Читать книгу Широким шагом - Александр Постанович - Страница 1

«А вы знаете столицу Туркмении?» – обратился к ученикам пятого класса учитель географии.

Будем честны, если учитель географии и может шокировать пятиклассника вопросом, то именно таким. Разве может нормальный пятиклассник из захудалого провинциального городка в Краснодарском крае знать столицу Туркмении? Даже если бы осталось заполнить только одну букву в названии, никто бы ее, несчастную, не угадал. Учитель специально задал этот вопрос: хотел показать детям, как мало они образованны. Я поднял руку и сказал, что столица Туркмении – Ашхабад.

Худшего начала для первого дня в новой школе придумать было нельзя: не осталось никого, кто бы не обернулся посмотреть, что это там за умник завелся. Никаким умником я вовсе не был! Просто так получилось, что родился в Ашхабаде. Но признаться в этом было еще более стыдно, чем выставить себя зубрилой (в пятом классе стыдишься самых неожиданных вещей). Так я и начал случайно считаться ботаником. С того дня, мне кажется, все в моей жизни пошло как-то не так.

На географии меня больше не спрашивали. Даже если никто другой не демонстрировал намерения ответить, это не имело значения, учитель говорил: «И так понятно, что ты все знаешь, пусть другие выступают». Без причины мне ставили пятерки за любой малейший комментарий. Казалось, я могу просто дышать, и географ отметит это оценкой «отл.». Какое-то время я продолжал готовиться к занятиям, но потом перестал. Нет смысла что-то делать, если это не проверяют. Слабому человеку нужен контроль. Я был слабым.

Как-то нам задали выучить названия всех стран Африки и их столиц. К тому моменту я уже твердо усвоил, что спрашивать меня не будут, поэтому перестал бояться проверки – а значит, и работать. Со странами Африки и их столицами знакомиться не стал. Шутка ли, за раз узнать о существовании более пятидесяти государств? Да еще и таких, о большей части которых за всю последующую жизнь тебе вряд ли кто хоть слово скажет. И ты сам тоже никому о них ничего не скажешь.

К счастью, после Ашхабада вера преподавателя в мою подготовленность была непоколебимой. К несчастью, никаких действительных оснований для этого не было. И вот проверка, на этот раз тотальная: одного за одним, начиная с первой парты первого ряда, учитель поднимал каждого, задавал вопросы и ставил двойки. Я пытался сидеть с видом спокойной уверенности в собственных знаниях и готовности отбить удар – только задай вопрос. И в это же время про себя молил: «Пожалуйста, пропусти меня, пожалуйста, не делай этого, пожалуйста, ты же всегда пропускаешь, не разрушай все, не спрашивай». И он меня не спросил. Как обычно сказал, что я, конечно, все знаю. Робко улыбнувшись, я как бы дал понять, что, конечно, да, знаю.

В тот момент я совсем не боялся получить двойку. Было страшно за другое. Меня беспокоила только одна мысль – сейчас я могу разочаровать человека, верящего в меня. Вдруг стало понятно: это хуже какой-то там двойки. В конце концов плохая оценка – мелочь, которая забудется через неделю, а с чувством, что разочаровал кого-то, придется жить. И хотя для меня все прошло хорошо, ощущение страха обмануть чью-то веру я запомнил.

Школа давно позади, но страны Африки и их столицы я так и не выучил (каждый Новый год обещаю себе уж точно сделать это). И все же считаю, что получил тогда больше, чем мог бы, подготовившись к занятию: у меня появился новый двигатель, мне больше не требовался внешний контроль.

Сейчас, много лет спустя, когда я думаю об учителе географии, этом маленького роста надрывном мужчине с нелепыми усиками и смешной проплешиной на макушке, мне кажется, что не проверял мои знания он специально. Что у него были причины, что эта вера в мою подготовленность нужна была ему не меньше, чем мне. Трудно что-то делать, когда знаешь, что это никому не нужно. Трудно продолжать, отдаваться, не стать формалистом, когда видишь, что ни один человек не ждет твоей работы. Однажды ему показалось, что его работа нужна мне, – и он не захотел испытывать эту веру.

***

Некоторые вещи из детства въедаются в память куда лучше, чем следовало бы.

Когда я был маленьким, по телевизору часто показывали две рекламы. Одна из них посвящалась то ли историческим журналам, то ли серии книг об угнетателях, и начиналась она словами: «Нерон, Сталин, Мария-Антуанетта…». Вторая продвигала зубную пасту. Паста была бело-синей, и в рекламе делали акцент на том, какие вещества в каком цвете содержатся. Как начинался ролик – не помню, но заканчивался он предложением: «…а белая полоса – это кальций и фтор».

В моем детском сознании эти две рекламы слились в одну, я бегал по дому и кричал: «Нерон, Сталин, Мария-Антуанетта, а белая полоса – это кальций и фтор!» Прошли годы, эта фраза до сих пор приходит мне в голову, когда где-нибудь звучат имена Нерона, Сталина или Марии-Антуанетты. И это делает их образы комичными: говорят про Сталина, я в этот момент думаю о том, что «Вождь народов» – часть синей полосы, а белая полоса – это кальций и фтор. Иногда я смеюсь, представляя реакцию собеседника, узнай он мысли в моей голове.

Рекламу больше не смотрю.

