Читать книгу Корабль отстоя (сборник) - Александр Покровский - Страница 2

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Размышления.

О груди, конечно.

Естественно, о женской.

С некоторых пор меня волнует ее упругость.

То есть, мне небезразлична ее способность восстанавливать свою первоначальную форму при надавливании.

И не то чтобы эта способность вызывает сомнение, – нет!

Просто она не может не волновать.

Вот видишь грудь (там еще ямочка такая посередине), а потом тебя так и тянет залезть туда пальцем.

Происходит некоторый даже немой разговор между пальцем и грудью. Он ей: «Сударыня, тут такая теснота и совершенно невозможно, чтоб не прижаться».

А она ему: «Не сомневаюсь относительно тесноты. Это так понятно».

И еще я замечал, что после надавливания остается вроде бы след, видимый только при внимательном очень близком изучении.

Он остается как надежда на повторное нажатие, и таким приглашением невозможно не воспользоваться.

Воспользовался – получилось.

И вот здесь уже возникает небрежение.

У пальца.

Ему начинает казаться, что так будет всегда: надавливание, вслед за тем ожидание последующего надавливания и, как следствие, еще одно надавливание. Таким образом, образуется привычка, губительная и для груди и для пальца.

Палец лишается трепета, а грудь утрачивает способность усваивать этот трепет.

И еще о пальце.

Палец должен искать сосок.

И еще о соске.

Не знаю, что на меня находит, если я сперва вижу сосок, а потом уже его ощущаю. Какое-то необъяснимое, я полагаю, воспламенение, скорее всего.

Я пытался разобраться в этих своих чувствах, но не вышло ни черта – просто мысли разжижение.

Он еще сморщенный сначала, потому что холодно, понятное дело.

Особенно если его покрывает влажная рубашка белого батиста, которая потом топорщится на бедре.

Осторожненько ее снимаем, шепча всякую пришедшую в этот момент на ум глупость, например: «Милая моя, да мы же совсем замерзли и окончательно окоченели», – после чего следует вышеупомянутое надавливание на грудь, отчего сосок укрепляется, после чего его следует попробовать губами.

И вот тогда-то и происходит то самое разжижение мысли, о котором мы и собираемся поведать.

Течение ее происходит неровно, рывками-отрывками, среди которых находятся и такие: «Метаморфоза прозаического опыта… мама моя родимая… музыка, как искусство вообще… ым… обнаруживает свой монотематический бред… ам…» – и прочие.

Просто нет слов.

ЖИРЫ

В человеке струятся жиры. Соки в нем тоже струятся, но жиры – тут дело особое. Они отвечают в человеке за ум.

То есть, жирный человек – это умный человек.

А все почему? А все потому, что жир участвует в передаче нервного импульса. Я помню об этом всегда. Особенно когда смотрю на Леху Батюшкова и на нашего командира. Оба жирные, как алтайские сурки, и умные, как они же.

И еще они легкие. Жир – он же вообще легче чем мясо или же кость. Леха, например, тот вообще ничего не весит, так как он еще и маленького росточка.

Командир у нас значительно больше, чем Леха, и тяжелее, то есть ума в нем больше. Гораздо.

А что можно придумать от большого ума?

Многое можно придумать. Например, можно придумать не пускать различных негодяев перед автономкой домой с родными попрощаться.

В негодяи попасть очень легко. Надо только сказать что-либо командиру, что ему очень не понравится, и тогда он отберет у тебя пропуск на выход из зоны, и будешь ты целоваться со своими любимыми слишком тонкими губами через очень колючую проволоку.

Ею у нас вся зона режима радиационной безопасности, где мы у пирса прохлаждаемся, целиком обнесена.

Это еще один умный человек придумал. Зовут его командующий. Он тоже жирный.

А Леха командиру что-то все-таки сказал, я полагаю, перед самым отплытием, за что он ему тут же: «Ваш пропуск из зоны!» – и Леха его отдал.

Опрометчиво, согласен. Потому что я бы ни в жизнь не отдал. Вот режь меня на куски.

Режь меня на части, а потом ешь.

Хрен. Я бы сказал, что я его потерял. Вот прямо тут же, в снегу, сейчас только ножкой поищу, поковыряю. Хотите – обыщите.

Но Леха отдал. Видимо, растерялся. Но после он в себя пришел и пошел так решительно, я просто не могу, решительно пошел с пирса и прямиком к колючему забору, к нему. А потом и побежал, побежал с мычаньем, с ревом, со слезой, со страданьем, с пеной, потому что ум затмило.

И было во всем этом что-то величаво звериное и красивое, как мясное ассорти.

Мы сразу почуяли вот это неладное и припустились за ним. А он к забору несется, ни за что не догнать. Мы пытались, но никак. Никаких внутренних сил, одно камлание.

А Леха подбегает, а там проволоки на три метра в высоту, и со всего разгону на нее прыгает – чтоб с разбегу, я полагаю, вломиться и порвать, но в прыжке поворачивается спиной – чтоб не рожей вломиться и порвать, а шинелью.

Он и вломился.

И повис на проволоке, как муха, потому что она – проволока та колючая – в шинель по всей спине и по заднице глубоко себе вошла, – я же говорил, что он легкий.

И висит. Воет.

Тут и мы подоспели. Мы-то есть я и те всякие прочие негодяи, лишенные на сегодня пропусков за разное такое.

Я на бегу каким-то дрыном вооружился, а ребята с пожарных щитов ломы похватали.

И как набросились мы на ту проволоку, как набросились. Леху освободили, и еще ей, и еще, с криками и со словами разными.

Некоторых еле потом в сторону оттащили, где ломы и отобрали.

После чего мы домой пошли. В тот пролом. Всей гурьбой.

ПОЛЕТ

Остается восемь километров. Двадцать два мы уже пробежали. Ничего не шло – ни машины, ни шаланды, и ночь. Вот мы и побежали. Человек пять. Я впереди. Я – лейтенант, а за мной каптри и капдва, остальные капитаны. Не то чтобы я вперед полез – все само собой получается. Я почему-то знаю, что пойду впереди, и все остальные как-то с этим соглашаются. Просто ночь, ни черта не видно, и кому-то не по себе, а тем более снежный заряд налетел. Все встали как вкопанные: «Не останавливайтесь! Я знаю дорогу!»

Да ничего я не знаю. Знаю только, что нельзя останавливаться. Вперед! Вперед! У меня будто что-то включается, и я лучше чувствую, вижу, и не боюсь ни черта. Не боюсь сбиться с пути, не боюсь замерзнуть. Это как полет, что ли. Ты словно летишь.

Или когда пожар. Меня как подменяют: я хорошо соображаю, когда пожар или вода в отсек. И все тут же становится на свои места. И в отсеке все только меня слушают. Кончится все это, и опять появятся старшие и командиры, но как только что-то серьезное, все исполняют то, что я скажу. Я просто знаю, что надо делать. Это помимо меня существует. И делает меня собой.

А в обычной жизни я никуда не лезу. Не мое это все. Мое начинается, когда у громадных, очень сильных людей вдруг из рук все валится. Я сперва думал: чего это они, самое же время встать и возглавить, а потом до меня дошло: если на вид ты очень сильный или должность у тебя высокая, так это на самом деле ничего не значит.

А значит только то, как ты себя ощущаешь, когда со всех сторон к тебе чей-то страх подбирается.

А сил в тебе сразу в десять раз больше становится. Я потому и в драках никогда не участвую. Потому что в ярости человека за горло одной рукой могу поднять.

Уже было.

О ГЕНКЕ

Высокий, худой Генка Родин. Он сейчас пишет докторскую. Про него судачат, говорят, что он тупой и какая тут докторская. И еще про него много всякого говорят, а я слушаю, не возражаю, не перебиваю, даже киваю: «да, да, верно», – хотя верно совсем не то, что они говорят, но им все равно не объяснить, что Генка – мой друг, и чтоб он там не делал: докторскую писал или юродствовал – все равно он останется моим другом, как и тогда, в казарме, когда наши койки стояли рядом и я, просыпаясь ночью, слышал как он сопит во сне, как и тогда, когда мы с ним ели из одного бачка и каждый следил, чтоб ошметки мяса делились поровну, а когда на пятом курсе в воскресенье нам стали давать на завтрак по одному яйцу, то я ему свое отдавал, потому что уходил домой в увольнение и все равно ел там, а Генку никто не кормил, а я ему из увольнения приносил чего-нибудь вкусненькое – бабушка наготовит – и скармливал. А он ел жадно, только что не давился. Он меня называл «Сашуля», а я его – «Генуля» – в шутку, конечно. А теперь говорят: он же тупой. Глупые они. Генка все время пропадал в лаборатории, все что-то делал. Ну да, может и не великого он ума, и мне, шалопаю и оторве, все давалось гораздо легче, и если б мне это было хоть чуть-чуть интересно, я бы, наверное, был академиком, но мне подавай приключения и всякие такие штуки, похожие на то, как я останавливал собой автобус: тогда автобусы шли мимо училища, но курсанты не платили, а набивались доверху, и шоферы делали рейс, получается, бесплатно, и автобусы старались проехать мимо училища на полной скорости – не все, понятно, но если их три проходит подряд, то звереешь, поскольку у тебя отбирают святое время увольнения.

И я вставал у него на пути, и вот он несется на меня – у кого первого не выдержат нервы – и я смотрю ему в глаза и понимаю, что у него – он тормозит за десять сантиметров до моего бушлата, и толпа врывается, хочет его бить, но я вошел и сказал: «Не надо!» – а Рафик Фарзалиев стоял тогда и бубнил: «Саня, перестань! Саня, перестань!» – а Генка: «Ты – чокнутый! Точно! Ты – чокнутый!» – а я смеялся, потому что это мои друзья и это я для них так по-дурацки останавливал автобус. «А если б у него тормоза отказали?!» – ну, если б да кабы…

А потом на севере, когда я оставался ночевать на снегу, Генка находил меня и вел к себе домой – он служил на берегу, а я на лодке, но ему дали квартиру – маленькую – и у него не было жены, и потом, когда уже была жена, а квартира была двухкомнатная, он опять находил меня где-то в подворотне и вел к себе, а я играл с его сыном и ночевал, и его Надя кормила меня макаронами, которые я терпеть не могу.

Это Генка перетянул меня на берег. Это он звонил, хлопотал, а они говорят, что он такой и сякой. Это он однажды отбил Эдика Агамерзаева у каких-то бандитов на вокзале, которые подумали, что если Эдик на лицо черен, то это конкурент по спекуляции билетами, а Эдик – мастер всяких восточных единоборств – растерялся, а может на него подействовали бесчисленные проверки у него документов – Эдика все время куда-то волокут и там он доказывает, что он – офицер и за Россию.

Генка налетел и раскидал всех, а потом, когда все уже лежали, сказал: «Пойдем отсюда Эдуард!» – а он же худой и тощий.

Так что они не правы, когда говорят про его диссертацию и все прочее. Но я киваю: «Да, да, конечно», – потому, когда думаю про Генку, у меня невольно на лице улыбка, и это им не объяснить.

ГЛАЗА

– Товарищ курсант! Почему вы в таком виде?

А в каком я виде? Меня только что остановил патруль. Вроде нормальный был у меня вид.

И начал я себя оглядывать. Господи, да я же весь растерзан, рубаха порвана, какие-то красные тряпки из меня торчат.

Я поднимаю глаза на начальника патруля и застываю от ужаса: у него рога растут. Прямо из головы. Огромные, как у быка.

Нет! Уже как у оленя.

И изо рта у него торчит алый, жадный язык.

Я весь пошел в пупырышку. И каждая моя пупырышка была размером с око вепря. А он говорит, губы шевелятся, но я его не слышу и двинуться не могу.

В эту минуту я и проснулся.

В училище я все время сплю: на занятиях, дневальным, завернувшись в бушлаты, что на вешалку повешены, в аквариуме на КПП, стоя у батареи в сушилке – там спи – не тепло. Даже на физзарядке сплю. Бежим в строю, а у меня сознание пропадает.

А после физзарядки я уснул в умывальнике с зубной щеткой во рту.

Ну, а в метро сам Бог велел. Я однажды стоял и все время вырубался стоя.

И в очередной раз заснул покрепче и равновесие, естественно, потерял. Стал падать. Но «асфальт» до конца не поднялся, я выставил ногу. А народ – ну хоть кто бы схватил или поддержал бы как. На худой конец разбудили бы. Так ведь нет, все просто бросились врассыпную. И потом как не в чем ни бывало: стоят смотрят дальше.

А однажды захожу в вагон, как обычно берусь за поручень, стою и всматриваюсь в свое отражение в окне и хаотично вспоминаю какие-то свои диаграммы. Мой взгляд сползает постепенно на поручень и у меня…

Короче, удивлению моему просто нет предела. Поручень ДЕРЕВЯННЫЙ!!! Я уже хотел возмутиться: ну, думаю – вообще!!!!!!

Что они, с ума в метрополитене все посходили, что ли!!! Потом поднимаю взгляд повыше, а это грабли дачник везет. Встретились мы с ним – глаза в глаза. Я как ошпаренный руку отдернул. Очень они у него грустные были. Глаза эти.

Вот.

«ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ!»

Это опять я – полный мичман с «Разумного». Сейчас я вам про учение расскажу.

Авачинский залив. Апрель. Вдали – гряда гор и вулканов. Величественная панорама боевого бытия. С трех сторон – ледяная вода Тихого океана. Почти штиль. На «Разумном» учение: «человек за бортом». Участники: ящик из-под тушенки и шлюпочная команда. Все как обычно: полетел ящик, сыграли тревогу. Шлюпочная команда построилась – «шкафут, правый борт!». Замерли, проверили жилеты, снаряжение, посадили команду в шлюпку, предварительно сбавив ход корабля. Включили лебедку и шлюпку с командой начали опускать.

