Читать книгу Проза. Рассказы на одну букву - Александр Полуполтинных - Страница 4

Звонок Семипядова

– Антош, тебе из Новосибирска звонят! – Оля протянула мне трубку домашнего телефона.

– Антон Михайлович, здравствуйте, дорогой мой! – Услышал я знакомый голос профессора Семипядова. – Вы уж простите меня, что самым бессовестным образом порчу вам праздник. Но эксперимент я решил начать раньше намеченного срока. Так что 8 января жду Вас у себя дома в Академгородке – естественно, в полном физическом здравии и бодрым духом!

Больше Семипядов ничего объяснять не стал. Передав «нижайший поклон» моему семейству, профессор положил трубку.

Я стоял онемевший, не решаясь сразу сказать супруге, что Рождество нынче пройдёт без меня. Мне так хотелось побывать на ночной праздничной службе в жарко натопленном Воскресенском храме, возвратиться домой пешком, озябнув от январской стужи, но по-детски радостным, и с чувством, которое, кажется, бывает лишь в эту ночь…

Оля, узнав, что я уезжаю из дома в праздник, да ещё на целых десять дней, закатила скандал. Маленькая трёхлетняя дочка заплакала, а старшая, подражая маме, жгла меня укоризненным взглядом. Как мог успокаивал я жену, а потом выпалил: «Я тебе… соболей на воротник привезу, ведь в тайгу еду…» «Ой, – махнула рукой супруга, – ты привезёшь!» Действительно, ляпнешь так, не подумав. Какие там соболя – ни денег больших, ни ружья я в жизни в руках не держал…

Окончательно же я уговорил жену тем, что за материал, который я привезу из командировки, мне обещали хорошо заплатить. Про научный эксперимент я, конечно, не мог ничего ей сказать, хотя контракт у Семипядова подписал давно, и сумма в нём значилась просто фантастическая по моим меркам.

Сборы прошли более-менее спокойно, без нервов. Сумку собирал по списку, выверенному за двадцать лет журналистской работы – только самое необходимое, ничего лишнего. Надеть решил всё самое тёплое, что у меня было: дублёнку, норковую ушанку, меховые ботинки – конечный пункт «командировки» был мне известен – Красноярский край, самая что ни на есть Сибирь.

6 января я ждал такси. От предложенной Олей курочки решил отказаться и продлить себе постные дни на время пути. Поцеловав на прощанье дочек, обняв жену, поехал на вокзал. Внезапно нахлынувшие мысли оказались мрачными и тревожными. Вернусь ли я? И когда? Передо мной стояла полная неизвестность.

Ровно через 51 час после того, как я выехал из Читы, я прибыл в столицу Сибири – Новосибирск. Успел устроиться в гостиницу, нормально пообедать в недорогом кафе и побродить по центру города.

Вечером того же дня, в Академгородке со мной беседовал сам профессор Семипядов:

– Честно признайтесь, Антон Михайлович, побаиваетесь?

Над кружкой с кофе, стоящей передо мной, вился горячий парок.

– Да не то слово, Семён Леонардович, просто душа в пятки опускается.

– Понимаю, понимаю… – Напротив меня, откинувшись на спинку мягкого кожаного кресла, сидел знаменитый учёный. – Вы у нас, дорогой мой, сравнимы только с первым космонавтом. Ну, ну, не смущайтесь! Только и отличаетесь от него тем, что он на весь мир славой своей прогремел, а о вашем подвиге только я да несколько моих сотрудников будем знать… Не пришло ещё время, не настало… – Он посмотрел на меня пристально голубым чистым взглядом. – Не откажетесь?

Беседа проходила в скромном домашнем кабинете Семипядова, моего давнего знакомого, с которым мы вели активную переписку по электронной почте и два раза встречались, когда я писал для «Науки и жизни» серию материалов об Институте физики тонких энергий, где он работал. Семипядов слыл настоящим патриотом, долго трудился над разработкой альтернативного топлива для ракет, но оставшись без государственного финансирования проекта, остановил работы. И вовремя: часть учёных его лаборатории продолжили исследования, используя зарубежные гранты, и вскоре поплатились за это. По обвинению в шпионаже в пользу США двух ведущих разработчиков осудили, вынудив остальных прекратить дальнейшие изыскания. Профессор Семипядов, не упав духом, на голом энтузиазме взялся за разработки в области лептонно-вихревой физической концепции, которая ещё несколько лет назад считалась лженаукой. Первые выводы Семипядова повергли мировую науку в шок – путешествие в прошлое физически обосновано!

Такому учёному нельзя не доверять.

Тягучая тишина повисла в воздухе. Семипядов, не отводя взгляда, ожидал моего ответа.

– Не откажусь, Семён Леонардович. Полностью вам доверяю.

– Благодарю за доверие. – Семипядов отозвался с улыбкой. – Для вашего полного спокойствия поделюсь последними достижениями. Мы смогли телепортировать собаку и через день вернуть её обратно – в полном порядке.

– Ваши успехи впечатляют, Семён Леонардович! – невольно вырвалось у меня с облегчённым выдохом.

– Это была Жулька, вторая наша испытуемая, – продолжил Семипядов, не обращая внимания на моё волнение, и медленно размешивал кофе золотистой ложкой. – А вот Чернушка, первая собачка, исчезла без следа…

– Погибла? – спросил я, чувствуя, как тревога снова захлёстывает меня.

– Нет, она просто сбежала из зоны телепортации. Следующую собаку мы отправили уже с гирей в восемьдесят килограммов. Изучив следы грунта на её лапах, после ретемпорации, мы убедились в успехе. Они соответствуют той самой местности, куда мы отправили Жульку… Понимаете, это настоящий прорыв русской науки! Всё пошло по нашим расчётам.

– Сенсация, ни меньше! – воскликнул я, не в силах скрыть восторг. – А вы рассказываете так, будто это обыденность, Семён Леонардович!

Семипядов, большой, седовласый, с сильными белыми руками, легко поднялся из кресла, подошёл к окну, задёрнутому тонкой чёрной органзой.

– Не хотел до поры говорить вам об этом, Антон Михайлович, – загадочно произнёс он. – Но завтра вы всё равно узнаете… Мы работаем под строгим наблюдением соответствующих органов. И это, разумеется, понятно… Мы предпринимаем попытку проникнуть в прошлое, понимая, что от него зависит наше настоящее. Представители государственной безопасности считают, что любое нарушение естественного порядка событий там может повлечь необратимые изменения здесь… Но, прошу прощения, я не могу говорить об этом сейчас. Остальное – завтра, – он сделал паузу. – Поэтому выбор пал на вас, Антон Михайлович. Вы должны понять меня… Я ведь в определённой степени вами рискую. Но сейчас я никому не могу доверить эксперимент, кроме вас…

Я торжественно поднялся со своего кресла.

– Уверяю вас, дорогой мой, все получится! – Семипядов по-свойски потряс меня за плечи. – Вы не переживайте! Знаете, как мы назвали эксперимент? «Конь пегасый». В мифологии древних славян есть такой крылатый конь, который способен мгновенно перемещаться в пространстве и времени. Древние будто знали то, до чего мы теперь с таким трудом доходим. Вихревое вращение с определённой скоростью и в определённой форме – вот ключ к путешествиям в прошлое и будущее! Ведь в сказках, помните: «Обернулся вокруг себя, преобразился и поскакал.» Гениально! «Обернулся вокруг себя»! Вы же видели хоть раз в жизни, как вихревой поток поднимает в воздух различные предметы? В вихре не работают законы гравитации! А в сверхбыстром вихревом потоке перестают работать законы времени и пространства. На этом и основаны мои работы!

