Читать книгу Система (сборник) - Александр Покровский - Страница 1

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

ОТ МЕНЯ

Дорогой читатель! Что меня, по-твоему, подвинуло к написанию этих рассказиков? Ни за что не угадаешь. Меня подвинула любовь. Ибо только любовь, а не ее суррогаты, управляют этим миром. Любовь между пчелой и цветком, между волной и побережьем, между небом и землей, между особями, ходящими на двух ногах или на четырех, и, наконец, любовь между мной и моими персонажами.

Как-то звонит мне знакомый и говорит: «Саня, это ты написал "Мерлезонский балет"?» А я ему говорю: «Это я». – «Слушай! – говорит он мне. – Там же есть я!» – «Есть», – говорю, а он мне: «Здорово-то как! Я – есть! Ты и сам не понимаешь, как это здорово! Я так хохотал! И все нормальные тоже хохочут. Тебе, наверное, всякое говорят, но ты плюнь. Просто у них мозгов не хватает. Это ж мы, Саня, натуральные мы, понимаешь? У нас теперь есть наше прошлое, а это значит, что у нас есть настоящее и будущее! Молодец, ты, Саня, вот что я тебе скажу!» – и повесил трубку.

А у меня после этих слов, дорогой мой читатель, так хорошо на душе стало, будто живой маленький огонек все-все внутри обошел и отогрел закоулочки, будто потрепал меня кто-то по плечу и сказал: «Не дрейфь, Саня, прорвемся!» – и я, конечно же, в который раз полюбил, прежде всего себя, естественно, и в то же время позвонивший мне персонаж, и потом мы встретились с ним и обнялись, потому что как же не обняться со своим любимым персонажем из своих любимых книг.

Конечно, некоторые говорят: «Он на флот клевещет!»

Что им на это сказать? Идиоты. Бивни придурочные. Флот – это моя жизнь. Так как же я могу клеветать на свою жизнь? Да я ее обожаю, бараны! И вас обожаю, потому что вы входите в мою жизнь. И я тоже готов вас обнять. Вы только рога свои раскрутите, или лучше отпилите их к чертовой матери, чтоб с вами в одном помещении можно было находиться.

И замов я люблю. Я их люблю как явление.

А когда мне говорят, что теперь на флоте нет замов, то я не верю. Не может того быть. Это ж такая саламандра – сунь ее в огонь, ни за что целиком не сгорит.

Все равно где хвостик останется.

А если остался хотя бы от одного зама самый маленький хвостик, то скоро на том самом месте будет уже стоять готовый целый зам, а потом от него – раз! – и отделился замуля, от которого – бум! – отпочковался замулька, а от него уже – шлеп! – отвалился земенок, от которого – бжик! – отделился заменыш – и вот уже дело пошло и поехало…

Эх, читатель, читатель… завидую я тебе.

Ты еще этих моих рассказиков не читал, а я-то их наизусть знаю.

Хотел бы я их сам никогда не читать, а потом вдруг найти, обнаружить, сесть в кресле поудобней, поставить перед собой стакан чая и подумать: «Ну, чего там Санька опять навалял?» – и часа на два погрузиться в свою прошлую жизнь, и чтоб никто меня не звал, не тормошил, не тревожил, и чтоб никто не вздрагивал, если вдруг я начну хохотать как совершеннейший, невозможный дурак, или если я стану плакать, как он же.

ОТСТРЕЛ ЛИЧНОГО СОСТАВА

«Во всем ощущалась околопедрость и седовласая зинь», – вот такой текст. Это чтоб слово «пиздец» лишний раз не говорить.

У нас был отстрел личного состава.

Что такое отстрел? Ну, это когда надо выполнять огневые упражнения, то есть всем экипажем вылезти из бидона в поле, потом гулкой рысью переместиться в сопочки, где уже из автоматов по мишеням и пулять.

Старпом у нас любит это дело. Главное, побольше патронов захватить, а при связях Андрей Антоныча на складах родины это совершенно плевая задача.

Утром пошли в ущелье – там у нас стрельбище, три дохлые щита, – и расположились для стрельбы.

Андрей Антоныч и оцепление выставил, что и положено.

Как только по периметру на всех вершинах завиднелись их головы, последовала команда «на огневой рубеж шагом марш».

И зам за нами увязался. Не сиделось ему.

Вот почему зама нельзя на время стрельбы где-нибудь узлом привязать, я не знаю.

Андрей Антоныч сперва с большим сомнением смотрел на все его потуги отыскать в автомате как огонь переключается с автоматического на одиночный, а потом…

– А как тут огонь переключается? – это зам.

– Ой, бля! – это старпом.

– Дай сюда! – это опять старпом.

– Вот! – это он же. – Слушай, Сергеич, меня давно мучает вопрос.

– А что такое?

– Как это вам удалось Великую Октябрьскую революцию совершить? Вы же ни хрена не знаете!

– Так.

– Вот именно! Вам же электрочайник нельзя доверить – все равно без воды включите. Что ты держишь автомат, как египтянин пылесос. Это же оружие. Оно убить может. Нельзя его куда попало дулом направлять. Понял? А? В сторону мишени, я сказал, развернись. Ну! Уже лучше. Помнишь куда нажимать надо? А? Ну, слава тебе, Господи!

И в этот момент старпома отвлекли. Обернулся он на какой-то посторонний вопрос Кобзева (сейчас все равно не вспомню), и в этот мгновение зам, примкнувший щекой к автомату, преобразился, в глазах у него появилась лихая чертовина, после чего он вдруг присел на корточки и дал из автомата очередь.

Блин! От отдачи в плечо он на ногах не удержался, упал на спину, продолжая во все стороны из автомата шарашить.

Все, кроме старпома, мигом были на траве, на земле, а некоторые под травой и под землей. А оцепление, что вместо того, чтоб в стороны смотреть, вниз свои головы неразумные свесило, тоже тут же с криком полегло.

Старпом вырвал у зама из рук автомат и чуть не дал ему в лоб прикладом.

Потом он сказал слово «дурень, блядь», а потом помог заму встать и затвердеть на ногах.

БЕЛОЕ БЕЗМОЛВИЕ

Лапездрючность как производная околопедрости.

Это я так. Чтоб начать как-то.

Меня в патруль в поселок назначили.

То есть поступил я на сутки в распоряжение Витьки-штурмана, который у нас вечный дежурный по гарнизону. Старый и больной начхим вроде меня, сирого, ходит в патруль прежде всего от безысходности. Назначили нам этот патруль просто за два часа до заступления, а наряды распределяю я, так как исполняю еще и обязанности помощника командира.

Я к старпому подошел и сказал, что мне кроме меня идти в этот патруль некому.

– Ну, и иди, – сказал мне на это Андрей Антоныч, и тем утешил меня необычайно.

– О! – сказал этот Витька, балда, когда меня увидел. – Кого мы наблюдаем абсолютно без бинокля! Наш помощник командира! И он поступает в мое непосредственное распоряжение. То есть я могу распоряжаться им по своему усмотрению. От этого сразу можно на голову заболеть. Столько всего сразу хочется!

– Сволочь! – замечаю я ему от природной вежливости. – Ты мне поговори еще. Может, я тебя после смены с вахты и прощу от сердца беззлобного! Но! Не обещаю, что ничего к тебе не затаю.

– Ладно! – говорит эта рожа, растягиваясь в ширину от удовольствия. – Заметано. Эти сутки гнием вместе. К ДОФу в патруль по блату пойдешь. Там с утра артисты ожидаются, вот ты их и встретишь, и проводишь, чтоб они на свежем воздухе сразу же не рехнулись.

И я отправился с утра к ДОФу. А солнце, мороз, снег, погода минус пять, тишь до горизонта, потому что десять часов утра и – никого. Бабы еще не проснулись, а в поселке никто в шинелях не шляется – на флотах ощущается боевая учеба.

Я простоял до одиннадцати – ни души. Собака вдалеке пробежала наискость через двор и все.

В полдвенадцатого на пригорке показался автобус. Они! Артисты!