***

Одним из самых больших подарков для детей девяностых была кассета с мультфильмами. Мне такой делали только на праздники, и лишь на самые главные: для среднестатистической семьи из российской глубинки эта штука была довольно дорогой. Помню, мама подарила мне кассету на первое сентября, после линейки, на которой меня приняли в первый класс, – я был самым счастливым ребенком на свете и сгорал от нетерпения добраться до видеомагнитофона.

Наверное, современного ребенка не так просто заставить посмотреть что-то повторно, но тогда выбора не было: коллекция кассет ограничена, новую подарят нескоро, а мультфильмы нужны сейчас и немедленно – приходилось по тридцать раз пересматривать одни и те же мультфильмы, надеясь разглядеть в них что-нибудь новое.

Так, у меня была кассета с приключениями Багза Банни. В одной из серий у Багза выдались неприятности с мафией. Мне нравилась эта серия своей особой, отличающейся от других атмосферой. Сейчас я знаю, что это называют нуаром, но тогда не знал, просто видел, что она другая. Этот эпизод я пересматривал наиболее часто.

В финале в руках Багза Банни оказывается морковь. Кончик этой моркови поднимается, под ним виднеется дуло, и Багз стреляет из моркови, словно из пистолета. Затем морковь попадает в руки к мафиози, и теперь уже тот, в свою очередь, хочет выстрелить в кролика. Но ничего у него не получается. Багз смотрит на это и победоносно произносит коронную фразу, словно выхваченную из кобуры: «Морковь стреляет только один раз». Мне очень нравилась эта фраза! Всегда ждал этого момента. Возможно, ради него я и смотрел мультфильм.

Прошли годы, я до сих пор помню, что морковь стреляет только один раз. Вероятно, я единственный человек на всей Земле, который хранит эту тайну морковки. Нет других носителей этого знания. И мне немного грустно: получается, в этом знании я одинок. С другой стороны, я в нем избран: вряд ли кто-то еще, глядя на морковь, думает, что выстрелить из нее можно единожды. И совершенно непонятно, что с этим секретом делать. Зачем я его несу?

***

У вас был момент осознания того, что детство кончилось? Какая-нибудь четко определенная во времени точка, когда еще секунду назад ты этого не чувствовал, но произошло что-то непоправимое, и вот детства уже нет. У меня была такая точка.

Детство мое проходило в однокомнатной квартире типового блочного дома. Несколько стоящих рядом зданий образовывали дворы, такие почти замкнутые экосистемы, уютные и безопасные. Соседние дворы казались отдельными странами, а походы в них – увлекательными путешествиями. И каждую страну населял отдельный народ. Ребята с другого двора – чужеземцы. С маленькими жителями близлежащих домов устанавливались дружественные отношения. С теми, что подальше, – прохладные, шапочные знакомства (взрослые же и вовсе иной вид, их не замечаешь или сторонишься, как животные сторонятся кого-то непохожего). Вылазка в отдаленные районы – поход на чужую территорию, настоящее приключение, полное непредсказуемых опасностей.

В одном из соседних дворов стояла горка. Такая для детей, куда взбираешься по ступенькам, а потом за несколько секунд скатываешься и тут же бежишь обратно на лестницу, потому что всегда мало. И лестница эта, и горка были большими, высоченными – творением каких-то взрослых людей. Хватаешься ручками за ступеньки повыше, ставишь одну ногу на нижнюю, другую закидываешь на вторую и так вот перебираешь, пока не заберешься на самый верх.

В какой-то момент походы на катания прекратились. Потом моя семья и вовсе переехала. В новом дворе горки не было, в соседних тоже, да и я как-то особо не гулял уже. Так горка в моей памяти и осталась чем-то очень высоким: чем-то, куда тебе, маленькому, нужно взбираться.

В следующий раз горка мне встретилась много лет спустя, когда по работе пришлось заглянуть в какой-то жилой комплекс. На мгновение забыл обо всем: зачем пришел, что искал и что должен сделать, – я стоял, пораженный увиденным: горка, образ которой сохранился в моей памяти как нечто высоченное, недостижимое, была ниже меня. Мне не составило бы никакого труда достать рукой до ее верхушки, она вообще находилась на уровне моих плеч. Тогда-то я самым острым и неотвратимым образом почувствовал, что детство кончилось, я не ребенок, не мне теперь взбираться по этим ступеням. Стоял так с минуту, потом собрался и пошел работать.

***

С горками меня связывает еще одно воспоминание. То самое событие, после которого я и перестал кататься. Наверное, это был урок из тех, что во многом определяют, каким человек будет расти дальше.

У меня был друг Максим. Мне нравилось общаться со взрослыми ребятами, вот и Максим был старше на три года. Что его привлекало в общении со мной – не знаю. Мы были настоящими друзьями в том смысле, что это означает в семь лет: ходили гулять вместе, катались на велосипедах, обменивались кассетами, играли в фишки, ловили ящериц и стрекоз.

Но в один день нашей дружбе пришел конец. Виной тому был только и исключительно я сам. Сейчас уже понимаю, что друг из меня тогда был не очень: я постоянно обижался на Максима по поводу и без, заставляя его непрерывно за что-нибудь извиняться. Не представляю, как Максим это терпел, но он терпел и извинялся. А еще не представляю, зачем это все нужно было мне. Наверное, нравилось чувствовать свою власть и то, что какой-то человек мною дорожит. Его привязанность как раз и проверялась готовностью извиняться.