– Вот теперь мне всё понятно, Семён Леонардович! А то уж я подумал, разберут меня по косточкам, по атомам…

– Дорогой мой! Меньше читайте фантастику! – Рассмеялся Семипядов. – Это только там «разборка-сборка» со всеми вытекающими последствиями: руки там у кого-то недостаёт или ноги, а то, вообще, был человек как человек, а стал кучкой фарша… простите… Страшилки какие-то! Так что идите, идите, отдыхайте, человече!

Я отдыхал в одноместном люксе гостиницы «Обь».

После разговора с профессором о причастности к его разработкам «соответствующих органов», спалось мне неспокойно. Теперь стало понятно, зачем мне предписано явиться утром в региональное управление ФСБ, что называется, «с вещами». «Не хотел до поры говорить вам…», вспоминал я слова Семипядова, «мы предпринимаем попытку проникнуть в прошлое… нарушение естественного порядка событий там может повлечь необратимые изменения здесь…». Неужели мне хотят дать какое-то секретное задание?

Мне казалось, что горничная, женщина лет сорока, в круглых очках, которую я видел в коридоре, стоит у дверей и подслушивает.

«Глупости! – говорил я себе. – Спать! Спать!»

Утром я проснулся совершенно разбитым, болела голова. Всю ночь мне снились собаки, привязанные к гирям, бегающие вокруг своего «якоря» и отчаянно царапая когтями землю, а также изуродованные человеческие тела, покалеченные в ходе «разборки-сборки».

Рано утром, когда улицу ещё окутывал густой холодный мрак, я собрал свои вещи и вызвал такси. Горничная, с которой я даже не попрощался, проводила меня подозрительным взглядом. Бросив на стойку администратора ключи, я быстро вышел на улицу и плюхнулся на сиденье старенького «Жигулёнка» с жёлтым «светильником» на крыше.

– Пожалуйста, в церковь… – сказал я.

– В какую?

– Мне все равно… Где-нибудь в центре. И поближе к управлению ФСБ…

Пожилой водитель посмотрел на меня удивлённо, но не задавал больше вопросов. Машина медленно тронулась и не спеша покатилась по улицам, дремлющим в сереющей предрассветной дымке.

Меня просто поразило обилие советских названий, мелькавших на рекламных щитах и табличках с названиями улиц: «Большевистская», «Красный проспект», «Октябрьская», «им. Урицкого», «Советская»… Я уже чувствовал себя попавшим, хотя и в недалёкое, но прошлое. Неожиданно с левой стороны из-за голых серых крон деревьев выросла громада храма с большим низким центральным куполом, напоминающим шлем русского витязя, куполов было несколько, вокруг каждого яркими золотыми ожерельями горели многочисленные фонарики.

– Вот тут вам понравится, – сказал после остановки водитель. – Собор Александра Невского, самый красивый у нас. Внучку тут крестил… А до ФСБ недалеко, можно и пешком. – Он показал, в какую сторону надо идти. – Дойдёте до Коммунистической, а там уж спросите.

В храм я вошёл одним из первых. Здесь ещё стоял тот таинственный полумрак, который остаётся какое-то время после долгой безмятежной ночи. Поражённый красотой внутреннего убранства, обилием синих и голубых оттенков на стенах, полу и сводах, я остановился в средней части собора между Распятием и иконой Божией Матери. Молодой безусый пономарь в длиннополом стихаре из серебристой парчи, подошедший неслышно, стал зажигать лампадки. Загорались рубиновыми огоньками одна, другая, третья… Лики на иконах засветились золотистым тёплым светом…

Справа, у аналоя, на котором лежали Крест и Евангелие, стала собираться очередь на исповедь. Я, задвинув сумку под скамейку, встал третьим за маленькой сгорбившейся бабушкой в белом платочке. Когда за мной выстроилось человек десять, из правой двери в алтарь вышел пожилой священник в очках, с гладко убранной головой и кисточкой из седых волос на затылке, и не спеша прошёл к правому аналою, повернулся лицом к иконе, помолился. Первый исповедник, высокий мужчина с чёрной бородкой, подошёл к нему и, размашисто осенив себя крестом, низко склонил голову и что-то стал говорить чуть слышно. Священник слушал, стоя недвижно.

Бабушка в белом платочке долго у аналоя не задержалась. Священник накрыл её епитрахилью и, возложив руку на голову, прочитал скороговоркой разрешительную молитву.

Настала моя очередь.

– Батюшка, не знаю, как сказать… – полушёпотом начал я. – Завтра мне предстоит… переместиться в прошлое…

Я успел заметить, как расширились до невероятных размеров его глаза, и без того сильно увеличенные толстыми стёклами очков.

– Господи помилуй! – вздохнул тяжело священник и смиренно приготовился слушать дальше.

– Это научный эксперимент, и я в нём участвую… Телепортация. Эксперименты с собаками удались, но ведь… животные не имеют души… Что будет со мной… Мне страшно… а если…

Я замолчал, собирался с мыслями, боролся с сомнениями, страхом. Священник ждал.

– Отказываться поздно, – продолжал я, – подписан контракт, да и подвести учёных не могу, они на меня надеются… Что делать?

– Маловерие – грех, – сказал священник, – а душа Божия бессмертна. Не бойся. Молись Архангелу Михаилу, он защитит…

Я с лёгким сердцем отстоял всю Божественную литургию, с радостью причастился. На душе стало светло, вся усталость прошла без следа.

Дежурный регионального управления Федеральной службы безопасности, посмотрев мой паспорт, проводил меня в кабинет, где кроме стола, двух стульев и кушетки ничего не было. Вскоре подошёл средних лет мужчина с крупным носом и большими ушами, в костюме, при галстуке. В одной руке его был довольно объёмный мешок, в другой он держал чёрную кожаную папку для бумаг.

– Меня зовут Матвей Миронович, – представился он, положив мешок на кушетку.

– Очень приятно. А я Антон Михайлович…

– «Антон Михайлович» да не совсем… – улыбнулся Матвей Миронович. – Вы присаживайтесь, пожалуйста… – Он раскрыл кожаную папку. – Вот ваши новые документы…

Он достал пожелтевший лист бумаги.

– Вот. – Он протянул листок мне. – Вы теперь Пятигоров Антон Михайлович. Имя и отчество мы вам сохранили для удобства, 1864 года рождения, уроженец Екатеринодара. У вас ведь там брат, верно?

Я кивнул. В Краснодаре у меня действительно живёт брат.

– Вы осуждены за участие в пропагандистской работе среди рабочих Екатеринодара… В общем, там всё написано: следуете по проходному свидетельству за свой счёт к месту ссылки. Здесь прочитайте свою легенду, постарайтесь запомнить. – Матвей Миронович протянул мне несколько скреплённых скобкой листов. В правом углу стоял штампик «Сов. секретно». – Ну, на это мы вам ещё дадим время. Теперь возьмите вот это.

В руках у меня оказались несколько старинных зелёных «трёшек», розовых «червонцев» и одна почти новая 25-рублёвая купюра. Я из любопытства посмотрел четвертную на просвет. Неожиданно для меня на купюре чётко выступил водяной портрет Александра III.

– Думаю, вам хватит на время эксперимента, – сказал самодовольно Матвей Миронович. – Вот тут распишитесь… – Он открыл кожаную папку. – А теперь вам надо переодеться. Отсюда мы сразу отвезём вас в лабораторию профессора Семипядова.

– А я думал, отправлюсь в своём, – кисло улыбнулся я.

– Напрасно. В этом вам будет спокойней. Переодевайтесь, Антон Михайлович. Верхнюю одежду и чемодан я принесу позже…

Когда эфэсбэшник вышел, я посидел ещё немного, почитал «легенду». От того, что мне предстоит играть роль революционера, мне стало совсем грустно.

Только сейчас я заметил на стене фотографический портрет Феликса Дзержинского в фуражке со звездой.