А тут волна одиночная, сволочь, ударила в нос шлюпке, – полное гадство. Отцепился носовой гак, и… – из шлюпки все, как бутылки с сиропом, высыпались в ледяную воду.

И ход корабля вроде самый малый, но люди мигом уже в смутном далеке пенистого кильватерного следа…

Мама моя, маленькие-то какие, оранжевые человечки в черных шапках (у кого они все еще есть).

Жуткое, незабываемое зрелище. На секунду все оторопели, если не сказать больше, а как тут не сказать – конечно, все сказали, а потом стали кидать что попало, например, спасательные круги.

Первым круг бросил Саня Мордюков. За его круг потом все и держались.

Надо что-то делать – катер не работает. Подняли шлюпку за кормовой гак – а весел, естественно, на ней давно уже нет.

Приняли решение: дать задний ход тихонечко и поднять крышку ПОУКБ – нашего гидроакустического чуда, а там палуба почти вровень с водой.

Время идет. Командир БЧ-3 от нетерпения сходит с ума, топчет палубу и орет на командира не словами, а чем-то другим – в шлюпке были его люди. Командир командует и седеет быстрее обычного. Подработали, наконец, кормой к ребятам, а они уже никакие – глаза слюдяные, лица сосредоточенные.

Их цепляют баграми и вытаскивают на палубу – мокрые кули. Запомнилось: матросу Подпрыгину подали конец, чтоб он за него схватился (наивный народ), а он гладит его скрюченными пальцами и орет стоящим у кромки борта командиру, старшему на борту и прочей шушере: «Пидарасы! Пидарасы!» – и те не против, со всем согласны, им лишь бы морячки сначала спаслись, а потом бы, конечно, лучше б выжили. Ибо купаемся уже пятнадцать минут.

В общем, Царица Небесная, и в хвост, и в мочало, и в рот, и наоборот, всех спасли.

Через неделю в прибрежной газетке написали о героическом поступке старшины второй статьи Касьянова, который после падения всех сплотил. Может, так и было. Парень-то хороший. Он мне потом про один и тот же сон сто раз рассказывал: по гланды в воде и перед носом удаляющаяся корма корабля…

О КАРТИНАХ МИРА

Исследуя картины мира, испытываю оргазм. При этом закатываются глаза.

Они закатываются сами, никаких особенных приспособлений для этого не требуется, потому что внутри тебя происходит как бы саморастворение.

Ты словно паук, выпустивший желудочный сок в жертву, но только эта жертва ты сам.

И ты, по всей видимости, действительно растворяешься или что-то около того, оргазмируя в недалеком последствии, поскольку при этом внутри тебя все пространство чуть ли не вакуумируется в силу различных осмотических глупостей – а чего же еще – и глаза с неодолимым стремлением втягиваются вовнутрь, то есть туда, то есть сюда, то есть туда-сюда, а потом закатываются, после чего и следует то самое само – семяизвержение – вот такие коврижки – так как давление глазных яблок поэтапно с печени на печень передается нашим яйцам, ядрам, жадрам или кочанам, если угодно.

И все это после того, как я прочитал в одном полунаучном издании следующее: «Семантика тотемов… коррелирует онейроид батального…» – и это все равно, как если б я положил твой сосок себе в рот, а потом уже со мной приключилась вся та ерунда, о которой я только что написал.

Целую тебя всю, так как совершенно нет времени разбираться, где там у тебя губы.

КОМПЬЮТЕРНЫЕ ИГРЫ

Как-то позвонили ко мне компьютерные игры – в смысле, люди, которые их делают, и попросили они оживить им текст. То есть пишут они рыбу, а я в нее жизнь вдыхаю. Причем на каждый случай два текста: первый всегда на удачу, то бишь на удачное завершение игры, а второй – на поражение. Действие происходит в 25 веке на чужой планете, где наши воюют с уродами с гордым именем «велерианцы».

Я эти тексты потом для себя оставил. Так, читаю иногда. Они как телеграммы в одну сторону. Вот они:

«Захватили и раздолбали! То есть! Захватили Базу Танго, а раздолбали ударную танковую группу противника в секторе 14.10.3.

А кто сомневался? Мои ребята! С меня ванильные коврижки! Всем участникам на два часа под ионный душ.

Тыл? Кстати, когда можно будет пользоваться душем без риска досрочно облысеть? Я что ли по этому поводу злобно переживать должен? Начальник тыла! Ко мне с тремя объяснительными. Если мне в них что-то не понравится, напишите десять».

«Все сгинуло. Танго стоит и здравствует под вражьим началом, ПВО противника тучно жиреет на позициях. Интересно, кто вам подписывал зачетные листы? Я б его, осклабясь, скормил крокодилам. Кто допустил вас до полетов? Сопли натужные лучше перебрасываются из тарелки в тарелку! Куры варенные легче летают по воздуху, чем пилоты Федерации! Еще парочка таких вылетов – и я уйду в женский монастырь. На тренеровках вы у меня теперь совершите групповое самоизнасилование. Причем завтра».

«Вот оно! Южная цитадель, об отвратительном существовании которой я твердил каждый Божий день, пала под нашими сокрушительными ударами. Один из главнейших бастионов врага на планете смачно разрушен.

Если есть в жизни счастье, то оно тут. Парни! Если на ком из вас есть грехи, я их всем отпускаю. Особенно прелюбодеяние. Сегодня хочу, чтобы все женщины были ваши.

Кстати, о женщинах. Дам прошу запомнить, что на боевых постах принято нести службу, а не со вздохом ухаживать за собственной физиономией.

Командирам подразделений выгрести с постов все лишнее лично, засучив засучницу.

Если что найду, придется все это вам съесть в моем присутствии. Неприятно будет, согласен».

«Штурм Южной цитадели сорван. Так обмишуриться могли только молодые монахи при штурме девичьей обители. Ко мне. Всем. Будет больно. На разбор. Не уверен, что я не буду с порога орать, как влюбленный ишак».

«Эскорт каравана транспортных верблюдов удался. Кое-что мы потеряли, но на войне как на войне. Все-таки значительная часть жива и икает, и за это я благодарю прежде всего Господа нашего Вседержателя, потом велерианцев за их неповоротливость, и наконец нашу группу эскорта.

Поражен их умением не только нарезать резьбы в носу, но и вести бой.

Служба обеспечения! Это вы меня будете обеспечивать всем необходимым или я вас? По тому, как экипированы мои летающие орлы, я на секунду подумал, что все в этом мире поменялось и отныне я ваш ежедневный должник.

Вся служба должна быть построена в 15.00 на осмотр. Я хочу видеть, во что вы одеты. Если мне это понравится, будете строиться каждый день».

«Провал. Мы потеряли такое количество транспортов, что я диву даюсь. Эскорт! Вы, наверное, белены объелись. Кто не знает что это такое, объясняю: на вкус хуже того дерьма, которым объелся я, наблюдая за вашим безобразием. Уцелевшим – на разбор».

«Танковая колонна противника издохла на моих глазах. Не скажу, что я от этого сильно страдал. Скорее я страдал от того, что меня не было с вами. Наконец-то я увидел настоящую мужскую работу. Блистательно.

Когда я придумаю еще одно слово, неизвестное мне дотоле, более полно описывающее мои впечатления, я вам незамедлительно сообщу. После приземления все на тренажер. Что-то мне не понравилось, как вы стреляете. Много суеты и молок.

Обеспечение! Тренажер должен быть в строю. В прошлый раз он включился только после того, как я высказал его начальнику все, что я думаю о нем лично и обо всех его родственниках до пятого колена».

«Тень вашу, как говорится, об плетень! Танковая колонна противника не уничтожена по невыясненной для меня причине. Все на выяснение ко мне. Я в такую задницу еще не попадал. Попробуем в нее попасть еще раз гипотетически вместе с теми, кто вместо штурвала более приспособлен сжимать до боли лопату для удаления навоза из-под псевдослонов».

«Уничтожен радарный пост врага в секторе 05.13.5. Мы серьёзно продвинулись на запад по направлению к базе Квебек. Задание было не Бог весть какой сложности, но оно выполнено, и это вселяет в меня уверенность.

Я начинаю верить, что наступит тот день, когда те самые мальчики, которым все время приходилось подтирать попку, раз и навсегда превратятся в лучших пилотов Федерации. Мои поздравления, черт возьми.

Тыл! Всем подразделениям! Не следует забывать, что наши победы иногда куются именно здесь, в тылу.

В ходе плановой проверки подразделений тыла удалось, наконец, воочию установить тот куй, которым все это куется. Это безобразие. За разъяснениями ко мне всем ответственным лицам. В понедельник. В 8.00».

«Сообщаю всем влажными губами: мы не смогли уничтожить радарный пост врага в секторе 05.13.5. Наступление на базу Квебек сорвано.

И я пытался сделать из них пилотов Федерации! Легче собственные яйца прибить к забору. Куры превратятся в соколов только в одном случае: если и тех и других ощипать, обжарить, а потом обильно полить майонезом. Иногда мне хочется повесить на кол свой собственный скальп. Но это только в первые секунды – потом я вспоминаю, что у меня есть подчиненные. В общем, как сядете на брюхо ровно и выпрыгните из кабин, сразу ко мне».

«Попытка прорыва, предпринятая противником в секторе 05.13 в направлении блок-поста, провалилась.

Ударная танковая группа велерианцев, а также вражеский воздушный авианосец не так давно умерли, не приходя в сознание. И все это благодаря четким, обдуманным действиям тех, кого мы называем флотом Федерации.

Меня искренне радует то, что и на этот раз мы сохранили в целости свои дорогие задницы.

Наземные службы без суеты и мельтешения перед начальством совершают ремонт поврежденных систем и восстанавливают системы вооружения, – мои аплодисменты.

Мне все-таки хотелось бы знать – так, любопытства ради, – с помощью чего, собственно, осуществляется этот ремонт?

Если с помощью поминания чьей-то матери – это одно, если с помощью той техники, о необходимости прибытия которой я уже устал напоминать – это другое.

Желаю завтра видеть у себя ответственного за ремонт и восстановление техники. Пока не поздно, хочу изучить его непростое лицо».

«Вражеские танковые подразделения смеются нам прямо в личность. К ним недавно присоединился воздушный авианосец противника, а все потому, что нам показали курлыкину мать, а заодно то место, где все раком зимуют. В общем, нас опять раздолбали. Причем как мальчиков из приюта филиппинских сирот. Если не умеете держаться за руль, надо приспособиться сосать поношенные тряпочки в ковше от бульдозера. Живые – на разбор. Я буду краток».

ВСЕЦЕЛО

Всецело «за» или всецело «против»? Я – всецело «за».

Если речь идет о сексоритичности сознания и его неомытой бытовичности.

То есть, иными словами, если нужно кому-нибудь вставить, то я всецело «за».

ЖИЗНЬ НА ПЛАНЕТЕ ЗЕТА

«Приятно наблюдать наличие ума в собственных подчиненных. Иногда ум состоит не только в том, чтоб сперва вломиться в строй велерианцев, а потом, нещадно расстреливая боезапас, пытаться от них сбежать, наводя их попутно на пункты нашего скрытого базирования. Иногда ум состоит в том, чтоб ни с кем не повстречаться, все разведать и от всех ускользнуть. Именно с такой разновидностью ума нам и пришлось сегодня столкнуться. Обладатели его смогут в ближайшее время увидеть свои фамилии в благодарственном приказе.

А где наш тыл? Я задаю этот вопрос не из праздного любопытства. Порой мне кажется, что тыл призван обеспечивать нам всяческую победу или нечто в этом роде.

То, что я наблюдаю сейчас, можно назвать лишь свальным грехом залетных ворон.

А эти кучи дерьма, которые ежедневно нашим тылом порождаются, я не могу принять даже в качестве культурного слоя.

Начальник тыла! Если вы до сих пор не поняли, что я имею в виду, то за расшифровкой я жду вас завтра в 8.00.

Хочу увидеть вас потным».

«Справедливость требует отметить, что летают многие предметы.

Некоторые из них летят только сверху вниз.

Все легко догадались, что я имею в виду.

Выяснилось, что хуже того, что всегда падает только вертикально, летают те, кого я еще недавно считал своими учениками.

Полный провал. Всем уцелевшим от этого позора на два часа в карцер, потом к столу. И не забудьте салфетки. Я их вам буду втыкать».

«Внимание всем! Транспорты, которые мы ждем, на полпути к базе. Пока эти ящерицы доползут целиком, я нарожаю ведро головастиков. Предельная осторожность. Печенью чувствую: будет работа. Так что заранее навострите свои яйца, после чего следует думать головой».

«Браво! Не слышу! Браво! Где этот сын печали? Браво! Внук собаки! Где вы, пес вас побери! А? Что? Что значит не можете взлететь? Что еще за херня? Не надо мямлить! Что? Зев освободите! Ну? Не надо рассказывать мне про свою мечту, растягивая промежность! Чтоб я вас видел в воздухе через секунду! Время пошло!»

«Юниформ! Пыль тифозная! Что вы там скребетесь по углам? Как обстановка! Что у вас свеженького? А? Ну, надо было его выжать!»

«Браво! У вас поведение шелудивой овцы! Если вы выпустите из рук член с комплектующими и возьметесь за штурвал, у вас все получится!»

«Браво! Яйца птеродактиля! Вы сегодня взлетите? Или так сгнием? Жуйте быстрей! Да! Именно! То, что вы только что втянули с шумом из носа в глотку надо перекусить и проглотить, а потом обратиться к событиям».

«Техники! Мать вашу! Вы что там все охуели или как? Что за пальба? Почему открыли огонь? Что с пушками?»