Как-то мы пошли вместе в соседний двор кататься с горки. Смеху и веселью не было границ, день был полон бессмысленной чистой радости, какой часто полнятся дни детства. В один момент я взобрался, сел на верхушке и сидел, не скатываясь. Не помню, почему: ждал, наверное, чего-то или, может быть, задумался. Максим уже поднялся по лестнице и стоял позади. Я все сидел, Максим взял и подтолкнул меня так, что я скатился. Что я тогда сделал? То, что любил больше всего, – обиделся. Хотя не было никакого, ни единого повода обижаться. Ведь это обычная мальчишеская игра, все дети так делают, а через телесный контакт проявляется близость: ведь не стал бы он трогать малознакомого человека? Тем не менее я обиделся на Максима и ждал извинений. Вот только в этот раз он извиняться не стал. Я удивился такому ходу событий, но подумал: «Ничего, извинится завтра», – развернулся и со своим лучшим демонстративно-недовольным видом ушел домой.

Максим не извинился ни «завтра», ни послезавтра, ни даже через неделю. Сначала я был возмущен его поведением и обижался еще сильнее: так надулся, что не заметить этого у Максима шансов не было. Почему-то не помогло: мой друг ходил по двору, не обращая на меня внимания. Я все ждал его раскаяний, но с каждым днем отчетливее понимал, что на этот раз их не будет. «Почему так? – спрашивал я себя. – Разве он не хочет снова дружить?» Мне не хватало общения с Максимом, я скучал по нашей дружбе и постоянно думал о том, что с ней случилось. Наконец, перестав искать причину разлада в нем, я, наверное, впервые в жизни задумался над тем, что сделал сам. Результатом этих раздумий в конечном итоге стало полное оправдание Максима и безжалостная критика себя.

Я понял, что Максим абсолютно ни в чем не виноват и у него нет ни единого повода для извинений. Напротив, по-хорошему, просить прощения следовало мне за то, что все это время вел себя как дурак. Мне очень хотелось снова начать дружить, но для этого надо было подойти к Максиму и признаться в своей неправоте, а решиться на такое сложно. Извиняться вообще трудно, особенно если сам же и обижался. Это разворот на 180 градусов, и нужно иметь большую силу, чтобы его совершить. У меня ее не было. И хотя мне очень, действительно очень не хватало Максима, я не смог найти в себе смелости подойти к нему, и с каждым днем он становился все дальше, а со временем у него была уже совсем другая жизнь с новыми друзьями и новыми заботами.

Не набравшись мужества подойти к Максиму и извиниться, я пообещал себе больше ни на кого не обижаться. Не проверять так привязанность и не мучить этим своих близких.

***

В плохих идеях я знаю толк с ранних лет. Это началось еще в момент первых осознанных действий и, кажется, затем не прекратилось. Так, однажды я прибежал к тете с полным ртом зеленой гелевой ручки.

– У меня полный рот ручки! – сказал я.

Но это и без того прекрасно было видно: ярко-зеленая паста текла по моим губам, а звуки создавал зеленый язык, выглядывающий из-за зеленых зубов. Пастой вымазалась вся нижняя половина лица. Как такое могло произойти?

 Ну, я выводил что-то ручкой, а потом она перестала писать. Не знаю, что в таких случаях делают сейчас. Наверное, выбрасывают и берут новую, но в моем дефицитном детстве ручку раскручивали, вынимали стержень и начинали в него дуть. Так я и поступил. Но это не помогло. Ручка была свежая, поэтому я знал, что пасты в ней сколько угодно, она должна выполнять свои обязанности. Я дул в нее изо всех сил, но это так и не сработало. Тогда в мою голову пришла мысль: вынув кончик, которым пишут, я вставил стержень в рот и потянул воздух в себя. Мне не отказать в смекалке – это отлично сработало! Паста сразу пошла. Вся и прямиком в рот.

На что я рассчитывал? Сложно сказать. Я был маленький, может, и не рассчитывал ни на что. Просто хотел, чтобы чертова ручка писала. Не помню, как мы отмывали мой рот, но сейчас он не зеленый.

***

В детстве я терпеть не мог хурму. И очень сочувствовал маме, когда она ее ела. Мама между тем на мое сочувствие не обращала никакого внимания и ела так, будто даже не страдает. Я поражался ее доблести.

Несмотря на то, что к хурме я не притрагивался, на меня ее все равно каждый раз покупали. И я отдавал свою порцию маме или папе: папа тоже, бедняга, ел – у меня удивительно самоотверженная семья.

Без разрешения родители мою порцию не брали: видимо, думали, могу образумиться. Но у меня и мыслей таких не было: я считал, что человек, поедающий хурму, наказывает себя этим за что-то.

Мне было больно заставлять родителей есть мою хурму. Но я-то ничего плохого не делал, поэтому и причин есть ее самому у меня не находилось. Вот я и отдавал. Не поймите неправильно, вовсе не в моих правилах – заставлять других людей отдуваться за меня. Я правда испытывал глубочайшее чувство вины, вручая родителям свою порцию этой ужасной ягоды. Если бы я видел, что они мучаются, может, и не стал бы так делать, а попробовал справиться с наказанием сам. Но они совсем не возражали и охотно принимали подношение. Решительно не понимая, как они это делают, я думал: «Вот это сила! Наверное, они действительно бесконечно меня любят». Мне кажется, хурму я даже не пробовал, просто сразу утвердил, что она ужасна и все.