Вытряхнув содержимое мешка на кушетку, я стал перебирать вещи. Это были совсем новые брюки из толстого сукна, две добротных рубахи, нелепого покроя не то костюм, не то сюртук, крепкие ботинки, пара носков, одни вязаные, нижняя рубаха и кальсоны с завязками, какие я носил когда-то в армии. В отдельной коробке я нашёл старинные карманные часы, ручку с пером, пузырёк чернил, ножницы (старинные, видимо, из музея). В общем, собрали меня органы госбезопасности «в командировку» не хуже, чем я сам привык собираться. Были здесь и сухари, сахар, сухофрукты, рис и шесть консервных банок с мясом.

Я обречённо разделся, сняв с себя всё, кроме термобелья и трусов. Кальсоны и нижнюю рубаху сунул обратно в мешок, сверху забросал своими вещами. Казённая одежда пришлась впору. Свою сумку я даже не распаковывал, госбезопасники предусмотрели всё – не забыли положить для меня миску, кружку, ложку, мыло, полотенце и зубной порошок. Я хотел поменять порошок на зубную пасту «Splat», которую взял с собой, да потом махнул рукой – обойдусь. И всё же я решил оставить себе сотовый телефон, который в принципе был мне абсолютно не нужен, и я, стараясь быть не замеченным возможной камерой видеонаблюдения, переложил телефон во внутренний карман сюртука.

Переодевшись, снова сел читать «мою» биографию, сочинённую современными чекистами.

Через полчаса вошёл всё тот же Матвей Миронович с потёртым чемоданом и зимними вещами под мышкой.

– Ну, что, господин Пятигоров, готовы?

– Всегда готов! – постарался пошутить я сникшим голосом.

– Тогда надевайте пальто, оно на вате – тёплое, – улыбнулся Матвей Миронович, – шапку – лисья, хорошая, складывайте вещи в чемодан. Машина уже ждёт.

Завтракал я в буфете института совершенно один. Буфетчица, полненькая женщина с доброй полуулыбкой, не сходившей с лица, принесла мне простой, но сытный завтрак: сваренное вкрутую и разрезанное напополам яйцо, щедро политое майонезом, а также горячую овсяную кашу, в которой плавала янтарная лужица растопленного сливочного масла. К этому подали четыре ломтика белого хлеба и стакан кофе. Я съел всё с большим аппетитом.

Выглядел я, в длинном сюртуке, мешковатых брюках, конечно, колоритно. Очень шла к этому наряду моя седоватая бородка и усы. Я долго рассматривал себя в круглом зеркале, висящем в туалете.

Потом мне пришлось снять ненадолго своё облачение: меня осмотрели врачи. Быстро, по-деловому смерили давление, сделали кардиограмму, заглянули в рот…

Все это время я не видел самого Семипядова, ко мне были приставлены два сотрудника: один приехал со мной из ФСБ, другой представился работником института. Институтский сотрудник оказался немногословным: «Проходите, Антон Михайлович…», «Раздевайтесь, Антон Михайлович…», «Сюда, пожалуйста, Антон Михайлович…» и т. п. Эфэсбэшник молчал.

Полчаса заняло общение с главным научным консультантом, молодым человеком лет тридцати, назвавшимся заместителем Семипядова. После встречи с ним настроение моё резко переменилось, я даже хотел отказаться от участия в эксперименте. На это были веские основания.

Наша беседа проходила с глазу на глаз в маленькой комнате без окон, похожей на бытовку. Говорил Алексей (он так просил его называть) почти шёпотом и быстро, так как опасался, что войдёт приставленный сотрудник ФСБ.

– Антон Михайлович, говорю с вами по личной просьбе Семёна Леонардовича. Он не мог с вами сам об этом говорить, но всё, что я скажу вам – его слова. ФСБ с самого начала подключилось к работам профессора. Видите ли, они убеждены, что, изменяя что-то в прошлом, можно влиять на будущее. Они неспроста настояли, чтобы объектом эксперимента стал Ленин. Они хотят с помощью наших исследований воздействовать на его судьбу. Например, предотвратить покушение на него Фанни Каплан, и потом продлить годы его жизни, насколько это возможно…

– Это ужасно! – вырвалось у меня.

– Успокойтесь, Антон Михайлович! У них ничего не получится! Не задавайте сейчас никаких вопросов, у нас слишком мало времени. Доверьтесь профессору Семипядову! По его гипотезе, пока гипотезе, – а это расчёт, научный расчёт, прежде всего! – изменить прошлое невозможно, понимаете? Невозможно! Но это тоже надо доказать, иначе гипотеза останется лишь гипотезой…

– Что я должен сделать? – меня трясло как в лихорадке.

Алексей достал из кармана блокнот, щёлкнул кнопкой авторучки и стал быстро писать. Написав, он передал листок мне.

«На дне вашего чемодана вы найдёте заряженный револьвер. Вы выстрелите в Ленина.»

– Нет, я не могу это сделать! Не могу! – затряс я головой.

– Антон Михайлович! Это личная и настоятельная просьба Семипядова. Только вам он смог это поручить. Это научный эксперимент! Эксперимент! Историю изменить невозможно! Поймите, что ни для вас, ни для этого человека не может быть никакого вреда!

– Я… я попробую…

Алексей поджёг зажигалкой исписанный листок, бросил его в пепельницу и, нервно сунув в рот сигарету, закурил.

Путешествие началось

После потрясения, которое я испытал, беседуя с Алексеем, я с трудом смог себя успокоить. Прошло около двух-трёх часов прежде, чем я увидел профессора Семипядова. Он был в прекрасном расположении духа.

– Ну, дорогой наш Антон Михайлович, не будем вас больше мучить, – произнёс он добродушно, взяв меня за плечи. – Сейчас я покажу вам наш торсионный генератор.

Мы вошли в лифт и примерно минуту поднимались. Меня это обрадовало, потому что я думал, что лаборатория находится где-то под землёй. Мы попали в просторное круглое помещение с естественным освещением – весь куполообразный потолок был прозрачный, – погода на улице была хорошая, вид синего безоблачного неба окончательно вселил в меня уверенность, что всё закончится благополучно.

По всей окружности вдоль больших круглых окон стояли пульты, за которыми сидели научные сотрудники в белых халатах. В центре помещения располагался большой, почти под потолок, цилиндр, сверкающий белой эмалью. Он был гладкий, с редкими пупырышками заклёпок. Мой взгляд невольно задержался на рисунке в древнерусском стиле – крылатом скакуне.

Семипядов подвёл меня к этой махине (её диаметр бы метров десять), и тотчас мягко и почти бесшумно из цилиндра выдвинулась массивная дверь и плавно отъехала в сторону. Внутри цилиндра находился ещё один модуль.

– Ну, вот, это и есть моё детище, – сделал пригласительный жест Семипядов. – Торсионный генератор «ГМВЭ-01». Здесь создаётся макроскопический вихрь эфира, с помощью которого вы и переместитесь на сто с лишним лет назад… Как настроение?

– Хорошее! – Соврал я. – Я в церкви был с утра…

– Вот и славно. Тогда – с Богом!

Мне казалось, что эта экскурсия сейчас закончится, и мы пойдём обедать. Но дверь внутреннего модуля также тихо отворилась, и я увидел сиротливо лежащие прямо на белом полу: знакомое ватное пальто, лисью шапку и «мой» жёлтый кожаный чемодан, перетянутый ремешками – больше ничего.

Я растерянно смотрел на эти вещи.

– Давай, Антоша! – Семипядов очень редко называл меня Антошей. – Как там у Гагарина? «Поехали!»

Мы обнялись. Профессор похлопал меня, как родного сына, по спине.

Как только я перешагнул порог генератора, дверь за мной плотно закрылась.

«Антон Михайлович, как чувствуете себя?» – услышал я голос из невидимого динамика. Это был сам Семипядов.