Я изготовился, шинель поправил, грудь выпятил и патрульных своих между тем подтянул.

Автобус подъехал, развернулся и остановился. Постоял, потом дверь у него неторопливо открылась и нерешительно так сначала какая-то мордочка остренькая, без намека на половую принадлежность, из него высунулась, назад спряталась, а потом осторожненько вылез первый, за ним второй и еще, еще…

Вид у них был такой, как будто они на Луну попали.

Их, видно, часа четыре по нашему безмолвию тащили и они ни одного человека в окошко не видели, а тут их привезли в поселок, и здесь – опять никого, даже птицы не летают, если не считать меня и двух моих абреков.

Они до того обомлели, что все по очереди подошли и сказали мне «здрасти!»

А старпом мне на это потом заявил:

– Это как раз и понятно. Тебя после города вывези в степь, и сам не заметишь через полчаса как начнешь озираться, прислушиваться – чу! стук копыт? – не идут ли хазары. Что? Сильно обкакались? Ну, это ничего. Это моется.

– Вам бы, Андрей Антоныч, только смеяться.

– А чего! Блядь! Представляю себе их глаза, не говоря уже о желудке! Так говоришь, здороваться сразу же полезли? Хе!!! Эх, их бы сутки по сопкам повозить, они б тебя целовали. Ой! Не могу! Уйди!

И я ушел.

ОТДАНИЕ ВОИНСКОЙ ЧЕСТИ

Вот! Никому не мешал, спиной шел.

То есть я хотел сказать, что шел я по зоне, а машина начальника штаба подобралась ко мне со спины. Подобралась, и тут я услышал:

– А что, товарищ офицер, теперь уже честь отдавать не положено?

– Почему не положено, товарищ контр-адмирал, – замечаю я, развернувшись, – просто со спины я вас не успел заметить.

– А что, я у вас между ног болтаюсь, что со спины меня не заметно?

На это я не нашелся чем возразить, просто не успел себе это стереометрически представить, а потому был посажен в машину и отвезен на губу.

По гарнизону стоял опять наш Витька-штурман, но на этот раз обошлось без его глупостей, то есть увидел он начальника штаба флотилии и превратился в живое усердие и служебное рвение – бегом доложил.

Потом, когда все разъехались, Витька зашел ко мне в камеру:

– Чего стряслось?

– А что, не видно, что я посажен за неотдание воинской чести?

– Видно.

– Ну, вот и хорошо!

– А чего ты ее не отдал?

– От природной злобности, конечно. Ты старпому позвонил?

– Не-а.

– Звони. Это его друзья из штаба ему мелко гадят. Начштаба меня прекрасно знает. Так что этот баллон на Андрей Антоныча катится, я с ним сегодня в Североморск должен был ехать.

И Витька позвонил старпому.

Что было потом, это мне отдельно рассказали.

Андрей Антоныч и без Витькиных подзуживаний все понял с полоборота, выкатил глаза и позвонил командующему. Очевидцы этого разговора уверяют, что командующего он назвал «уродом», а начштаба – «гандоном». И еще он им сказал, что ни тот, ни другой больше расти по служебной лестнице не будет, потому что через пять минут у них в гарнизоне случится чрезвычайное происшествие. У них старший помощник командира «К-193» ворвется в штаб флотилии с автоматом наперевес и пятью рожками расстреляет им все стены.

Через десять минут Витька меня освободил:

– Вылазь! Старпом ждет.

А еще полчаса мы выехали с Андрей Антонычем в Североморск.

СМУЩЕНИЕ

Зам похож на животное. По мыслям и вообще.

Когда встали в завод, то так получилось, что в первый раз на выход в город мы отправились с ним вместе.

Он идет впереди, я за несколько метров сзади. Подходим к КПП, и на посту ВОХР к нему с криком «Коля! Дорогой!» кидается на шею «вохрушка».

Зам съеживается, будто его дубиной вдоль хребта огрели, потом он озирается и раскрывает объятья, в которые та «вохрушка» сейчас же попадает, а меня он замечает слишком поздно – она все еще у него в руках.

Видите ли, зам у нас наблюдает за нравственностью, – она, вроде кобылы в кустах, все время должна быть, – а тут – такое невезенье.

Он потом зашел ко мне на пост, и у нас с ним состоялся следующий разговор:

– Александр Михалыч!.. эм-м-м…

– Николай Пантелемоныч!.. э-э-э…

– Александр Михалыч!.. а-а-ат.

– Николай Пантелемоныч!.. к-к-ке.

И так минут пять.

Повторяя из раза в раз друг другу имя и отчество, мы следили в основном за изменением интонации.

Со стороны зама она была сперва настороженной, служебной, потом в ней проглядывала надежда, потом – смущение и, наконец, облегчение и покорность судьбе.

С моей стороны она была такой, что я всячески демонстрировал понимание, что ли, как еще сказать, черт его знает.

Затем помолчали минуты три, зам при этом смотрел все время в пол, как школьник, и мял в руках воображаемую соломенную шляпу.

После он вышел, успокоенный.

Да. Жопа парусом в ожидании ветра.

Не сдал я никому зама.

Хуй с ним, пусть живет.

СВЕТОФОР

Я стою и смотрю, как светофор переключается – красный-зеленый и чуть-чуть немного желтый.

Здорово.

Красиво.

И как же я раньше не видел, что это красиво? Как же я раньше не замечал?

Я многого не замечал – что воздух, что хвоей пахнет и ветер врывается в грудь и холодит там, что солнце и люди от него гримасничают, и что все это прекрасно, просто отлично.

Вот я стою на переходе, а он переключается.

Светофор. Я даже засмеялся – хорошо на душе.

Мы в автономке год почти были с редкими перерывами, я даже ходить разучился, кости болели, особенно колени и голень.

Мы потом в Сочи, в санаторий, приехали с Саней и ходили с ним птичек слушать.

Дождик капает.

Он оставляет на лице прохладу.

Как же я раньше-то не ощущал то, что он оставляет.

И листва под дождинками тревожится-тревожится – обалдеть!

– Вы идете?

Это меня спросили.

– Куда?

– Так светофор же загорелся! Зеленый!

– А-а… да-да… нет, спасибо, я еще постою.

– Товарищ капитан первого ранга! Разрешите доложить: в четвертой казарме нет воды!

Я – старший в экипаже, поэтому, доложив, я даже почувствовал что-то вроде облегчения.

Наш начальник штаба за столом лицом напоминает Иуду.

В смысле, такой же благородный, но только с виду.

А в движении он похож на душевнобольного, потому что большими, костистыми руками он вдруг начинает как бы загребать все со стола, складывая все это в несуществующий сундук с драгоценностями.

– Иииии-я!!! – вдруг говорит он зловеще, а потом наклоняется и еще загребает. – Из говна!!! (Все еще загребает.) Создаю светлое будущее!!! (Кто бы возражал.) Леплю я, понимаешь?!! (Понимаю.) Много!!! Леплю!!! (Еще раз понимаю.) А ты!!! Блядь!!! Приходишь сюда со своим говном!!! (Странно.) И мешаешь его в мое!!! (Не потерял бы мысль.) И вот, я уже из нашего общего говна должен лепить это светлое будущее!!! А?!! Как?!! (Ну, в общем, логично.) Что?!! Хорошо, да?!!! Хорошо?!!! (Наверное, хорошо, я не знаю.) А не пошел бы ты на хуй!!! На хуй!!! НА ХУЙ!!!

И я пошел.

– И дверь закрой!!!

БУДУЩЕЕ

И я закрыл.

В док становимся. С утра идем. Док в Полярном, так что чего там идти.

Буксирами окружены со всех сторон. Скоро будем. Я даже в кресле задремал, и тут дверь ЦДП рвется нараспашку и кто-то врывается.

Полусонный, еще глаза не отличают человека от ящика, на затекшие ноги вскакиваю и за перегородку – шась! – а там Леший моет руки в моем умывальнике. Леший – старшина команды трюмных. Маленький, вертлявый, вечно улыбающийся, неунывающий тип.