Однажды, после многих лет недоумения, я все же осмелился и попробовал. И знаете, оказалось, что хурма ничего. Не так уж мама и страдала, когда ела ее за меня.

***

Каждое лето родители возили нас с сестрой на море. У них не было выбора: ездить на море мы привыкли быстро, а отказ в очередной год сопроводить нас туда грозил родителям детской истерикой. Детские истерики – самые грандиозные истерики в мире, мало кому захочется столкнуться с этим повторно.

Помню, услышишь на пляже, как кто-нибудь продает кукурузу или трубочки со сгущенкой, бежишь к маме и говоришь: «Мам, там трубочки продают! Хочу!» А если мама не согласится покупать, можно подойти к папе – папа никогда не откажет.

Иногда я скучаю по этому чувству, когда где-то на пляже есть родители, которые все знают, все объяснят, все выслушают (и купят). Такой островок всемогущества и безопасности посреди огромного мира взрослых. А сейчас что? Захотел чего-нибудь – никому об этом не говоришь, никого не просишь, идешь и покупаешь сам. Чего-то не знаешь? Взял, загуглил и узнал. Никакой детской радости, совсем другие чувства.

***

Маленьким задаешься вопросами, о которых не думаешь во взрослой жизни. Помню, меня сильно мучила одна вещь. Вот египтяне при захоронении складывали в гробницу умерших всякие предметы быта, потому что верили, что они могут пригодиться человеку в загробной жизни. Эти же египтяне в процессе мумификации удаляли умершему мозг из головы. И вопрос, который терзает мою душу лет с десяти: мозг в загробной жизни не пригодится?

***

В третьем классе мы писали жуткую контрольную по природоведению (насколько могут быть жуткими контрольные по природоведению в третьем классе). За партой со мной сидела девочка, тогдашняя моя подружка: мама ее работала в магазине и давала нам мороженое, когда мы приходили. И даже иногда питьевой йогурт! Я дорожил нашими отношениями.

Эта девочка, подружка моя, переписала у меня начисто всю контрольную, включая открытые вопросы, и только в одном пункте тестовой части, чтобы наши листы хоть чем-нибудь отличались, наугад поставила не такой ответ, как у меня.

Девочка получила пять – единственная в классе! – а я четверку. Тоже, кажется, единственный, у всех остальных были тройки и двойки: контрольная действительно была не из простых. Во мне боролись гордость и желание высказать всю удручающую несправедливость учительнице. Но я ничего не сказал. Ни девочке, ни учительнице. Молча вынес это страдание.

Девочка держалась той же стратегии и тоже ничего не сказала ни мне, ни учительнице. Хотя я ждал от нее чего-нибудь. Какого-нибудь сожаления, там, или хотя бы признания моих потрясающих знаний в области природоведения. То есть кое-что она все-таки сказала, но лучше бы не говорила ничего вовсе:

– Что ты получил? – спросила моя подружка.

– Четыре, – ответил я.

– А я – пять! – весело прокричала она и побежала хвастаться всему остальному классу заработанной мною для нее оценкой.

Было настолько обидно, что я до сих пор помню тот вопрос, в котором ошибся. Спрашивалось, когда цветет большая часть полевых цветов. Правильный ответ – весной, когда лучи солнца еще не такие палящие.

***

Прочитал текст одного предпринимателя, выходца из Советского Союза, преуспевшего в Америке. В этом тексте он рассказывает про свою девятилетнюю дочь и ее кошку: историю о том, как кошка появилась в семье.

Однажды дочь подошла к нему с ноутбуком и сказала: «Пап, у меня презентация. Можешь подключить комп к экрану?» Он удивился, откуда она вообще знает, как делать слайды, но комп к экрану подключил. Меж тем дочь показала презентацию и произнесла речь. В презентации девятилетняя девочка объясняла, что она хочет котенка, почему нужно его взять и почему она справится с заботой о нем.

Выступление она построила по принципам пирамиды Минто – шаблона, который придумали и применяют консультанты Маккинзи. При такой схеме информация доносится по иерархии сверху вниз: сначала главная идея, потом поддерживающие аргументы, в конце – детали и примеры. Своей речью она вызвала эмоции, убедила разум и побудила к действию. Шокированный родитель немедленно согласился на все, что от него требовалось.

Я в восторге от того, какие современные дети умные. Предприниматель говорит, в Америке с младших классов учат толкать речи, но тем не менее! В девять лет я мог толкнуть только мяч. Это, безусловно, здорово, но мне хотелось вспомнить какие-нибудь более выдающиеся достижения моей могущественной мысли.

В попытке воскресить память о своих временах схожего возрастного периода понял, что ничего не знал о проекторах и презентациях. Ноутбука у меня не было и телефона тоже, если не считать домашний телефон с дисковым номеронабирателем. Я им владел на высоком уровне: мне нравилось, когда пальцы застревали в колесе. Кажется, об этом не стоило рассказывать.

