Читать книгу Тетради 2014 года - Александр Петрушкин - Страница 27

Как рыба силясь говорить,

когда уже в лотке сидит —

и пузырятся жабры

у продавщицы от того,

что пенно внешне и тепло

в челябинском базаре,

так мимо их плывёт Миасс

в самом себе и мимо нас,

как Данте к черной Сарре.

Здесь где-то дочь моя живёт

свой тонкий обхватив живот,

свернувший к полой жажде,

в котором свил базар вокзал —

как бы мальки ещё он мал

с ЧЕГРЕСа до Свердловска

Идёт вдоль взвод почти мужчин,

чурек плетётся из корчмы,

с прохладною винтовкой

левей золы, южней берест,

он будет жарить из небес

комедии, из воска

он выплавит свой новый лес,

и земли встанут на дыбы

вдруг ощутив своей судьбы

горизонталь и плоскость.

И кости рыб сожмёт Миасс —

как часть игры – летит КАМАЗ

и ни о чём не просит.

А на руке моей щенок —

как тень в полудне он высок

и спрятан средь колосьев.

И в пустоте идёт Дебил-

Механик-Движитель светил

Чилябонского солнца.

ДЕБИЛ

Вот я, учитель этих пчёл,

несущих мёд из языков,

как мальвы и пастушки —

они растут в своей среде,

рыдают где-то в сентябре

и умирают просто,

так просто – как старик умрёт,

узнав себя наоборот,

с изнанки и снаружи

гуляя в наволочке он —

уже почти один озон,

а станет ещё уже.

И воздух мягок, будто пруд,

и взвешен, как в исподнем

одет, на мальву, что жуют

прыщавые пастушки,

что мчат ко мне на всех парах —

пристойны, сладки, жутки

Вот я – учитель языков

и ученик их – как коньков

оставленные слепки —

они всё смотрят на меня

и за руки пчёл теребят,

и лижут пальцы редко.

Свобода! – мне кричит старик.

Тут, понимая, что он влип,

он смотрит в гору робко

и всходит [как бы среди вань]

такой худой, что рвётся ткань

у мирового зданья

перехватив дыханья.

СТАРИК:

Я вышел из себя,

как тропы вслед за зверем,

и лесорубы, лес коля,

всё двигались за лесом,

по кругу двигался театр —

введенский с заболоцким

ругались, чайником шипя

в прозрачном отголоске,

и распугали пчёл – они —

шурша, как будто мальвы,

скрывались там, где плыл – как дым —

дебил и номинальный

придурошный, мой славный лес,

в челябинском Париже —

из всех возможных в мире мест

он выбирал, что ближе.

Он выбрал! Выбрал этих, кто

заштопал мир, как саван,

как продавщица дохлых рыб

с искусственным дыханьем.

Нам всем отчаянье дано —

как ложка или вилка,

и спит над миром это дно

и дырка его с крышкой.

Я вышел из себя и шёл

куда глаза, как нитки,

меня вели к скрипящей той

единственной калитке,

где явлен, как бушлат, мне был

отравленный в ночь киник,

и лаял мёд вовнутрь пчелой,

которую мне кинет.

МЁД:

Вот два дебила, солнце вот

пишу письмо наоборот,

куда нас ссылка заведёт,

и заведут детали.

Моя пчела всегда внутри,

но если идиотов – три,

то всё – хана печали

(не надо! – откачали).

О, как скрипел мой медогон,

в руке качая соты, он

до капли был

проявлен,

как бы часы, как часть весов

чьи чаши помню словно рот,

и тёмное молчанье —

у мальвы

утром ранним —

вот два дебила пьют чифир:

на индигарке спит один

второй встаёт как в восемь

с ответом что не просят.

О, как скрипел мой медогон,

недогнанный, идя в загон,

поскольку мчались лоси

как тройка через осень.

И грач молчал, и пел камыш,

дебил смотрел в пчелу, как мышь

и плакал сквозь ладони

с пчелою, что не тронет.