– Испугались? – радуется дурень.

– Леший! – говорю ему. – Вот по башке тебе дать, чтоб пищеварение не портил.

Тот счастливо заливается, потом смолкает и смотрит хитро.

– Гальюны сейчас закрою. Так что если хотите ссать или же пуще того, срать, то сейчас самое время. Потом продую и на большой замок, чтоб на стапель-палубу говно не вывалить. Это я вам по-соседски. Остальные помчатся, когда я продую. Да! Вот еще! Всех предупреждаю, в раковины не писать, а то у меня там труба сейчас будет откручена. В прошлый раз кто-то из ваших нассал мне прямо на голову. Очень я свою голову люблю, так что сразу предупреждаю: не ссать.

– А куда ж ссать, если приспичит?

В ДОК

– А я знаю? Часа четыре доковая операция, так что если чаю не надулись, то можно зажаться и потерпеть.

Леший исчезает. Дверь за ним затворяется. Доковая операция длилась четыре часа. Мочевой пузырь чуть не лопнул.

ЧП

Еб-тэть!

Это я про то, что случилось после. Витька-штурман позвонил на корабль и сказал, что у него ЧП. У него из караула молодой матрос сбежал с автоматом и патронами.

– Много патронов?

– Много.

– С какого он экипажа?

– С экипажа Петрова…

– Никого не пришил?

– Никого.

– Жди у телефона, – сказал я и помчался к старпому.

– Все еще живы? – немедленно поинтересовался Андрей Антоныч.

– Пока, да.

– Так! Кому он доложил?

– Никому.

– Молодец. В состоянии «пиздец» все еще соображает. Организовал преследование?

– Кажется, нет.

– Когда «кажется», тогда яйца скребут.

– Не организовал, Андрей Антоныч.

– Всех экипажных собак в комендатуру.

– Кого, Андрей Антоныч?

– Собак! Не ясно? Обычных собак! Псов. Домашних. Кто-нибудь из них должен взять след.

След взял доберман по кличке Гранд – ему дали тряпку понюхать.

Через два часа орла обложили со всех сторон два экипажа: наш и Петрова.

После нескольких очередей в нашу сторону поверх голов, и криков, что сдаваться он не собирается, Андрей Антоныч неторопливо поднялся во весь свой непростой рост и так же неторопливо направился к нему. Я пытался что-то сказать, но гланды помешали.

– Стой! Стрелять буду! – неуверенно крикнул ему навстречу этот говнюк.

А я шептал только: «Андрей Антоныч! Андрей Антоныч! Не надо! Андрей Антоныч! Это ж дурак!» – а старпом все шел и шел к нему преспокойненько.

Когда он дошел, то протянул руку к его автомату и отобрал у него автомат – это как в замедленном кино было.

Потом он поговорил с ним ровно минуту, потом повел его к нам.

Дали мы ему на общем собрании двух экипажей трое суток ареста.

Старпома заложили в тот же день.

Первым к нему прорвался зам – он в погоне не участвовал.

– Андрей Антоныч! Я должен серьезно с вами поговорить!

– Сергеич, если серьезно, то немедленно перестань чесаться.

– Вы себе позволяете то, что у меня даже в голове не укладывается.

– А ты в голову не бери. Бери ниже.

– Андрей Антоныч, ваше безрассудство.

– Ладно! Сядь! Не маячь. Тоже мне трагедия. Парню дали по морде, и он в сопках немножко попрятался. Он даже не шлепнул никого, хотя, кстати, мог. А раз тогда не шлепнул, то через два часа-то после побега кто ж в людей стреляет? Риску с моей стороны было с ноготь попугая.

– Андрей Антоныч!..

И тут кают-компанию запросил центральный: «Старпом есть?» – «Есть!» – «Товарищ капитан второго ранга, вас командующий к телефону».

Пока старпом общался с командующим, зам по кают-компании круги нарезал.

Потом пришел старпом.

– Ну? – зам от нетерпения в руках салфетку мял.

– Что «ну»? – старпом, казалось, от скуки сейчас помрет.

– Что командующий?..

– Командующий? Да ничего, командующий. По старой памяти я с него только что бутылку коньяка содрал. За героизм и самопожертование во благо родной военно-морской базы и его продвижения по службе. Какой ему резон ЧП иметь? Никакого резона. А так все шито-крыто. Парню дали трое суток. Посидит, поумнеет.

– Как бутылку?..

– Как обычно. Что ж я зря страдал?

– Так вы с командующего бутылку коньяка за все это слупили?

– А ты думаешь, надо было две?

– ???

Знаете, на этом я их и оставил. Разберутся как-нибудь сами.

ПЕТРОВ

К нам списанного офицера Петрова прикомандировали. В прошлом был неплохой начальник РТС. Теперь вот к нам. Я Андрей Антонычу сразу доложил, на что он сказал: «Пусть перед смертью свежим воздухом подышит».

Его списали по шумам в голове. Говорили, что шумит у него фактически.

– Андрей Антоныч, а куда его в наряд ставить?

– Ну, дежурным по казармам, наверное, можно там у нас без пистолета?

– Без пистолета, но с кортиком.

Это означает (для гражданского населения) что при службе на боку он целые сутки будет не пистолет в кобуре, а кортик в ножнах на ремне таскать.

– Надеюсь, никого не прирежет.

Так что начал Петров у нас в наряды ходить.

При первой же встрече он мне сказал:

– «Собачье сердце» Булгакова читал?

– Читал.

– Вот! – при этом он поднял палец вверх и посмотрел многозначительно.

Я Андрей Антонычу сразу же доложил, на что он мне заметил, что, мол, ничего особенного.

– Я «Собачье сердце» тоже читал. Пусть в нарядах постоит. Может, у него все и пройдет.

– Андрей Антоныч…

А потом у нас вот что случилось. Этот Петров еще и йогом оказался, то есть увлекался он принятием всяческих поз, что очень любил демонстрировать, особенно женщинам перед половой близостью.

Так вот, одна из этих чаровниц спросила его сможет ли он, перекрутившись, достать носом до своих гениталий, на что он ответил, что он это делает запросто, с закрытыми глазами, и сделал, после чего его заклинило так, что он попал в госпиталь с аппендицитом, а ее потом доктора разгибали, потому что она от смеха заработала межреберную невралгию, после чего уже Андрей Антоныч все-таки позвонил своему дорогому начальству и потребовал, чтоб от нас убрали психа.

И действительно, «Собачье сердце» еще куда ни шло, но до носа гениталиями, и чтоб бабу потом в госпитале разгибали – это уж слишком.

Убрали.

А я вздохнул с облегчением.

ТАМ ЖЕ

Корабль уже в доке.

Подводная лодка в этом месте похожа на обсыхающего кита.

На него уже набросились лилипуты-рабочие, ставят леса.

Мы сюда максимум на неделю, доковый осмотр.

Вываливаем на стапель палубу. Влажно, лужи.

У нас построение, на котором старпом говорит, говорит.

Все, что он говорит – чушь собачья, все мимо ушей. Весна. Дышится. В воздухе запахи, звуки. Хорошо. Хочется добавить слово «блядь», но не будем, и так хорошо.

Рядом боцман. Строй распустили, и боцман теперь стоит, задрав голову, и смотрит на нос лодки. Смотрит он с удовольствием, как если б это был его личный, невиданный урожай, то есть его плоды.

– Да! – говорит боцман. – И суриком, да.

Вот так. Человек только что сам себе поставил задачу, испытал от этого немыслимое удовольствие, и теперь пойдет эту задачу исполнять.

И я пойду.

Мы сюда максимум на неделю.

ДЯДЯ ХАБИБУЛИНА

– У Хабибулина дядя умер.

– Так все ж умрем.

– Андрей Антоныч.

– Саня, никак не пойму, и что ты мне предлагаешь? Зарыдать?

– Отпускать его надо на похороны.

– С какой это радости?!!

– Он у него единственный родственник и воспитывал его с детства.

– А меня с детства воспитывал лес мещерский и когда его вырубали, я плакал. Ну?!! И что теперь?