Продолжая перебирать в голове события тех лет, я припомнил, что в девять лет ездил к бабушке в деревню и кидал грецкие орехи через забор. У бабушки росло три огромных старых дерева, они давали много плодов: больше, чем мы могли собрать. Орехи просто падали на землю и лежали. Сейчас мне известно, что килограмм грецких орехов стоит дороже ракетного двигателя, но тогда я этого не знал, тогда это была просто фигня под ногами, я ее поднимал и кидал через забор. Мне нравилось, если летело далеко.

Смог бы я тогда составить презентацию и по принципам пирамиды Минто объяснить, почему грецкие орехи с нашего двора улетают через забор? Нет! Если честно, я и сейчас не смогу объяснить, зачем кидать через забор дорогие орехи. Не уверен, что тут есть главная мысль, поддерживающие аргументы, детали и примеры. Пожалуй, от всей пирамиды остались только примеры. Примеры я бы показать смог. Простите, принципы пирамиды Минто, я вас подвел. Наверное, был просто тупой. Но знали бы вы, как классно, когда орех взмывает высоко-высоко в небо, летит, не помня о прошлом и не думая о будущем, и скрывается где-то в неизвестной дали. Ни о чем не жалею.

***

Кстати, почему всегда говорят, что дети поехали к бабушке? Там ведь и дедушка обычно живет, хм.

***

В деревне был курятник. И мне ужасно нравилось кормить кур. Так смешно они бегут наперегонки к тому, что ты бросил! А потом, если им это не по вкусу, резко останавливаются, недоуменно оглядываются и разочарованно расходятся.

Однажды я нарвал бледных поганок и кинул в курятник. Не подумайте, я вовсе не желал курам зла! Просто в учебнике по природоведению для детей третьего класса (да, я очень много внимания уделял природоведению в третьем классе) в статье о том, почему нельзя срывать поганки, было написано, что это они только для нас вредны, а для птиц они как лекарство. Вот я и хотел вылечить кур. Куры, к сожалению, на великодушно брошенные им поганки не обратили ни малейшего внимания. Наверное, были здоровы.

***

У моей бабушки трое сыновей. Они женились, произвели своих детей (в чуть меньшем количестве) и отправляли их (то есть нас, детей) на бабушкину голову зимой и летом гарантированно, осенью и весной опционально.

Яркое воспоминание: зима, мы дружной бандой внуков в количестве шести человек собираемся на улицу. Одеваюсь и вижу, как братья попали в беду: их мамы кричат, что на улице холодно и они обязаны надеть шапку. Двоюродную сестру тоже ругает ее мама. Моя мама никого не ругает, она спокойно пьет чай, хотя шапка моей головы отнюдь не украшает.

Это ставит меня перед сложным вопросом: с одной стороны, надевать шапку мне не хочется, и здорово, что меня не заставляют этого делать. С другой, почему всех детей вокруг ругают за то, что они без шапки, а моя мама предательски молчит. Как так?

– Мам, я пошел! – говорю, давая ей шанс заметить, что я выхожу и я без шапки.

– Хорошо, – мама предпочитает не замечать дарованных ей шансов.

– Ты не хочешь сказать, чтобы я надел шапку? – приходится переходить от намеков к откровенному выпрашиванию указаний.

Тут мама, конечно же, опомнилась и захотела. Но шапку я, конечно же, в назидание ей не надел: разве можно всерьез рассматривать рекомендации, которые сам только что и выпросил? Нет уж, дороги указания к обеду. Так и выбежал на улицу.

***

Бабушка часто говорила: «Скажу одну вещь, не обижайся», – после этого она говорила очень обидные вещи. И одной дело далеко не ограничивалось.

***

Родители выписывали мне журнал. «Классный журнал». Мне нравилась игра слов: то ли классный, потому что хороший, то ли классный, как у учителя, то ли чтобы носить в класс и читать на переменах. В этом журнале я прочитал статью под заголовком «Как поразить девушку?» Мне тогда было лет двенадцать – самое время. Как раз начинаешь потихоньку думать в этом направлении: как поразить? за что дернуть?

Оказалось, дергать не надо. Статья говорила: «Удивите девушку умением подбрасывать блинчики», после чего следовала инструкция. Воображая, как буду удивлять девушек, прибежал к бабушке и попросил: «Бабуль, давай приготовим блинчики, я буду тебе помогать». Ничего не подозревающая бабушка охотно согласилась.

Всю подготовительную, да и впрочем вообще всю работу по превращению горы ингредиентов в блинчики, конечно, проделала бабушка. Моя помощь заключалась в том, что на финальном этапе рождения блинчика появлялся я и говорил: «Бабуль, давай переверну».

Я брал сковороду и начинал подбрасывать ее содержимое. Блинчики вылетали в стену, сгибались вдвое, морщились и кукожились – делали что угодно, но не переворачивались. «Саша, что ты делаешь? Уйди, я сама», – пыталась спасти свой труд бабуля, но я не отступал. «Сейчас все получится, бабуль, погоди», – успокаивал я и продолжал выбрасывать блины со сковороды в стену.

В конце концов у меня получилось перевернуть блинчик. Не так уж это и сложно, если даже шестиклассник в состоянии справиться. Правда, ни одна девушка моим умением подбрасывать блинчики поражена так и не была. Наверное, потому, что с тех пор я их ни разу и не готовил. Да и вообще, оказалось, готовка блинов – не самая распространенная ситуация в общении с противоположным полом.