– Хорошо, – ответил я. – Немного необычно, хочется куда-то присесть…

«Надевайте пальто, Антон Михайлович, шапку… Можете присесть на чемодан… Но лучше держите его за ручку… Сейчас мы опустим температуру до минус десяти, чтоб вам было комфортнее…», – звучал всё тот же голос.

Я дрожащими руками оделся, и тотчас начал медленно гаснуть свет. Научный консультант Алексей предупреждал об этом, но всё равно становилось жутковато. Когда тьма сгустилась настолько, что я уже не мог различить собственную ладонь, я закрыл глаза. Так, казалось, легче. Я сполз с чемодана, на котором сидел, и лёг на него, продолжая по совету профессора держать его за ручку.

«Начинаем обратный отсчёт…», – я уже не мог различить, кто это говорил. А потом явственный спокойный женский голос стал считать:

«девять, восемь, семь…»

Мне показалось, что я стал медленно кружиться, или какое-то поле стало вращаться вокруг меня. «Надо бы сказать Семипядову, что меня тошнит», – подумал я.

«…четыре, три, два…»

Вдруг я перестал ощущать своё тело, его будто приподняло над полом… И в следующую секунду я почувствовал сильную вибрацию, а за ней частые колебания. Меня как будто забило о стенки какой-то узкой трубы, в которой, мне казалось, я летел… О, Господи! В мозгу всплыл образ священника из церкви, его изумлённые большие глаза за толстыми линзами, Евангелие и Крест, которые я целовал. «Молись Михаилу Архангелу…» Я стал читать про себя молитву: «…сохрани меня от всех видимых и невидимых враг, паче же подкрепи от ужаса смертнаго и от смущения диавольского…»

И тотчас страх ушёл, и тряска прекратилась. Неприятный холодок, который я испытал поначалу, мгновенно прошёл, и с двух сторон меня будто бы подхватили чьи-то руки, тёплые и надёжные. Я продолжал читать, погруженный в совершенное блаженство: «Не презри меня, грешнаго, молящегося тебе о помощи и заступлении твоем в веце сем и в будущем…» Я не смел открыть глаза, хотя мне казалось, что уже не тьма, а яркий свет окружает меня.

Скоро небывалая лёгкость прошла, и я стал ощущать своё тело, тяжёлое и усталое, и неудобное ватное пальто на нём. Волосы под шапкой взмокли, рука до боли сжимала ручку чемодана. Но чьи-то руки будто бы продолжали меня удерживать. Вновь я почувствовал сильную вибрацию, в голове поплыло, и в следующее мгновение я провалился во что-то мягкое и холодное.

Я открыл глаза. Режущая глаза белизна ослепила меня – снег! Снег искрился, словно усыпанный алмазами, я поднял глаза – солнце! И ещё, что меня изумило, – воздух! Морозный, кристально чистый воздух. Легкие мои непроизвольно работали, как меха, наполняя меня свежестью и энергией ясного зимнего дня.

«Я жив, жив! – ликовал я внутренне. – И, кажется, в полном порядке!»

Картина была, однако, весьма странная: я всё ещё лежал в глубокой лунке на чемодане посреди раскинувшейся вокруг нетронутой снежной глади.

Радостное чувство прошло. Теперь я должен хорошо запомнить место куда «высадился». Это место и будет телепортом, той спасительной дверью, в прежний мой мир при возвращении. Потерять или забыть это место означало бы остаться тут навсегда.

Я обратил внимание на идущую в метрах десяти хорошо наезженную дорогу. А вот и прекрасный ориентир – одинокая толстая берёза с круглой прозрачной кроной у самой кромки дороги. Я облегчённо вздохнул – место это не спутаешь: в ту и другую сторону тракта никаких деревьев и кустов не было…

И вдруг меня бросило в жар. С правой стороны я увидел двигающийся по дороге в мою сторону воз. Я, было, бросился к дороге, ухватив чемодан, но снег был такой глубокий, что я, утопая в нём по пояс, просто застрял. Приближающаяся лошадь тянула сани, нагруженные сеном, которое свешивалось с обеих сторон и волочилось по дороге. Впереди сидел бородатый мужик с кнутом, в сером армяке, валенках и овчинной шапке.

– Тпруу! – заорал лошади мужик, потянув на себя поводья.

Лошадь остановилась, сразу стало тихо, слышно было только её усталое пофыркивание. Это был низкорослый мерин пегой масти, видимо, старый, с округлыми боками, на которых кудрявился морозный иней.

– Здорово, добрый человек! – сказал я первым как можно веселее.

Возница не спускал с меня удивлённых глаз, видимо, силясь понять, какая сила забросила меня в снег далеко от дороги.

– Здорово, барин! – он продолжал смотреть на меня с открытым ртом, заросшим рыжей растительностью, на которой ершились ледяные сосульки.

– Да ты не смотри так, – успокоил я. – Я ссыльный к вам, на поселение приехал… прилетел то есть…

– Энто как так, прилетел? По воздуху чо ли?

– По воздуху, – стал врать я, видя, что у этого крестьянина кроме церковно-приходской школы за плечами ничего нет. – Не слышал ты что ли про аэропланы?

– Еропланы? Не, барин, не слыхал…

– Да ты бы помог мне, мужик…

– Ага, энто мы мигом!

Возница прытко соскочил с саней и бросился ко мне самоотверженно, как будто я тонул в море, а не в снегу. Он с разбегу пропахал метра три и ушёл в снег почти с головой. Смешно докарабкался до меня, я толкнул ему мой чемодан. Сам стал выбираться к дороге по проложенной моим спасителем колее.

Пристроив чемодан на возу, я занял место рядом с мужиком.

– А деревня-то как ваша называется – спросил я осторожно.

– Дак Шушенская!

Меня снова бросило в пот от услышанного. Мозг отказывался понимать происходящее со мной. Вокруг было снежно, вдали за полосой леса и дальними сопками виднелись высокие горы в белых шапках.

– А это Саяны?

– Оне! – гордо сказал мужик.

Пегий мерин резво бежал вперёд.

– А звать тебя как? – спросил я.

– Иваном. Да меня боле-то по отцу кличут. Сосипатычем.

И в третий раз меня бросило в жар. Имя это мне было хорошо знакомо по историческим книгам.

– А много тут ссыльных? – снова спросил я.

– Да есь. Токо я-то одного знаю…

– А кто он? Откуда?

– Да Ильич. Адвокахтом в столице был. Теперича вот у нас по политическому делу. Размилой человек! Охотник!

Я стянул с головы лисью шапку, ощущая, что волосы под ней мокрые. Оцепеневший от волнения, я надолго замолчал.

Наконец очнулся, надел шапку:

– Сосипатыч! А есть у вас тут постоялый двор какой? Гостиница?

– Заезжой двор купец Сапогов держит. Токо вам, барин, не по карману там будет. Вам лучче на квархтере селитца.

– А Ильич где обитает? – спросил я.

– А у Петровой! – весело ответил Сосипатыч. – Сперьва-то у Зырянова комнатёшку сымал, а потом к ему жонка приехала. С тёш-шей! Так он сразу энту домину у Зырянова и снял. Ничо таки хоромы – три горницы, и девка у их в работницах…

– Так ты что-то там про квартиру…

– А коль не побрезгуете, барин, то и у меня могёте поквархтировать. Я с вас много за постой не возьму: три рубля при ваших харчах.

«Ну, Сосипатыч! – подумал я. – Жук! Бедный, бедный, а туда же – не упустит лишнюю копейку!» А вслух сказал почти обречённо:

– Согласен!

Черёмуховый пирог

Надя Крупская с детства боялась медведей. История приключилась глупая: старшая девочка, которая была у неё вроде няньки, оставила как-то её раз на святки одну дома, а сама побежала к подружке. Чтобы Надя не заскучала, сказала смотреть в большое зеркало – увидишь, мол, жениха, будет интересно. Долго и с любопытством смотрела маленькая Надя в это старинное тусклое зеркало, пока за спиной у неё вдруг не появился громадный медведь! Надя упала без чувств.