«Командир, это техники. Похоже, антенна 2-бис 133.8 переориентирована и именно по ней идет управляющий сигнал. Повторяю, 2-бис 133…»

«Да хрен с ней, с 2-бис! Где она расположена?! А быстрей вы можете?»

«Северная башня слежения, почти самый верх. Там еще рядом с ней два эммитера Дирака…»

«В жопу Дирака! Где это? А вижу! Всем боеспособным единицам, повторяю – всем боеспособным единицам! Снести, к ебеням кудлатым, радар на северной башне!»

«Фокстрот! Видишь радар? На самом верху этой богадельни торчит такая незначительная херотень – антенна. Она у нас недавно сошла с ума. Рядом с ней еще две такие невыразительные палки. Из-за нее наше ПВО сбивает сейчас наши же ракеты. Сноси ее к едрене Фене!»

«Снесли? Поздравляю всех! Операция по уничтожению собственного радара на северной башне завершена с минимальными потерями. Браво! И вы в воздухе? Потрясающе! Как бы это пережить? Мама не зря рыдала в детстве над твоей колыбелью. Живым – на разбор. Буду крайне невыразителен».

БЕШЕНЫЙ ВАДИК

Я когда сынка вижу, во мне что-то пропадает. Что-то очень личное.

То есть, происходит со мной что-то.

Не то чтобы я против воспроизводства всякой плоти. Нет! Но сынки меня раздражают.

Тут пришел один к нам на экипаж. Лейтенант и уже командир боевой части, а мы все капитаны и никто, а он нам говорит: «Я вам приказываю, потому что я – командир боевой части и помощник командира корабля по специальности!» – на что капитан-лейтенант Пенкин, наш всесоюзный староста, ему и говорит: «А не затруднит ли вас повторить свое приказание?» – и он повторил, после чего мы вдвоем подхватили его на руки и жопой долго били в подволок.

Мда! Так вот, с сынками тяжело, потому что он оказался сыном начальника объединенного штаба группы каких-то войск, и после этого открытия пришлось его дополнительно жопой бить.

И вот появляется Бешеный Вадик. Нам в автономку идти, все носятся, как пчелы – все в дом – появляется Вадик. И не просто Вадик, а тонкий психолог из научного института с полным чемоданом возбуждающих средств.

Хотя, не совсем так: половина чемодана была возбуждающих, а вторая половина – тормозящих. То есть возбудил, а потом тормози.

Почему этого Вадика мы называли Бешеным, я вам сейчас объясню.

У нас же есть свой доктор Женя Шиманович – отличный парень, умница и дитя саратовских помоек.

И вот к нему, для написания диссертации, прикрепили этого корявого Вадика, который еще и оказался сыном главного врача санатория в городе Хоста.

Можете себе представить? Женя будет ему диссертацию в походе лепить, за что Вадик его потом в приличное с парохода место переведет.

Как же!

Мы его хотели тут же жопой обо все подряд побить, но за заботами по выходу в океанические просторы совершенно этот момент упустили.

Хватились – Вадика нет.

– Как нет? – спрашиваю у Женьки. – Он же на корабль загружался!

И Женя мнется. Мы уже в море третьи сутки, а тут Вадик пропал. Куда завалилось наше сокровище?

– Да никуда оно не завалилось. Только…

– Что только?

– Понимаешь…

– Ничего не понимаю…

И Женька повел меня к себе в изолятор. Вошел, зажег свет. Вот тут-то я его и узрел: лежит на нижней полке бездыханный Вадик, и в нем внутри угадывается посторонняя жизнь – что-то тюкает, а к нему и от него со всех сторон трубки тянутся.

– Это что за колбаса?

– Понимаешь, не углядел я. Он каких-то таблеток перед погружением наглотался и упал. Трое суток в себя не приходит.

– Надо ж так со страха обосраться! Жив хоть?

– Жив. Я поверял. Не просыпается. Я уже по всякому. Тут программу надо выполнять, а он вырубился.

– И что теперь?

– Не знаю. Я его водой пою через шланг, а другой шланг к члену подсоединил и в гальюн его отвел, хорошо что рядом.

– Не срет еще сообразно теме?

– Нет.

– Командиру доложил?

– Не-а.

– И не надо. Не нагружай человека. Вадик встанет. Такие не дохнут в стойле.

Вадик встал через две недели. И пришел в кают-компанию.

– О! – сказала кают-компания. – Бешеный Вадик проснулся! Ну, теперь работа закипит. Ой! Теперь держись. Всем достанется. По ведру возбуждающих средств. Как самочувствие-то, таракан рыжий? Между прочим, ты ритуал пропустил. Какой ритуал? Посвящения в подводники. Очень простой ритуал. Мы хотели тебя посвятить, пока ты спал, но потом решили, что лучше с пробуждением. То есть, берешься ты и жопой…

– Погодите, как там диссертация, Вадик? Мы будем допушены к целованию титульных листов?

– Да, ему Женька уже половину наструячил, чего там целовать.

– А Вадик в то время где был?

– А Вадик в то время испытывал на себе новое лекарство «погружуй». Жуешь и плавно погружаешься. Главное, на член не забыть резину навинтить.

– Вадик, ты так сразу на работу не набрасывайся. Ты отдохни. Женька у нас умный. Он тебе эту херню в раз напишет.

– А ты котлеткой закуси. И супчиком. Хочешь супчика? Вестовой, Вадик хочет супчика. У тебя папа кто?

– Папа у Вадика врач. А Вадик – психический доктор. Чуешь разницу, бородавка?

– То-то, я смотрю, он с этими средствами….

– С какими средствами?

– Ну, чтоб вадики не родились.

– Да там как раз наоборот. Он сюда послан, чтоб они как раз родились.

– Вадик, ты кашки хочешь? Съешь кашки. Сегодня гречневая. Это вчера была говно…

– А мама у тебя тоже есть?

– Ты хочешь, чтоб у него не было мамы?

– И где твоя мама?

– Тебе интересно?

– А то?..

И вот так каждый день. По приводу Вадик вышел с дикими глазами. Потом он заболел.

А Женьке Шимановичу он так перевод и не сделал, сучья медуза, хотя с диссертацией у них там был полный порядок.

Да, чуть не забыл: а жопой-то мы его все-таки постучали…

О ТВОЕМ МЕСТЕ…

Твое место здесь. У меня в трусах. Ты помещаешься там целиком. Ты такая маленькая – ростом с карандаш, а лучше с пуговицу, но сильная.

И ты здорово сжимаешь то, что тебе удается нащупать, а удается тебе нащупать, перекатываясь с бока на бок, почти все.

И оно твердеет в том смысле, что неоднократное к нему обращение вызывает приливы.

Чувств, разумеется.

Потому что, если у тебя твердеет, то прежде всего предполагается высокий смысл происходящего. То есть я хотел сказать, что налицо жардачность (философ Жард) в самом высоком понимании этого слова.

А это означает, что я становлюсь большим, огромным, заполняю весь мир до потолка, а ты становишься все более трогательной, маленькой и ломкой, и могла бы поместиться на ногте большого пальца моей правой ноги, и я бы тебя оттуда достал, поместив тебя себе в трусы, где ты и должна находиться все оставшееся время.

ВМЯТИНА

– Саня! – говорит мне Валера, почесывая брюхо. – А ты помнишь, как ты матроса учил уму – разуму?

– Нет.

Мы с Валерой на улице встретились, и сначала я его назвал Серегой. С бывшими подводниками такое случается: встречаешь приятеля через двадцать лет, хватаешь его на улице за руку, пьяненького, он начинает отбиваться, а потом вы узнаете друг друга, обнимаетесь и путаете имена.

– Мы тогда только появились в Гаджиевке, приехали линейность подтверждать, и вы нас катали: посадили на корабль командиров боевых частей и в море на задачу вышли. Я сидел у тебя на посту, весь расслабленный, приятный, а ты ушел на приборку. Вдруг ты вламываешься на пост, тащишь за собой матроса, ставишь его перед щитом и начинаешь воспитывать: он с приборки сбежал. И в середине воспитания ты внезапно бьешь мимо его лица кулаком в щит – крышка сгибается вовнутрь, – потом ты говоришь матросику: «Видишь вмятину? А если б я по щиту промахнулся, то что бы было?» – матросик в столбняке, я в ужасе – меня так с матросами разговаривать не учили. Потом он ушел на приборку по стеночке, сжимая промежность, а я чаю выпил – в глотке пересохло.

– Не может быть!

– Может! Ты б себя тогда видел. Кстати, вооружившись твоим опытом, я потом одного орла в умывальнике топил. Затащил его в умывальник, макнул в раковину и воду открыл, потому что хамло.

– Ну и как?

– Знаешь, действует. У нас же скорость жизни в пять раз выше, чем на асфальте, объяснять некогда. Вот мы и проводили разъяснительную работу.

Потом мы с Валерой еще поболтали немного, покружили по улицам, пообещали не забывать, звонить и встречаться, и я проводил его на метро.

НЕКОТОРЫЕ ПРАВИЛА ИГРЫ

Я тут понял, что вы ни хрена не понимаете, поэтому объясняю еще раз: у нас не все, как у людей, у нас многое на интонации, рефлекторно, по осанке, с поворотом головы.

КАК И КОГО НАЗЫВАТЬ

Друг друга называем по имени отчеству. В остальных родах войск «товарищ капитан», а у нас – «Александр Михайлович». А если старпом мне говорит «Саня», значит, он в данную минуту ко мне чрезвычайно расположен и мы с ним на «ты». То есть, я ему говорю «вы» и «Андрей Антоныч», а он мне говорит «ты» и «Саня».

Где вы еще такое увидите? Только на подводных лодках.

А если старпом называет меня по фамилии, значит я провинился.

Если по званию – значит, я провинился так, что ему со мной на одном гектаре сидеть тошно.

Если по должности, например «Химик!» – значит он сегодня игрив и не опасен.

Если: «Так! Зайди-ка ко мне» – значит, мы с ним на дружеской ноге, но все это может поменяться в два счета.

Если: «Где этот козел?» – значит, он имеет в виду не меня, просто при мне кто-то по пьяному делу в комендатуру загремел.

Все это ради экономии. Времени, конечно. И слов.

Тут такая жизнь, что проживается она в три раза быстрее, чем на асфальте.

И вот, чтоб не тратить ее на всякую ерунду, существуют некие нормы поведения.

То есть: всех мичманов мы дружно называем на «вы» и по имени-отчеству. И они нас называют так же.

Капитана третьего ранга мичмана иногда называют по званию.

В состоянии повышенного добродушия он говорит им «ты».

Между собой офицеры на «ты». Старшим офицерам мы говорим «вы» и по батюшке.

Если старпом говорит: «Так! Петров!» – то это настораживает.

Матросам «вы» говорится только в крайнем случае, и это их нервирует. Обычно – «ты» и «Мамедыч» вместо «Мамедов» – это всех устраивает.

Командира мы все дружно называем «товарищ командир». Он старпома – «Андрей Антоныч», нас – так же или по должности, например: «Начальник химической службы!». После этого надо выкрикнуть: «Я!»

Идиотия, конечно. Какой нормальный человек, услышав свою должность или фамилию, кричит «Я!»? Разве что если он на верхнюю часть не совсем здоров – но тем не менее.

Это «Я!», скорее всего, от искаженного английского «Yes!», то есть «Да!».

Думаю, что наше «Есть!» оттуда же.

У нас многое оттуда. В смысле, из того самого места. Я бы вам показал то место, да боюсь, не так прозвучит.

КАК ВХОДЯТ

Натурально входят.

Входить в каюту надо, постучавшись. На пульт – тоже. Стучишь, открываешь дверь и входишь, произнося: «Прошу разрешения на пульт!» – не дожидаясь никакого разрешения. Но если не спросишь, могут выгнать в три шеи с криком: «Входить надо как положено! Что вам здесь?!!»

А скажешь «Можно?» вместо «Разрешите» – услышишь: «Можно Машку под забором, а на флоте просят разрешения»

При входе в кают-компанию говорят: «Прошу разрешения в кают-компанию», – после чего следует входить, потому что никто такого разрешения тебе давать не собирается, тут вам не надводный корабль, это там надо спросить разрешения и стоять столбом, ожидаючи пока не разрешат. У нас сказал – заходи. Это как «Сим-Сим, открой дверь!»

Не произнесешь этих волшебных слов, старпом на входе яйца оторвет.

Я до того привык на лодке в любую выгородку стучаться и просить разрешения, что иногда спросонья стучался в дверь гальюна, а потом спрашивал позволения войти, правда, тут же приходил в себя, а если кто-то за мной в тот момент наблюдал со стороны, то приходилось перед дверью гальюна еще и расшаркиваться, кричать: «Свои!!!» – вроде это я так специально придуряюсь.

На лодке все придуриваются.

Вызывает меня командир и говорит:

– Химик! Чем дышим?

– Кислородом, товарищ командир.

– Не дерьмом?

– Нет!

– Точно?

– Да!

– Уверен?

– Абсолютно!

– Чем докажешь?

Или:

– А почему, когда вы бежите мимо меня, то все время очень сильно руками размахиваете?

– Это от усердия, товарищ командир.

– А по-другому свое усердие никак не проявить?

– По-другому никак.

Или вот еще:

Стоим на строевом смотре. Командир меня за что-то дерет. Слов у него, в общем-то, нет.

От возмущения он говорит только: «Еперный бабай!!! Еперный бабай!!!» – и больше ничего. Я внимаю.

Потом, прерывая поток его «бабаев», говорю: «Товарищ командир, разрешите обратиться?» – «Да!» – «Двести рублей до получки не займете?» – «А тебе хватит?» – «Хватит, я же все рассчитал!» После чего командир тут же достает из кармана двести рублей – «На! На чем мы остановились? Ах, да! Еперный бабай!!!»

