Читать книгу Калинова яма - Александр Пелевин - Страница 5

Старуха умерла, когда мне было пятнадцать лет. В день похорон было жарко и солнечно, а вечером, когда мы пошли от кладбища домой, всю дорогу нас сопровождало пение соловья. На следующий день я пошел гулять и заблудился в лесу.

Я не сразу понял, что заблудился: сначала казалось, будто я иду правильно, и стоит еще немного пройти, как вновь покажетсяё знакомая дорога, небольшой ручей, мост, а за ним – обширное поле с деревней на горизонте, но не было дороги, и не было ручья, и не было моста.

Я шел кругами и никак не мог найти обратный путь. Я проходил мимо поваленного бревна, поросшего густым темно-зеленым мхом, и через некоторое время вновь приходил к нему, и пытался идти в другую сторону, но опять приходил к нему же; а когда я долго не видел его, казалось, будто с каждой попыткой выбраться я забредаю все глубже и глубже в лес.

Солнце клонилось к закату. Я сел на бревно и обхватил голову руками. И тут неподалеку запел соловей.

И я вспомнил, как старуха пела колыбельную: «Дин– дон, дин-дон, звенят колокольчики в небе», и соловей был этим небесным колокольчиком, и мне показалось, будто если сейчас я встану и пойду прямо, то выйду к реке, и настанет ночь, и вода превратится в лунное золото.

(Из рассказа Юрия Холодова «Зеленый мох»)

 ★★★

Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 5 марта 1967 года, Восточный Берлин

В январе 1939 года, незадолго до отъезда в Польшу, я встретился с доктором психологии Карлом Остенмай– ером, приехавшим из Мюнхена в Берлин на научную конференцию. Мы были знакомы с конца 20-х годов. Остенмайер был одним из трех людей, с которыми я мог быть более-менее откровенным. Он всегда все понимал и никогда не осуждал. И я знал, что он будет всегда держать язык за зубами.

Последний раз до этого мы виделись в тридцать пятом. С тех пор многое произошло. Когда мы сели пить кофе в берлинском кафе, я не стал рассказывать о подробностях моей работы. Говоря о взрыве моста в Испании, я соврал, что был добровольцем. Поверил ли он? Не знаю. О подготовке к польской кампании я тоже не говорил – это было совсем лишним.

Остенмайер говорил вещи, о которых по-хорошему надо было донести в гестапо. Он говорил, что немецкую нацию поработили демоны.

– Конечно, вы можете сказать, что демонов не существует, и будете отчасти правы, – говорил он мне, поправляя очки. – Действительно, тех самых демонов с рогами и копытами в реальном мире не существует. Я говорю о демонах, которые живут в каждом из нас. Без исключения. Во мне, в вас. В фюрере.

– Карл, – я широко раскрыл глаза. – Вы прекрасно понимаете, что такие вещи не следует говорить. В случае чего ваши заслуги не спасут вас.

– А я говорю их только вам. Оцените степень доверия.

Он улыбнулся и продолжил:

– С другой стороны, я и не говорю, что демоны внутри – это что-то по определению плохое. Нет однозначно плохих и однозначно хороших вещей. Вы сами мне это говорили еще при первых встречах.

– Говорил.

– Так вот: я не говорю, будто это что-то плохое. Но это может привести к очень печальным последствиям. Демоны всегда разрушают. Разрушив все вокруг, они принимаются за разрушение себя. И если бы существовала некая идея, способная уравновесить эту разрушительную силу, я был бы спокоен за наше будущее. Но такой идеи нет.

– По-вашему, национал-социализм – разрушительная идея?

– Вы сказали, – улыбнулся Остенмайер.

– А эта штука, – я указал на значок НСДАП на лацкане его пиджака, – не разрушает вас?

– В партии много хороших людей. Я же не говорю вам, что национал-социализм плох. Он не плох сам по себе. Просто он может плохо закончиться.

– Но почему?