– Андрей Антоныч.

– А на верхушке кто две недели стоять будет?!! Я?!! (Головка от хуя.)

– Нет.

– А кто?!! КТО, Я ТЕБЯ СПРАЩИВАЮ?!! Развели тут крематорий. Похоронное бюро, а не корабль. Дяди мрут как мухи. Застынем сейчас все под музыку странную. Повязками черными только подмышку обвяжем. Сделаем только себе лица до земли. Что ты на меня уставился? Старпом – изверг, не дает закопать дядю? Блядь, это не страна, это кладбище какое-то! Все хоронят всех! Плачут все! Хоть бы кто работал! Хоть бы кто один раз какой-нибудь гвоздь поганый куда-нибудь вбил! Они хоронят, а я их должен охранять! Это немыслимо! Я – на верхушке с автоматом! Вы меня уморить хотите! Точно! Я вам официально заявляю, что мне чихать на всех умерших и живущих! На всех сосущих грудь и какающих в горшок! На всех плодящихся и разбирающих слова по буквам! На всех изучающих приставки и суффиксы! На всех сдающих анализы на желтуху и сифилис! На всех бодрствующих и страждущих! На всех нищих духом и больных глаукомой! А?!! Что?!! А?!!..

В общем, отпустили мы Хабибулина.

А на верхушке все по очереди стояли.

ЛЕХА

Мы угодили в завод. Сейчас нам кингстоны поменяют, а то не держат ни хрена. Шляемся по территории. Ходим, ходим. Тут вроде теплее, чем в наших местах, что ли. Вроде да, теплее.

Есть буфет, можно пирожок съесть.

Пирожок хороший, с повидлом. Я уже съел. Вкусно.

Леша Дорохов на пирсе сидит, греется и мечтает.

– Я после дембеля лук буду сажать.

– Какой лук?

– Репчатый. Знаешь сколько денег?

Леха у нас командир турбинной группы. Переведен он к нам с какими-то повреждениями в психике. Схлестнулся с начальством и вот.

– Корейцы меня научат. У меня на родине корейцы живут. По луку большие специалисты. Хорошо! Правда, Семеныч?

Он хватает стоящего рядом морячка из своих турбинистов за шею и зажимает его под мышкой. Леха парень очень сильный, и моряку приходится плохо, но тут Леха его отпускает – это он в шутку.

– Лук хочу выращивать! – орет он на всю округу. – Лук!

– Леш, ты чего орешь?

– Так ведь хорошо!

Хорошо, действительно.

Больше я Леху не видел. Перевелся он от нас.

НАЛЕТУ

Есть у соседей два дурака.

Лейтенанты Толя и Ваня.

Их иногда к нам прикомандировывают, и они у нас наряды тащат.

Вот оказались они опять с понедельника в нашей части, и я немедленно Толю в патруль снарядил.

А Ваня здорово из пистолета стреляет, за что имеет к себе любовь нашего старпома.

Андрей Антоныч не очень ровно дышит, когда кто-то хоть что-нибудь хорошо делает, а этот тип, действительно, даже из дебильного пистолета имени Макарова пуля в пулю кладет.

Налету. Брось ему пистолет, он его – хвать! – и в десятке дыра.

Через два часа после заступления Толи в патруль мне позвонил из комендатуры Витька-штурман.

– Старпом на борту?

– А где ж еще?

Что-то мне не понравился Витькин голос – до колена авария.

– Что стряслось в стране Купоросии?

– Тут у нас вот что.

Рассказ Витьки: Толя заступил в патруль и примерно через часик после заступления отправил своих патрульных на камбуз ужинать, а сам домой жрать намылился. Идет и видит: вперед лицом к нему друг Ваня мелко чапает. Встретились они и тут же зарешили пожевать чего-нибудь в одном укромном месте, для чего свернули в сторону и пошли между домами.

И вдруг женский крик. Да такой, что просто режут. Кричат из ближайшего подвала. Они туда – перед ними следующее: пьяный воин-строитель схватил девчонку лет шестнадцати, зажал ей рот и рвет с нее платье.

Толя на него пистолет наставил, мол, руки вверх, писун оглаживать совсем не обязательно, а тот девкой прикрылся, достал нож и к горлу ей его приставил. Бросай, говорит пистолет, лейтенант такой-то матери, а то кончу дурочку.

И Толя бросил пистолет. Ты думаешь, он его на землю бросил? Нет. Он его Ване бросил. А Ваня же на рефлексах – так что пьяный воин в сей секунд получил пулю в лоб ровно между рог. Какое-то время он стоял, конечно, вертикально, не без этого, а потом он пал на девку замертво, и вот тут уже она дополнительно обосралась.

Оба сейчас в камере – это я о лейтенантах. Толе за передачу оружия грозит сам понимаешь что, и потом они одного человека ухлопали, а другой теперь постоянно серит.

То есть не все у нас гладко.

Прокуратура прилетала, как птичка на падаль. Тебе там хорошо слышно?

– Да.

– Без Андрей Антоныча нам никак. Лучше пусть он позвонит командующему первый.

Старпом у телефона был через мгновение.

– Так! – сказал он и вызвонил командующего.

– Лысый! – обратился он к нему. – Что у нас на свете белом творится, знаешь? Это утешает. Теперь так: эти двое прокуратурой окружены очень плотно и кроме тебя к ним никто не прорвется. Прорвись сейчас же. Девка прокурорам скажет все, что они захотят. А они захотят засадить ребят. Это точно, как дырка в бублике. Значит, версия такая: один бросил пистолет на землю, а другой его налету подхватил и выстрелил. Да, да, да! Знаю, что чушь, но может пройти. Парень этот фокус при мне трижды проделывал и, если надо, на следственном эксперименте все сработает, как мама учила. Это наш шанс. Ты полного адмирала хочешь на погонах поиметь? Я так и думал. Вперед! Потом доложишь.

– Андрей Антоныч, – поинтересовался я много позже, – извиняюсь за любопытство, это вы командующему сказали «Лысый», и чтоб он вам «потом доложил»?

– А что такое? Я у него в училище младшим командирам был, и генетическая память у него в идеальном состоянии. А «Лысый» – это ж кличка.

А зам, пока все происходило, шлялся по кораблю и руки ломал.

Старпома он нервировал.

– Сергеич! В каюте запрись, и чтоб я тебя не видел.

– Андрей Антоныч!

– Уймись, Зарима! Накрылась паранджей, и остального мира нет. И не лезь туда, где пахнет полной жопой! Будешь мелькать перед глазами, я тебя в перекрестие прицела поймаю. Или задушу, чтоб что-нибудь в руках таскать. Рот умой от слез печальных. И не смотри на меня, как Муму на Герасима! Переведи свой взор на зеркало, а в попку, чтоб не прорвало, можешь огурчик вставить – у меня в каюте банка – только вчера начал.

Два часа молчали, потом позвонил командующий.

Старпом схватил трубку, как кот пролетающего воробья.

– Ну? – все напряглись, аж привстали. – Ну!.. Ну-у-у!..

Все эти «ну» у старпома звучали по-разному, но по этому звучанию все же было не понятно, как там.

– НУ-У-У!!!… Понял!.. Лысый!.. Понял!.. Должен тебе сказать что ты (у всех яйца сжались)… МОЛОДЕЦ!!!..

Фу! Отпустило. Старпом повесил трубу.

– Все! Командующий с дядей прокурором договорился. А у невинноубиенного только что обнаружились потуги к изнасилованию с измальства. Привлекался он, оказывается, и все такое. Так что повезло дуракам. Саня, достань зама из каюты, небось, ссыт там все еще в ведро.

Я пошел и достал зама.

После этого мы немедленно выпили.

ЖЕЛЕЗО

А на лодке даже шинель железом пахнет.

Домой прихожу, и жена с порога набрасывается: ты – то, надо – это, я тебе говорила, а ты – ничего.

А я ей: «Подожди. У меня шинель еще пахнет железом. Пусть хотя бы немного выйдет».

