Читать книгу В борьбе за правду - Александр Парвус - Страница 2

В начале войны газета «Наше слово»[1], издающаяся в Париже, обратилась ко мне с вопросом, считаю ли я себя русским или немецким социал-демократом. Ответ на этот вопрос я дал прежде, чем он был задан. Еще в моей речи в Софии[2] я объяснил, что считаю себя не русским, а немецким социал-демократом. Этим я ясно обозначил свою позицию.

Непосвященному читателю может показаться удивительным, что такая постановка вопроса – русский или немец – вообще допустима. Тем не менее случаи принятия русскими политическими эмигрантами гражданства других стран нередки. Чтобы не ходить далеко за примерами, довольно упомянуть П. Б. Аксельрода[3], уже долгое время являющегося гражданином Швейцарии. Однако П. Б. Аксельрод принял иностранное гражданство не из политических, а из материальных соображений или по семейным обстоятельствам. По убеждениям в свое время швейцарское гражданство получил А. И. Герцен[4]. Он утратил веру в политическое будущее России. О себе такого сказать не могу. Напротив, даже в пору политического затишья я твердо верил в грядущую русскую революцию, за что Лео Дейч[5], вернувшийся из сибирской ссылки, считал меня неисправимым оптимистом. Переход к немецким социал-демократам стал следствием моей социалистической деятельности. Чтобы раз и навсегда закрыть этот вопрос, я опишу, как это произошло.

Я родился в России, лучшие годы детства провел на Кубани, годы юности – в Одессе. Я мечтал под звездным небом Украины, слушал шум прибоя на побережье Черного моря. В моей памяти украинские песни сменяются сказками и рассказами ремесленников, приезжавших к моему отцу из Центральной России.

Шевченко[6] был первым, кто натолкнул меня на идею классовой борьбы. Я восхищался «Гайдамаками»[7]. Михайловский[8], Щедрин[9] и Успенский[10] задали моему дальнейшему духовному развитию определяющий вектор. Первой прочитанной мной книгой по политэкономии была книга Джона Милля с комментариями Чернышевского[11].

Я присоединился к революционному движению в эпоху распада «Народной воли»[12]. Мы тогда не знали, к чему прибегнуть – к террору или пропаганде среди рабочих. Вместе с Шаргородским[13], впоследствии сосланным в Якутию, я решил изучить какое-нибудь ремесло, чтобы иметь возможность сблизиться с рабочими. Почти год мы ходили по слесарным и кузнечным мастерским. Общение с рабочими еще яснее дало возможность осознать необходимость определенной и четкой программы. В конечном счете, когда в 1886 г. мне представилась возможность поехать в Швейцарию, я ухватился за нее в надежде, что за границей разрешатся мои политические сомнения и, прежде всего, что там мне удастся снабдить себя рабочей литературой.

В Цюрихе я перелопатил все, что создала русская нелегальная пресса со времен Герцена, однако для рабочих, кроме книги «Хитрая механика»[14] и брошюры Дикштейна[15], ничего не нашел. В то же самое время меня затянул омут партийных дискуссий. Это было время зарождения русской социал-демократии. Основным пунктом споров были «Наши разногласия» Плеханова[16]. Программа, выдвигавшая на первый план классовую борьбу пролетариата, отвечала моим мыслям. Я осознал себя как социал-демократ и подключился к созданию Союза русских социал-демократов[17]. Однако от этого число вопросов, остававшихся для меня открытыми, только увеличилось. По отношению к России меня беспокоило, что программа Плеханова не отводила места крестьянству, потому как Россия, как ни крути, страна крестьянская. Далее возникали вселенские вопросы: как рабочим прийти к власти и как должен произойти социалистический переворот в экономике.

Я вернулся в Россию, но тревожившая меня мысль не давала покоя. Мои речи о социал-демократии охотно слушали, но меня мучило то обстоятельство, что я не в силах дать рабочим ответ, который удовлетворил бы меня самого. Наоборот, чем более я погружался в вопросы социальной революции, тем больше напрашивалось новых вопросов.

Когда в 1887 г. я снова поехал за границу, я решил вплотную заняться изучением рабочего движения, капиталистического миропорядка и политической истории Западной Европы. Написанные мной по этой теме научные работы подвигли меня поставить во главу угла задачи социализма в Европе и отодвинуть на второй план борьбу за развитие парламентаризма в России[18].

Я привез с собой из России решимость бороться против государственного насилия, насаждавшегося сверху, и идею служить народу. В Европе я примкнул к тем рабочим массам, которые вели реальную классовую борьбу. Никакой абстракции, только пульсирующая жизнь. Чтобы полностью впитать ее, надо было стать ее частью. И это мне удалось.

Став социалистом, я перестал быть сторонним наблюдателем разыгрывавшейся перед моими глазами борьбы европейского пролетариата. Незаметно для себя я втянулся в общее движение и вскоре слился с ним душой и телом.