Так и живем.

СЕРЕГИНЫ ИСТОРИИ

Первая

Я в семнадцать лет на гидрограф по блату служить попал.

Родственник у меня очень большой главврач и, поскольку все болеют, может куда хочешь устроить.

А мне очень хотелось на гидрограф: белый пароход, маленький, уютненький, команда смешанная – пара офицеров, остальные все фазаны – в смысле, гражданский народ, не тронутый присягой.

Командиром у нас был капитан второго ранга Гудков, знаменитый тем, что из имеемых сорока с лишним лет, он как минимум двадцать посвятил ресторану «Гудок», что в городе Ломоносове при вокзале. То ли ресторан в его честь, то ли совпадение – пес его знает, но жил он в том же Ломоносове, откуда и наша гидрографическая экспедиция.

А старпомом у него был каплей с речным училищем – заканчивал он его когда-то, потом в пьяном угаре чего-то подписал и очнулся каплеем на гидрографе. То есть кадриловку – училище военно-морское – не заканчивал, от чего где-то глубоко, в неистлевшем сознании, уважение имел.

А я совсем мальчонкой учился в чем-то, напоминающим ДОСААФ, на «друзей моря», и выпустили меня с корочками рулевого-сигнальщика, что позволило немедленно по прибытии на борт безо всяких правил ППСС – «Пароходы Плавают по Себе Сами» – поставить меня к рулю и вообще, чуть чего, назначать старшим.

Пришли мы в Либаву в 17.30 и встали на рейде на якорь. Кораблик – полторы тысячи тонн, сокращенный состав.

Командир в 18.00 вызывает к себе старпома, говорит ему: «У меня тут баба. Я убыл до утра. К восьми за мной катер» – и с корабля долой.

Старпом собирает в кают-компании механика и прочих в 18.40, говорит им: «У меня тут баба» – и сваливает до семи утра, за ним катер.

Мех собирает всех в 19.00 и говорит: «Мужики! Начальники наши совсем обомлели. Бросили корабль. Я это так на самотек пустить не могу. Предлагаю следующее: тут в пяти километрах есть деревушка. Как стемнеет еще чуть-чуть, тихо снимемся, чтоб нас посты наблюдения и связи не засекли, и, с потушенными огнями, пойдем туда. Там есть бабы».

Сказано – сделано. Стемнело – мы линяем, подходим к деревеньке, а там пристань деревянненькая. Швартуемся, и все мгновенно пропадают. Только мотористы остаются – но те сразу спать – и я.

«Серега! – говорят мне. – Как сказал Козьма Прутков про флот, знаешь? Он сказал: «Бди и чувствуй!»

Остаешься за старшего во всем», – после чего все бегут на танцы, потом у них бабы, драки и все такое.

А я любил один на корабле оставаться. Красиво же вокруг, звезды, вода, лунная дорожка. Под все это, со вздохом, я открывал кандейку, жарил себе картошку и еще я любил икру трески пожарить, и, чтоб она хрустящая, со свежим лучком, с хлебушком черным, с маслицем сливочным, а сверху чайком горяченьким это дело затопить, и потом уже сон – только бы до койки доползти.

Ночью все явились, с самого ранья снялись и пошли назад. В 6.30 привезли старпома. В 8.00 – приезжает командир.

А по правилам как? По правилам всех принимают с левого борта и только самых почетных – с правого. То есть, левый борт у нас весьма исхожен, а правый – нелюдим. А тут пьяный с вчерашнего старпом решил, от глубокого уважения, о наличии которого в закоулках оного сознания мы уже говорили, перед командиром прогнуться и встретил его с правого борта. Проорал «смирно!», доложил.

И тут, делая шаг в сторону с приложенной к фуражке рукой, чтоб пропустить командира, он скользит в чем-то и падает, продолжая это «что-то» на себя собирать.

А это «что-то» было совсем не что-то, а коровье говно.

Весь правый борт у нас им усеян.

Я-то способен понять командирское недоумение: как, посреди залива, и столько говна от коров?

Но меня удивляет механик, который подходит ко мне сзади и сквозь зубы говорит: «Ну ты, Серега, даешь!»

Будто я это все насрал, ей-Богу!

Дорогая!

Хочешь ли ты, чтоб я подарил тебе большую радость? Вижу, что хочешь, сядь, бедняжка. Ты устала. Ты какая-то поникшая, увядшая. Дай я возьму тебя за руку.

Ты сядешь, а я возьму.

На диване. Потому что я лежу на диване. А ты сидишь. Рядом. И я хочу тебя развеселить. А может и утешить. Я хочу сделать что-нибудь в этой непростой жизни. Для тебя. Что-то очень – очень хорошее. Полезное. Или подарить тебе. Что-либо незабываемое. Ощущение. Может быть. Кстати, да. Может быть, ощущение. Необыденности. Твоя рука в моей ладони. Теплая. Мягкая.

Ты смотришь на меня. Чуткая. Я закрываю глаза, а ты смотришь. Я дышу, а ты смотришь. Я уже сплю. Смотри, дорогая. Я тебе это дарю. Ведь я для тебя – любимое существо.

А смотреть, как спит любимое существо – большая радость.

История вторая

Вы же знаете, как на флоте трудно признаваться, что ты чего-то не знаешь. У нас как считается? Если ты пришел на корабль, то ты настоящий моряк, тень об плетень, во всем разбираешься и все умеешь.

А я же молодой был и очень смущался, если встречалось что-то неизведанное. Стеснялся спросить. Вот в кают-компании у стола командира красная кнопка имелась.

Очень она мой взор притягивала. Как вхожу, так и глаз от нее не оторвать. Тянуло просто.

И пришли мы в Либаву. Только не в тот раз, о котором я уже рассказывал, где было коровье говно, а в следующий. И пришли полным составом, то есть на борту у нас буфетчицы.

На гидрографах же чем хорошо? Тем, что женщины работают и половой вопрос, в общем-то, решен. Чем больше гидрограф, тем больше на нем женщин.

Буфетчиц было две: одна как суворовский солдат, с места и в Альпы, а другая – очень хорошая женщина, звали ее Марина. У нее и дочка на берегу осталась. Она денег хотела заработать, вот и морячила.

Но на корабле без «друга» нельзя, и у нее был боцман. Ей тридцать три года, ему сорок, и мужчина основательный, курсом на семейный очаг. Она и надеялась.

Встали мы на якорь, и на ночь половина народа с корабля исчезла.

А я вошел ночью в кают-компанию, и эта кнопка на меня смотрит. Дай, думаю и тут рука моя сама потянулась и – клянусь – сама нажала.

Раздается жуткий звонок. На весь корабль.

Оказалось, что этим звонком командир буфетчицу из гарсонки доставал.

А выключить его можно только изнутри. Из гарсонки. А она закрыта.

Звонок разрывается. Ночь глубокая, жутко неприятно.

И пошел я буфетчицу будить. Ту самую приличную Марину.

А она ничего не понимает. Я ей про притягательность красной кнопки в три часа ночи пытаюсь рассказать, а она мычит чего-то. Я ей – сам не знаю, как так получилось, что нажалось, а она дверь не открывает.

Наконец, появляется из-за двери в мохеровом халатике.

В те времена на гидрографе все мохером промышляли. Покупали его за бугром, а на родине продавали. Но разрешалось провести только три клубка, остальное – в изделиях.

И у нас все было мохеровое. Привозили – или продавали, или на нитки распускали.

Вот на ней такой мохеровый халатик и еще она его, по-моему, уже начала распускать, потому что голое тело сквозь него просвечивает и мешает мне туда, при разговоре, не смотреть.

Я и смотрю, а сам свою историю излагаю.

Она мне потом дала тот ключ. От гарсонки.

И в этот момент в конце коридора послышались характерные покашливания боцмана. То есть по коридору навстречу нам движется непростая любовь и обалденное семейное счастье. Марина бледнеет и с надеждой смотрит на меня и на открытый иллюминатор.

Как я вылез в него, до сих пор не понимаю. Там над водой стоять можно было, потому что бордюрчик шел, но был он такой узкий, что если и стоять, то только на цыпочках. До воды – метра три.

Я бы долго не простоял. А еще я заметил, что мохеровая нитка от того марининого халата за меня зацепилась и тянется, халатик продолжает распускаться, и поскольку эта нитка тянется в иллюминатор и продолжает туда тянуться, то такое впечатление, что Марина рыбу ловит.

И, между прочим, рыбку ту можно обнаружить.

Очень даже.

При желании, конечно.

И стал я потихоньку эту нитку сматывать, потому что ниже моего еще один иллюминатор имелся.

Там жил Тарас. Он мотористом ходил и тоже занимался мохером, и поэтому я решил, что если я привяжу ключ к нитке и намотаю на нем клубок, а потом, оторвав от основной нитки марининого халата, опущу то, что намотал, осторожненько, – и клубок и ключ, – и постучу ему в окошко, то он в том биении почувствует нечто знакомое и непременно выглянет.

Так и случилось. Я намотал, опустил, постучал, и он выглянул: «Серега, ты чего?»

А я стою уже из последних сил и кричу ему:

– Давай… дуй на палубу и брось мне ко-о-о-нец!

Он сразу все понимает, бегом на палубу, а там конец, свернутый в бухту.

Он хватает его, наматывает себе на руку и бросает мне.

А я до того истомился, до того испереживался весь, что как только его увидел перед собой, так на него и прыгнул и выдернул Тараса с палубы.

Летим мы в воду. Сентябрь, вода не очень теплая, плаваем неторопливо.

И вот минут через пять перед нашими фыркающими рожами опускается еще один конец. И голос: «Лезьте наверх, голуби!» – это Марина. Только она не замотала конец себе вокруг руки, как Тарасик, она его просто к поручню привязала.

То есть своего боцмана она отправила восвояси каким-то невероятным образом, а потом сразу пошла нас выручать.

Я, как только вылез, так ручьями и побежал в буфетную и тот проклятый звонок вырубил, потому что про ключ я, даже когда в воду летел, помнил и, пока плавал, к сердцу его прижимал.

Да, вот еще что запомнил, когда до воды летел: очень красиво все вокруг было.

ПЕПЕЛЬНИЦА

Народ!

Можете себе представить: у нас главком вошел в центральный, сел в кресло командира и попросил… пепельницу.

Нет, можно, конечно, примерять на себя цвет штанов пожарника и это будет выглядеть очень даже славно, я согласен, но, как мне думается, это надо не при всех делать. Это надо запереться в каюте, снять панталоны, поиграть немного гульфиком, потом взять штаны пожарника…

У нас же дети… То есть, я хочу сказать, что даже дети малые и сынки безродные знают, что на подводных лодках в центральном не курят.

Это на тральщиках курят, на эсминцах курят, и на сторожевых кораблях.

Но и там не курят, например, на мостике. Для этого дерьма – тихо, только вам на ушко – у нас ют предназначен.

Есть на корабле бак, где может стоять какое-нибудь легендарное орудие, а есть – ют, с лагунами.

Там и помойное ведро имеется, куда охнарик, после того как на него с оттяжкой плюнул, можно с легким сердцем поместить, проследив только, чтоб не промахнуться.

Ты же главком, жопа с ручкой! Твой портрет, слезящийся снаружи, у нас в музее висит. Нельзя же вести себя так, что тебя после этого начинают называть «Наш дурацкий тральщик».

А про дела твои скорбные говорят: «Крейсер ворюг».

Есть же какие-то очевидные вещи.

Полные смысла.

И лицо должно сохранять следы былого благородства и с подвигами родства.

А у тебя чего? С рожей-то чего?

На тебя же без плача не взглянешь. Что это? Кто это? Вот это то, ради чего мы все… да быть того не может!

Не может наш главком быть на тебя похож. Исключено. Нет! Нет! Изыди! От этого лика не то что служить, жить не хочется.

От него сперматозоиды уже в яйцах глубоко хвосты отбрасывают и там же с горя тухнут, непрестанно смердя.

От него же на душе хмарь и мазута.

От него такой тоской сердечной тянет, что я сейчас же свой взгляд помещаю на пулемет Максим.

Вот это вещь! Все у него на месте, все кстати.

А у тебя что бывает кстати, кола осинового родственник? Стакан или же графин? Какой из этих стеклянных предметов всегда для тебя кстати, национальное сокровище?

Ты же точильщик! Во! Точильщик! Есть такое насекомое. Его присутствие сначала незаметно, а потом он всюду свои яйца вонючие разбрасывает.

А может, я упустил чего-то? И время, когда руки до судорог штурвал сжимали, ушло, а я и не заметил? Может, пришло другое время, когда внутри у главного военного начальника бьется хвост крысиный?

Ба! Точно! Когда крыса в петлю попадает, она так, бедная, хвостом…

А как же присяга? Знамя еще целовали. «Пусть меня тогда…» – помнишь? Помнишь, что «тогда», а, червь подкильный?

Ты же не то целовал, змей гремучий.

Да ты, наверное, Мамоне чего-нибудь целовал.

Хвост! Или около того.

Гла-ффф-ком! Пепельницу ему!

В жопу тебе пепельницу, в жопу! Вместе с пеплом.

Вот, смех-то, жопа с пеплом, о Господи!

О ГНОМИКЕ

Он приходит по ночам. Маленький такой. Сядет на коечку и начнет: «Пойдем пописаем»

А ты только уснул, поэтому поворачиваешься на другой бок и говоришь ему: «Пошел на хер!»

