологией. Но когда война, то надо размежеваться. Надо хранить ковчег завета. Откуда в поэзию должны были хлынуть вандалы? Из прозы с драматургией? Но там люди занимаются своими делами, они лишь вторгаются в границы, чтобы поправить породу. Не более.

Публицистика и филология к захвату чужих территорий более пригодны. И по причине своей прикладной роли при соседстве с такими угодьями. И по причине всеобщего грабежа. Вспомним хотя бы возвеличивание дирижеров, исполнителей, директоров и хранителей музеев, а то и министров культуры – тоже ведь мечтают о закрытии творчества. Хватит уже творить. Человечество и так не может запомнить произведения искусства.

11.

Здесь публицистика с филологией оказались, конечно, в меньшинстве. Хотя их творчество и было уже не совсем творчеством, а как бы интерпретацией и во многом сектантством, но для хранителя музея, скажем, это была уже крамола. И крамола тем более возмутительная, что творилась не всплывшими из небытия мертвыми именами, а современниками. При этом хранители бурно двинулись в сторону личного имущества, а филологи и публицисты вытеснили все литературные жанры с их территорий.

В результате поэзия стала неотличима от рассуждений на общие темы. Проза основным своим признаком узаконила обязательную вторичность. Драматургия отодвинулась на место киносценария и ниже, утратив права даже на музыку текста.

12.

Однако куда же скатились поэты, прозаики и драматурги, сбитые со своих территорий и лишенные даже видовых названий? Ведь если Евтушенко или Бродский сейчас поэты, то кто в таком случае Володин или Буркин? Если Сорокин или Акунин сейчас ведущие прозаики, то кто в таком случае Петрушевская или Эппель? Если Горин или Гришковец сейчас драматурги, то кто в таком случае Садур или автор этих строк? Ситуация войны и полного разгрома литературы не позволяет составить даже приблизительное представление о скрытых литературных величинах. Их место – среди толпы. Они слились.

В таком раскладе великолепным барометром ненастья стал читатель. Он не может влиять на исход сражения – и он повернулся спиной к так называемой литературе. Более того, он явно издевательски предпочитает сегодня Маринину и Донцову, к большому конфузу у названных прим. «Читатель всегда прав» – поругивали его саркастически. Зря.