Читать книгу Последние Советы. Прощай, ХХ век! (сборник) - Александр Образцов - Страница 2

Комната, кухня и прихожая. Послеобеденное время, около пяти часов вечера, пятница.

Женя гладит. Мстислав Романович читает в кресле на колесах. Звонок. Женя открывает. Входит сантехник.

Сантехник. Чего у вас тут?

Женя молча смотрит на него. Сантехник отводит глаза.

Здравствуйте.

Женя. Здравствуйте. У нас течет кран в ванной. Сюда, пожалуйста.

Уходят. Затем Женя возвращается в комнату.

Мстислав Романович. Кто это?

Женя. Водопроводчик.

Мстислав Романович читает. Женя гладит. Входит сантехник.

Сантехник. Это… тряпку там постелите.

Женя. Сейчас. Мне немного осталось. Присаживайтесь.

Сантехник. Ничего, я постою.

Мстислав Романович читает. Женя гладит. Сантехник стоит, переминаясь.

Мстислав Романович. Женя!

Женя. Ну и что? Три минуты. (Сантехнику.) Вы очень спешите?

Сантехник. Куда может спешить рабочий от слова раб.

Женя. Никуда.

Сантехник. Это только вы можете спешить.

Женя. А мы куда?

Сантехник. Мало ли…

Женя. Действительно. Куда может спешить незнакомый человек? Это мне надо спешить, а куда спешат все остальные?

Мстислав Романович. Женька!

Женя. Для интереса (сантехнику, указывая на него пальцем) сколько вы сегодня посетили квартир?

Сантехник. Ни одной.

Женя. Как это?

Сантехник. Я в вечер работаю.

Женя. Правда?

Сантехник. Ну ладно, этот базар…

Женя. Сейчас.

Бежит на кухню, возвращается с двумя рюмками и бутербродами с красной рыбой на тарелке.

Женя. «Камю». Резковат, правда. Наш армянский помягче. Не замечали?

Сантехник. Я в коньяках не разбираюсь.

Женя. А что вы предпочитаете?

Сантехник. «Агдам».

Женя. «Я пью „Агдам“ назло истраченным годам…» Чьи стихи, дядя?

Мстислав Романович. Твои.

Женя. Мои. (сантехнику.) По маленькой?

Сантехник. С чего это? С какой радости?

Женя. Да ни с какой особой радости. Сегодня мне двадцать лет. Вперед!

Чокаются. Женя выпивает.

Сантехник. Поздравляю… Будь здорова.

Выпивает.

Женя. Сегодня мне напиваться нельзя, поэтому по второй не предлагаю.

Сантехник. А мне тоже нельзя. У меня такая работа, что мне вообще надо воздерживаться.

Женя. Ну, какую там тряпку? Пошли.

Уходят. Затем Женя возвращается.

Мстислав Романович. Не понял?

Женя (смеется). Маленькая ловкость рук. А ты, дяденька, покупаешься моментом.

Мстислав Романович. Лимонад?

Женя. Лимонад.

Женя гладит. Мстислав Романович читает.

Женя. Дядя?

Мстислав Романович. Что?

Женя. Как ты считаешь – двадцать лет – это очень весело?

Мстислав Романович. Я, Женя, не знаю. У вас ведь все свое. У меня жизнь началась после тридцати.

Женя. Когда писать начал?

Мстислав Романович. Чуть раньше. Когда я понял… вернее, не понял, а окончательно убедился в том, что жить можно в самом узком пространстве. Обрезать все ненужные продолжения и оставить одно. И протащить себя, как верблюда в игольное ушко.

Женя (помолчав). Это не весело.

Мстислав Романович. Здесь уже нет таких координат – весело или грустно. Есть только надо.

Женя. Это ты только что придумал?

Мстислав Романович (смеется). Только что. Когда я был в твоем возрасте… Нет, в твоем возрасте я уже не был, не успел… Скучно?

Женя. Давай дальше.