– Гельмут, я хочу, чтобы вы смотрели в будущее с открытыми глазами и без страха. Даже если мы каким-то чудом избежим военной катастрофы (а я уверен, что не избежим, но этого я вам не говорил), нас настигнет катастрофа психическая. Она уже здесь, в наших головах. Мы почувствовали вкус крови и хотим разрушать. Опять– таки, поймите, я не говорю, что это плохо. Это естественное желание человека с первобытных времен. Демоны жили в нас еще в те времена, когда мы сидели в пещерах и били друг друга дубинками. Просто тогда они были сильнее. Но разрушение – я скажу вам очень важную вещь – разрушение никогда не имеет четко направленного вектора. Разрушение всегда происходит сразу во все стороны – и вовне, и вовнутрь. В разных пропорциях, с разной силой. Сейчас мы запускаем чудовищную разрушительную цепочку событий, которые перевернут мир. А больше всего перевернут нас. Кровь опьянила нас, но рано или поздно настанет суровое похмелье.

– Почему вы считаете, что у разрушения нет четкого вектора?

– Очень просто. Вы рассказывали, как взорвали мост. И говорили об этом, как обычно говорят о серьезной психической травме мои пациенты – умалчивая подробности, пытаясь не сболтнуть лишнего, но с особенным упором на ваши личные чувства. Например, при виде убитого товарища. Простите, что я поднимаю эту тему. Возможно, это заденет вас. Но вы никогда не задумывались о том, что, разрушив этот мост, вы разрушили себя?

Он был прав, этот седой доктор с добрым лицом, в круглых очках и с пышными усами. Я кивнул.

Через два дня Остенмайера взяли гестаповцы, когда он выходил из гостиницы. Его допрашивали сутки. Спасло его только личное вмешательство Геббельса: министр пропаганды давно был любителем статей Остенмайера и не мог позволить, чтобы его посадили. Его заслуги в научной работе перевесили крамольные слова, которые он сказал мне, и вскоре его отпустили. Он блистательно выступил на конференции с докладом о роли фольклора в формировании сознания, а затем уехал в Мюнхен.

Нет, донес на него не я. Скорее всего, это был официант или кто-то с соседнего столика. Хотя, если честно, я должен был предупредить, что за мной, как за сотрудником разведки, могут следить. И за моими контактами. Почему я этого не сделал? Я не хотел, чтобы он знал о моей работе в разведке.

Больше мы с ним не виделись.

Его слова о демонах я вспоминал после начала войны, ожидая прихода немецких войск. Это были тревожные дни: каждый день поступали новые известия об отступлении польской армии, но молниеносная война оказалась немного дольше, чем думало наше командование. Я нервничал: нужно было вести себя как обычно, чтобы не вызвать ни у кого подозрений. Я прекрасно понимал, что если раскроюсь, меня шлепнут на месте без лишних сантиментов. Выезжать из Кракова навстречу войскам тоже было опасно – я совсем не хотел попасть под снаряд или встретить шальную пулю.

В городе царила паника. Люди собирали пожитки и уезжали. Все понимали, что сдача Кракова – вопрос времени. Многие коллеги из нашей редакции перебрались в Варшаву. Меня звали с собой, но я отвечал, что не оставлю своего города, чем снискал особенное уважение Ожешко: в нем проснулся совершенно яростный патриотизм. А еще он стал слишком много пить.

В таких условиях работа практически встала. Я ходил в полупустую редакцию и почти ничего не делал. Главный редактор перестал собирать сотрудников на ежедневные планерки и большую часть времени проводил в своем кабинете. Ожешко постоянно крутился вокруг меня, и я не понимал, что ему было нужно. Иногда он приходил на работу пьяным. Всем было наплевать.

– Когда сюда придут немцы, – говорил мне Ожеш– ко, – они не получат Краков просто так. Мы им покажем. Покажем ведь?

– Покажем, – отвечал я.

Сам же я думал лишь об одном: поскорее бы.

Я внес хороший вклад в наступление. За время работы я устроил множество блестящих провокаций в прессе, которые сыграли на руку нашим дипломатам. Я передавал в Центр сведения о военных аэродромах, гарнизонах, оборонительных укреплениях. Мне нравилась эта работа. Теперь же я хотел домой, в Берлин. К заслуженным похвалам от начальства, к посиделкам в баре с партийными товарищами.