ГРУШИ

А хорошо, когда груши. Плохо, когда их нет.

Я знаю, как их надо есть. Их надо есть с попки. Отвинчиваешь хвостик и хорошо.

А еще на берегу хорошо. Вода теплая, ты только что искупался, выбежал на берег и под навес. Там и приятель твой дозревает. Вы оба отличные пловцы и сейчас намолотили по воде километры.

Теперь можно и груши сожрать.

Я лично смотрю на них уже очень давно.

Моя – розовая. Я так примерился, нацелился на нее. Большая.

А его желтенькая, но не очень большая. Ему хватит, потому что он, во-первых, меня меньше, а во-вторых, это мои груши. Я принес. Должен же я обладать правом собственности! Вот! Хочу, чтоб моя была розовая. Что в этом плохого?

Только я все это про себя произнес и обернулся за грушей, как вижу, что этот тип, этот чухрай неотесанный, уже жрет мою розовую, с чавканьем.

Ну, это надо пережить!

Я ему: «Ах, ты гад!» – а он улыбается и тычет мне в нос свою желтую и маленькую!

Гад, а?!! Гад!!!

С тем я и проснулся.

Спал я, оказывается. В каюте нашей. На втором ярусе.

А приятель спит подо мной, и я его все еще ненавижу.

Фу, Господи, чушь какая-то. Неужели. Это сколько же я спал? После обеда, кажется, легли. Значит, минут пятнадцать. А сердце колотится как бешеное.

И все из-за груш. Съел все-таки, паразит. Теперь, вон, дышит совершенно невинно.

Ой, блин! Про яблоки, что ли, подумать? Может, я опять засну?.. А?..

ТАК, НИ О ЧЕМ

Наш командир БЧ-5, седовласый механик, смотрел в окно и курил.

Дело в том, что мы прибыли на захоронение в Северодвинск, а механика нам перед убытием поменяли. Взяли у нас хорошего и перспективного и дали нам старого и никуда не годного.

То есть на захоронение отправлялись не только корабли, но и люди.

Особенно такие, как наш механик. Он слова не может выговорить, чтоб при этом не заикнуться. То есть: «Вы, бля-яяяяяядь!» – он будет полчаса выговаривать.

Теперь курит и смотрит в окно.

А за окном мерзость – дождь проливной и ветер в стекло.

Механик смотрит туда, улыбается своим мыслям и говорит: «В-ввввв-от изззззз эттттт-то-го-оооо… ггггг… ггг… гггг… город-ддд-а… й-я… и уй… уй… ду… в зап-пппас-сс!» – выговорил, слава тебе Господи!

Представляете, с кем мы служим?

Этот калека радуется тому, что он уволится в запас.

Человек радуется концу.

А ракетчика нам прислали перед самым отплытием такого, что невозможно описать: маленький, руки дрожат, глаза бегают.

А в характеристике у него было отмечено: «Труслив. Тороплив. Бестолков. Продажен. В сложной ситуации теряется до бесчувствия. Подвержен панике. Легко отрекается от всего. Содеянного не помнит».

Старпом прочитал, снял очки, сунул в рот одну дужку, пожевал, вынул изо рта и говорит: «Пойду напьюсь как свинья!» – и пошел.

Я его понимаю.

НА БОЛЬШОМ КОЗЛОВСКОМ

Чем дальше от моря, тем больше к нему тянет. К чему это я? Да ни к чему. Просто так. Чтоб разговор завязать.

Вася Топоров и Федя Бздин – два капитана первого ранга, в прошлом однокашники, попали в Главный штаб ВМФ на Большой Козловский почти одновременно.

Некоторые говорят, что в Москве на Большом Козловском служат только Большие Козлы. Я с этим не согласен. Взять хотя бы недавно прибывших с флота капитанов первого ранга Васю и Федю – на них посмотришь, и сразу же вспомнишь море, скалы, проливы, фьорды. У обоих – совершенно непрошибаемые рожи. Выражение лица не меняется неделями.

Обычно это ответственность, ответственность и еще раз ответственность, редко – расторопность и никогда – недоумение.

На службе они молча сидят за столами друг напротив друга. Ровно в семнадцать тридцать они встают из-за столов и спускаются к выходу.

Там они, не сговариваясь, делают поворот «все вдруг» и направляются к небольшому кафе со стойкой, где их уже знают. Бармен немедленно, по особому знаку от дверей, а потом уже и без всякого знака, наливает им по пятьдесят грамм коньяка каждому. Не говоря ни слова, они его неторопливо выпивают, замирают на мгновение, предоставляя возможность жидкости добраться до желудка, кивают друг другу и расходятся в разные стороны.

Все это продолжается с год, наверное, и вот к ним назначают Валеру Беспалого, еще одного их однокашника, с которым они не виделись с самого училища.

Ну, скупые объятья, редкие крики «а ты помнишь», разговоры ни о чем, потом все-таки движение в нужную после работы сторону.

Уже в самом начале этого движения, шагов через пять, лица Васи и Феди, после всех этих воспоминаний постепенно обвисая, превратились в те непрошибаемые рожи, о которых мы уже упомянули, но Валера Беспалов, совершенно не замечая этого превращения, все еще на ходу говорил:

– А куда мы движемся? Там выпить-то есть? Нормальное или говно? Надо было в магазин сходить. Я знаю один. А зачем мы туда идем? Лучше же на лавочке! А там не отрава? Тут один мой приятель выпил коньяка и утром.

Вася и Федя, по мере нарастания вот такого словестного потока от бывшего соученика, а ныне капитана первого ранга, словно очнулись и сперва испытали то, что им совершенно не свойственно: они испытали недоумение. Потом они переглянулись, а бармен тем временем, завидев их в дверях, налил им по бокалу, заметил, что их трое, и налил еще.

Пили Вася и Федя, казалось, целую вечность. Во время этой вечности Валера Беспалов все время говорил:

– Ничего забегаловка, да? А вы тут каждый день? А тут бабы есть? А коньяк грубоват. Это дагестанский? (Бармену) У вас дагестанский коньяк? Да? Дагестанский – говно. Я же говорил, надо армянский брать. На лавочке бы сели. Лучше же на свежем воздухе. А вот мой сосед.

Вася и Федя смотрели только друг на друга. В их взоре было море, скалы, проливы и фьорды. Они допили коньяк. Потом они вышли и с порога простились с Валерой, который все говорил, что куда же они, что чего же так сразу.

Они отошли от него метров двадцать, остановились, закурили, потом Вася сказал, глядя в пол: – Беспалов – мудак. Ничего не меняется. Как я мог забыть! Пизда на сковородке. Мелкошинкованная. Я его застрелю, если он еще раз за нами увяжется.

Федя ничего не сказал, только кивнул. Потом они разошлись.

БАБЫ КОБЗЕВА

– У нас Кобзев с двумя бабами живет.

Когда я это произнес, старпом на меня уставился и взором потеплел.

– Саня, кто с кем живет, это не ко мне, это к заму.

– А я, Андрей Антоныч, вас к заму и готовлю. До него через час дойдет.

Теперь он на меня смотрел, как на неизбежное зло.

– НУ?

– Вот и говорю, Андрей Антоныч!

– А что ты говоришь? Ты пока еще ничего не сказал. Это я говорю: «Ну?»

Дожил я, Саня, дожил! Офицеры обсуждают то, что должны обсуждать женщины в очереди за колбасой. Но теперь нет очередей, а колбасы навалом. Может, в этом причина? Мне все время хочется знать, в чем причина! Хочется выявить связь! При-чин-но следствен-ную! В том моя беда! Вот, был флот, были офицеры, были очереди, и не было колбасы. Теперь флот у пирса утонул, очереди кончились, колбаса появилась, и офицеры считают сколько у кого баб. Вот у тебя их, Саня, сколько?

– Андрей Антоныч, я не про то.

– Ладно, давай, про это.

И я старпому рассказал то, что мне пять минут назад Витька-штурман поведал.