Мстислав Романович. В восемнадцать лет, перед тем, как идти на фронт, я работал возчиком в Омской области. Возил зерно, запчасти, дрова. И вот в райцентре подсел ко мне на телегу пожилой человек, колхозник. Бородатый, лысый, обычный. Но у рабочих людей руки такая же часть тела, как плечи, как спина, их не замечают. Есть между пальцами и глазами какая-то связь. Если человек умеет мыслить абстрактно, то этот мостик – глаза-пальцы – служит ему опорой. Как будто взгляд шлифует кость… Продолжать?

Женя. Когда я тебя отучу, наконец!

Мстислав Романович. Так – никогда… У него были такие руки. Километров десять он молчал, потом вдруг оглянулся, как будто его застукали за недозволенным и заметил меня. И он меня спросил, даже интонацию помню: «У тебя, парень, лицо человечье. Жить-то тебе не страшно?» Почему? – спрашиваю. «Ты бы его схоронил подальше. Схорони пока… Ничего. Не пропадет».

Женя (помолчав). Я не поняла.

Мстислав Романович. Я тогда тоже не понял.

Женя (помолчав). Ну, и какая мораль?

Мстислав Романович. Неужели тебе так нужна мораль? Я понимаю, иногда хочется абсолютной ясности, чтобы передохнуть. Но ты-то, такая молодая и красивая, можешь позволить себе ни с чем не соглашаться, ни к какому общему знаменателю не приходить хотя бы потому уже, что тебе двадцать лет?

Женя. Ну ты и заворачиваешь!

Мстислав Романович. Свести к общему знаменателю легко. Но это надо делать достаточно редко. Если ты будешь этим заниматься каждый день, то небольшие погрешности в конце концов могут поменять плюс на минус. Или наоборот.

Женя. Скучновато. Все! Я побежала. Передай маме, что все закуплено, помыто, остается сготовить. Я буду через полчаса.

Уходит. Входит сантехник.

Сантехник. Готово. Принимать будете?

Мстислав Романович. Ну что вы! Большое спасибо.

Сантехник не уходит.

Мстислав Романович. Сейчас. (Подъезжает в кресле к шкафу, достает три рубля.)

Сантехник. Да я не это… (но берет). А-а… Женя ушла?

Мстислав Романович. Ушла.

Сантехник. Племянница?

Мстислав Романович. Племянница.

Сантехник. Интересная… Студентка?

Мстислав Романович. Студентка.

Сантехник. А профиль какой?

Мстислав Романович. По оптике.

Сантехник. Очки будет делать? Хорошие очки это… хорошие бабки.

Мстислав Романович. Возможно.

Сантехник. И к телескопам стекла?

Мстислав Романович. Да.

Сантехник. Интересно все-таки, одни мы такие, или на других планетах порядка больше, а? Как вы думаете?

Мстислав Романович. Трудно сказать.

Сантехник. Везде, наверно, такое. Везде, наверно, живут, сами не знают зачем.

Мстислав Романович. Это сложный вопрос.

Сантехник. Вы меня извините… Извините?

Мстислав Романович. Да?

Сантехник. Вам ведь тяжко приходится, а? Только вы меня извините.

Мстислав Романович. Что ж извинять… По-всякому.

Сантехник. Здесь надо иметь волю. Я уважаю… Только я бы не смог. (Пауза. Вздыхает.)

Мстислав Романович (медленно). Имею я право на то, чтобы меня не жалели?

Сантехник. А я и не жалею. Если всех жалеть, то жалости не хватит.

Мстислав Романович читает.

Сантехник. Да-а… А вот еще вопросик. Вам никогда не хочется, ну, бабу?

Мстислав Романович. Мне хочется, чтобы вы ушли.

Сантехник. Вы обиделись, что ли? Я же сказал – извините. Вас не поймешь. Пошел я.

Уходит. Замок защелкивается.

Через какое-то время входит Мария Романовна.