Шли годы, а образ медведя так и стоял перед глазами. Более того, мучила мысль, что это и есть её суженый – ведь так говорила няня. Гнала от себя эти думы прочь, но ничего не помогало. Так и решила: мужа мне не видать, не за медведя же выходить. Так и просидела в девках до двадцати девяти лет. Когда ехала в ссылку, в Шушенское, дав согласие стать женой Володи Ульянова, всю дорогу преследовали те же дурные раздумья: еду в Сибирь выходить за медведя. Сравнивала Володю с тем страшным зверем, показавшимся в зеркале, и ничего не находила общего, разве что глаза – у Володи они маленькие, с каким-то бурым отливом, и которые бывали недобрыми, когда он говорил о том, что было против его убеждений.

Она вспоминала день, когда приехала в село. Это было 1 мая 1898 года. Пришли в дом, а Володи нет. Больше всего это расстроило маму (она приехала с ней в ссылку):

– Твой-то медведь по лесу шастает! – возьми да скажи мама.

Тогда Надя и решила – так оно и есть, значит, судьба за медведя выйти. И окончательно смирилась с назойливой мыслью.

Пока работники у дома Зырянова помогали разгружать подводу с чемоданами, вернулся Володя. Было его не узнать: одет не по-питерски – в кожаных штанах, куртке, в сапогах, с ружьём, – но главное он был совершенно располневший, медлительный, раскосые глазки его стали ещё меньше, а рыжая борода неопрятно щетинилась. Даже интеллигентная мама не сдержалась и выпалила:

– Эко вас разнесло-то!

В Питере он был совсем другим. Постоянно еле слышно подкашливал в кулак, и всё суматошился, куда-то вечно спешил, и при этом изрядно осторожничал. Приходя к Наде и едва поздоровавшись с Елизаветой Васильевной, проходил в комнату, где через узкую щёлку между шторами, смешно вытягивая шею, смотрел на улицу – нет ли хвоста? А потом с аппетитом принимался за блины. Пекла их Надина мама мастерски. Уплетал за обе щёки. А ел он быстро, и не кусал, как это делают все нормальные люди, а рвал мелкими кусочками. Наедине с дочерью Елизавета Васильевна говорила:

– Ну, Наденька, он – наш! От моих блинов он уже никуда не вывернется!

А ещё ведь был настоящий украинский борщ! И кулебяка! И жареный гусь!

Некрасивая Надя (какой считала её мама) ещё тогда свыклась с мыслью: будь что будет, если и предложит Владимир Ильич выйти за него, отказываться не стану. Дело в том, что Володе нравилась Надина подруга Якубовская, с которой она вместе учительствовала в воскресной школе для рабочих. «Кубочка» – звал её ласково Володя. Ей же придумал немного обидное конспиративное прозвище «Минога» или уж совсем под плохое настроение называл «Селёдкой» или «Рыбой». Надя терпела и… надеялась на мамины блины.

Самому же Володе соратники по революционному движению дали кличку «Старик» – за раннюю лысину. Надя в невесты не навязывалась, но политику в этом направлении вела верную. Уже в самую первую встречу с Володей в марксистском кружке она решила рискнуть. Сделать это было не просто. Расходились, как было принято, по двое – дама и провожающий её кавалер. Надя сумела всё точно рассчитать, и провожать её выпало Владимиру Ильичу. Стояла весна, но к вечеру на улице сильно холодало, на тротуарах кое-где поблёскивал лёд. Они шли сначала врозь. Володя, обычно словоохотливый, почему-то молчал. И тут Надя пошла на хитрость: она сделал вид, что поскользнулась.

– Ой! Чуть не упала! – сказала она весело. – Владимир Ильич, можно взять вас под руку?

Володя галантно поставил согнутую в локте руку. Надя в каком-то конспиративном азарте рьяно повисла у него на руке и нарочито прижалась к нему всем телом.

– Не так близко, Надежда Константиновна! – сказал он, покраснев.

Это уже была её маленькая победа! С той поры встречаться они стали чаще, и Володя сам с удовольствием брал Надю под руку, а иногда, когда не видели посторонние, прижимался к её нежной белой шее своей колючей щёткой жиденькой бородки. На его ласки Надя реагировала очень сдержанно, даже холодно (такова была её женская тактика), отсюда, видимо, и пошли все эти «рыбные» клички.

Когда Володю посадили в тюрьму, товарищам не пришлось гадать, кого выбрать «Старику» в конспиративные невесты. Надя с удовольствием носила ему книги, лекарства и письма, написанные молоком или лимонным соком. Ильич и в заключении не скучал: книги и газеты заказывал пачками, много без устали писал, но случались моменты, которые особенно трогали Надю. Володя просил просто прийти постоять на маленьком пятачке Шпалерной улицы, который был виден между домами из камеры «предвариловки». Она приходила в любую погоду и стояла часами, не зная, смотрит на неё Володя сейчас из окна или нет. Но это казалось ей самым романтичным, что могло быть в отношениях с мужчиной, если этот мужчина «достоподлинный» революционер.

Зима 1899 года выдалась совсем не сибирской. Днём солнце было таким щедрым, что по кромкам южных скатов крыш намерзали длинные бугристые сосульки. Шли святки, в деревне было весело, мужики гуляли. Всюду ходили и дурачились ряженые, пели, разбрасывали конфетти и серпантин. Молодёжь каталась на тройках. На дугах развивались разноцветные ленточки, на все лады звенели бубенцы и колокольчики. Девчата вечерами гадали, днём бросали за ворота валенки. Праздничное настроение невольно передавалось и Наде Крупской. На третий день после Рождества она решила испечь сладкий пирог. Специально выдержала паузу, чтобы не раздражать Володю своей набожностью, которую привила ей мама. Сама Елизавета Васильевна уже давно привыкла к атеистическим нападкам зятя и даже икону Николая Чудотворца, привезённую с собой в Шушенское, хранила завёрнутой в рушник на дне сундука.

Узнав о пироге, Володя не преминул уколоть супругу.

– А у нас что, праздник? – Сказал он, войдя в комнату, где у большого стола над плошкой с пушистым тестом колдовала Надя. На переносице и правой щеке у неё матово белели пятнышки от муки.

Надя поняла, что её «коварный» план раскрыт и попыталась ответить бойко, без тени смущения:

– Так люди же всюду гуляют, веселятся… На дворе-то такая красота! – она сделала попытку сменить тему.

Володя, маленький, лысый, рыжие волосёнки всклокочились по бокам, стремительно и мягко прошествовал в шерстяных толстых носках к столу, чтобы убедиться в намерениях супруги.

– И что это? Пирог? С черёмухой?

– Я плохой конспиратор, – улыбнулась Надя, глядя на туес с черёмуховой мукой. – Кажется, ты как раз такой любишь, впрочем, как и любые мои постряпульки?

– Люблю, – Володя так же быстро прошёл до дверей, потом резко развернулся и сунул руки в карманы серых мешковатых домашних брюк. – Но не тогда, когда его превращают в ритуальную пищу!

– Почему ритуальную? – Надя старалась быть спокойной и доброжелательной. – Обычный черёмуховый пирог…

– Обычный был на день рождения твоей мамы! А этот… – Володя резко выбросил правую руку с указательным пальцем в направлении стола, – не простой пирог… И не пытайся доказывать мне обратное!

В следующий момент он был у окна, которое обмёрзло, и сквозь которое ничего не было видно. Володя устремил гневный взгляд сквозь снежный иней.

– Ты говоришь, люди там веселятся… – продолжал он скороговоркой. – Не люди, не люди – тёмные массы!..

– Народ… – пыталась возразить Надя.