Утром шестого сентября меня разбудил звонок в дверь.

Я взглянул на часы. Было шесть утра. Недовольный и сонный, я закутался в халат и пошел открывать. На пороге стоял Ожешко в длинном бежевом пальто, небритый, дышащий перегаром, с мешками под глазами. В руке он держал небольшой саквояж. Молча посмотрел на меня, отодвинул рукой в сторону, ввалился в коридор и сел на табурет, тяжело дыша.

– Армия оставила Краков, – сказал он, глядя перед собой мутными глазами.

– Как это – оставила?

– Просто так. Они ушли. Взяли и ушли. Сюда идут немцы.

Он был пьян.

– Успокойся, – ответил я, закрывая за ним дверь. – Давай выпьем кофе и подумаем.

– Подумаем? – его лицо исказилось злобой. – О чем мы подумаем? Ты не понимаешь, о чем я говорю? Наверное, ты еще спишь!

– Прекрасно понимаю.

Я старался сохранять спокойствие.

– Ничего ты не понимаешь! Ничего! Я только что сказал тебе и скажу еще раз. Армия. Оставила. Город. Сейчас. Тут. Будут. Немцы.

Его лоб покрылся испариной, в голосе сквозила ненависть.

– Значит, наверное, стоит уехать? – неуверенно спросил я.

– Уехать? Уехать? – Он вскочил со стула и приблизился ко мне вплотную. – Ты? Ты это говоришь? Уехать? А кто говорил – надо сопротивляться до последнего? Кто говорил – ни единого клочка земли? Кто говорил – до последней капли крови? Кто, а?

Я отодвинулся от него, заложил руки за спину и принялся ходить кругами по коридору.

– Успокойся. Не надо паники. Да, оставлять город нельзя. Но что мы можем сейчас сделать?

– Мы можем показать им. – Его глаза заблестели. – Ты же говорил, что мы покажем им? Значит, мы им покажем.

– И как мы покажем им?

Ожешко хищно улыбнулся, нагнулся, раскрыл саквояж и достал два пистолета – армейские ViS.35 [16]. Протянул мне один.

– Держи, – сказал он все с той же хищной улыбкой. – Вот так мы им покажем.

Я изумленно посмотрел на протянутый мне пистолет, будто впервые в жизни видел его. Взял, осмотрел со всех сторон.

– Хорошо, хорошо, – ответил я.

– Я знал, что тебе понравится эта идея!

Отличная, отличная идея, думал я.

– Ты же умеешь стрелять?

– Нет, – соврал я. – Но в случае необходимости могу попробовать.

– А теперь мы сделаем то, что должен сделать честный гражданин, – продолжил он. – Мы пойдем по улице и будем искать немцев. И стрелять в них.

– Сколько же немцев мы застрелим до того, как застрелят нас? – я иронично улыбнулся.

– Двух, трех, четырех, десять, двадцать… Какая разница! Томаш, дружище, мы должны. Иначе мы не поляки, а говно на палочке.

– Согласен. – Я положил пистолет в карман халата. – Только позволь мне одеться.

– Да, конечно, – рассеянно пробормотал Ожеш– ко. – Одевайся.

– Только, пожалуйста, успокойся, сядь на табурет и не мельтеши. Иначе я тоже начну нервничать, и ничего хорошего не выйдет. Хорошо?

– Хорошо, хорошо.

Он сел на табурет, сжимая в руке пистолет, и принялся беззвучно шевелить губами, глядя перед собой в одну точку. Я зашел в спальню, скинул халат и стал одеваться, думая о том, что же теперь делать с Ожеш– ко. Понимание пришло быстро. Пистолет я положил в карман пиджака.

Когда я вышел из спальни, Ожешко все еще сидел на табурете. Услышав звук открываемой двери, он обернулся и вскочил.

– Все? Оделся? Пойдем?