Кобзев десять лет жил со своей Светкой и детей у них не было, и вот как-то, в прекрасном далеко, встретилась ему девочка. И возникла у них любовь. А теперь девочка с ребенком на руках к суженному Кобзеву на север прилетела, прошла все кордоны и оказалась у его дверей. Светка ей дверь отрыла и обмерла, и девочка тоже обмерла, потому что ей всегда казалось, что Кобзев у нас свободен, как муха це-це.

Так вот, две женщины обо всем договорились в один момент. Они решили, что Кобзев им дорог и жить они будут вместе. Самое удивительное началось тогда, когда этот хмырь болотный домой явился. Бабы взяли его прямо с порога. «А ну, вползай!» – сказала ему Светка, и это не было метафорой. Кобзев вполз. А по ночам его первой пробует девочка, которую Светка зовет «ребенок».

«Сначала ребенок!» – говорит она, имея в виду то обстоятельство, что она – Светка – будет вторая.

Теперь самое время вспомнить любимое выражение Кобзева: «Нас ебут, значит жизни еще не конец!»

Тут я сделал перерыв.

Именно в этот миг дверь каюты с лязгом уехала в сторону, и в проеме появился запыхавшийся зам – видно, по проходу бежал, торопился.

– Андрей Антоныч, вы в курсе, что Кобзев с двумя бабами живет?

После того как Андрей Антоныч посмотрел на зама снизу вверх, я подумал, что мне, в общем-то, пора.

А потом он как загремит:

– ДА ИДИТЕ ВЫ ОБА НА ХЕР!!!

– Андрей Антоныч.

– На хер!!! Оба!!! Где акт проверки вещевой службы? (Это он мне.) Чтоб через пять минут у меня был!!! А вы, заместитель командира, кажется у нас не по такой-то части! Вы администратором должны быть!!! В публичном доме на Александер-плац!!! Вы там должны вести учет блядей!!! И не надо этим заниматься у меня на экипаже!!! Мир перевернулся! Все тронулись! Чокнулись! ОКОНЧАТЕЛЬНО!!! Ну-ка, посмотри на меня, старый дурак!!! (Это он заму.) Тебе что, заняться нечем?!! А?!! Вам, кажется, обоим заняться нечем!!! Я ВАМ НАЙДУ ЗАНЯТИЕ!!! ВЫ У МЕНЯ БУДЕТЕ ЯЙЦА СЧИТАТЬ В ШТАНАХ У ЛИЧНОГО СОСТАВА!!! И ТЕМ СЧАСТЛИВЫ БУДЕТЕ!!! ДА!!! КАЖДЫЙ! БОЖИЙ! ДЕНЬ! КОБЗЕВ У НИХ С ДВУМЯ БАБАМИ ЖИВЕТ!!!

А ВАМ ЧТО, ЗАВИДНО, ЧТО ЛИ?!! ПРИБЕЖАЛИ ДОЛОЖИТЬ!!! ВЫ БЫ О БОЕГОТОВНОСТИ ТАК ЖЕ ПЕКЛИСЬ! БАБЫ КОБЗЕВА ВВЕРГАЮТ ИХ В УНЫНИЕ!.. БЫЛЯДЬ!!!

Успокоился вроде.

– Так! К Кобзеву у меня претензий нет. И кончен бал, сожрали свечки! Мало ему одной бабы, нашел вторую. А если ему нужно будет третью, то вы, заместитель командира по псих подготовке и душевному равновесию в войсках, найдете ему третью. А я проверю!!!

И тут старпома вызвали в центральный к телефону.

Окаменевший зам и я, в меру теплый, двинулись за ним так, чтоб успеть проскользнуть мимо.

Но мы не успели.

Звонил командующий. Слышимость была редкостная.

– Ты в курсе, что у тебя один офицер с двумя бабами живет? – сказал командующий нашему старшему помощнику.

Вы знаете, у меня немедленно выросли обалденные крылья, и в люк центрального я просто вылетел.

СПАТЬ

Знаете, на лодке всегда хочется спать. Только вниз спустился, на пост зашел, сел – немедленно умер. Голова сама на стол падает, глаза повисают – ум свободен.

И полетели, полетели, полетели туда где море с берега, и пляж, и солнце, и горы, и неожиданно небеса, и ты летишь, летишь, совершенно свободно, легко, ничего не касаясь и не переживая ни капельки, если даже и заденешь обо что-нибудь чуть-чуть.

Надо ли говорить, что тебе хорошо?

Надо ли говорить, что все легко и чудесно, и замечательно, изумительно, неожиданно восхитительно, обязательно правильно, ладно, дивно, кучно, тучно?

Плохо только просыпаться под начальственное: «ВЫ ЧТО ТУТ СПИТЕ ЧТО ЛИ?!!» – от этого при вздрагивании головой в прибор и вонь столбом.

МИТИНГ

– Андрей Антоныч, пришла бумага насчет того, чтоб мы пересмотрели свои взгляды на рост нашей боеготовности, для чего через полчаса надо быть в поселке на митинге, посвященном этой теме.

– Саня, не понял, ты меня за зама, что ли, принимаешь?

– Да нет, Андрей Антоныч, просто написано «командованию», вот я и докладываю вам.

– На заборах знаешь что написано? Кто бумага? Какая бумага? Откуда бумага? Зам где? Видел ли он эту бумагу? Я все сам должен у тебя спрашивать или все же мусор отожмем самостоятельно и доложим уже самую суть?

– Бумага из штаба флотилии, зама нет, он в дивизии, а реагировать надо быстро.

– Быстро надо реагировать только на укусы. А когда хуйня из штаба сыпится, то на это вообще реагировать не надо. Надо изображать шаг на месте. Где зам?

– Я же говорил.

– Эту муть я уже слышал. Ты зама нашел или примчался доложить о потере дееспособности?

– Зам…

И тут появляется задыхающийся от бега зам. Видно, торопясь за пиздюлями, он совсем себя не помнил.

– Андрей Антоныч!.. Фух!.. Фу!.. Андрей Антоныч!.. На… да… на… ми… тинг… лю… дей… на… да…

Старпом на него посмотрел, как собака на осу.

– Сергеич, ты кончишься сейчас. Вот почему слово «митинг» лишает всех замов остатков ума и самоуважения?

– Андрей Антоныч!

– Я еще не закончил. А когда я закончу, вам будет разрешено прийти в чувство. Откуда это прилетело? Что за пожар в ватерклозете? Я старпом, а не институтка!!! Усвойте! Наконец! Митинги не для меня! Вы меня с кем-то спутали, мечясь по полкам! При слове «митинг» я стреляю с колена! И сосать этот общий леденец я не собираюсь! Вы на себя когда-нибудь глядите без принуждения? Мама родная узнает с трудом! Что у вас с членами? Почему они дергаются? Они без вас хотят на митинг? Вот пусть и бегут! Только не надо изображать, что вам есть чем заняться! Лицо надо сделать себе без морганья! Митинг! Страна утопия! Утопит кого угодно в ведре полуденного дерьма! Все бегут в одну сторону! Срочно им надо на митинг! Срочно вам надо голову с жопой поменять! И это будет правильно! Чтоб у меня немедленно была отмазка насчет того, что нам туда некого посылать.

Ну, и так далее, и так далее.

В общем, у нас на митинг только зам отправился.

С МОРЯ

Бабу хочется.

С моря пришли, а жены еще не подъехали.

Опоздали жены, потому что женский телеграф на этот раз ошибся – раньше мы пришли. Вот, теперь ходим.

Мы с Андрюхой ходим.

А на КДП женщины вахту несут.

Недавно это у них началось.

Обычно матросы срочной службы стояли, а потом их на баб поменяли, в связи со сложностями весеннего призыва, так что мы с ним вокруг крутимся.

Делать-то все равно нечего. Солнце, работать неохота. Вот и шляемся с лицами блудливыми.

Андрюха пошел и полевых цветов набрал.

Потом он девушке их преподнес, мол, вот вам.

– Это мне? – девушка зарделась.

– Вам! – сказал Андрюха девушке, а ко мне повернулся и добавился со зверской рожей, – вам, бли-иииии-н!