Мария Романовна. Жарко сегодня… Что случилось?

Мстислав Романович. Ничего.

Мария Романовна. Мне-то ты мог бы не говорить…

Мстислав Романович. Я же сказал – ни-че-го. Ничего не случилось. Женя придет через полчаса.

Мария Романовна. Она всё купила?

Мстислав Романович. Всё.

Мария Романовна уходит на кухню. Мстислав Романович читает. Входит Толоконников. Идет на кухню.

Мария Романовна. Ты машину отпустил?

Толоконников. Да.

Мария Романовна. Я хотела торт купить…

Толоконников. Надо было позвонить. Женька где?

Мария Романовна. Скоро вернется.

Толоконников. Я ей перстень купил. Посмотри.

Мария Романовна (смотрит). Что за камень?

Толоконников. Аметист. Как, ничего?

Мария Романовна. Очень красивый.

Толоконников проходит в комнату, молча смотрит на Мстислава Романовича. Тот поднимает голову.

Мстислав Романович. С работы?

Толоконников. Угу.

Мстислав Романович продолжает читать, затем снова поднимает голову.

Мстислав Романович. Что?

Толоконников. Да так, мелочи. Книжку купил?

Мстислав Романович. Н-да… купил-то купил…

Толоконников. Интересная?

Мстислав Романович. Да, конечно.

В дверях появляется Женя, ее не замечают во время всего разговора.

Толоконников. Дорогая?

Мстислав Романович. Тридцать рублей.

Толоконников. Ух ты! Пара туфель. Как называется?

Мстислав Романович. «Западно-европейская поэзия в русских переводах».

Толоконников. Ну и как? Польза есть?

Мстислав Романович (тихо). Зачем так…

Толоконников. А затем! Не жалко мне этих тридцати рублей, черт с ними. Мне непонятно! Непонятно! Смешно! Тебе полста лет, жизнь кончается, а ты как… дитя природы. Да занимайся ты своими стихами! Ради бога! Я понимаю, марки там, медали, монеты… но ты же вбил в свою седую голову, что это серьезно, что это профессия!

Мстислав Романович. Ничего я…

Толоконников. Нет, вбил! Где тебя напечатали за двадцать лет? В журнале «Костер»? Еще где? Или ты думаешь, когда-то поймут, когда-то оценят и будут приходить с корзинами цветов. Черта с два! Тесно стало, понимаешь ты? тесно. И если у тебя нет локтя друга, то надо иметь свой жесткий локоть. (Мгновенно остывает.) Ну ладно, накричали тут, наорали, как на планерке. Дай-ка посмотреть эту чековую книжку. (Листает.) А все равно лучше нашего Пушкина нет. Нет?

Мстислав Романович. В общем…

Толоконников. А Пушкин – вон он, десятитомник. Читай хоть до дыр. (Берет газету, садится на диван. Читают.)

Женя входит в кухню, садится на табурет. Пауза.

Женя. Разве так можно, мам? (Пауза.) Почему при мне никогда нет такого? Значит, он всегда кричит на него? А потом играют в шахматы. А дядя шахматы не любит, я знаю. Нет, ни от кого не зависеть, ни от кого! Никогда!

Мария Романовна. Так не бывает.

Женя. А у меня будет. Ни-ког-да! Мясо мельче режь. Я дядю больше, чем вас, люблю. Может, он единственный великий человек из всех, кого я знаю.

Мария Романовна. Он самый несчастный.

Женя. Это одно и то же. Мы не успеваем. Давай, я тебе помогу.

Режут, варят. Звонок.

Женя. Ну вот, я говорила.

Входит Тереза с коробкой конфет и цветами.

Тереза (слегка картавит). Здра-авствуйте. Я не опоздала? Поздравляю, Женечка! (Пробует поцеловать ее, та отстраняется.)

Женя. Что за нежности телячьи. Проходи. Там папа и дядя.

Тереза входит в комнату.