Не важно, русский ты или немец, борьба пролетариата остается неизменной и не различает ни национальную, ни конфессиональную принадлежность. В 1891 г. я писал Вильгельму Либкнехту, указывая, в частности, на различные препятствия в моей политической деятельности, чинимые мне полицией как иностранцу, и выразил мнение, что препятствия эти было бы проще всего обойти, приняв одно из немецких гражданств: «Я ищу отечество, где найти отечество за небольшие деньги?» Так что если я и предал когда-то мою российскую Родину, то именно тогда, что стало, одновременно, изменой и тому классу, к которому я принадлежал, – буржуазии. Тогда же взошли семена раскола между мной и русской интеллигенцией.

В те годы Г. В. Плеханов спросил меня на одной из встреч: «Не возьметесь ли написать о Белинском?»[19] Однако я тогда был увлечен вопросами трудового законодательства, государственными монополиями и т. п. Поэтому объяснил ему, насколько далеко его предложение лежит за пределами моих интересов. «Жаль, – ответил он. – А знаете что? Прежде всего надо уважать свою родную литературу».

Влияние на русскую литературу немецкой философии 1840-х гг., которая в свою очередь была идеальным отражением Французской революции, английского промышленного переворота и происходивших в Германии социальных перемен, интересовало меня, безусловно, меньше, чем мощное движение немецкого пролетариата, готовившего всему миру социалистическое будущее.

Моей новой родиной стала немецкая социал-демократия. На протяжении более четверти века вся моя духовная жизнь, все мои надежды и мечты были неразрывно связаны с деятельностью немецкой социал-демократии; с ней вместе переживал я периоды душевного подъема, с ней вместе испытывал разочарования. Между нами случались споры и разногласия, я бывал прав, а бывало ошибался, я злился и возмущался, критиковал, и продолжаю критиковать, но не смогу лишь одного – перестать быть частью социал-демократии.

Когда я критикую русскую социалистическую интеллигенцию, я часто ставлю ей в упрек именно отсутствие живой связи с рабочим движением. Сколько бы ни писали русские интеллектуалы о социал-демократии умных вещей, все звучит по-книжному. Рабочие массы утрачивают всякую жизненную энергию, превращаясь просто в данные статистики, социализм становится отвлеченной идеей, ради которой интеллигенция готова пожертвовать всем миром, включая рабочий класс.

Для множества представителей русской интеллигенции социализм как таковой был в действительности лишь средством революции.

Задолго до 1906 г. и последовавших за ним лет, ставших для всех кошмаром, я предвидел и предсказал откол русской интеллигенции от рабочего социализма. Я не переставал интересоваться событиями в России – с той только разницей, что наблюдал за ними с позиции немецкого социал-демократа, рассматривая влияние этих событий на политическое развитие Западной Европы или возможность приближения социальной революции.

В 1892 г. я опубликовал ряд статей о голоде, в которых предсказал ускорение развития промышленности и революционного движения в России[20]. В 1896 г. я был членом русской делегации на Международном конгрессе социалистов в Лондоне[21]. В 1899 г. я отправился с моим другом Карлом Леманном[22] в Россию, чтобы там изучить проблему голода, и, пользуясь паспортом на имя чеха Августа Пена, объездил на поезде несколько губерний – Казань, Вятку, Уфу, Самару и Симбирск. Когда Ленин, Мартов[23] и Потресов[24] посетили меня в Мюнхене и представили план издания газеты «Искра», я убедил их осесть в Мюнхене и именно там издавать свою газету[25]. При этом я преследовал цель сблизить редакцию, состоящую из интеллигентов, с массовым рабочим движением немецкой социал-демократии. Последние номера «Искры» заканчивались моими статьями, в которых я пытался привести доказательства того, что интеллигенция в рабочем движении в России свою роль выполнила: научив русских рабочих мыслить политически и самоорганизовываться, она завершила свою миссию; а массовое рабочее движение, набирающее силу в России, отныне должно избавиться от опеки интеллигенции и развиваться самостоятельно.

Мои статьи о Русско-японской войне появились в той же «Искре» под названием «Война и революция»[26]. Я предсказывал поражение царской армии и настаивал на революционных действиях, чтобы использовать войну как благоприятную возможность для свержения самодержавия. Я, помимо прочего, был первым, кто указал на возможность и необходимость поднять восстание на Черноморском флоте. Мои взгляды были восприняты с воодушевлением. Поскольку в то время в России еще не существовало того сознательного буржуазного либерализма, который в нынешней войне оказывает влияние даже на радикальных представителей социализма в России. Когда революция 1905 г. достигла своей кульминации, я устремился в Россию. Мои немецкие друзья А. Бебель[27], Ф. Меринг[28] и другие пытались отговорить меня, указывая на первостепенное значение моей научной деятельности в области социализма. Я отвечал, что, в моем понимании, целое движение стоит одной книги.

Моя тактика в период революции 1905 г. определялась следующей предпосылкой: открыть шлюзы революционному пролетариату в России, чтобы усилить революционный потенциал пролетариата на Западе. Однако я прекрасно осознавал, что социализм в России на тот момент еще не мог найти свое воплощение, тем не менее мне было ясно, что победоносная революция, опирающаяся на широкие рабочие массы, освободит стихию пролетариата, и настаивал, чтобы пролетариат использовал эту стихию в интересах установления рабочей демократии. «Если бы речь шла лишь о том, чтобы создать в России буржуазный парламентаризм, – сказал я своим русским друзьям, – то я бы спокойно остался в Германии, где этот парламентаризм уже имеет довольно долгую историю».