ФИЗИКА

Черт! Мне опять снилось, что сдаю экзамен по физике.

Ну, не могу я уже! Снится: парты, парты, за ними сидят мальчики и девочки, аккуратненькие такие, и я – великовозрастный верзила, в форме, должен с ними учиться, а я не помню ни хрена!

Вот хоть тресни!

Ну, не знаю я физику. НЕ ЗНАЮ. Я посмотрел в одну тетрадку, а там пример столбиком и почему-то квадратные уравнения. Мы же физику только что сдавали?

И тут я уже взвыл: «Господи! Ну не хочу я учиться! Не хочу! Ну почему ты во сне сажаешь меня каждый раз за эту проклятую парту?!! Освободи! Господи! Прошу! Не могу я видеть каждый день одно и то же!»

Фу! Проснулся. Вроде, выспался.

ЧАЙ

У старшего помощника командира корабля сегодня отличное настроение. Он сидит в кают-компании за столом и держит перед собой книгу.

Напротив него зам и настроение у него поганое.

Я сижу рядом и у меня настроение так себе.

Мы ждем, когда подадут чай, и старпом нам читает вслух:

– «. Сокровище – это нечто, в максимальной степени организованное в соответствии с идеей «пассо», слышь, Сергеич, чего говорю? – «в соответствии с представлением о «пассивной активности» вещей». А вот еще: «Сокровище «не владеет собой настолько глубоко», что через это безволие», а я так и думал, «через эту пассивность оно приобретает власть над другими». Или: «Сокровище не является только лишь знаком, его знаковость подавлена его избыточной вещностью».

Подают чай, старпом отхлебывает и продолжает:

– «Эта современная логика», заметь, Сергеич, «окольными», вот зараза, «путями», я околеваю, «выпестована романтизмом», ну еще бы, «направлена на разрушение более древней логики сокровищ», охуеть не встать!

Старпом доволен. Он откидывается на спинку кресла и с улыбкой смотрит в текст.

– Сергеич, у тебя есть что к этому добавить?

Зам сделал попытку открыть рот.

– Да где ж тебе что-нибудь добавить? Тебе дай убавить от этого чего-то, и ты полчаса будешь думать: не убрать ли первое слово, потому что только оно в твоей памяти когда-то встречалось.

И то – когда мама Стивенсона тебе на ночь читала. Больше-то никак.

Зам надувает губы, старпом мгновенно теряет игривость и наклоняется вперед:

– Кстати, о маме! Тут твои друзья в штабе придумали устроить у нас что-то вроде «дня открытых дверей» и пригласить всех близлежащих мам посмотреть на то, как их сыновья служат. У меня нет слов! Они хотят устроить нам массовое матерное самоубийство. И откуда в дивизии сразу столько идей?!! Одна другой лучше. Ты, надеюсь, к их нарождению свою руку не приложил?

Зам пытается.

– А ты можешь мне в глаза смотреть, а, сокровище? Я, как только этим у нас запахло, почему-то сразу о тебе подумал. У кого еще в штабе три сказанных подряд слова издали напоминают сложноподчиненное предложение? Только у тебя, разлюбезнейший наш заместитель!

Зам.

– Учти! Я в этом не участвую. Напридумаете, а потом за вас настоящие люди отдуваются. От безделья надоедает иногда просто так жопу чесать. Понимаю! Хочется чесать ее с превеликим смыслом. Так вот это без меня! И чтоб я не слышал криков пожираемой крокодилом цапли. А мамы вас слону на хуй наденут, ясный компот! А я хочу это все исключительно со стороны наблюдать. Так и передай всем, кого по дороге встретишь.

Мда!

Так что чай мы допили.

ВОСЕМЬ МИНУТ, ДЕСЯТЬ СЕКУНД

Не кажется ли вам, что вокруг все сияет? Не кажется ли вам, что солнце, распустив свои благодатные лучи в лоб всему сущему, являет нам, тем самым, милость создателя хотя слово «распустив» лучше бы заменить на «распространив». Да! Наверное, так. Так вот насчет солнца, оно.

– Саня! – услышав свое имя, я отвернулся от солнца. За спиной стоял старпом.

– Да, Андрей Антоныч!

Андрей Антоныч казался несколько озабоченным.

– Слушай внимательно. По нашим крабовым делам. Звонили японо-китайцы. В городе Слона завалили, и у бандитов сейчас передел. Так что к братьям с востока на той неделе явились новенькие уроды и назначили им арендную плату. Потомки великого Чан-кай-ши сунулись было в милицию, но та только руками развела. Восточному народу мы сейчас поможем. Они как раз собрались к лиходеям на рандеву. Оповести всех: мы выезжаем в город на трех машинах. Три автомата наши и еще три возьмешь с экипажа Петрова, я договорился. По два рожка на каждый. И ведро патронов. Кобзеву скажешь, чтоб приготовил свой мини-автоген, кое-что отрежем по пути к славе. Кто по гарнизону?

– Штурман. Он там навсегда.

– Чтоб выезд обеспечил. Если по дороге нам багажники ковырнут, то я ему объявлю общественное порицание.

Через час мы уже ехали в город. Через три часа были у китайцев.

– Ли! – сказал Андрей Антоныч их старшему, – Твои разведали где все это будет происходить?

Китаец кивнул.

– Хорошо! Нарисуешь Сане план здания. Да, ты говорил, что там дверь железная в подсобное помещение имеется, и еще она в переулок выходит.

Китаец опять кивнул.

Через минуту он нарисовал план – ничего особенного, точь-в-точь наш береговой камбуз. И как это наши строители ставят везде одно и то же.

Старпом провел краткое совещание.

– Подъезжаем со стороны лица только одной машиной, остальные ставим здесь. Я с Ли без оружия иду наверх. Начинаете через десять минут после того, как мы войдем. С главного входа охрану тихо положить. Саня, это на тебе. Кобзев своим автогеном режет на двери в подсобку петли и еще одна группа входит оттуда. Встречных вязать. Увидимся наверху. Вопросы?

Вопросов не было. Пока Кобзев резал петли на двери, я, вырулив из-за торца здания, припадая к стеночке, направил свои стопы прямо на охрану. По дороге я качался и орал песню «Когда усталая подлодка.»

Охрана в количестве двух лбов опрометчиво направилась ко мне. Они свои пушки вытащить не успели.

А я успел.

Я сунул им пистолет в нос и попросил лечь, раздвинув ноги.

Китайцы связали их в одно касание, а Кобзев к тому времени уже отпилил дверь.

Зря, между прочим, Андрей Антоныч так суетились относительно того, что у них на каждом этаже размещено по станковому пулемету. Без особых хлопот мы положили всех встречных попкой в небо, а уж насчет того, чтоб кляп им по самый бронхит воткнуть, так круче китайцев на это дело я никого не нашел.

Вошли мы к Андрей Антонычу, беседующему с главными злодеями, ровно через восемь минут и десять секунд.

Я ему сразу доложил:

– Андрей Антоныч, восемь минут, десять секунд.

– Хорошо! Как народ?

– С космосом беседует. Этих кончать будем как обычно или же порежем на карандаши?

– А может, мы с ними, Саня, договоримся?

Злодеи охуели. Видно было по лицам.

– Значит так, ребята, – сказал им Андрей Антоныч. – Саня, пока я не начал тему излагать, отстрели им телефоны и компьютер, – и я отстрелил.

Андрей Антоныч подождал, пока осколки улеглись, и продолжил:

– Внимание, хочется сказать! Я уже объяснял некоторым покойным, что мы военные и плохо понимаем вашу гражданскую речь. И впереди мысли у нас летит только пуля. А трупы мы или закапываем, непрерывно глумясь, или откапываем, в зависимости от пятен на солнце. Если вы еще раз явитесь к Ли побираться, то я не буду устраивать вам такое же кино. Я за три рубля куплю в милиции ваши адреса и задушу по ним все живое, включая домовых мышей. А аквариумных рыбок, если таковые окажутся, у меня сырыми проглотит Саня, так как он любит суши. (Я сделал себе простое лицо.) Саня, отстрели им еще раз компьютер, он, кажется, шевельнулся.