***

В школе всегда есть человек, исполненный божественной медлительностью.

Вы их встречали. Наверняка в вашем классе был тот, кто делал все в разы медленнее остальных.

После занятия он еще какое-то время просто сидел, потом медленно вставал из-за стола, задвигал стул, неспешно поднимал свою сумку, клал ее на стол, не торопясь поправлял лямку, присматривался к сумке, отряхивал от пыли, открывал и несколько минут складывал в нее книгу, тетрадь и ручку, как бы примеряясь, удобно ли будет книге лежать рядом с тетрадью или лучше их поменять местами, немного поправить, перевернуть, чтобы лежали другими сторонами.

О чем думают медленные люди, собирая сумку? Что происходит в их мире?

Убежден, складывая вещи, про себя они обязательно ведут какой-нибудь такой разговор:

– Здравствуйте, мадам Тетрадка по Истории, не против ли вы полежать рядом с мистером Учебником по Математике?

– Добрый день, мистер Учебник по Математике, это мадам Тетрадка по Истории, ничего, если она немного полежит рядом с вами? Ах, вы уже договорились с Задачником по Физике… Понимаю, понимаю, новые времена, новые нравы… Нет-нет, я вас не осуждаю, что вы! Да-да, вы просто договорились, понимаю, просто договорились…

– Не смотрите на меня так, госпожа Ручка, я не виноват, что эта Стерка все время клеится к вам и уже вся вымазана в пасте. Стерка не из слишком благополучной семьи, и ее представления об этикете весьма своеобразны, вы должны понимать. Не следует ожидать многого от ее манер.

Или, может быть, они не ведут таких разговоров, а делают все медленно, потому что думают что-нибудь вроде: «Вот из лав? Бэйби, донт херт ми, донт херт ми, ноу мо», – а сразу после этого задумываются о значении синего цвета и его оттенков в повседневности горожанина.

…

Все уже давно в столовой/другом кабинете/другой стране/на другой планете/сменили Вселенную, а медленный человек как раз сложил вещи в сумку и может начать ее закрывать.

***

В детстве я боялся темноты. В условиях, когда нормальный сон человеческого существа происходит ночью, можно сказать, что это не было самым удачным из подарков судьбы. Откровенно, она могла бы преподнести мне что-нибудь более полезное, например, музыкальный слух или, там, обоняние как у парфюмеров, но нет, мне досталась боязнь темноты. Ну, что поделаешь, судьбе на ошибку не укажешь – пришлось вертеться. Причем буквально: очень сложно засыпать, когда тебе страшно.

Боялся я, наверное, даже не самой темноты, а того, что в ней скрывается. Прятало мое бурное воображение в ней много чего. Начиная от серенького волчка из колыбельной, который должен прийти и схватить тебя за бочок, если не уснешь (оригинальный принцип у этой успокаивающей, по идее, песенки: пригрозить ребенку укусом страшного зверя, чтобы он быстрее уснул. А как тут уснешь, зная, что твой замечательный детский мягкий животик вот-вот продегустирует волк?), и заканчивая самыми неведомыми созданиями, существующими только в моей фантазии.

Но спать все-таки было нужно, так уж заведено у сложных органических форм жизни. Просто сказать страху: «Нет!» – у меня не получалось, а каждый раз бежать в постель к родителям не станешь – надо было придумать какую-нибудь хитрость. Я придумал. Решил, что ночью, пока сплю, меня будут защищать мои игрушки. Раскладывал их в плотный ряд вокруг себя. В конце концов я оказывался в кольце мягких игрушек и тогда уже спокойно засыпал, говоря себе, что нахожусь теперь под надежной охраной. Я верил: в случае опасности игрушки меня в обиду не дадут. Сейчас понимаю, что надежда на пушистые изделия из ваты была малообоснованной, но тогда, в детстве, никаких сомнений не было: они обязательно меня спасут!

Главной в моей оборонной гвардии была большая плюшевая зайчиха Моська. По размеру она в несколько раз превосходила остальные дежурящие на посту изделия пушистого характера. Поэтому с первого же дня появления Моськи в гвардии все надежды на спасение моей детской жизни были ассоциированы с ней. Другие игрушки, конечно, не потеряли своих должностей, ведь обороняться же требовалось со всех сторон – никогда не знаешь, откуда придет угроза! – но Моську я помещал туда, где страшнее всего. То есть около ног. Они находятся так далеко от головы, что вообще как будто в другом государстве. Если на голове у тебя есть уши и приближение врага в ночной темноте ты хотя бы услышишь, то в ногах, очевидно, обитают самые мерзкие, любящие нападать исподтишка существа. Всех их должна была победить Моська. По крайней мере, я сильно рассчитывал на эту зайчиху.

И вообще-то нельзя утверждать наверняка, что все эти страшные воображаемые существа на самом деле не охотились на меня в детстве. И что серенький волчок не пытался укусить меня за бочок. Может быть, они и охотились, а он взаправду пытался, да вот только у них не было шансов: моя великолепная плюшевая стража во главе с бесстрашной Моськой доблестно выполняла свой долг, охраняя мой детский сон. Я рос, и мой сон ни разу не был потревожен вторжением ночных монстров.