Тереза. Здра-авствуйте!

Толоконников. Здравствуй, Тереза. Ты все хорошеешь.

Тереза. Спасибо, Петр Иванович.

Толоконников. Хорошеешь. (С удовольствием смотрит на нее.) Как… птица небесная.

Тереза. У меня голоса нет.

Толоконников. Всё у тебя есть.

Тереза. А что вы читаете, Мстислав Романович?

Мстислав Романович. Стихи.

Тереза. Стихи хорошо на ночь читать.

Мстислав Романович. Почему на ночь?

Толоконников. Чтобы быстрее заснуть.

Тереза (смеется). Нет, не потому.

Толоконников. А почему?

Тереза. Я не знаю. Не могу объяснить. Наверное, вместо молитвы.

Мстислав Романович. Это ты хорошо сказала. Вместо молитвы.

Тереза. Нет, я не то хотела сказать. Они как-то… уводят.

Толоконников. Не надо, Тереза, чтобы уводили. Нельзя расслабляться, а то ничего не успеешь в жизни. Засыпать нужно с мыслями о завтрашнем дне. Знаешь, как строится здание? Что такое, кажется, кирпич? Когда ты его берешь в руки, он тяжелый, а его надо еще поднять, уложить в раствор, и не просто уложить, а со смыслом. И если ты будешь думать каждый раз – ну что такое кирпич по сравнению со всем домом, по сравнению с планетой? Да ничего. И на второй кирпич у тебя сил не хватит.

Тереза. Птичка по зернышку клюет, так?

Толоконников. Это из другой оперы. Но примерно так.

Звонок. Женя открывает. Входит Борис Гончаров с букетом в целлофане и пакетом.

Гончаров (прокашлявшись). Дорогая Женя!

Женя. Ты что? Тсс…

Гончаров (полушепотом). Дорогая Женя, в день, когда тебе исполняется двадцать лет, прими от меня, перво-наперво, этот букет, а также пакет, в котором ничего интересного нет!.. Все, приехали. (Целует ее в губы.)

Женя. Спасибо. Там пока трое. Ты четвертый.

Гончаров. Может, я лучше на кухне с женщинами покалякаю?

Женя. Там тоже есть женщина.

Гончаров. Кто?

Женя. Тереза.

Гончаров. А, эта хорошенькая тютюшка?

Женя. Ты неправ.

Гончаров. Но она же хорошенькая.

Женя. Она не тютюшка.

Гончаров. Тютюшка.

Женя. Не спорь. Ты ее не знаешь.

Гончаров. Знаю. Я вижу.

Женя. Так. Я знаю ее два года, а ты два месяца. Мягко говоря, ты в двенадцать раз наблюдательнее меня.

Гончаров. Почему – мягко говоря?

Женя. Потому что грубо говоря – умнее.

Гончаров. Ну-у… В двенадцать – это ты немного преувеличиваешь…

Женя молча уходит в кухню. Гончаров, оставшись один, погримасничав от неловкости, идет в комнату.

Гончаров. Добрый день.

Толоконников. А-а, Борис. Вот кто нас рассудит. Тереза говорит, что музыкальный слух нельзя развить. А?

Гончаров. Развить можно все, что развивается. В том числе и слух.

Толоконников. Верно. И я так сказал.

Тереза. Но если у человека абсолютно нет слуха?

Гончаров. Если… Если растопить льды Антарктиды, сколько останется островов?

Тереза. Это можно подсчитать.

Гончаров. Да. От нечего делать.

Тереза. Тоже занятие.

Гончаров (улыбаясь). Согласен.

Толоконников. Может, ты сыграешь что-нибудь, Борис? Десять лет эта мебель без дела стоит.

Гончаров. Я виолончелист.

Толоконников. А-а. Вот так характерец. В третьем классе отрезала – не буду – и с тех пор хотя бы пальцем ткнула.

Мстислав Романович. Женя хорошо играет.

