Читать книгу Летящий с ангелом - Александр Петров - Страница 3

Мои школьные и дворовые друзья, как сговорились, стали интересоваться кто чем: спортом, книгами, радио, моделями самолетов и кораблей, посещали фотокружок и учились танцам. По субботам у нас принято было ходить в кино. Кажется, именно кино и стало влиять на наши увлечения. Например, после просмотра «Трех мушкетеров» из библиотек пропали сочинения Александра Дюма, и мне приходилось записываться в очередь или искать по частным собраниям. Часто выручали друзья или родители. То же повторилось, когда мы посмотрели экранизации Майн Рида, Джека Лондона и Конан Дойля. А были еще дивные сказки про Морозко, Василису Прекрасную. Позже – Пушкин, Лермонтов. Зовущий в светлую даль Шукшин и поднимающий ввысь Тарковский.

Юра уговорил меня записаться в фотокружок. Мы стали бегать всюду с фотокамерами, «снимать» все, что стоит и движется. В темно-красной лаборатории, затаив дыхание, наблюдали, как на белой бумаге, погруженной в проявитель, появляется изображение. Это увлечение не мешало нам паять радиоприемники, чтобы по ночам под одеялом слушать запретную джазовую музыку, читая при этом с фонариком детективы.

Аня с Иришкой приглашали меня в театр. Обычно мы сидели на первых рядах, и я терпеливо наблюдал, как напрягаются вены на горле актера, выкрикивающего глуповатые реплики, как брызгает он слюной и поднимает пыль со сцены, по которой громыхают его обшарпанные каблуки. Мне все это казалось чем-то искусственным, не имеющим к реальной жизни никакого отношения. Девочкам я об этом говорить не смел: они-то, в отличие от меня, театральную бутафорию почитали за великое искусство.

Меня больше всего тянуло на природу, где много воздуха, света, воды – жизни. Как-то на день рождения мне подарили китайский фонарик с круглыми батарейками. Мы с Павликом его покрыли гидроизоляцией – залепили щели пластилином – и со старой корзиной уходили на реку. Вечером, когда в глубине воды сгущалась черная тень, мы ставили на дно корзину с кусочками мяса. В корзину опускали на веревке горящий фонарь и… поднимали глаза к небу. Над водой витали влажные запахи тины, рыбы и бензина. Позвякивали лодочные цепи, вяло плескалась рыба, где-то далеко гудела электричка, а над нами загорался таинственный Млечный путь.

– Павлик, а как ты думаешь, зачем нужны звезды?

– Для красоты, наверное, – пожал он плечами.

– Мне Дима рассказывал, что звезды больше Солнца. Их так много, что и сосчитать невозможно. Сколько же нужно работать, чтобы это придумать, сделать и следить за ними. И все только для того, чтобы кто-то любовался?

– Да. А ты думаешь, этого мало?

– Не знаю, друг. Но даже если только для красоты, то можно было их тут повесить, – поднял я палец к небу.

– Ну что будем поднимать? Там раков уже, наверное!..

– Да ну их… Куда они денутся? Давай еще посидим, посмотрим.

Наше созерцание нарушила Ира. Она неожиданно вышла из фиолетовых кустов с розовой кастрюлей в руках: «Мальчики, я подумала, может, вы голодны. Вот, поешьте бабушкиных щей». Мы сурово зашикали на нее. Вздохнули, взяли протянутые алюминиевые ложки и стали прямо из кастрюли хлебать холодные щи с блестками застывшего жира. Вообще-то мы их не любили. Вот окрошка – да. Особенно, если с огурцами и с ядреным домашним квасом. А что щи… Там эта капуста, вареный лук – все какое-то скользкое… Нет, щи – только из-под палки, с горчицей и с видом на парочку поджаристых котлет.

Но в тот миг все было чудесно: и эти безумно вкусные холодные щи с подсохшим белым хлебом, и …мигающие звезды на черном небе. И плеск душистой воды о борт лодки. И даже нежданное вторжение Иры, которая молча улыбалась и смотрела то на нас, то на блескучую воду, то на роскошное манящее небо.