– Да. – Я застегнул пуговицу на пиджаке, снял с вешалки кепку, надвинул на лоб. – Пойдем и покажем им.

– Да, да. Покажем.

Я подошел к двери и собирался было открыть ее, но замешкался, встал и повернулся к Ожешко.

– Подожди, – сказал я. – Мой портсигар. Как же я без папирос? Анджей, посмотри, пожалуйста, на столике возле кровати, он вроде был там.

– Да, да, хорошо. – Ожешко закивал головой и быстрым шагом направился в спальню.

Когда он подошел к двери, я вскинул пистолет и дважды выстрелил в спину.

Ожешко схватился одной рукой за дверную ручку, другой оперся о стену. Он медленно обернулся с широко раскрытым в удивлении ртом, рухнул на колени и попытался что-то сказать, но изо рта хлынула кровь.

Я прицелился в лоб и выстрелил еще раз. Он завалился назад с подогнутыми коленями, привалившись головой к стене и неестественно вывернув шею. На обоях растекалось кровавое пятно.

Я положил пистолет в карман, вышел из квартиры и закрыл за собой дверь.

 ★★★

Поезд Москва – Брянск, 17 июня 1941 года

– Да, да, спасибо. – Гельмут сел на край дивана, провел ладонью по лицу, протер глаза.

– Все в порядке? – осведомился проводник.

– Да. Все хорошо. Мне снился идиотский сон, будто вы разбудили меня, и я вышел на станции Калинова Яма.

– О, такое бывает. Через десять минут мы будем на станции. Может быть, кофе?

– Нет, спасибо.

Проводник кивнул и вышел из купе. На столе стоял подстаканник с чаем, блюдце с бутербродом и бутылка минералки. Рядом была разбросана сдача. В окне медленно проплывал широкий зеленый луг.

Гельмут тяжело вздохнул.

Приснится же такая чушь, подумал он.

Сон вспоминался во всех деталях, ярко и рельефно. Жара, одноэтажное желтое здание станции тридцать девятого года постройки, поиски связного, зевающий милиционер, Орловский. Гельмут давно не видел таких живых и запоминающихся снов. Впрочем, он давно не спал дольше четырех часов. Он чувствовал себя очень странно – так всегда чувствуют себя после глубокого дневного сна.

Он не любил спать днем. Это всегда оставляло мутный и неприятный отпечаток в сознании, очень плохо соображала голова, организм чувствовал себя разбитым и никчемным. Гельмут взял подстаканник и сделал несколько жадных глотков. Чай был холодным. Затем съел бутерброд, запил минералкой.

Поезд начал замедляться, за окном показалась широкая проселочная дорога и первые деревянные домики. Взглянул на часы. 14:35. Через пять минут поезд будет на станции.

Гельмут положил деньги в бумажник, сунул его в карман брюк, оглядел купе. Чемодан и пиджак можно было оставить – там ничего ценного. Сейчас он выйдет на станции Калинова Яма и больше не вернется в этот поезд. Проводник, конечно, забеспокоится, но ничего страшного. А потом он поедет в Берлин. Любым способом.

Хотелось пить. Гельмут допил чай, сделал еще несколько глотков воды. Поезд замедлялся и подъезжал к станции.

Здание выглядело совсем не таким, как во сне – из старого красного кирпича, широкое, двухэтажное, с покатой крышей. Над входом выложено белым кирпичом: «КАЛИНОВА ЯМА. 1909 г.».

Дореволюционное, подумал Гельмут. Умели же строить.

Поезд остановился.

Гельмут снова осмотрел купе, выглянул в коридор, прошел к тамбуру. Проводник стоял у открытой двери и щурился на солнце.

– Не забудьте: поезд стоит двадцать минут. Ждать не будет, – улыбнулся проводник.

– Конечно. Я немного прогуляюсь.

Гельмут сошел на платформу. Яростно слепило солнце, но было уже не так жарко: налетел легкий ветерок. По рукам прошлись мурашки, и Гельмут пожалел, что не взял пиджак. Но он решил не возвращаться. В прошлый раз это плохо закончилось.