Толоконников. Да ты что? Ты шутишь?

Мстислав Романович. Ну, так, не плохо. Я не знаю.

Толоконников. Да-а. Женя! (Идет в кухню.)

Гончаров. Сейчас что-то случится.

Тереза. Ничего не случится. Женя тоже не подарок.

В кухне.

Толоконников. Что это за тайны мадридского двора?

Женя. Что?

Толоконников. Ты что, играешь на пианино?

Женя. Играю.

Толоконников. Да как же это… Что такое? Десять лет!..

Женя. Ты сам сказал, что эти гаммы бьют тебя по голове.

Толоконников. Когда?

Женя. Тогда и сказал.

Толоконников. Черт… н-не понимаю… десять лет прошло!

Женя. С тех пор симпатии к музыке у тебя не прибавилось.

Толоконников. Так это по телевизору, а ты же дочь!..

Женя. Значит, если ты не любишь капусту, а дочь любит, то и ты полюбишь?

Толоконников. При чем тут капуста?!

Женя. Я хочу, чтобы любили музыку, а не меня за то, что я играю. Ну ладно, не будем дальше развивать. Как попросишь, так и сыграю.

Толоконников шумно вздыхает, топчется, в недоумении пожимает плечами и уходит. Звонок.

Мария Романовна открывает.

Входит Рюмкин с букетом и бутылкой «Шампанского». Мария Романовна непонимающе смотрит на него.

Рюмкин (он в форме старшего лейтенанта). Здравствуйте… Женя?

Мария Романовна. Женя! (Рюмкину.) Проходите, пожалуйста.

Женя. О-о! (Смотрит на часы.) Армейская точность.

Рюмкин. Поздравляю вас от всего сердца, Женя.

Женя. Да ты проходи! Это ничего, что я так сразу на «ты»?.. Ну и хорошо.

Входят.

Женя. Познакомтесь. Георгий. Рюмкин. Лейтенант.

Гончаров (жмет руку). Борис. Гончаров. Музыкант.

Тереза. Тереза. Шишкова. Санинструктор.

Женя. Не смущайтесь, Георгий. Они придуриваются. Этой мой отец, Петр Иванович. Управляющий трестом. Большой человек. Моя мама, Мария Романовна. Мой дядя, Мстислав Романович. Оба чудесные люди. Ну, и о чем вы тут говорили?

Мария Романовна уходит на кухню.

Тереза. О влиянии музыки на льдообразование в Антарктиде. Борис обнаружил здесь тайную связь.

Гончаров. А что думает по этому поводу Георгий?

Рюмкин. Я… не в курсе.

Женя. Я же сказала, они придуриваются, Георгий.

Рюмкин. Я понимаю. Я просто не в курсе того, как здесь шутят.

Гончаров. Ого. Я так посмотрю, посмотрю и осторожненько уйду в тень.

Тереза. А я не люблю быть в тени. Правда ведь, Петр Иванович, в тени холодно?

Толоконников. В тени холодно, Тереза, но безопасно. Да, вот всё хочу спросить и забываю: откуда у тебя это имя – Тереза?

Тереза. Дурной родительский вкус.

Толоконников. Нет, мне нравится. А то – Маша, Клава, Вера – скучно. Женщина – это праздник.

Гончаров. Интересно, Тереза, как тебя называет твой папа – Тери или Реза?

Тереза. Мой папа, к счастью, меня никак не называет.

Гончаров. Теперь мне надо с удивлением и участием спросить – почему?

Тереза. Мой отец – бич. А чтобы вам было понятнее, поясню, что не бич божий, а просто – бич. Бичи – это те же цыгане. Они ездят по Сибири без имущества, без прописки и пьют. Они уже не помнят ничего и им хорошо.

Толоконников. Хорошо?