И я отстрелил.

Нас с тех пор Ли совсем не беспокоил.

УРОК ЛИТЕРАТУРЫ

Сидим в кают-компании и пьем чай с сушками – зам, я и Андрей Антоныч.

У Андрей Антоныча хорошее настроение, поэтому он делится с нами воспоминаниями о том времени, когда он наизусть знал «Мальчиша-Кибальчиша» Аркадия Гайдара.

– Очень я его любил. Ну просто очень. Все время с этой книжкой ходил, маленький и голожопый, и всех заставлял ее себе читать. Нравилась она мне. Особенно это: «И отцы ушли, и братья ушли, что же нам, мальчишам, сидеть дожидаться, пока придут буржуины и уведут нас в свое Проклятое Буржуинство?» – правда, хорошо? А, Сергеич? Хорошо?

Старпом с удовольствием разгрыз сушку.

– Да! Так увели нас в свое «Проклятое Буржуинство» или все же не увели, как считаешь?

Это он заму. Зам морщится.

– И нечего себе личность искажать. Я тебе скажу, если не знаешь! Не увели! Оставили, блядь!

А это как забыть? «Нам бы только ночь простоять, да день продержаться!»

Старпом сделал себе мечтательный лик.

– Я, между прочим, по молодости только так и служил: стоял сначала ночь, а потом изо всех сил держался за день.

Зам молчит, напыжился.

– А еще мне нравилось: «Что же это за страна, если в ней даже такие мальчиши знают военную тайну и так крепко держат свое данное слово?»

Сергеич, ты не знаешь, случайно, что это за страна, где тайной является даже то, что и так все знают?

Зам, наконец, изрекает:

– Андрей Антоныч, вы все время с каким-то подвохом.

– Ничего подобного! Без всякого подвоха. Если я говорю, что «говно», значит, так оно и есть.

А вот еще мне нравилось: «Если у вас запоют, то у нас подхватывают, и что у вас скажут, над тем у нас задумаются». Мне вот тоже интересно: что это у вас такое есть сказать, Сергеич, над чем можно задуматься? А? Или: «…И нет ли у вас тайного хода во все другие страны?..»

Наверное, есть у вас «тайные ходы», и по ним постоянно идут всякие там «сергеичи».

– Я, Андрей Антоныч.

– Да, ты, брат, молчи! Мне и концовка нравиться: «И в страхе бежал заглавный буржуин, проклиная эту страну с ее удивительным народом, непобедимой армией и. – обрати внимание, – неразгаданной военной тайной!»

А ты, Сергеич, знаешь, о какой тайне идет речь? Нет? Так я тебе скажу. Тайна такая: Красная Армия всегда опаздывает.

И мальчишей, между прочим, просто рубят в капусту.

А потом: «Плывут пароходы – привет Мальчишу! Летят самолеты – опять: привет Мальчишу!..» – вот на это вы горазды. Приветы раздавать.

Зам допил свой чай и быстренько вышел, а Андрей Антоныч, глядя ему вслед, с удовольствием сломал очередную сушку и отправил ее в рот.

В МОРЕ

Я к Юрке залетел, проверить его готовность к выходу.

Меня временным флагманским полчаса назад назначили и немедленно направили к Юрке, его лодка через пирс от моей была привязана. Они в ночь уходили и сейчас стояли уже под парами.

Вокруг юркиной лодки наблюдалась суета и брожение, все чего-то втаскивали внутрь, так что я к нему вполз совершенно беспрепятственно – хоть бы кто меня остановил.

Юрка сидел на ЦДП.

– Саня! – бросился он ко мне.

– Так! – сказал я ему навстречу. – Я к тебе на мгновение. Ты замечания по проверке штабом флота устранил?

– Ну!

– Все! Я тогда побежал.

– Саня, погоди.

В глазах у Юрки была мольба, я опрометчиво остановился.

– Что еще?

– Посиди за меня часа три на вводе.

– Ты с ума сошел.

– У тебя же никого, а я к жене на палку сбегаю. Я мигом. Только вставлю и назад.

– Ты что, совсем что ли?

– Да ты не бойся, тут все равно никто никого не знает. На ужин в кают-компанию сходишь. Скажешь, что ты с нами в автономку идешь.

Взгляд у Юрки был, как у больной собаки. Я подумал: ну, вставит один человек другому палку – что в том плохого?

На ужин я надел юркину кремовую рубашку и пошел в кают-компанию.

За столами были только командир, старпом и пом, и больше никого.

Когда я вошел, они на меня уставились.

Я, естественно, медленно сел и неторопливо поискал где тут у нас нож с вилкой.

– Я извиняюсь, – вежливо спросил меня командир, – а вы кто тут будете?

– Я? – в мою искренность поверил бы сам Будда. – Я начхим соседей. По приказу командира дивизии с вами в автономку иду.

Командир немедленно посмотрел на помощника, а тот тут же уткнулся в тарелку.

– Вот я же тебе говорил, – сказал ему командир, – что ты ни хрена не знаешь, кто с нами в море идет.

С тем мы и поужинали. А Юрка пришел часа через четыре. Радостный, собака.

ЧЕРТ

9 мая у нас Касьяныч родился. В смысле, боцман. Дней пять он с бабы не слезал, а теперь решил отпраздновать – сорок лет все-таки – и всех пригласил – электрика нашего Модеста Аристаховича, торпедиста Козина Александра Семеныча, трюмного Кузьму Пантелемоныча по кличке «Черт», чумазого с руками до колена, как с картины передвижников «Кочегар», и нас со старпомом.

Мы с Андрей Антонычем припозднились и когда к Касьянычу на пятый этаж вползли, то мичмана наши, прошлые и настоящие, уже были весьма утомлены, а Черт вообще на подоконнике сидел спиной в открытое окно, потому что весна и солнце, и улыбался всему улыбкой идиота.

Нам с порога налили, и Андрей Антоныч тост произнес:

– Касьяныч! Сорок лет – это только начало. Посмотри на себя: молодой, сильный, красивый, краба все еще ловишь, причем, заметь, женщины от тебя без ума. Вздрогнем по этому поводу.

И мы вздрогнули, а Черт откинулся на спину, вливая в себя рюмку и выпал в окно.

Все оторопели, особенно Козин с Касьянычем, а Модест Аристахович даже рыгнуть себе позволили.

В наступившей тишине Андрей Антоныч рюмку на стол поставил и сказал:

– Может, кто-нибудь в окно все же выглянет и узнает как там дела?

И я подошел к окну.

За подоконник я высовывался, кажется, целую вечность, исказив себе внешность.

Я ожидал увидеть Черта, размазанного по земной поверхности, и эти, как их, части, части, все в крови, все разбросано, растерзано, бедлам.

Но под окном было чисто как никогда – никого.

– Как никого? – сказал старпом, и в ту же секунду все в то окно как ринулись, расталкивая друг друга, посмотреть.

Внизу был только снег, и он был белый.

– Эй! – послышалось вдруг сзади, и мы немедленно обернулись.

В дверях стоял совершенно живой Черт.

Он упал с пятого этажа на заснеженную почву, прокатился по сугробу, встал, отряхнулся и опять поднялся на пятый этаж.

– Видишь ли, Саня, – говорил мне потом Андрей Антоныч, – некоторых убить почти невозможно. Нет оснований. Жил человек и ума не нажил. А провидение все ждет, когда он ума наживет, чтоб не шутки ради его по башке трахнуть – велика ли без ума добыча, никакой без ума добычи, – а чтоб со смыслом. То есть, провидению неинтересно просто так убивать человека. Ему интересно, чтоб ты сперва поумнел. Так что наш Черт может даже с самолета грохнуться, и ни хрена этому таракану не будет. До земли долетит, ручки растопырит и мягко пришмандорится. Это ж надо, с пятого этажа упасть и даже не покарябаться! Учись, бля! А то все книжки читаешь…