– Не народ, Наденька, а именно массы! Толпа! Муравейник! Чтобы стать народом они ещё должны будут осознать себя как народ. А что сейчас? Зоологические инстинкты, полная забитость, отупение и зависимость от своих угнетателей! Это не народ – это пока ещё холопьё, угнетённый класс!

В дверях показалась бледная (она плохо себя чувствовала в эти дни) Елизавета Васильевна. Она предпочитала не вступать в политические дискуссии с зятем, но сейчас вышла защитить свою дочь от нападок мужа. Про «святочный пирог» она, конечно, знала и по громким выкрикам Володи поняла, из-за чего разгорается сыр-бор.

– Но должны же сохраняться какие-то традиции. Ведь всегда так было! – сказала она как можно спокойнее.

От раздражения Володя притопнул ногой, но в теплом носке это получилось не громко и совсем не страшно, потому что стоял он в этот момент на большом вязаном половике, какими на зиму застилали все комнаты.

– К черту традиции! – почти взвизгнул Володя. – Всякие традиции, связанные с боженькой, это и есть протаскивание самой идеи боженьки! К дьяволу любые традиции! Потому что за всякими такими пирогами-куличиками, сказочками-предрассудками, лешими-домовыми, тасканием женщин за волосы прячется махровая поповщина и монархизм! А все попытки протащить замшелые традиции – есть заигрывание с религией, что нам, революционерам, делать недозволительно и даже архипреступно!

– Вот так сказанули! – вырвалось у Елизаветы Васильевны. – Что ж, народу теперь и в церковь не ходить?

– Рабочим и трудовому крестьянству ни церкви, ни монастыри не нужны! – отрезал Володя. – Они только отвлекают от борьбы. Закрыть к чёртовой бабушке – и точка! Устроить в них школы для изучения марксизма. – Он уже не смотрел на тёщу, и не спорил, и не доказывал, а упивался той истиной, которую сейчас нёс в состоянии нахлынувшей эйфории. – Да, непременно преподавать Маркса, ибо его теория объективно, материально истинна, а всё, что вне её – скудоумие и шарлатанство!

– Ну, позвольте, батенька, – возразила Елизавета Васильевна. – А попов-то вы куда денете? Переучите на марксистов что ли?

– И переучим! А тех, кто не захочет, заставим работать! Кто не работает, да не ест!

– Попов? Работать? – криво усмехнулась тёща. – Да что ж они делать-то умеют?

– А не будут работать, каждого десятого – на фонарь! – глаза Володи разгорелись недобрым огнём. – Да! Да! Повесим – и баста!

Скулы его покраснели, крепкая маленькая фигура вся напряглась – так было всегда, когда наступал раж. Надя оставила тесто, наспех вытерла руки о полотенце и подошла к мужу:

– Володя, тебе надо отдохнуть. Пойдём, пройдёмся по воздуху – жарко. Мама, а вы позовите Пашу, пусть что-нибудь придумает с этим тестом… Пирожков хоть пусть напечёт.

Паша, девочка лет тринадцати, прислуживающая у Ульяновых, впрочем, уже стояла за спиной Елизаветы Васильевны, обдумывая, с чем будут пирожки: с мясом или с грибами.

У Сосипатыча

Я дал маху, что сразу заплатил Сосипатычу за постой целый червонец. Благо, сделал я это после того, как он привёз меня к себе и успел показать широкую лавку, которую я мог занять. Жил он недалеко от протоки Енисея в небольшой, ладно сложенной из толстых брёвен избе. Шушенское вообще показалось мне селом крепким. На улице, по которой мы ехали, я не увидел ни одной развалюхи. Каждый дом смотрелся, как настоящая крепость: такие и двести лет простоят. Так вот, Сосипатыч, почувствовав в руке красноватый шелестящий банковский билет, обречённо шмыгнул носом и сказал:

– Благодарствую, барин… Я энто… Шшас…

И пропал.

Оставшись один в деревенской избе, я получил возможность спокойно осознать своё необычное положение. В доме, кроме меня, был ещё серый сибирский кот, а во дворе на цепи скучал старый с седыми бровями барбос, который не проявлял ко мне никакого интереса.

В первый день я даже не вспомнил про еду. Чувство голода отсутствовало как таковое. Все свои съестные припасы я сложил в шкаф Сосипатычу. В избе не было зеркала, а мне очень хотелось посмотреть на себя, вернее, осознать, что я – это я, а не мираж и не фантом. Самовар у Сосипатыча давно не знал чистки и покрылся матовым налётом. И я принялся чистить этот самовар, осознавая полный абсурд того, чем я занялся первым делом, оказавшись в прошлом. Чистил я его яростно куском старого войлока, который нашёл без труда за печкой.

За печкой же я обнаружил и несколько соболиных шкурок. Гладя ладонью мягкий и тёплый мех, вспомнил о жене и философски заключил, что время и пространство могут измениться, но наши обещания остаются вечными.

Мне вообще казалось, что всё это неправда, что Сосипатыч, это никакой не Сосипатыч, а обычный житель какой-то глухой деревни или просто артист. Да, артист! И весь этот эксперимент – просто телевизионный проект, шоу. Вот сижу я сейчас в этой избе, драю старинный самовар, а где-то в студии, новосибирской или пусть даже красноярской, сидят режиссёр, всякие ассистенты, технари, и разглядывают меня на мониторах, да ещё, наверное, похохатывают. Конечно, за такое шоу хорошие деньги можно получить…

Я рывком встал с грубой лавки и стал искать видеоглазок, подсматривающий за мной. Искал его минут пять, но, опомнившись, сел и снова взялся усердно за самовар. Когда один бок его зеркально засиял, и я увидел в нём себя, мне стало гораздо легче на душе. Но мысль о нереальности происходящего не покидала меня. Такие самовары я видел во множественном числе в антикварной лавке у Савкина на Нерчинской улице. Самовар меня ничуть не убеждал. Я искал другие подтверждения изменившегося времени. К сожалению, у Сосипатыча в доме не нашлось ни одной газеты, ни одной книги, кроме старенького в затёртой обложке молитвослова, в котором мне не удалось отыскать никаких выходных данных. Правда, вскоре моё любопытство было удовлетворено. В стенном шкафчике я нашёл, что искал: там лежали два коробка спичек «Юпитеръ» фабрики Закса и Пиша, синяя жестяная коробочка с имперским гербом и надписью «Жоржъ Борманъ», красивая пачка «Чайная торговля Спорова». И всё равно я смотрел на эти доказательства, как на музейные экспонаты.

В сущности, любой предмет со временем имеет шанс превратиться в уникальный экспонат музея. Всё, что нас окружает сегодня, уже является артефактом прошлого по отношению к будущему. И вообще, мне нравится фраза Семипядова: «Сегодняшний день завтра станет вчерашним». Она точно отражает триединство времён – прошлого, настоящего и будущего.

Я натирал самовар уже без всякого энтузиазма, а потом и вовсе решил прекратить это глупое занятие. Поставил самовар на полку и развернул надраенной стороной к стене, чтобы у Сосипатыча не возникло вопросов. Сколько же времени? Хотя в кармане сюртука лежал дорогой брегет от «эфэсбэшников», я по привычке достал из-за пазухи свой сотовый телефон и посмотрел время: 13 часов 33 минуты. Вещь из 21 века смотрелась среди сосипатычева хламья фантастически. Сеть, конечно, отсутствовала, а зарядки аккумулятора было вполне предостаточно. Что ж, ещё не поздно пойти в сельскую управу сообщить о своём прибытии.

Одевшись, я вышел из дома и направился в село.