Тереза. Хорошо. Мне кажется – хорошо. Ведь они абсолютно свободны. Отец всегда был под каблуком у мамы, и мне было лет четырнадцать, когда он взбунтовался. Он уехал без пальто, в нейлоновой курточке, зимой. И из Красноярска написал совершенно жуткое письмо. Я его прочла. Мне казалось, что я имела на это право. Он назвал маму смертестроительницей. А она детский врач. И еще он написал: «Я сбичуюсь вконец, но не вернусь к тебе, Анна». Стоит ли удивляться после такой фразы, что меня назвали Терезой?

Женя. Я пойду помогу маме, нам немного осталось.

Уходит.

Толоконников. Ну что, молодежь? Торжества задерживаются, может, по маленькой? А? Тереза? Борис?

Достает бутылку коньяка, рюмки.

Гончаров. Я не буду.

Толоконников. Ну вот, начинается. А вы, Георгий?

Рюмкин. Пожалуй.

Толоконников (наливает, смотрит рюмку на свет). Где я ее только не пил. И знаете, что самое приятное в этом деле?.. Это выпить, когда пить категорически запрещено. А? Мстислав? Хлопнешь?

Мстислав Романович. Я бы выпил. Сухого.

Толоконников. Это я мигом оборудую.

Идет на кухню, возвращается.

Толоконников. Ну как не порадеть родному человечку.

Мстислав Романович. Спасибо.

Толоконников режет яблоко на четыре части, кивает, подняв рюмку. Все пьют.

Толоконников. Вар-рварство. Не можем мы пить. А почему? Нет культуры поведения за столом. В армии кто последний, тот посуду убирает. В столовых ножей нет, мяса жуй, как хочешь. В кафе к вину стаканы подают. Порядки… И все-таки, скажу я вам честно, нравится мне это. Нравится и всё. Как представлю только канитель с ножиками, рюмочками, соусниками, салфетками, с палочками – жуть! Нация мы скороспелая и на промежуточных ступенях долго не задерживаемся. Да, ошибаемся. Да, ломимся иногда в открытую дверь. Но это болезнь роста. Это пройдет. Пройдет, Мстислав?

Мстислав Романович. Я не знаю.

Толоконников. А я знаю. Пройдет. Ну, что это вы приуныли? Борис? Ну?

Гончаров. Мне, видимо, надо сказать – ничего я не приуныл. Я задумался.

Толоконников. Вы, Георгий, в каких войсках, если не секрет?

Рюмкин. Я танкист.

Толоконников. О-о! Так я ж тоже танкист! Интересно. Всегда смотрю передачу по утрам об армии. Ох и сила же, а? А красота! Как на параде. Но смотрите. В тридцать девятом, помню, и полеты на бреющем, и танки сомкнутым строем… Что?

Рюмкин. Как бы вам сказать… Не ушли еще люди, которые всё это помнят, а значит – смотрят, приглядывают.

Толоконников. А уйдут?

Рюмкин. А уйдут – мы будем помнить.

Гончаров. А как вы думаете, Мстислав Романович? Если всех людей без исключения в детстве привязывать к партам и кормить их отборной поэзией и музыкой, станут они жрать друг друга, когда подрастут?

Мстислав Романович. Если привязывать…

Гончаров. По-моему, станут. Что же будем делать? Смотреть, приглядывать за танковыми войсками? Играть по абонементам и писать по подписке? Пора бы уж всё это… решить. Время какое-то… дрожащее. Как марево. А в мареве – то ли шлемы, то ли тюльпаны, то ли тарелки летают…

Толоконников. Вот видите, Георгий, люди искусства наш разговор по-своему видят. Образы у них сразу… рождаются.

Тереза. Нет, Петр Иванович, он хорошо сказал о мареве. Действительно, понятия сейчас как-то размываются, да?

Рюмкин. Понятия не могут размываться. Это представления размываются, представления о предметах и идеях.

Гончаров. Ну вот, и последний штрих. Полотно готово. Коллективный портрет эпохи.