На платформе было тихо. Мимо лениво проходила старушка со связкой бубликов, возле входа на станцию зевал милиционер в белой гимнастерке, у соседнего вагона курил высокий мужчина в бежевом пальто. На скамейке у платформы сидели старик со старухой, о чем-то разговаривая.

В дальнем конце платформы, опершись на ограду, стоял мужчина в синей рубашке и серой кепке. Он читал газету и время от времени поглядывал по сторонам. У его ног стоял большой чемодан из коричневой кожи.

Да. Вот он.

Гельмут пошел в его сторону, ускоряя шаг. Мужчина повернулся к нему, сложил газету, выпрямился. Он был молод, лет двадцати пяти, с худощавым лицом, из-под кепки выбивались рыжие волосы.

– Добрый день, – сказал Гельмут, подойдя ближе. – Вы случайно не знаете, где здесь можно купить пирожков с мясом?

– Сам не могу найти, – ответил рыжий мужчина, улыбнувшись. – Зато тут продается отличный квас.

– Замечательно. Можете показать, где?

– Да, конечно. Пойдемте.

Рыжий кивнул в сторону здания станции, подхватил чемодан и пошел. Гельмут последовал за ним.

– Прохладно стало, – заметил рыжий. – С утра была невыносимая жара.

– Да, в Москве тоже было очень жарко.

– Сколько стоит поезд? Двадцать минут?

– Да, но это уже не имеет значения. Когда дойдем, расскажу.

Рыжий заинтересованно покосился на него.

– Вы не будете садиться обратно на поезд?

– Потом поговорим об этом. Не при людях.

– Хорошо.

Они прошли сквозь безлюдное здание станции и вышли на площадь, от которой расходились в разные стороны три неровные дороги между ветхими деревянными домиками. Единственным кирпичным зданием, кроме станции, был магазин, рядом с которым стояла лошадь, бессмысленно глядящая по сторонам. На ступенях магазина сидел сонный дед в засаленной рубашке.

– Старенький городок, – сказал рыжий, закурив на ходу. – И забытый богом. До революции здесь был важный транспортный узел, но в Гражданскую город сильно пострадал, да так и не восстановился с тех пор.

– Вы из этих мест?

– Я не скажу вам, откуда я.

– Резонно. – Гельмут тоже закурил. – Куда теперь?

– Недалеко. Пять минут ходу. Вон за тем домом, – он показал на один из домиков, стоящих справа от площади, – затем направо, потом по дороге вниз и налево. Не заблудимся.

По дороге вниз и налево стояла покосившаяся изба с заколоченными окнами – видимо, здесь давно никто не жил. По стенам разрастался дикий плющ, в заброшенном палисаднике зеленели заросли крапивы. Когда они поднялись на крыльцо, доски под ногами натужно заскрипели: Гельмут испугался, что они могут провалиться. Рыжий взялся за ручку и с силой навалился плечом за дверь. Казалось, от его движения вздрогнул весь дом.

В избе было настолько темно, что Гельмут, пройдя внутрь, почувствовал себя слепым. В воздухе висела пыль. Когда рыжий закрыл дверь, темнота навалилась со всех сторон, и Гельмут потерял ориентацию в пространстве. На секунду ему стало страшно. Он услышал звон щеколды и отдаляющиеся шаги рыжего.

Чиркнула спичка, зажглась свеча, а над ней появилось лицо рыжего в ярко-красных отблесках.

– Уж извините за неудобство, – сказал рыжий, и его голос был приглушен. – Но больше здесь негде проводить подобные встречи.

– Я понимаю.

Рыжий поставил свечу в канделябре на стол.

– Зато можем проникнуться таинственной атмосферой. Как в шпионских романах, – добавил он. – Вы любите шпионские романы?

Гельмут заметил, что лицо рыжего, ранее холодное и отстраненное, теперь заиграло новыми эмоциями – или это из-за свечи?

– Когда горит огонь, мир становится другим, – продолжал рыжий, не дожидаясь ответа. – Вы любите огонь?