Помню, однажды Дима пригласил меня домой и, закрыв дверь своей комнаты на крючок, открыл передо мной книгу «Расследование преступлений». Эту книгу привез из-за границы его папа, большой начальник. Книга шокировала нас цветными фотографиями трупов и сухими подписями: «Поза «боксер», характерная для сгоревшего трупа», «Самоубийство путем самоподрыва гранатой, размещенной во рту», «Множественные колото-резаные ранения, нанесенные убийцей в состоянии аффекта», «Разложение трупа в стадии жировоск» и так далее. Нас тошнило, мы закрывали книгу и жадно пили воду, но вновь открывали и упорно смотрели, смотрели.

Всю следующую неделю я думал о хрупкости человеческой жизни. Во мне появилась острая жалость к людям и к самому себе. Как же так, вот мы ходим, едим, учимся и работаем. У нас есть кино, книги, летом цветы и зимой снег. Мы влюбляемся и дружим, мечтаем и тоскуем, смеемся и плачем. И вдруг заболеваем, или подходит убийца, или война, или кирпич на голову, или машина задавит – и все, конец! А куда девается наша любовь, мамина нежность, суровая отцовская дружба, пение птиц, шелест дождя, скрип снега под ногами, сладкое томление и счастье влюбленности – это что, сгинет? Все напрасно? Но ведь в этой жизни все так разумно, правильно, красиво. Не может быть, чтобы смерть все это могла уничтожить. Нет, невозможно!

Доел жареную картошку, ополоснул тарелку и выглянул в окно. Там за доминошным столом сидел над шахматной доской Дима. Я выбежал во двор и присел рядом. Он, почти не глядя, передвигал фигуры по клетчатой фанере, листал книгу и хрустел кукурузными палочками. Его соперник, старшеклассник с длинным чубом, весь красный и взъерошенный, не обратил на меня внимания. Я горячо зашептал Диме на ухо о своих переживаниях, а он сонными глазами посмотрел на меня и скучно вздохнул.

– Знаешь, Андрюха, ерунда все это.

– Как же ерунда, если все может закончиться в любую секунду.

– Ты же сам сказал, что жизнь разумна и правильна. Значит, и этот вопрос со временем решится. Что ж тогда волноваться?

– Как это что! А если не успеем? Ты помнишь фотографии убитых? Они, поди, даже пискнуть не успели: бац и труп. Они тоже ведь любили и мечтали. И куда все это подевалось?

– Глупый ты, что ли, – вздохнул Дима, небрежно «съев» слона. – Как учит мой великий папа, вопросы надо решать в порядке поступления. Хочешь хрустиков? Нет? Тогда отстань.

Я тупо наблюдал, как подъехала телега со смуглым старьевщиком в шляпе. По двору разлился густой запах лошадиного пота, гниющего тряпья и протяжный клич: «Тря-а-а-апьё-о-о-о берё-о-о-о-ом!» Двери подъездов захлопали, и засеменили к нему бабушки с тюками тряпок. Старик взвешивал тюки на старом чугунном безмене, швырял за спину и взамен протягивал стиральный порошок, синьку, надувные шарики. По какому принципу выбирал он кому что, никто не знал. Возмущаться натуральной оплатой никто не пытался: во-первых, бесполезно, во-вторых, опасно: старик не выпускал из рук длинную плеть, которую держал наготове.

– Вот это я понимаю, – сказал Дима. – Частный предприниматель. Бизнесмен. Это человек из нашего будущего.

– Что-то неприятно пахнет твое будущее. Да и выглядит не очень.

– Ты не понимаешь! Он сейчас вернется домой, переоденется в белый костюм, сядет в белый лимузин и поедет в фешенебельный ресторан слегка развеяться.

– Это потому что ему скучно?

– У капиталистов так принято.

– А что толку? – снова спросил я. – Ну помрет он в белом костюме с бокалом «висок» и толстой сигарой. Это даже обиднее.

– Ой, да успокойся ты! Слушай, не закапывай в могилу, – зашипел Дима, потом закатил глаза и продолжил: – белоснежную мечту моего босоного детства.

Нет, я не успокоился. Приставал по очереди к Павлику, Юре и Ане. Но то, что они отвечали, меня не устраивало. Я сидел на лавочке, болтал ногами и думал о бренности бытия. «Андрюша, сынок, сходи в магазин!» – раздался мамин крик с балкона. Впервые я обрадовался этому заданию. Забежал домой, схватил сумку с кошельком и отправился в гастроном.