***

В интернете шутят: «Россия – для грустных!» Конечно, драматизируют. Но вместе с тем шутки без причины не появляются. Думая о прошлом, понимаю, что зерно грусти проросло во мне еще в детстве. Не знаю точно, откуда оно взялось; скорее всего, оно берется из самого воздуха действительности, но хорошо помню, что первые моменты печали были связаны с советскими мультфильмами, которые тогда шли по телевизору. Кажется, эти мультфильмы готовили меня к психотерапии.

Мультфильм первый – «Пингвины». Пингвины приплывают в Антарктиду выводить птенцов. Пингвин по имени Пингвин очень бережно высиживает яйцо. Однажды он ненадолго доверяет яйцо своему приятелю, а сам отходит по делам. Приятель не слишком ответственно подходит к доверенной ему ценности, засыпает, и яйцо скатывается в море. Проснувшись, находчивый приятель просто кладет в гнездо похожий по форме камень. Дальше – трагедия. У всех птенцы вылупились, а наш герой Пингвин все продолжает верить и высиживать яйцо-камень. Все пингвины отправляются в миграцию, наш Пингвин тоже плывет. С собой он берет камень, продолжая верить. Тяжелый камень тянет его на дно, и наш Пингвин умирает, потому что не может отпустить камень, ведь это ребенок, которого он любит больше жизни.

Мультфильм второй – «Северная сказка». Мама заболевает и просит детей принести ей воды. Дети заигрываются во дворе и не приносят. Мама умирает, превращается в птицу и улетает. Рыдающие дети бегут за ней, неся в руках ведро воды и кружку, но поздно. «Поздно… – говорит закадровый голос, – поздно».

Мультфильм третий – «Гора динозавров». Динозавры откладывают яйца и умирают всей компанией (многообещающее начало!). В яйцах появляются маленькие динозаврики. Им нужна помощь, чтобы вылупиться, но помочь некому – все динозавры умерли в первом акте. Маленький динозаврик внутри яйца ведет диалог со скорлупой, которая становится все плотнее. Просит отпустить его «увидеть свет и солнце». Яйцо говорит динозаврику: «Я выполняю свой долг», – и не отпускает. Все маленькие динозаврики умирают.

Мультфильм номер три, очевидно, рассчитывался на тех, кто переживет два предыдущих. Мультфильм, в котором после рождения динозавриков нет ни одного светлого момента. На смену мраку и хтони приходят еще большие мрак и хтонь – предтеча русского артхауса, спонсор печали в моем сердце. Спасибо советской экзистенциальной мультипликации, она вырастила нас сильными людьми.

***

Подростком я собирал юбилейные монеты. Больше всего в этом коллекционировании мне нравилось то, что монеты для меня добывал папа.

Однажды он принес домой две юбилейные монеты и спросил, нужны ли они мне. Я ответил «да», потому что причин отвечать «нет» у меня не было. Так началось мое коллекционирование.

Каждый вечер, встречая папу после работы, я спрашивал, принес ли он сегодня мне что-нибудь. В то время банковская система была развита слабо, все пользовались наличкой, поэтому довольно часто сдачу давали монетами, среди которых попадались и юбилейные. Папа откладывал их для меня.

Он много работал, в том числе на выходных. Мы с сестрой видели папу только по вечерам, нам недоставало общения с ним. Настоящей страсти к коллекционированию во мне не было, и этот эпизод с нумизматикой был своего рода замещением: мне нравилось думать, что папа обо мне помнит, нравилось, что он делает что-то специально для меня.

Поэтому, когда сестра тоже решила собирать монеты, я ужасно расстроился. Она влезла в наш ритуал! Теперь папа делил монеты между мной и ею, а это совсем другое. Коллекционирование потеряло для меня важность.

***

Сменив несколько школ, на своем веку я повидал многих учителей истории. Последней была Татьяна Николаевна. Знаете, есть такие учителя, ради которых хочется учить предмет, даже если изначально он тебе не слишком нравился? Ради которых ты готов не то что задания делать, но и что-нибудь дополнительное читать; встречи с которыми особенно ждешь, а после окончания урока жалеешь, что он прошел столь быстро? Так вот, Татьяна Николаевна – абсолютно не такой учитель. Единственный ее преподавательский талант состоял в том, чтобы отбить у кого угодно всякую любовь к предмету, который она преподает. Так уж получилось, что повезло истории.

Историю ненавидели, кажется, все. Я успел увлечься ею задолго до того, как злой рок свел меня с Татьяной Николаевной. И понимал, что история – интереснейший предмет, и она, в общем-то, не в ответе за то, что с ней делает учитель.

Слушать Татьяну Николаевна было делом совершенно невозможным: в качестве метода донесения информации она выбирала нечленораздельное бормотание чего-то загадочного себе под нос. Но даже если ты сел за первую парту и приложил все слуховые и интерпретирующие ресурсы своего организма, чтобы различить слова, – концентрироваться на речи Татьяны Николаевны более трех минут и не уйти в транс было фантастикой. Все потому, что бормотания под нос Татьяна Николаевна производила идеально монотонным голосом. Она хорошо обезопасила историю от наших попыток узнать ее тайны!

Но талант Татьяны Николаевны вовсе не в манере говорить, он куда значительнее. Ладно еще невозможность получить знания на уроке: всегда можно дома прочитать параграф, ответить на следующем занятии и заслужить пятерку. У любого другого учителя можно, но только не в гостях у Татьяны Николаевны: она и тут позаботилась, чтобы лишить учеников всякой возможности проникнуться предметом.