Проходит пять минут, он тебя теребит: «Ну пойдем, пописаем!» – ты ему опять: «Иди нахер, сказал!!!» – пять минут – «Ну ладно тебе ругаться, пойдем лучше пописаем» – «Пошел отсюда!» – «Ну, чего ты, я не знаю, пойдем пописаем» – не отстанет, зараза. – «Ну, пошли, бы-ыл-лля-дь!» – сползаешь с койки, дверь открыл, полкаюты разбудил, пошел в первый, через переборку перелез, в трубопровод по дороге лбом въехал-ы-ы-ых, сука, – подходишь к гальюну – а на нем пудовый замок, закрыли, сволочи – Блин! Назад! – повернулся, об трубу еще раз, пошел, в другой отсек, через второй в третий, и, главное, на ночь совсем немного чая выпил, на трапе чуть не поскользнулся, так как тапочки на ногах абсолютно истлели – в третьем гальюн закрыт, потому что переполнен, гады, тогда в четвертый – через переборку, поручни скользкие, зашел, дверь скрипучая, на себя, за собой, закрыл, и со стоном, притопывая-ы-ы-ы-й, собака! – писаешь, писаешь, писаешь, ссышь, получается, вот, значит.

Пописал, на часы посмотрел – полчетвертого – пошел в каюту, дверь дернул, полкаюты разбудил, в койку и спать.

ТРЕТИЙ РАССКАЗ СЕРЕГИ

Вообще-то я за справедливость. Давно это повелось. Не могу я смотреть на всякое такое. Вот, например: я – курсант пятого курса – стою на улице во Владивостоке в очереди за пивом. Это первая моя стажировка на белом пароходе. Вокруг залив, бригада, корабли, завод, забор с дырками, куда мы все лазаем, КПП, через которое работяги днем и ночью прут, улица Светланская, остановка «Комсомольская».

А пиво вьетнамское, семьсот пятьдесят миллилитров и очень хорошее, хмельное.

Вдруг вижу – мальчонку лет пятнадцати три алкаша потащили в подворотню, скорее всего потрошить, а тут капраз идет, который все это увидел, и тоже в подворотню побежал.

Ну, а я-то в очереди не могу так просто стоять как пень, я бегом на подмогу.

Дали мы в лоб одному, в жопу другому – освободили пацана. Капраз мне сказал, что я молодец, после чего он пошел дальше, парнишка – по своим делам, а я – в очередь за пивом.

Потом нас на плацу строят, всю бригаду, по какому-то потрясающему поводу; огромный плац, просто не представить, и комбриг выходит и движется вдоль строя.

А курсанты в самом конце, на шкентеле стоят. И вот идет комбриг, и чем ближе он подходит, тем я все больше его узнаю: это тот самый капраз из подворотни. И он меня узнал, подошел, за руку поздоровался, как дела, говорит, поболтали мы с ним, так о разном, и он отошел. Потом ко мне вся эта шушера из штаба подлетела, там откуда и как, а я им говорю, что мол, он мой знакомый, близкий друг отца, да и дяди моего прекрасный кореш.

С тех пор жизнь моя изменилась. Она и так была ничего, а теперь стала вообще о-го-го! Просыпаюсь в десять утра, поболтался, обед, после обеда сон, потом выход в город.

И вот зазывает меня к себе доктор и говорит: «Серега, выручи. Ты же умный, из Питера, это я местный, а жена у меня из средней полосы. Придумай что-нибудь. У нас начальник политотдела все квартиры для своей замполитской сволочи захапал, а я уже пять лет в очереди на жилье первый, помоги. Поможешь квартиру получить – за мной не заржавеет».

Я ему говорю: «Так я же курсант» – «Ну и что, что курсант, но ты же умный и комбриг у тебя знакомый» – говорит он.

И тогда я подумал: ну умный я, ну!

С этим нельзя не согласиться. Я так внимательно на себя посмотрел в зеркало: действительно, хотя вот на подбородке какая-то невыразительная точка… но…нет… им… показалась.

Точно! Умный. И не просто умный – умнейший.

Я бы еще добавил: и справедливый, а лучше – и справедливейший. Да!

Так что – ждите!

Пошел я в штаб – благо что комбриг у меня, получается, знакомый и вообще, как полагают, друг отца, и раздобыл там адрес этого негодяя начпо, потом я сел за машинку и одним пальцем напечатал одну тысячу объявлений: «Сдается квартира, полностью или покомнатно. Звонить в любое время. Спросить Гришу» – так этого урода звали.

А надо знать, что такое Владивосток в те времена: там люди годами голые спали семьями на кораблях и где угодно.

И потому я нанял под будущий спирт человек двадцать, и они мне в одно мгновение все это наклеили на все заборы и столбы города Владивостока с помощью замечательного японского неотрываемого клея.

И настала для начпо настоящая жизнь, а то он думал, что светлое будущее не за горами. Звонили ему и днем и ночью, звонили по двести раз, просили, угрожали, умоляли. Соблазняли его деньгами и тем, что «они сейчас придут».

Он сопротивлялся сперва, а потом сдался, собрал всех, всех офицеров бригады, сказал, что он осознал какое он дерьмо и теперь все будет по справедливости, как у Христа записано, только бумажки снимите.

И доктору моему в тот же день квартиру дали, а он мне, на радостях, шесть литров спирта притащил, которые я тут же и раздал.

По справедливости.

А потом у меня на душе вдруг так хорошо стало, так здорово, так уютно, и я подумал: «Вот ведь сила какая у печатного слова!»

ЛЮБЛЮ ОТЧИЗНУ

Я даже не знаю – хочется, знаете ли, иногда что-нибудь наделать такое, а лучше, совершить и чтоб совершенно бескорыстно, для страны, а лучше для родного Отечества.

И я очень хорошо понимаю адмирала Всеволода Ивановича Дранкуля, бывшего начальника технического управления, который сперва воровал безо всякого чувства хотя бы реальности, а потом, когда его взяли за хибот и посадили на восемь незабываемых лет, все осознал и проникся настоящей любовью к вышеназванному Отечеству.

А посадили его не за те эшелоны разнообразного добра, которое в жизни никто не считал и не проверял, куда его с флота развернули, а за тот незначительный дизель-генератор, который он подарил своей малой Родине – небольшому сельскому хозяйству, утонувшему в безбрежной степи, за что его приревновало другое сельское хозяйство, соседнее, которое и заложило его по всем статьям в следующих выражениях: «А вот некоторым дизеля дарят, в то время как другие надрываются!» – ну, как после этого его было не посадить?

Тем более, что там еще имелся музей «имени меня», где портрет адмирала Дракуль в полный рост и прочие военные детали.

Посадили. Приехали, отобрали дизель и нашли здесь же неподалеку его дачу, где в подвале оказалась закопана цистерна со спиртом, увешанная датчиками и приборами автоматической подачи жидкости наверх, с помощью сжатого воздуха, для чего и компрессор имелся, работающий от совершенно невзрачного постороннего дизель-генератора, топливо для которого хранилось в отдельной цистерне, снабженной датчиками температуры и давления, срабатывающими автоматически по превышении параметров, для чего и приборы автоматики располагались в непосредственной близости, рассчитанные на сеть 220 вольт 400 герц, которая запитывалась от обычной сети, но через небольшие преобразователи. Там еще много-много было всяких чудес.

Ему на суде дали последнее слово, а он встал и сказал: «Люблю Отчизну!»

Вот тут я его понимаю.

Я в самом начале об этом говорил.

СТРАХ

– Я туда больше не пойду – зашкаливает.

Мой мичман вошел на пост с этими словами и стал снимать с себя нейтронные датчики. В глаза не смотрит. Все в пол.

А мне хочется, чтоб он мне в глаза посмотрел.

Хотя, нет, не хочется. И так ясно, что боится. Не интересно, когда человек трусит.

А вот какая зараза придумала на семидесяти процентов обоими бортами картограмму гамма-нейтронных полей снимать – вот это интересно. Я б ему… яйца, от любопытности, всенепременнейше отвернул.

– Хорошо. Клади все, я схожу.

Пойду сам. Наверное, это бравада. Мол, мичман за деньги, а мы – за идею.

«Один рентген – это два ноль восемь на десять в девятой пар ионов в одном кубическом сантиметре».

В одном кубическом сантиметре воздуха или вещества.

Излучение опасно тем, что частицы пронзают тело и оставляют в клетках свободные химические радикалы. И все это превращается потом в перекись водорода.

Одна молекула этой дряни на миллион молекул воды означает смерть клетки.

Об этом приятно думать перед походом в реакторный отсек.

У нас два реактора, две выгородки и по тридцать восемь точек замера в каждой. Если не халтурить – на час работы.

На семидесяти процентов обоими бортами мы уже три часа – повезло, это такая, значит, нам задача поставлена.

Проход через седьмой я уже запретил. Чем меньше людей шляется сейчас в проходе реакторного, тем лучше. Зона старая, биологическая защита разболтана – одни прострелы. Стрелки пляшут. Иногда не хватает диапазона. Возьмем с собой приборы на гамма-излучение и нейтроны. Сейчас я этой чушью увешаюсь.

Надо посидеть пять минут с закрытыми глазами, представить, как пойдем и куда.

Перед входом в отсек надо постоять, послушать. Иногда что-то делать до смерти не хочется. Тогда внимай своему внутреннему голосу и не делай. Он не дурак, плохого не посоветует. И главное не волноваться. От собственного волнения собственные приборы могут сойти с ума. Реагируют они вдруг на человеческое волнение.

А чтоб не волноваться – глубокий вдох. И снова.

И выдох.

И еще я воздух нюхаю. Меня тут прозвали Носом. Химик-Нос. Ха!.. Сволочи…

Центральный, чуть где гарью запахнет, приказывает: «Химику занюхать!» – и никто не шутит. Какие тут шутки. Нос у меня хороший.

Я несколько раз перед входом в отсек вдохну-выдохну, провентилирую хорошенько легкие – и вперед.

Входить приходится несколько раз – нос быстро забивается. Поэтому не дышим, пока к подозрительным механизмам не подойдем. Они перегреваются – вот и пахнут.

И еще я по звуку чую, какой агрегат плохо работает.

И еще… я даже не знаю почему… постоять рядом надо – ничего не тревожит?

Или посидеть, не спеша, привалившись.

Спешат только убогие.

Заранее включаем сразу два прибора. На гамма и на промежуточные нейтроны. Пробегаем по всем точкам, потом подсоединяем датчик на быстрые – и еще раз пробежались. Так снимать показания гораздо быстрее. Тепловые можно не замерять – их никогда не бывает.

Сперва в одной выгородке – потом в другой.

Когда я так брожу, у пульта всегда челюсть отвисает. Вот и весь кураж. Дозиметры надо нацепить. Они, понятно, погоду на Марсе покажут, но – на всякий случай.

Чего еще? Все, вроде…

Пошел.

ВСТРЕЧА

Кот шел по улице. Он шел походкой ветерана гладиатора, только что удалившегося на покой. Это был громадный кот, и движения его не отличались излишней пластикой. Видел я его с двадцати метров, но и с этого расстояния были заметны жуткие шрамы на его физиономии. Одно ухо у него было надломано и производило впечатление кепки, сдвинутой вбок, хвост – ополовинен. Выражение морды говорило о том, что все в этом мире он уже видел и в необходимости многого сильно сомневается.

Пока я рассматривал кота, я не глядел по сторонам, поэтому сам момент появления на сцене овчарки пропустил. Я заметил ее уже в десяти прыжках до кота. Бросаться ему на помощь было бесполезно. Я оцепенел. Огромная овчарка летела на него совершенно бесшумно, и в каждом прыжке было видно, что это очень сильное животное.

Кот, казалось, ничего не замечал, в движениях его суетливости не прибавилось ни на йоту. Когда распаренная пасть овчарки готова была уже поглотить, с моей точки зрения, нерасторопного беднягу, он вдруг сделал быстрый поворот вокруг некой собственной оси и оказался морда в морду.

Овчарка отчаянно затормозила. Так пытается остановиться автобус после того, как перед ним заелозила легковушка. Тщетно цепляясь за асфальт когтями, растопырив лапы, она, конечно же, погасила какую-то часть своего движения, но не всю – она все еще подъезжала к коту боком, растаращенная.

Кот ждал.

Наконец овчарка справилась и остановилась. Они стояли как вкопанные, и каждый смотрел чуть в сторону. Между ними шел немой разговор. Примерно такой: «У нас проблем-ммы?» – «Ах, что вы, нет конечно же! Все так неожиданно…» – «Но вы хотел – ли что– то сказать?» – «Ну, как же! Вот гуляем тут, гуляем!» – «Вы можете, совершенно не опасаясь, поделиться своими впечатлениями» – «Ах, я так спешу. Вы уж не обессудьте…» – «Но вдр-руг!» – «Нет, нет, все хорошо».

Потом кот повернулся к ней спиной и, вроде нехотя, пошел по своим делам, в отдалении он не забыл брезгливо встряхнуть лапами.

Овчарка сделала вид, что обнюхала те кусты, которые находились сразу за котом, а потом ее позвала хозяйка, и овчарка преувеличенно радостно, прыжками бросилась на ее зов.

ПЕРСИК И КАРТОШКА

Не люблю я спирт. И даже очень. Особенно, когда он, замерзая, начинает тянуться, когда его наливают в стакан или же кружку.

После чего его следует пить, лишь слегка разбавляя водой – брррр!!! – сука, дрянь.

На практику мы прибыли после четвертого курса. Только взошли на корабль в два часа дня, как старпом вызвал нас к себе и сказал: «В 23.30 жду вас на сдачу устройства корабля», – и мы вышли, удрученные.

А старпом – выпускник нашего училища, и как он со своим радиолокационным прошлым стал старпомом корабля разведки – один папа верхний ведает, в смысле Аллах.

Оглянулись – идет другой наш выпускник – он только на три года нас старше, но уже испит.

– В чем печаль? – говорит он нам, и мы ему ее немедленно излагаем.