– Да. Теперь давайте о деле.

– Да, конечно, простите. Мой позывной – Юрьев. Это все, что вам нужно знать. Как называть вас?

– Костров, – не думая, сказал Гельмут, глядя на пламя свечи.

– Костров. Хорошо. Будете Костровым.

С улицы послышался лай собак.

– Мне нужен новый шифр и передатчик, – сказал Гельмут.

– Все в чемодане.

– Еще мне нужно, чтобы вы передали шифровку в Центр.

– Прямо сейчас?

– Желательно.

Юрьев нагнулся к чемодану, щелкнул задвижками, откинул крышку. В слабом пламени свечи Гельмут увидел множество ручек и рычажков – это был советский радиопередатчик, он видел похожие и даже однажды пользовался. К верхней крышке были прикреплены несколько листков бумаги – видимо, запись шифра.

– Сами-то с такой штукой работали? – спросил Юрьев, выкручивая ручки.

– Приходилось. Разберусь.

– Какой текст вам нужно отправить?

– «Чернышевскому. Выполнить задание не представляется возможным. За мной слежка. Скорее всего, я раскрыт. Возвращаюсь. Белинский».

Юрьев поднял голову, взглянул на Гельмута и хмыкнул.

– Великий русский литературный критик ко мне пожаловал. М-да, неприятная ситуация. Не повезло вам.

Гельмут мрачно кивнул.

– А как планируете возвращаться?

– Не знаю. Вернусь на станцию и решу. Наверное, через Минск, оттуда в Брест, оттуда в Германию.

– Разумно.

Юрьев вытащил из чемодана сложенный микрофон.

– Сейчас все будет, – сказал он. – Подождите немного.

 ★★★

ВЫПИСКА

из протокола допроса подозреваемого в сотрудничестве с германской разведкой Костевича Тараса Васильевича

от 2 августа 1941 года

ВОПРОС. Когда Сафонов устроился к вам работать?

ОТВЕТ. В ноябре прошлого года.

ВОПРОС. Точнее.

ОТВЕТ. Десятого или двенадцатого. Не могу вспомнить точно.

ВОПРОС. Как вы познакомились с ним?

ОТВЕТ. Он пришел в редакцию по объявлению, показал примеры своих статей – вырезки из какой-то оренбургской газеты, а еще из «Красной Нови». Мне понравилось. Мы как раз искали хорошего автора.

ВОПРОС. Он был хорошим автором?

ОТВЕТ. Да, очень.

ВОПРОС. Вы никогда не интересовались его прошлым?

ОТВЕТ. Иногда, да. Он был молчалив, но иногда что– то рассказывал.

ВОПРОС. Что он рассказывал?

ОТВЕТ. Что родился и жил в Оренбурге, потом в Ленинграде, потом в Москве.

ВОПРОС. Он рассказывал вам про Тегеран?

ОТВЕТ. Да. Говорил, что во время командировки его избили, он потерял документы, обратился в посольство…

ВОПРОС. Вы не замечали ничего подозрительного?

ОТВЕТ. Нет. Нормальный парень.

ВОПРОС. Вы не замечали ничего подозрительного в его общении с сотрудником германского консульства?

ОТВЕТ. Нет.

ВОПРОС. Несмотря на то что он сам предлагал вам написать эти интервью?

ОТВЕТ. Ну да. А что в этом такого? Он всегда был инициативным. Поверить не могу.

ВОПРОС. Вы понимаете, что у вас в газете более по– лугода работал немецкий шпион? В это вам придется поверить. Как и придется смириться с тем, что вы не вычислили его, не заметили ничего подозрительного, не сообщили в органы, когда следовало.

ОТВЕТ. Да, признаю.

ВОПРОС. Вы сами общались с Клаусом Кестером?

ОТВЕТ. Один раз, в ресторане, на приеме у товарища Молотова. В марте.

ВОПРОС. О чем вы говорили?

ОТВЕТ. Да разве же я вспомню? О ерунде какой-то. С ним тогда Сафонов говорил.