Большинство людей, встреченных по дороге, не обращало на меня никакого внимания. Лишь какая-то баба в красном платке пристально изучала незнакомца и даже обернулась мне вслед. Меня поразила сочная краснота её платка и неестественная синева глаз. Улицу перебежала огненно-рыжая собака. И тут я понял – цвета! Вот что делает правдой то, что кажется невозможным! И ещё – движение. Я видел стелющиеся серые дымки над крышами, спешащих по своим делам людей, как кошка в окне с резными наличниками старательно намывает лапкой мордочку, перелетающих с куста на куст воробьёв. И ещё запахи. Вот нанесло ароматным берёзовым дымком, и чуть горьковато – оттаявшей корой тополей. И снегом. А ещё приятно холодит морозным воздухом щеки, а спина чувствует тёплые солнечные лучи даже через толстое пальто.

Мальчишка с зелёными потёками под носом и в сдвинутой на глаза лохматой шапке показал мне коротенькой рукой, где поселковая управа.

Я поднялся по крепким, из толстых досок, ступеням на высокое крыльцо и потянул за железное отполированное прикосновениями рук кольцо. В глубине избы стоял стол, крытый синим сукном, с керосиновой лампой на краю, за столом сидел человек в мундире. Это был чиновник лет тридцати, с редкими золотистыми волосами, зачёсанными набок.

– Разрешите? – спросил я, войдя, и, не дожидаясь ответа, представился. – Пятигоров, прибыл в ссылку из Екатеринодара. – И, спохватившись, поспешил добавить, – по приписному свидетельству…

По дороге к избе Сосипатыча, меня посетило странное чувство. Мне вдруг показалось, что я действительно мог быть… нет, даже был тем самым Пятигоровым. Чувство это возникло, как следствие разговора с Заусаевым (так отрекомендовался мне сельский чиновник). Он ни на йоту не засомневался в моей личности. Спасибо, конечно, читинским эфэсбэшникам за безукоризненные документы, но кроме прочего была во всей этой ситуации и какая-то правда. Во-первых, у меня возникло странное ощущение реальности происходящего и размытость моего истинного состояния, то есть моего отношения к будущему. Ведь всё, чем я жил: семья, работа – остались где-то там, далеко, и уже отпечатывались в голове как некое представление, знание, в которое предстояло теперь поверить. В то же время, мой рассказ о жизни и «революционной деятельности» на Кубани тоже как будто имели отношение к моей жизни. Я так ярко представлял себе завод промышленника Аведова, где я якобы работал, что это каким-то странным образом имело отношение к моему настоящему.

Уже стемнело, когда в избу с грохотом, перевернув в сенцах вёдра, ввалились два здоровенных мужика. Они внесли Сосипатыча, как говорится, никакого. Впрочем, он ещё подавал признаки жизни.

– Энто барин мой! – заорал он, показывая на меня. – А што? Я не хуже Петровихи – у меня тоже поли… сиський! – Язык его заплетался.

– Извиняй, господин ссыльный, – закивал один из мужиков, что постарше, стянув с головы шапку. – Маленько тут Иван выпивши…

– Хде закуска? – поднял глаза Сосипатыч, под глазом его был огромный синий фонарь. – Ёшкин-матрёшкин! (Вместо этого «ёшкин-матрёшкин» он, конечно, грязно выругался).

Второй мужик, с чёрной густой бородой, спохватившись, запустил руку за пазуху толстой заскорузлой шубы и, подойдя неспешно к столу, выложил что-то замотанное в чистую холщовую ткань.

– Ничо, ничо… Вот тут ветчинки немного… И вот ишо…

Из кармана шубы он достал бутылочку водки с запечатанной красным сургучом горлышком. Поставил аккуратно на стол.

– Ну, мы… пойдём поди как, – сказал мужик постарше.

Оба они были тоже пьяны, но на ногах держались крепко.

– Вы только мне его, мужики, на лавку отнесите, и всё, – попросил я.

Они дружно сгребли Сосипатыча, который всё это время лежал почти недвижимо на полу у порога, и положили прямо в одежде и в валенках на лавку у окна.

– Мих-халыч, всё путём! – отреагировал на это Сосипатыч.

– Он смирный, ничо, – успокоил меня чернобородый, – смирно будет спать, ничо…

Утром мы пили с Сосипатычем чай. Глаз его сильно припух, и от этого он выглядел очень забавно. Для лучшего самочувствия Сосипатыч выпил пару стограммовиков, я отказался. На столе была нарезанная крупными кусками ветчина, в больших деревянных плошках – бочковые огурцы с кисточками укропа и белые грузди в коричневых смородиновых листах. Ломтями на белом рушнике лежал чёрный хлеб.

Были уже обговорены всякие житейские мелочи. Даже пришлось признаться Сосипатычу, зачем я надраил так усердно самовар. Я так и сказал, что хотел посмотреть на свою физиономию, а зеркала не нашёл. Сосипатыч долго, как дитя, заливался мелким рассыпчатым хохотом.

Наконец, можно было начать расспрашивать о том, что зудило уже давно – об Ульянове. Пригубив ещё немного горячего чая, я осторожно посмотрел на Сосипатыча и, стараясь не выдать своего волнения, спросил:

– Сосипатыч, а что ты знаешь про Ульянова?

– А што Ульянов, – начал с какой-то гордостью в голосе Сосипатыч. – Если б не я, то где бы энтот Ульянов был бы? – Он показал пальцем в потолок. – В прошлом-то годе весной чуть было не утоп… По болотам с им уток промышляли. Ну, он и обмишулился. Я бы не поспел – всё, поминай как звали. Вот только лысинка его торчала, ага! Там трясина така – лучче не суйся – мигом утянет! А тонул-то тихо так, хоть бы крикнул чаво… Ихтелехент!

– Дурак ты! – вырвалось у меня. Но, встретив недоуменный взгляд собеседника, пояснил. – У него ж дыхание спёрло от ледяной воды! Голова твоя садовая! Как бы он кричал?

Сам же я сидел и размышлял про себя о другом.

Вот этот мужик, недалёкого ума человек, неужели он специально был рождён, чтобы вытащить из болота будущего предводителя и вдохновителя разрушителей великой Империи? Ничего не оставил после себя Сосипатыч, был и сгинул рядовым человечком, но если бы не он, была бы наша история такой, какой она стала? И было бы в мире том место для меня?

– А женился-то Ильич здесь уже? – спросил я, зная, что Сосипатыч был у Ульяновых шафером на свадьбе.

– А то! – Сосипатыч налил себе ещё водки в стограммовый зеленоватого грубого стекла стаканчик. – Ильич, он ни с кем тута-ка не знацца. Чудной человек. От богатых, говорит, один вред и разоренье простому люду… На свадьбу мужиков позвал: Завёрткина, Журавлёва… Я первый раз в жизни в шаферах оказался. Венец держал! Ух, тяжёлый – рука занемела ижно. Я про богатых-то чо начал… Стою я позадь Ильича, в церкви-то, поп чаво-то там поёт, слышу Ильич шепчет бабе, Надюхе-то, жонке: «Отобрать бы всё да народу отдать». Энто он про золото. У нас икона в церкви Петра и Павла бога-атая, в золотой ризе, её ещё мой дед помнил, и камни там всяки разны. А я слышу, Надька ему тихо шепчет: «Да чо ты, мол, святотатство энто… люди и так на энто свои кровные несли копеюшки, энто и есть ихне, народно». А он на неё ка-ак зашипит: «К чёрту! К чёрту! К чёрту!» Как шшас помню, три раза так сказал, и в энтот миг, Михалыч, не поверишь – свеча, котору он держал, ка-ак стрелит у ево в руке – и искра ему в самый глаз! Вот те крест! – И Сосипатыч, повернувшись к закопчённой иконе, висевшей в углу, мелко перекрестился. – А ты сам-то из богатых, а?

– Из богатых, – сказал я неуверенно. – И Ильич твой не бедный. Девку вон держит горничную, сам же говорил.

– И ружжо у ево ладно. Брат из Петербурха прислал. То всё с берданой ходил, стыд!