Толоконников. Ох, и большие вы любители пошутить. Все у вас шуточки, смешки, все вы недоговариваете, петляете, как специально. Как вот это понимать – полотно готово? Как?

Гончаров. Это в том смысле, что очередной цикл нашего разговора завершен.

Толоконников. Ах, как гладко! Р-раз – и поставил всех на место!

Тереза. Два, и три, и четыре, и пять! Я иногда думаю – почему мужчины совершенно забывают о присутствии женщин? И мне кажется, что мы сами виноваты, сами слушаем эти разговоры, делаем умные глаза и сами же страдаем, когда нас начинают принимать за что-то такое… в очках и в гольфах. Петр Иванович, вот от вас я, честное слово, не ожидала!

Толоконников. Виноват. Каюсь, солнышко!

Рюмкин, стараясь сделать это незаметно, выходит из комнаты.

Рюмкин. Женя, можно тебя на минутку?

Женя (выходя в прихожую). Что?

Рюмкин. Я должен попрощаться и… попросить прощения. Не надо было мне приходить.

Женя. Почему?

Рюмкин. Надо идти. Сначала мне показалось, что мой приход… Не знаю, как и выразить… Что он касается одного меня… что я один буду чувствовать себя неловко, это не страшно, но… здесь все так завязывается. Я пойду.

Женя. Завязывается не из-за тебя, Георгий, и об этом даже говорить не стоит. Я пригласила тебя на свой день рождения и отпустить могу одна я. Так?

Рюмкин. Но…

Женя. Ты скажи – так?

Рюмкин. Так.

Женя. И я тебя не отпускаю. Вопросы есть?

Рюмкин. Нет.

Женя. Исполняйте.

Женя идет в кухню, Рюмкин возвращается в комнату. Его встречает взгляд Гончарова, не вопросительный, а скорей оценивающий. Рюмкин в ответ вдруг виновато улыбается и пожимает плечами. Гончаров выходит в прихожую.

Гончаров. Женя!

Женя снова в прихожей.

Гончаров. Что это за воин? Что вообще происходит?

Женя. Это мой знакомый.

Гончаров. Не понял.

Женя. Шел человек по улице. Мимо парикмахерской. Увидел меня и остолбенел. Впервые, заметь, была причиной остолбенения.

Гончаров. Хорошо. Шел я. Мимо цирка. Выходит белый медведь и предлагает лишний билетик.

Женя. Что ты, в самом деле? Просто, понимаешь? просто мне стало очень хорошо. И ничего не было и не будет. Теперь понял?

Гончаров. Теперь понял. Действительно, как просто. Всё очень хорошо. И просто. Шел человек, зашел на огонек, мило посидели и разошлись. Кто с кем.

Женя. Сегодня мне двадцать лет, Боря.

Гончаров. А через год будет двадцать один.

Женя (ласково). Перестань, Боря.

Гончаров. Тубо, Боря. Всё в порядке. Очень мило. Кто с кем.

Входит Тереза.

Гончаров. Тереза!

Тереза. Да? Я здесь.

Женя уходит в кухню.

Гончаров. Ты знаешь, что такое тубо?

Тереза. Ну, представляю.

Гончаров. В переводе с французского означает – на место, Джим. Всё в порядке. Порядок в танковых войсках.

Тереза. Обожаю, когда мужчины ведут внутренний монолог вслух. Они сразу становятся такими сильными и киношными.

Гончаров. Ты не шутишь?

Тереза. А потом они выпивают стакан вина и говорят: «Знаешь, твое лицо мне начинает нравиться».

Гончаров. А если без подколов?

Тереза. Знаешь, я не знаю, где кончаются подколы, а где начинаюсь я.

Гончаров. Знаешь, я мне твое лицо действительно начинает нравиться.

Тереза. Ой!

Гончаров. Что такое?

Тереза. Сердечный спазм.

Гончаров. Я смотрю, с тобой не забалуешься.

Тереза. Да, Борис, со мной не забалуешься.