– Я вам помогу, – замечает он, – все расскажу, покажу, но только и вы мне помогите. В прошлом я – может, помните – неплохой боксер, а тут соревнования намечаются, и меня на них усиленно тащат. А я – совершенно растренерован. Будете со мной за компанию в 6 часов утра каждый день бегать, а то я один не могу, силы воли не хватает?

Мы и согласились.

Сказано – сделано: он нам тут же все показал, мы это все изучили, законспектировали, и в 23.30 – к старпому, а он нас уже ждет: «Заходите мужики!» – входим, а он спирт достает и всем в кружки наливает: «Ну, что? Вздрогнули!» – и так до пяти утра. А в 6.00 – на пробежку с не совсем спившимся боксером с укоротившейся волей.

Неделю так жили, а потом старпому комнату дали, и его беременная жена немедленно прилетела.

– Мужики! – говорит старпом. – Все отменяется: и устройство корабля, и пробежки. Теперь вы мне должны помочь переехать, чтоб наладить семейную жизнь.

Переехали мы в одно мгновение. У старпома из имущества сохранилась нетронутой только одна табуретка и ворох шинелей. Табуретку мы посреди комнаты поставили – на нее непременно сразу села беременная жена, – а шинели мы в углу сбросили. Потом достали кровать, стол, стул.

Старпом принес кружки и спирт.

– Ну что, ребята, вздрогнули?

Затем мы вздрогнули, и не один раз.

Потом поковыряли вилками в тушенке «Китайская стена», после чего обрела голос жена, которая заявила, что она сейчас умрет, если не съест жареной картошки.

А где на севере в июле вы видели жареную картошку? Ее и сырой там нет. На севере в это время года вообще ничего нет, если не обращать внимания на старпомовский спирт и тушенку «Китайская стена».

Но мы с Серегой встали. Мы знали, что такое желание беременной женщины. В недавнем прошлом у нас с ним тоже были беременные женщины, которые счастливо разрешились от бремени только потому, что мы исполняли любые их желания.

Мы с Серегой пошли по квартирам. Тупо. Звоним в дверь и спрашиваем: «Картошка есть?».

Серега взял одну парадную снизу до верху. А я – другую.

Я вернулся через десять минут и без картошки, с половиной лица – другая от стыда сгорела, а Серега пропал.

Часа через полтора звонок в дверь, и появляются: сначала шкварчащая сковорода с картошкой, а потом Серега.

Оказалось, он набрел на квартиру начальника тыла, жена которого в прошлом тоже была беременна.

Там Серега сумел ей рассказать то, как он переживал появление на свет своего первенца, и в таких это было выражениях, что они немедленно оба расплакались, а потом жена нажарила картошки, которая у начальника тыла даже в июле не переводится, и попросила только сковородку вернуть.

Картошка с болотным хлюпаньем моментально исчезла в наших желудках, а жена старпома вытянула от удовольствия ножки и сказала, что картошка – это замечательно, но вот если б к ней она еще и персик мохнатенький съела, то она бы точно и в срок родила бы стране еще одного старпома.

Серега вскочил, схватил пустую сковороду и исчез.

Не знаю, хотел ли он для страны нового старпома, но через десять минут он принес персик.

У той жены из тыла он выпросил еще и персик – мохнатый-мохнатый – который лежал там у нее в холодильнике совершенно одинокий.

Так что рождение было обеспечено.

Мы потом встретили эту даму через много-много лет. Своего проспиртованного старпомного козла она уже давно забыла, потому что сразу с ним развелась, а тот персик, нас и картошку до сих пор помнила.

ТРЕТЬИ СУТКИ

Я не сразу понял, что я его ненавижу. Ненавижу его походку, лицо, улыбку и то, как он ест. Мы в автономке только третьи сутки, а я его уже ненавижу.

Мы посланы искать озон на лодках. По его теории, на лодках много озона, а его никто не замеряет, и от этого-то они и горят.

Он был командиром на 675 проекте. Там для поддержания органов дыхания снаряжается химическая регенерация.

А эта штука хитрая. Если у тебя есть полтора процента углекислоты в воздухе, то можно будет балансировать на уровне двадцать тридвадцать пять процентов по кислороду, а если захочешь по углекислоте сделать ноль восемь процентов, то кислород попрет – не сдержать.

Больше тридцати будет.

А у этого орла углекислоты было под ноль пять, но это потому, что он арифметику не знает.

То есть кислорода – тридцать пять и выше.

А при таком кислороде горит даже плевок.

У него выгорело два отсека вместе с людьми. Мичман в корме точил лодочку из эбонита, поставив точило на РДУ – регенерационную двухярусную установку, из которой тот кислород и пер.

А искры у него сыпались на рубашку, маслянистую от собственных мичманских жиров.

Точил он долго, – не для себя, понятно, для командира, – а вспыхнул только тогда, когда набрал в отсеке кислорода побольше.

Процентов сорок было, не меньше.

Мичман бегал по отсеку живым факелом и все поджигал.

Сгорели все, кто был в корме.

Те, кто выжил, говорили, что горел воздух.

Его пытались посадить, но не получилось.

Я смотрю на его волевой подбородок, на губы – они у него в сливочном масле – и чувствую, как во мне встает комок. Он говорит чего-то, губы шевелятся, а я не слышу. Я только бормочу про себя: «Сука безграмотная, бестолочь. Двоечник проклятый. Понаберут в командиры вот таких вот сук, а он, кроме как над людьми измываться, ни на что не способен. Хотя нет, способен. Он еще способен высшему командованию жопу лизать и говорить везде: «Так точно! Выполним! Сделаем! Родина! Костьми ляжем!» – Сам-то он костьми не ляжет. Дерьмо вонючее».

Через десять минут меня в туалете рвало.

Потом я помылся, посмотрел на себя в зеркало и подумал: «Чего это я? Только третьи сутки похода».

ТЕСТ

– Я списаться хочу. Подчистую, – сказал мне Слава Панов.

На дворе у нас 1980 год, а он хочет списаться.

С плавсостава, естественно. Мы с ним на лодках служим уже десятый год, и ему эта катавасия слегка поднадоела.

По-другому с лодок не уйти. Он пытался, но ему сказали: «А куда вы собрались уходить? Вы же здоровы! У вас даже язвы нет!»

– Ах, так! – сказал он на это и решил уходить через сумасшествие (не по дискредитации же высокого офицерского звания).

Срать под себя он не стал. Он на программе «Время» в телевизор выстрелил. Прямо диктору в лицо. Стоял дежурным по казармам, проверял выполнение личным составом вечернего распорядка дня, зашел в ленкомнату и там разрядил пистолет.

После чего его в больницу направили, а меня назначили его сопровождать.

Честно говоря, на моей памяти по шумам в голове только один списался, да и тот был летун – летчик, проще говоря. Он на медосмотре на неосторожное врача: «Как вы себя чувствуете?» – сказал: «Хорошо, доктор! Небо люблю! И летать хочется! А еще у меня мечта есть: взлететь повыше, открыть крышку, на крыло вылезти и постоять!»

Вот за это списали. А за стрельбу по диктору – сомневаюсь я.

Мы, как вошли к врачу, я, чтоб как-то поучаствовать, протягивая ему бумажку, где все про Славу было написано, сказал: «И еще меня просили узнать, как его зрачки реагируют на свет!»

Черт знает, зачем я это спросил. Само выскочило, но врач – хоть бы дрогнул – «Сейчас, – говорит, – выясним. Садитесь, пожалуйста».

Усадил он Славу и говорит:

– Есть у вас заветная мечта?

– Есть!

– Какая?

– Повесить старпома!

– За что?

– За яйца!

– Все, – говорит мне доктор, – совершенно нормальный офицер.

– Почему, – спрашиваю я.

– Потому что он хочет повесить старпома. Все нормальные офицеры хотят повесить старпома. А когда я спрашиваю за что он его хочет повесить, нормальный офицер отвечает: «За яйца!». Это и есть тест на нормальность. Кстати, вы хотели выяснить, как у него зрачки реагируют на свет?

– Да-а-а…

– Идеально они у него реагируют, идеально.

Потом мы со Славой вышли.

Я-то давно уволился, по двум падениям в обморок, а Слава до сих пор служит.

АВАРИЯ

В двух словах.

Корабельное учение.

00.00 – Начало учебной тревоги и учения…

03.0 – Конец учебной тревоги и учения…

03.1 – Начало перекура в курилке.

В курилке сразу же после отбоя тревоги, еще команды «от мест отойти» не было, уже сидят: старший на борту, командир, зам и все прочие, имеющие отношение.

Сидят, с обсуждением деталей, а народ стоит и ждет, естественно, пока освободится курилка.

Народ стоит в коридоре на нижней палубе, где находится выключатель дифферентометра, и один из матросиков – щелк-щелк выключателем. Включает и выключает прибор, то есть от скуки балуется.

04.00 Курилка освободилась, очередь пошла – щелк! – в нижнее положение (вырубил). – «Ну, ты идешь!» – «Да!» – и пошел в курилку, забыв врубить.

04.05 – Дифферентометр обесточен и остается в 1-ом градусе на погружение.

04.10 – Автоматика начинает отрабатывать «на всплытие», но дифферент-то, что называется «в минусе».

04.11 – Начинают перегонять воду в нос – эффекта никакого.

04.12 – Дифферент уже 15 градусов на корму. В центральном предполагают поступление воды в корму.

04.12 – Играют аварийную тревогу.

04.13 – Дают пузырь в корму – результата нет.

04.13 – Вахтенный на связь не выходит: при крене в 20 градусов он улетел в «собачий» отсек – маленький такой закуточек, мать его, а там связь по «Лиственнице», а она работает только с «бананом», а его надо держать у тела, а как он его будет держать, если его самого уже ноги не держат? То бишь, что там в корме происходит, никто в центральном не ведает.

04.13 – Дифферент 30 градусов. Дают полные обороты, но это только усугубляет ситуацию.

04.14 – Дифферент 35 градусов. Валится защита обоих бортов.

Честно говоря, уже жутковато, если не сказать больше. Питание 220 вольт 400 герц играет фугу: «Фигу-уууу свет» – притухает.

После длительной работы в автономке часть лампочек дневного освещения и так не горит, а тут еще и это.

Тишина – все вентиляторы и половина механизмов на отключаемой нагрузке останавливается… вслед за тем еще одна тишина, которая гораздо тишинее.

04.14 – Лодка некоторое время двигается на выбеге.

04.14 – При задранном носе останавливается достаточно быстро.

Далее, после подачи пузыря в корму и остановки хода, нос валится, как каменный. В доли секунд – все на глубине 100 метров и проваливаемся дальше, глубже, глубже.

Но старшина!

Старшина команды трюмных вовремя все «прочухал», «уразумел», «всосал в себя обстановку» и за время, пока лодка находилась в переходе между дифферентами, успел все ж таки добежать до второго отсека.

По ручке дополз до пульта управления и продул все цистерны.

Всплыли, разобрались и пошли дальше.

Блядь!

ПИСЬМА

Одно: «Здравствуйте, товарищ капитан 1 ранга! Пишет вам Ахмадулин Т.М., который служил на ЭМ «Влиятельный», а в данное время на ЭМ «Возбужденный».

Товарищ капитан 1 ранга, я прошу вас, возьмите меня к себе шофером. Я нашел справку, что я учился на шофера. Мне осталось только сдать вождение (поездить стажером недельку и все!).

Я обещаю вам через полгода съездить в отпуск за хорошую службу.

А насщёт перевода, вы зря меня перевели на «Сторожевой». Там быстро узнали почему меня перевели и недавали спать ночами. И здесь тоже знают, и хожу я с опухшими губами и каждый встречный ударит или толкнет.

Я очень прошу! Возьмите меня к себе!

Досвидание!

17. 08. 83 г. (подпись)»

Другое: «Здравствуйте, товарищ капитан 1 ранга! Это опять я, Ахмадулин Т.М. Видно, письма до вас недоходят или адрес нетак. Я попробую сам встретиться с вами, приехав к вам и поэтому я покидаю «Возбужденный». Если меня будут ловить, я буду сильнее прятаться, а если небудут, постараюсь добраться до вас за трое суток.

(Сегодня после очередного избиения я невыдержал)

Досвидание!

Ахмадулин Т.М. (подпись)»

Приписка: «ЭМ (эскадренный миноносец) «Возбужденный» находился в тот момент в 49-м заводе г. Вилюженска. Кстати, «Сторожевой», о котором пишет Ахмадулин, тот самый, на котором Валерий Михайлович Саблин 8 ноября 1975 года поднял восстание. На следующий год его тоже спишут на иголки. Бригада (БЭМ) в/ч (номер бригады) с богатейшей историей и удивительными людьми. Хочу, но не могу ее забыть.

А эти письма мне попали из строевой части бригады, зная мою пристрастность к прошлому.

Всего вам хорошего.

Старший мичман запаса флота России Бобак Б.А.»

КОНСТАНТИНЫЧ

– Что будем делать, пастухи и пастушки? – это я обратился к своему мичману, нашему лихому дозиметристу Константинычу.

Через полчаса в автономку идти, а у нас вместо техника на выход матроса дали.

– Слышь, семяпровод, ты хоть «Катюшу» пускал когда-нибудь?

– Пускал.

– Сколько раз?

– Два.

– Усраться можно! – это я Константинычу.

– Я пущу, – говорит он. – Пошли в шестой.

И мы пошли в шестой отсек. Там «Катюша» стоит. «Катюша» – это установка «К-3», наше секретное оружие. Вырабатывает она в час три куба кислорода и раздает его в отсеки нашей родной подводной лодки.