– И ты такое хочешь?

– А мне на какова? – Хитро прищурился Сосипатыч. – Хотя Ильич говорил, время придёт, всё наше будет…

– А богатых куда?

– Ну, паря, не спрашивал. И имя останется поди чо.

– Останется – шиш да меленько! Ты же сам сказал, «всё будет наше». Вот ты к Сапогову, например, пойдёшь. Ты возьмёшь, Завёрткин возьмёт, Журавлёв… Ты думаешь, Сапогов так вам просто всё отдаст, дармоедам? Ты возьмёшь, а назавтра он Завёрткина встретит с дробовиком.

– Так и мы не с пустыми руками пойдём к ему… – стукнул по столу Сосипатыч. В глазах его уже горел недобрый огонёк.

– И пойдёт резня, да такая, что кровью вся Россия захлебнётся. И всё из-за тебя! – подытожил я.

– Я-то тут при чём? – обомлел Сосипатыч, дрожащей рукой наливая ещё стаканчик.

– Знать надо кого спасать из болота! Ты не Ильича – самого чёрта вытащил!

– Да это как же? – недоумевал Сосипатыч. – К нему ведь баба вот-вот должна была приехать… Он всё мне про неё сказывал, скучал, значицца, Надюшкой называл… А про свою мать – всё «мамочка, мамочка», а она ему – деньжата, гостинцы всяки, сыночке своему…

– Чёрта! – подзуживал я.

– Не по-христиански энто! – выложил последний аргумент Сосипатыч. – Грех!

– А он на Бога наплевал! В шестнадцать лет крестик выкинул и сказал «Нет Бога!» У него другая религия: богатство – зло, и грабить, убивать богатых – не грех, а очень даже полезное для бедноты дело, понял?

– А ты откуль знашь? – вперил в меня пьяный взгляд Сосипатыч.

– А его там, – я махнул рукой в сторону маленького окна, – вся Россия знает!

Сосипатыч уже молча, не закусывая, допивал остатки водки.

Встреча с Ульяновым

Мне очень захотелось увидеть Ульянова вживую. Разговаривая с Сосипатычем, я дошёл до крайней точки кипения и готов был уже растерзать Ильича, если бы он попался мне на глаза. Было самое время достать из чемодана тайно подложенный учёными револьвер. Я подождал, пока Сосипатыч уснёт.

Револьвер выглядел, как новый. Воронёный ствол даже не был потёрт. Я откинул тяжёлый барабан. Восемь новеньких патронов смотрелись искушающе. Ещё с минуту полюбовавшись оружием, я спрятал его в глубокий карман ватного пальто.

После обеда, когда Сосипатыч проспался и протрезвел, я попросил его показать мне дом, где жили Ульяновы. Сосипатыч охотно довёл меня до самого крыльца большого дома с двумя входами: у хозяйки был свой вход с деревянными колоннами, у Ульяновых – отдельный с противоположной стороны.

Я постучал. Открыла, как я и предполагал, светловолосая, в платке, рослая дородная девочка.

– Владимир Ильич дома?

– Дома, дома, где ж им быть, – простодушно сказала Паша.

Я вошёл в сени и сразу наткнулся на чучело журавля, сделанного неуклюже, общипанного, как курица. На полу лежали какие-то странные предметы, коряги, горы шишек, пучков травы – в общем, всякий хлам, место которому на помойке.

Девочка поймала мой вопросительный взгляд и пояснила:

– Это Сосипатович надарил дяде Володе. Он ведь у нас ублажной, – она покрутила пальцем у виска и засмеялась. – Дарит всякую ерундовину. А дядя Володя не выбрасывает, не хочет обидеть Сосипатовича, вот и держит тут…

Я прошёл в комнату, снял шапку, пальто, которое ловко подхватила Паша и унесла куда-то. В комнате было чисто, уютно, тепло. Из дверей показалась молодая женщина в длинном до пола платье, которая лёгкой походкой подошла ко мне. Я быстро сообразил, что это Крупская, хотя в душе было смятение: не хотелось верить, что всё это – правда. Кстати, она показалась мне очень похожей на мою жену Олю.

– А по нашему телеграфу уже донесли о вашем приезде, – сказала она приятным голосом учительницы,  – вы надолго в нашу глушь?

– На два года.

– А Володя своё уже отсидел, – радостно сказала Надя. – Вот встретим Новый год и будем собирать его. А мне ещё целый год… Но не здесь буду – поеду в Уфу… Уж и не знаю, хватит ли силёшек ещё на год, без Володи к тому же? А вы проходите.

Она пошла вперёд, я за ней.

– Володя работает, – сказала она. – У него такая конторка, мужики смастерили, и он стоит так целый день и стоя работает. Володя, к нам гость! – Почти крикнула она.

От конторки, стоящей в углу возле окна, ко мне навстречу сделал несколько шагов человек невысокого роста, но крепкий, с пухлым одутловатым лицом, медными щёточками волос по бокам огромной лысины. Губы его были маслены, как будто он только что ел блин. Он был в толстых носках, на одной ноге на большом пальце отчётливо виднелась дырка.

– Ульянов Владимир Ильич, – протянул он руку.

– Пятигоров Антон Михайлович, – представился я.

– Моя жена, Надежда Константиновна.

– Очень приятно.

Мне указали на деревянный лакированный диван, возле которого стоял маленький круглый столик, Ульянов и Надя сели рядом на стулья.

– Ну, рассказывайте, рассказывайте, – прищурился Ульянов.

Вся «легенда» вылетела у меня из головы, я не мог открыть рта и тупо смотрел на Володин носок с дыркой. Он сконфузился и прикрыл дырку второй ногой.

– Рассказывать, в общем-то, не о чем, – начал я. – Взяли меня с поличным. Нашли прокламации… Я собрал в цехе рабочих…

– Позвольте, позвольте, – вперил в меня цепкий взгляд Ульянов, – а сколько было рабочих? Пятьсот? Тысяча?

– Даже неудобно говорить – сорока не набралось…

– Это не важно, – не моргнув, сказал Ульянов. – Каждый из них сам должен стать пропагандистом! Как слушали? О чём переговаривались? Были вопросы?

– Были. Один рабочий так и спросил: «Долго будешь ещё здесь трындеть? Работать надо!»

– Ха-ха-ха! – закатился озорным хохотом Ульянов, откидываясь на спинку стула. – Так и сказал? Или покрепче?

– Покрепче, Владимир Ильич, – я тоже засмеялся.

– Что ж, не везде ещё есть понимание своего бедственного положения, – резюмировал Ульянов. – Погодите, погодите, придёт время, когда мы заставим их нас слушать!

– Да о каком бедственном положении вы говорите? – Продолжил я как можно спокойнее. – В Екатеринодаре одно из крупнейших в России производств: на одном маслобойном заводе Ивана Аведова восемнадцать прессов, собственная лаборатория, плантации подсолнечника огромны. Завод даёт 2 500 пудов масла в сутки! У рабочих хорошая заработная плата…

– Стоп, стоп, стоп, батенька! – в щёлках глаз Ульянова сверкнула злобная молния. – Что за необдуманная трескотня! Какая заработная плата? Крохи псам со стола господина! Вы Маркса читали? Копните глубже, и вы увидите там и нищету, и разврат, и беспробудное пьянство, и мордобои…

– Я-то уж знаю, – спокойным голосом вмешалась в разговор Надя, – пять лет с рабочими занималась в воскресных школах. Помню такого Васильева, пил исключительно по воскресеньям. Придёт на урок и лыка не вяжет. Скажешь ему: «Идите домой, Васильев, вы не здоровы сегодня». А он: «Я не нездоров, а пьян!» Сам пойдёт, держась за стеночку, остановится у доски: «Мелом бы пописать, Надежда Константиновна!» Тянутся рабочие к грамоте, тянутся!