О, нет! Совсем не простым оказался мой путь… Как всегда, на его извилистой траектории таилось множество препятствий! Так, мне пришлось сыграть партию в пинг-понг, потом снять с дерева толстого глупого кота, потом помочь Юре распилить старинный фотоаппарат, потом залезть на крышу гаража и сбросить оттуда малышне застрявший мяч. Я споткнулся, упал, расшиб колено и залепил его листиком подорожника. Наконец, мне удалось дойти до гастронома и выстоять две очереди: сначала за молоком, потом за хлебом. Все это время я смотрел на людей и, как в кино, видел их будущее: этот умрет от болезни, эта утонет, этот сгорит на пожаре, эта упадет головой на острый камень – и все, все! умрут. Выходя из гастронома, в зеркальной витрине увидел я свое отражение и подумал: «Вот этот мальчик тоже умрет. И даже, может, сегодня и очень страшной смертью». Потом показал ему язык, на что зазеркальный двойник ответил мне примерно тем же.

Чувство близости смерти вызвало у меня острое желание жить. Не просто как-нибудь существовать, а интересно, на всю катушку. Я разглядывал деревья, траву и цветы, кошек и голубей, асфальт под ногами, небо над головой, редких прохожих – и представлял, что вижу это в последний раз. Тысячу раз виденное вызывало у меня сильный интерес, прямо-таки чувство родства с этим миром, который жил, дышал, двигался, плакал и смеялся. Я любил его, восторгался и …жалел до боли в груди, до горючих слез.

Вдруг я резко остановился. У дороги, под большим кустом на пеньке сидел старый солдат с медалями на груди. Он печально, как брошенная собака, смотрел на прохожих. Я отыскал в кошельке медную монетку и положил ее в старую кепку у деревянного протеза. Нищий поклонился мне и серьезно произнес: «Дай Бог тебе здоровья». От него до дома я почти бежал. Отдал маме сумку с кошельком и попросил монетку для нищего. Она протянула мне три серебряные монеты и погладила по голове. До угла дома я бежал, потом остановился, перевел дыхание и перешел на шаг. Вот он – сидит еще. Я подошел, нагнулся и, снова глядя на страшную деревянную колоду протеза, бросил монеты в кепку. «Дай тебе Бог здоровья», – услышал я и поднял глаза на инвалида. Он улыбался мне, как старому знакомому.

Все эти события требовали немедленного объяснения, и я отправился к Николаю Васильевичу. Дверь открыла молчаливая, всегда грустная тетя Аня и, прошептав приветствие, впустила в дом. Нацедив для меня традиционного «чайного гриба», он спросил:

– Андрейка, да на тебе лица нет. Что случилось?

На всякий случай я ощупал лицо. Все оказалось на месте: нос, щеки, глаза, подбородок. Значит, он пошутил. Понятно.

– Там нищий, – махнул я рукой. – Он мне сказал «Дай Бог тебе здоровья».

– О, это не просто нищий. Я его давно знаю, он философ. Собирает деньги не себе. Во-первых, он дает возможность прохожим сделать доброе дело. Во-вторых, собранные деньги отправляет сироткам в детдом. А тебе, видно, понравилось милостыню подавать, а?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Но мне стало очень хорошо.

– Вот и не скупись никогда на милостыню, тогда действительно Бог даст тебе здоровья и много чего еще.

– А нам в школе говорили, что Бога нет.

– Кто так говорит, – для них Бога нет. А ты их не слушай. Есть Бог. А как же иначе! Есть.

– А вот я пришел с таким вопросом. Мне кажется, что в этой жизни все разумно и правильно. Но тогда почему люди умирают? И куда девается то, ради чего они жили?

– Видишь ли, Андрейка, если Бога нет, тогда жизнь действительно смысла не имеет. Пожил – и в землю. Делал добро или зло – неважно: все равно ведь в землю. А вот если ты веришь, что Бог есть, то все становится на свои места. После смерти тела душа твоя даст отчет Богу о прожитой жизни. Если ты делал зло – будешь наказан. Если стремился делать добро, Бог возьмет тебя в Свое Царство. И там продолжится жизнь, только более интересная. Я как-то читал, как там прекрасно! Одно слово – рай!

От этих слов во мне что-то сильно качнулось. Словно туман на миг рассеялся, и я снова увидел, как летаю по светлым безбрежным просторам. Я сидел завороженный и счастливо молчал.

– Ты вот что, Андрейка, о нашем разговоре никому не говори. Просто верь, что Бог есть и Он тебя ждет к Себе в Свое Царство. Всю жизнь стремись делать добро. Пусть это будет наша тайна. Большая, светлая, добрая тайна. Хорошо?