Мы на нее за восемь дней до того сели, а задним числом – МПР сделали. МПР – для жителей Владимирской пустоши – это межпоходовый ремонт. Между походами положено сорок пять суток ремонт делать, но его, условно говоря, делал другой экипаж, который мы сменили неделю назад по случаю того, что они – веники. То есть способны только на то, чтоб вениками в поселке землю подметать. Представляю, как они этот ремонт запендюрили. А потом они еще прошли контрольный выход в море на десять суток и проверку штаба дивизии и флотилии. Проверку флотом проходили мы, но нам по башке настучали, чтоб мы отвечали то, что положено, а не изобретали новые флотские выражения при встрече с проверяющими.

А еще у меня перед выходом техника отобрали и дали молодого матроса. Это значит, что матроса загребут в вестовые, а мы с Константинычем будем двухсменку таранить.

Я-то «Катюшу» пускал в своей жизни, ясный перец, но есть там одно обстоятельство: нужно обладать очень чувствительными пальцами и при пуске осторожно поворачивать большой клапан раздачи кислородика по отсекам, а то он жутко нервный – на доли миллиметра надо научиться его вращать, иначе передавишь водород в кислородную полость или наоборот, и будет взрыв.

Ничего страшного, конечно, у нас и техника и автоматика очень железные и на такие неприятности давно рассчитаны, просто моя челюсть на подобное не рассчитана – после взрыва всегда немного ноет.

– Продул азотом? – это я Константинычу.

– Ну?! – это он мне.

Надо продувать азотом обе полости – кислородную и водородную – чтоб этих взрывов с самого начала избежать.

Константиныч у нас азартный Парамоша, ему все ни по чем. Тут мы как-то на одном выходе в море химическую регенерацию снаряжали, а там все как положено должно быть: коврик, ключ для вскрытия, резиновые перчатки – в общем, все как учили.

И еще чисто должно быть: регенерация не любит грязь, особенно в РДУ – замечательной нашей регенерационной двухярусной установке – где обязательно эта грязь вспыхнет.

Я тогда Константинычу тоже сказал: «Пыль в эр-де-ушке убрал?» – на что он мне сказал: «Ну?!» – потом в одно мгновение сорвал крышку с банки регенерации, голыми, естественно, руками туда скоренько влез, вытащил и зарядил в РДУ всю пачку пластин.

А пыль химическая просыпалась – ап-ч-хуй! – и встретилась с пылью отсечной – ничего он не помыл, все лежало, как и лежало.

И – кя-як яхнет!

Столб огня в один миг снял с Константиныча всю его горячо любимую бороду, а у него при этом был вид козла, у которого маму родную на глазах сварили.

Я ему потом говорю: «Теперь пыль, наверное, сметать будем!» – а он мне с жаром: «Теперь-то – конечно!»

Так что его «ну?!» я очень хорошо знаю.

– Точно продул?

– Ну точно, точно, что ж я вощ-ще, что ли!

Он уже не слышит. Он уже весь в «Катюше». Вводит аккуратненько так, осторожненько, стрелочки пошли – пошли, ожили-ожили, родимые, и тронулись-тронулись с места, милые, компрессор, компрессорок наш водородный подключился – подключился, пошел-пошел, уютненький, а стрелочка водородная задрожала – это самый тяжелый момент, задрожала, теперь все от ловкости рук, задергалась, точнее, от их чувстви… тельности… чувствительности… их… все сильней и сильней дергается… от чувствительности их…к происходящему и… к… клапану особенно – вот он его только повернул чуточку… вот еще… и – как да-да-х-нет!!!

Будто в узкий, стальной колодец упал металлический шар!

Зубы… слева… заныли… а во рту… кисло слюни в ступе…во…до…р-ррр…о…д…е… ба…нул…ту…точ…ки…

Я глаза приоткрыл – тухлять карманная… все живы… вроде…

Матросик-то сразу сбежал, а Константиныч стоит всклокоченный.

– Ну, теперь-то, – говорит он мне, безумный, – точно азотом продувать буде…

ДЕМОКРАТИЯ

– Я не знаю что такое демократия. Особенно в армии.

Это мы со старпомом в кают-компании разговариваем. Вернее, говорит у нас он, а я только слушаю. На дворе 1988 год и демократия докатилась уже до всего, даже до подводного флота.

– Хрен его знает! Может, я дурак? Как считаешь?

Беседуем мы после проворота оружия и технических средств, и еще у нас завтрак сегодня был на борту не совсем абсолютное говно, вот старпома на речь и потянуло.

– Может, это народоизъявление? А? Как думаешь? Я вот курсантом был. Второго курса. И на построении командир наш вдруг с вопросом: «Кто хочет петь?» – все молчат. Он: «Тогда поступим по справедливости. На первый-второй рассчитайся!» – «Первый! Второй! Первый! Второй!» – «В две шеренги стройся!» – «Раз! Два!» – «Первые номера – первые голоса! Вторые номера – вторые голоса!» Вот и все народоизъявление.

За бортом зима и ветер в Краю Летающих Собак. Почему «летающих»? А ветер такой силы, и все ледяное, гладкое до полюса, как подует, так они и полетели. Идешь, бывало, втроем, цепляясь друг за друга, ветер тащит по земле – и вдруг мимо с ужасающим скулением где-то над головой пролетает мохнатый комок – пса на воздух подняло.

– Зам страдает. Ему насчет демократии бумагу спустили. У него вчера на роже было выражение «здравствуй, жопа, новый год!», которое по истечению некоторого времени поменялось на «чтоб к исходу сентября родила богатыря!» Я ему не завидую.

Старпом – Переверзиев Андрей Антоныч по кличке «Переверзец!», на вид сто тридцать килограмм, базовое выражение лица «мастино неополитано», заслуженный, подо льды ходил.

– Член у него на демократию не поворачивается. Это ж все равно, как гребнистому крокодилу пристроить соску попугая! Утренней эрекции нет. Я его понимаю. Спросил с утра после бумаги: «Как эрекция?» – а он только рукой махнул. Скоро! Скоро, помяни мое слово, Саня, наступит им полный… переверзец, не будь я Переверзиевым Андрей Антонычем. Кстати, у кого из классиков написано «их гнали в шею по пизде мешалкой»? А? Ну? Не знаешь? Вот! У Пушкина. В «Капитанской дочке». Да-а! Одно, знаете ли, удовольствие! Только не надо проверять, бросаясь в личную библиотеку на колесах, я это между строк прочитал. Так что скоро мы с тобой увидим нашего зама мародерствующим на помойке, отнимающим пищу у серых ворон и мышей. У крыс!

Старпом пожевал губами, вперив взгляд в будущее.

– А и хорошо! Знаешь, я так подумал, тихо, сам с со-бою – а и хорошо! Представляешь, идем мы – чистые, гладкие, при деле, а он побирается. И вид у него нездоровый, и пульс, а в уголках рта слюна собачья и в глазах – гной. А тело-то, тело как чешется! Как оно, бедное, чешется, страдает, значит! Язвы! Трофические! Струпья! Парша! А все потому, что страдает душа или то место, где она должна была вырасти, но – облом. Фигушки! Не выросло! Кончено! Тело на вынос! И пойдут они, сирые все, кто чем зарабатывать. Продавать пойдут, вот увидишь. Им же продать ничего не стоит.

Вот там сущность наружу-то и повадится. И будут звать ее «сучность».

Я так понимаю, что демократия – это вроде как справедливость. А? Как полагаешь?

КРЕМОВЫЕ РУБАШКИ

Мы с Саней Гудиновым решили начать новую жизнь и каждый день носить на службу свежую кремовую рубашку. Вы же знаете, что рубашки эти – совершенная дрянь. Под черной тужуркой они постепенно приобретают угольный оттенок ткани, а на воротнике и на рукавах абсолютно не отстирываются, и потом их гладить – одна морока. Не хотят они гладиться, да и некогда же всегда – на службу надо бежать.

Мы с Саней в одной квартире живем. То есть, жена его на нашем севере чудном не появлялась никогда, потому что сказала однажды: «Ты хочешь, чтоб я там окончательно зеленью взошла что ли?»

Так что жили мы вдвоем: меня Саня пригласил. «Чего, – говорит, – тебе по всяким подвалам шастать».

А мне и ладно. Мне же главное ночью, чтоб помыться и в кровати очутиться.

А утром в 6.20 на службу.

Но теперь мы каждый день еще и свежую кремовую рубашку станем надевать, от чего чувствовать себя людьми постоянно будем.

Два дня мы, действительно, надевали свежую рубашку и все было просто блистательно, а потом закрутились и две недели не снимали, потом сняли, сравнили с теми двумя, что мы уложили в специально купленный для такого случая бак для белья, и поняли, что те две еще совершенно даже гладенькие, а эти, что на нас, просто ужас какой-то.

И пахнут, как портянки Маннергейма.

Мы решили пока надеть на себя старые, поскольку они даже не помялись, а эти постирать, для чего положили их в небольшой тазик, налили воды и засыпали порошком, после чего затолкали все это под ванну и ушли на службу.

А там – день, два – закрутились и в автономку загремели. На три месяца.

Когда мы пришли, то сразу домой побежали, чтоб помыться по человечески, чаю выпить с изюмом и телевизор посмотреть.

Входим – оз-перевертоз!

– Ты не знаешь, – говорит мне Саня, – что у нас за вонища?

После автономки же совершенно о земле забываешь, и что ты там оставил, не помнишь.

Полезли на запах под ванну и вытащили тазик. Вода в нем давно высохла, но сперва в ней, видимо, завелась какая-то неприхотливая жизнь, которая с помощью слизи съела наши рубашки, а потом и сама от бескормицы сдохла.

От того-то и вонь.

Очень вонючая была та жизнь.

А от рубашек наших остались одни рукава, что торчали во все стороны, имея что-то общего посередине.

УТРО

В кают-компании за завтраком, кроме меня, сердешного, еще зам со старпомом. У нас теперь старпом старший, командира давно нет – с тех пор, как лодки на приколе стоят и с них все подряд тащат, а мы охраняем – в живых полэкипажа, старпом и зам. Говорит зам:

– В сложившейся экономической ситуации…

У нас зам дурак. Его в шкафу закрыть – неделю никто не вспомнит.

– … немаловажно отметить… что…

Старпом не выспался. Хмуро смотрит на квадратное яйцо. «Квадратное яйцо» – это омлет, по-простонародному.

– …а западные спецслужбы…

Сейчас старпом к чему-нибудь прицепится, по всему видно.

– …разведшхуна «Марьята»…

Сейчас кому-то наступит конец. Или не так: сейчас наступят на чей-то конец.

– … вот если прикинуть трезво: почему НАТО продолжает лезть в наши территориальные воды? Холодной войн конец…

У зама такое выражение, будто он речь в Генеральной Ассамблее держит. Боюсь, что старпом не выдержит.

– Вестовой!

Не выдержал. Входит вестовой. Старпом:

– Начпрода сюда!

Через минуту входит начпрод, вороватый мичман Зуйко Алексей Артемьич.

– Вызывали, Андрей Антоныч!

Ошибка! В мирной жизни старпома разрешается называть по имени-отчеству, но сейчас – это ошибка.

– Мичман!!! Зуйко!!! – от грохота старпомовского голоса яйца бакланьи в гнездах лопаются. – Я вам, мать, не Андрей Антоныч! Я вам, первомать, старпом! И капитан второго ранга! Потренируйтесь в произношении.

Зуйко тренируется.

– А теперь, размявшись, помянув царя Давида, доложите: почему у нас на завтрак нет колбасы полукопченной в количестве тридцать грамм на рыло!

Зуйко что-то талдычит про замену колбасы на паштет, паштет – на тушенку, тушенку – на сгущенку, а ее – на курицу с костями.

– Прерывая ваш словесный понос и тем самым закрепляя вашу речь, кудрить вас некому, хочу сказать, что так до и сена можно докатиться, и если б я был заинтересовал именно в этом, я бы расстрадался настолько, что выгнал бы к едрене Фене всех непарнокопытных. И вас в том числе. Мне кажется, что вы не понимаете всей сути своего нахождения на борту. Воровать можно кому угодно, кроме тех долбанутых, которые до сих пор не сбежали отсюда сквозь переборки. Кругом марш! Завтра! Должна быть колбаса, иначе я съем на завтрак весь ваш личный ливер!

Зуйко испаряется. Минута молчания. Наконец, старпом мягчеет и говорит заму:

– Сергеич! Что ты там только что пел про НАТО?

УЧЕНИЕ «ПО»

Мы развернем перед вами полотно. Полотно боевых действий. Точнее, учебно-боевых.

Тактическая обстановка: Росток, Германия, 1985 год, дело идет к выводу наших войск, Берлинская стена еще не пала, но воздух через нее уже сочится.

Это было последнее совместное, наше с немцами, учение. Учение «по» – по радиоэлектронной борьбе. С кем – уже не важно.

Важно, что существовали в то время еще такие экзотические теперь звери – замполиты.

Вышли, развернулись, заняли позиции.

А позиция – прямо на пляже, среди тел. Выкатили эти наши старомодные машины разведки – КУНГИ – и из них и осуществили все последующее безобразие, связанное с радиопоиском и радиообменом.

Пляж оказался нудистским. То есть, все голые и висят таблички «Нихт проход!».

И вставшие члены тоже «Нихт!» – на плакатах перечеркнуты.

Зачем мы это отметили – позже станет ясно, а пока активисты пляжа, их «зеленый патруль» – голые тетки с повязками попытались нас с пляжа убрать. А мы им документы: мол, ничего не можем.

А они нам: Бога ради, но перемещение по пляжу в голом виде. Мы им – хорошо. Мы не будем перемещаться.

Только договорились – время обеда, а воды нет. Вода есть только в конце пляжа и ехать туда на УАЗике с цистерной надо в обнаженном состоянии.