– Да. Мне так хорошо! Спасибо вам.

На День Победы нас одевали в белые рубашки и загоняли на сцену. Перед этим недели две мы разучивали стихи, исполняли оратории, учились красиво маршировать и подносить цветы. И если репетиции доводили нас до полной тупости, то в День Победы на нас сходило какое-то озарение. Сцена, убранная цветами, лучи прожекторов, громкая торжественная музыка, общее волнение – все это приподнимало над суетой, и мы так читали! Так пели!

В первых рядах на плюшевых креслах сидели старенькие ветераны – они-то и становились нашими главными почитателями. Потому что они плакали. После знакомства с нищим инвалидом я на праздничном утреннике все высматривал его лицо среди сотен чужих лиц, но разыскать его не удалось. Тогда я представлял себе, что он сидит в первом ряду в синем костюме с орденами. Вместо страшной деревянной ноги у него аккуратный протез под брюками ― совсем незаметный. Он смотрит на меня, а я читаю стихи звонким голосом. И тогда у меня все получалось еще лучше.

В перерыве перед военным фильмом нам позволялось зайти в буфет и бесплатно выпить по стакану лимонада с пирожным. Там же сидели ветераны и пили не только лимонад. Они подзывали нас к себе: «Ну-ка, пианары, скажите заслуженным героям, как вы живете? Хорошо ли учитесь? Слушаете ли старших? А ведь мы за вас кровь проливали. За вас мерзли в окопах…» Что тут скажешь, когда так и было. Мы смущенно обещали учиться еще лучше, слушаться еще послушней, дружить еще дружней. Но чего-то нам не хватало. Между нами стояла стена: они, за нас воевавшие, находились по одну сторону, а мы, дети мирных лет, обязанные им самой жизнью – по другую сторону той стены. Тогда я жалел, что среди сидящих в зале, пьющих в буфете, курящих в туалете, гуляющих в фойе – нет моего нищего старика. Мне очень хотелось увидеть его ветхую гимнастерку, деревянную колоду и такие умные, добрые, печальные глаза, услышать волшебные слова: «Дай Бог тебе здоровья».

Летом нам удалось навестить маминых родственников, что жили в деревне. Ехали мы туда сначала поездом, потом автобусом и еще на телеге. Дом, в котором жила тетя Нюра, стоял на самом краю леса. После привычных загородных дачных поселков здешняя природа поразила нас необычным богатством. Мой двоюродный брат Коля, взрослый мужик, пригласил меня сходить «по землянику». Мы только вошли в лес, прошли метров сто и вот она: огромная поляна, сплошь красная от крупной душистой ягоды. Тоже было и с грибами. За полчаса мы набрали по ведру отборных боровиков и белых груздей – других тут не собирали. На рыбалке за полчаса выуживали пяток огромных лещей.

Очень быстро мне надоело охотиться, пробовать на вкус и объедаться. Меня интересовали люди. Здесь, в глубине страны, в глубине народа они должны были владеть чем-то необычным. Рядом шевелилась тайна, она ходила вокруг меня кругами, кричала ночным филином и утренним петухом, пьянила голову пронзительными ароматами цветов, трав и земляники. Я всматривался в загорелые грубоватые лица селян, в их застенчивые глаза, вслушивался в необычный протяжный говор и ждал…

Случилось это на пятый день. Тетя Нюра повела маму на кладбище. Я напросился идти с ними. Кладбище находилось на противоположном краю деревни. По дороге женщины говорили о крестьянском восстании, жестоко подавленном комиссарами. На кладбище мы подошли к огромной братской могиле, в которой покоились двести пятьдесят селян. Тетя Нюра ласково гладила густую траву на могиле и тихонько выла: «Ироды, сколько душ погубили…» Мы долго обходили кладбище. Наши родственники покоились там и тут, под разными холмами. Их объединяло одно: на могилах стояли кресты. Не памятники с красной звездой, обычные для городских кладбищ, но кресты – величественные, живые, родные…

Вечером мы поминали покойников. Стол уставили сладостями, глиняные кринки наполнили квасом и компотом. Отец спросил, где водка, тетя Нюра округлила глаза: «Что вы, миленькие! Это ж какой грех-то. Батюшка говорил, что покойники горят как в аду от поминания водкой. Только сладеньким, чтобы им сладко жилось на том свете». Мама смущенно посмотрела на меня, но промолчала. Я превратился в одно большое ухо.