Решили, что поедет замполит, а в помощь ему дали двух матросиков – «Только отличников и коммунистов!» – «Хорошо-хорошо!» – после чего они сбросили с себя трусы.

Воду набрали быстро, повернули назад и тут «газон» застрял в песках. Требовалось подтолкнуть. Матросики вылезли и подтолкнули. Потом их никто до вечера не видел.

Зам приехал с водой, но без матросов. На вопрос «Где они?» – блеял что-то невразумительное.

Провели совещание, для чего связались по рации с верхним командованием, в ходе которого верхние сказали, чтоб к концу дня все были найдены, хоть там весь песок своими членами взлохматьте.

Вызвали «зеленый патруль» и он явился совсем без ничего, но с повязками. Объяснили им, что у нас люди потерялись, а они говорят: Бога ради, ищите, только чтоб без исподнего.

Без исподнего отправили замполита, потому что это он потерял «отличников и коммунистов».

В конце дня по обгорелым задницам нашли ребят.

Оказывается, когда они подтолкнули «газон», и он, взревев, умчал замполита с водой, они остались одни в окружении голых теток. У ребят немедленно встали члены, а перемещаться в таком виде по пляжу было запрещено, на что им сейчас же указали окружающие.

Народ залег в надежде, что член падет.

С тех пор они несколько раз пытались приподниматься – все напрасно. Члены взлетали, как белки.

Они – «отличники и коммунисты» – пытались ползти, но упрямцы пещерстые чертили на песке борозды и никак не поддавались на уговоры.

Потом они устали и легли, а члены глубоко ушли в песок.

Тем учение и закончилось.

МАЛЬВИНА

Я на корабле теперь исполняю сразу три должности: химика, помощника и дежурного по кораблю. Через день на ремень. Лодка на приколе, море на замке, людей нет. В девять утра звонит наш штурман. Он у нас навсегда поставлен дежурным по гарнизону – пятнадцать нарядов в месяц.

– Саня! Сейчас в поселке отловлен мичман Зубов в дупель пьяный. Я его на комендантской машине, пока никто его не видел, на пирс привезу. Встреть тело и положи где-нибудь догнивать.

И пошел я встречать тело. Мичман Зубов Модест Аристахович является классным специалистом, электриком и при этом в росте и весе он достигает критической для мичмана цифры – сорок семь килограмм.

Когда я брал его в руки и спускал по трапу в лодку, я думал только об одном: на старпома бы не напороться.

Не то чтобы старпом вовсе не пьет. Он пьет, только он пьяных не переваривает. А мичман Зубов, Модест Аристахович, в состоянии полного душевного кривлянья может своим видом и речью что-нибудь у старпома попрать.

Если б вы нашего старшего помощника командира, капитана второго ранга Переверзиева, хоть раз видели, вы бы этот момент бытия навсегда запомнили. У него, при общем росте метр девяносто пять сантиметров, в ладони полностью скрывается трехлитровая банка со спиртом, а в дужку двухпудовой гири только два передних пальца «влазиют».

Так что он убить может.

А мичман Зубов, при спуске его в шахту верхнего рубочного люка за шиворот одной рукой, потому что второй рукой я за ступеньки держался и на качке их перехватывал, всячески извивался и ругался матом.

Ну, и напоролись мы конечно на старпома. Модест Аристахович сразу же в чувства пришли и заикали.

У старпома глаза стали резиновые. Он взял у меня из рук то, что раньше было классным специалистом и электриком, и пошел к себе в каюту. Нес он его, держа за грудь, как кукан с сельдью. Я семенил рядом.

В каюте он, не глядя, повесил его слева на вешалку. Там вешалка при входе прибита и на нее он надел мичмана вместе с шинелью. Как Буратино. Зубья вешалки вылез – ли у мичмана около ушей – справа и слева – пропоров загривок шинели.

– Значит так, Мальвина, – сказал он совершенно уже протрезвевшему бедолаге, в прошлом электрику, – ты пока повиси, а я схожу поссать! – и вышел.

Остался я, в качестве Пьеро наверное, и этот – крупный специалист в области электроразрядов, перемещенный нашим Карабасом из Буратин сразу в Мальвины.

А в голове у меня вертится почему-то нарисованный очаг в коморке Папы Карло и то, что Буратино хотели сжечь.

На мичмана страшно смотреть. В глазах у него можно прочитать целую повесть о личном сиротстве.

И вот вошел в дверь поссавший старпом. Вошел он так стремительно, что при входе образовал ветер. Потом он снял Модеста Аристаховича с крючка и посадил его перед собой, потому что ноги беднягу уже не держали.

Палец старпома уперся ему в грудь.

– Тебя как лишить девственности? – спросила гора Магомеда.

Те пузыри, которые пошли у мичмана изо рта вместе речи, не в счет. Он ничего не сказал.

– Колом? Ломом? Зубилом? Или же отверткой? Опять пузыри.

– Не молчи, бестолочь!!! Жалкие попытки.

– В следующий раз, – прошептал ему старпом на ухо, притянув к себе нежно, – я тебя об колено сломаю, ПИЗДЮК ИВАНЫЧ!!!

Потом он закатил глаза, сверкнув белками, как мавр, и выбросил мичмана в коридор.

Тот полз до переборки, а потом затих.

ШАШКИ

Случилось это в те времена, когда три рубля были деньгами, а двадцать пять – большими деньгами. Мы тогда в Росте, в заводе стояли, и нам очень хотелось мыться. Помощник мне говорит: «Валера! Пойдем в человеческую баню, у меня на душевые рабочего люда просто жуткая аллергия. Блевать прямо с порога тянет. Пойдем. Я знаю куда. Там и веники есть!» – в общем, пошли.

В первой бане оказался женский день, во второй – женский, в третьей – опять женский день.

То бишь, не судьба.

А раз не судьба, то мы в чем есть – в свитерах под тухлым кителем – следуем в ресторан «Панорама».

Подходим – а там толпа перед входом в дверь рублями стучит.

Мы уже совсем собрались кисло повернуться, а тут швейцар нас увидел и зазывает: «Ребята! Морячки!»

На «морячки» мы всегда откликаемся. Через пять минут мы сидели за столиком, пряча вонь под мышками, а перед нами вертикально стояла газель. То есть официантка.

Мы порылись в карманах. У меня, как у настоящего лейтенанта подводного флота, в кармане двадцать пять рублей, а у помощника, как у настоящего капитан-лейтенанта – только три.

– Нам, – сказали мы, – закуски и выпивки на всю сумму, но не больше, потому что больше у нас нет и никогда не было.

Через десять минут мы уже ели, прихлебывая водку из фужеров, а еще через полчаса мир вокруг уже не казался уродом.

Через час к нам подошла совершенно не наша кормилица и сказала, что у нашей дома возник пожар и рассчитает нас она, потому что наша бросилась туда, вытянувшись в длину.

Мы не возражали, но когда она принесла счет, в нем стояло тридцать пять рублей.

– А вы все правильно подсчитали? – спросили мы с надеждой на то, что все мы люди, племя адамово.

– Да! – сказала представительница детородной части этого племени и показала нам еще раз счет.

– Панкратыч! – повернулся я помощнику, вставая с места. – Не извольте беспокоиться, деньги щас будут.

С тем он и остался под охраной детородной представительности, а я отправился искать семь рублей.

Должны же здесь быть вояки, не бывает такого, чтобы не было.

Видите ли, на флоте можно изо дня в день садиться в офицерской столовой за один стол с человеком и впервые заговорить с ним только через пол года, потом, еще через полгода, можно с ним в первый раз поздороваться, а лет через пять спросить как его зовут.

Но при этом, денег у него можно занять сразу же с обязательной отдачей через неделю.

У меня у самого в два часа ночи так занимали. Звонок в дверь – я открываю. Стоит совершенно мне незнакомая личность.

– Понимаешь, – говорит мне она, – я в Мурманск еду и мне четыреста рублей не хватает. Дай на неделю!

И я дал, потому что разбираться дороже, спать хочется. А через неделю он вернул. Я до сих пор не понимаю, откуда он взялся.

Так что в ресторане должен быть кто-нибудь, такого не бывает.

Через пять минут оказалось, что бывает: я все обшарил – ни одного кителя.

А в гардеробе – только наши с помощником фуражки.

С тоски я пошел в бар на второй этаж. Там все пили и смотрели футбол – ни одной нашей нестандартной физиономии.

И тут я увидел, что бармен в шашки играет с приятелем. Бармен быстро его обыграл, тогда к нему подсел еще один приятель, потом еще.

– Слушай, – говорю я тому бармену, к этому моменту очень правильно выговаривая слова, – жжже-елаю-ююю с тобой сыграть!

– На что?

– Ну – у, не на просто так, конечно… на коктейли… по два пятьдесят…

Бармен посмотрел на меня очень внимательно и придвинул доску.

Через полчаса все забросили свой футбол и сгрудились вокруг нас.

Я выиграл у него подряд восемнадцать коктейлей.

– Так! – сказал я, раскланиваясь в сторону зрителей, – Спасибо за внимание! Рад был нашей встрече. Еще увидимся.

– А теперь мне нужно деньгами семь рублей, – обратился я к бармену, постепенно трезвея, – остальные коктейли ты ставишь на поднос, сколько уместится.

Уместилось восемь стаканов, прочие я ему простил, и он проводил меня вниз лично, нес передо мной поднос со стаканами и деньгами.

– Блин, Валера! – вскричал помощник, – Куда ж ты делся? Я тут два часа сижу в окружении пулеметов!

И я ему рассказал про шашки. Мы расплатились, проглотили коктейли и вышли – на шаланду было пора.

– А если б ты проиграл? – все переживал по дороге помощник и качал головой, а я улыбался и только, потому что все перед глазами снова принялось сливаться во что-то розовое и на душе приютилось тепло.

Если б проиграл. Ну, да! Я в шашки никогда не проигрываю.

ПОХОД

Значит так, объясняю: хочется в море ходить.

Кораблей нормальных нет, экипажей тоже нет – потому как все в сиську пьяные – но хочется.

На дворе 1995 год. Матчасть без присмотра уже лет десять, и люди по помойкам.

Но мы же великая страна! (При этом ебануть бы об чего-нибудь!)

А великая страна не может без флота! (И еще бы ебануть!)

Ну, раз не можете, тогда так: сначала из трех кораблей делаем два, потом из четырех делаем два, затем из шести делаем два, из десяти… и вот когда из одиннадцати мы соорудим один, тогда в море пора, надо только подводничков на него посадить, потому что корабль у нас не совсем корабль, а подводная лодка.

И кого на нее посадить? А кого попало. Кого на улице поймаете – вон их сколько, неухоженных. Так что за работу!

И придумана была прекрасная секретная операция по отлову людей, при которой в «УАЗик» начальника штаба, бредущий вяло, как больная гиена, по дороге в поселок, бросались все, кого встретишь, там уже выяснялось кто это у нас тут по специальности, после чего народ отвозили на пирс и под охраной с автоматами опускали в лодку.

Очень скоро в лодке от народу было не протолкнуться. Все они желали идти в море, потому что ни одного нормального среди них не обнаружилось.

Последним закинули штурмана Василия и он был трезвый, а до отхода ерунда осталась.

Старпом, в голове трава – на траве дрова, икнул и скомандовал:

«По…ый, бля….шли…. – то есть, «По местам стоять, со швартовых сниматься!»

Ага! Значит, к «бою и походу» они давно приготовились.

А на пирсе стояло родное командование, которое и помогло «отдать концы!», особенно кормовой.

Ну! Мда!

А место, из которого они выходят – это такое узкое, как ковшик с ручкой, горлышко, причем под словом «ручка» понимается проход (вокруг Дальний Восток, проще говоря).

А напротив него, того прохода, чтоб от ужаса вам обмотаться, остров.

И вот подводная лодка чудовищных размеров, из-за конструкторов горбатая, страшная для врагов как смерть, битком набитая всякой пьянью, высунула свою гидроакустическую морду в залив, направляется прямиком к островку со скалами, чтобы вовремя от него повернув влево, устремиться в большой и огромный океан.

И надо же, именно в этот момент трезвый штурман Василий, не имея никакой возможности выставить подчиненного на мостик, в виду полной его невменяемости, решил выходить из базы по радиолокации, корректируя место эхолотом, циферки которого он видел краем глаза торчащими на табло из штурманской.

И тут из первого отсека прозвучало что-то невнятное, но похожее на то, что неплохо бы подать электропитание на шпиль для экстренной отдачи якоря в случае чего…

Это был минер, это его осенило: если дело пойдет, как оно идет, то вполне может случиться и что-нибудь «чего».

Старпом, совладав с икотой, резонно заметил, что это даже соответствует всем требованиям по подготовке корабля к проходу узкости, и послал морячка, улыбчивого идиота, случившегося под рукой, включить рубильник, чтоб питание подать на этот долбаный шпиль.

Моряк бодро пошел, но питание не подал, зато он отключил эхолот.

А, к слову сказать, на мостике в тот момент делать было нечего: очень понятный для той местности туман не давал возможности разглядеть даже кормовой вертикальный руль нашего бедного корабля, который (руль, конечно) имеет обыкновение торчать из воды.

То есть, видимость – ноль, а тут еще штурман Василий зрит в табло, а там неумолимо гаснут циферки эхолота, после чего он – штурман – выпучивает глаза, как рогатая жаба, поглотившая мыша, и визжит английской свиньей, медленно увеличивая тональность: «Э-ээээээ-т-та что?!!!!»

Старпом, в мгновение ока протрезвев ровно на треть, помчался в предполагаемое местонахождение нашего посланного моряка, от рождения дауна, с твердой решимостью напинать ему в задницу – и исправить создавшееся положение или наоборот сначала одно, потом другое.