Дело в том, что она часто забывала, какое задание давала на дом, и спрашивала совершенно не то, что задавала. Например, она могла задать реформы Столыпина, а спрашивать про коллективизацию. И когда весь класс единым фронтом заверял, что она давала другое задание, Татьяна Николаевна считала, что ей врут. Она так и говорила: «Не пытайтесь обмануть меня!» Ужас в том, что никто и не пытался.

Тут впору вспомнить мой любимый случай. Я долго смеялся, но вообще-то это грустно. Одна моя одноклассница как-то перед уроком истории радостно сообщала всем, что решила взяться за ум, начать учиться на отлично, она выучила все задание и готова получить заслуженную пятерку. На уроке Татьяна Николаевна спросила ее и поставила два, потому что одноклассница якобы пытается рассказать тему, которую мы уже давно прошли. И вообще, не надо врать тут! Одноклассница рыдала. Ее можно понять: обидно, когда ты все сделал, а тебе поставили два и объявили беспринципным лжецом.

Однако воля одноклассницы начать учиться, видимо, действительно была сильна. Потому что на следующий урок она опять выучила все задание. Снова была вызвана к доске и снова получила двойку. Причину, думаю, вы знаете. На этот раз девочка рыдала дольше, чем в первый. Выходя после урока, она сказала, что больше никогда не прочитает ни одной страницы по этому предмету. История была защищена от посягательств!

Татьяна Николаевна, кстати, несмотря на свой достопочтенный возраст, продолжает работать в школе. Доблестно несет бремя отбивания у учеников всякого интереса к ее предмету. Тяжелый труд, между прочим. Это только кажется, что отбить у ребенка желание к чему-либо так просто. Сами бы попробовали отучить человека от чего-нибудь! То-то и оно! Тут нужен системный подход, выработанная годами, выверенная до мелочей, стратегия. У ребенка не должно остаться ни единого шанса заинтересоваться! Татьяна Николаевна так умеет. Браво, маэстро!

***

Со мной училась девочка, чья фамилия состояла из пяти слогов. Ударение, как утверждала носительница, должно падать на четвертый слог, но все учителя, впервые встретившись с фамилией, почему-то ударяли пятый. Девочка громким выкриком тут же их поправляла. Постепенно учителя привыкали, и никаких трений больше не возникало.

Разумеется, не такова была наша историчка. Она то ли не хотела привыкать, то ли не могла, но каждый раз на протяжении нескольких лет учебы Татьяна Николаевна упорно ставила ударение не туда, куда желало сердце девочки. Та, в свою очередь, не сдавалась и с ничуть не менее достойным упорством из раза в раз исправляла повелительницу истории.

Хотя я учился в математическом классе, уроков истории нам почему-то ставили много. Вместе с обществознанием, которое также вела достопочтенная Татьяна Николаевна, наши встречи с ней выпадали практически на каждый учебный день. Таким образом, почти ежедневно какой-нибудь урок начинался с того, что Татьяна Николаевна неправильно произносила фамилию девочки, и та откуда-то с задней парты недовольно выкрикивала правильную версию. Это стало доброй традицией, само собой разумеющимся ритуалом, неотъемлемой частью занятий.

Один из наиболее горьких дней в моей школьной жизни случился уже под самый ее конец, за несколько месяцев до выпускного. Урок, как это было заведено, начался с переклички. Татьяна Николаевна, верная себе несгибаемая женщина, как и полагалось, произнесла фамилию неправильно. Я сидел, наклонившись над партой, рисовал что-то – в силу своего художественного таланта невнятное – в тетради и ждал, когда откуда-то из-за спины раздастся недовольный голос, исправляющий учителя. Но этого не произошло. На этот раз девочка просто ответила: «Здесь».

Я не мог поверить в произошедшее. Она сдалась! После нескольких лет борьбы и, наверное, не менее тысячи исправлений она устала и сказала: «Здесь». А ведь она была моим героем. Я не говорил ей этого, но втайне восхищался ее доблестным одиночным сопротивлением. В тот день из школы я ушел разочарованным. Это горько – терять героев.

***

Еще со мной учился мальчик Сергей, который очень несмешно шутил. Очень. Если бы ивент-менеджеры апокалипсиса проводили кастинг на официальный слоган конца света – его шутки победили бы в первом же туре. Он был просто богом в этой теме, настоящим виртуозом антисмеха.

Как и бывает в таких случаях, чем больше у человека противопоказаний к чему-то, тем сильнее ему это нравится. Сергей адски любил шутить, поэтому шутил в каждом удобном и неудобном случае. А с его талантом все случаи сразу же превращались в неудобные.

Так вот, результата можно добиться разными способами. Цель юмора – рассмешить. Выше я много написал о том, как плохо Сергей шутил, но в конечном итоге важно, что он добивался своего. Его попытки развеселить были такие неудачные, что окружающие начинали ухохатываться от того, как можно было настолько промахнуться. То есть фактически, можно сказать, он работал в редком жанре: смешил людей с обратной стороны юмора. Откуда-то со дна.

Парень ко всему еще был не особо внимательным к аудитории, поэтому ему казалось, что люди смеются над шуткой. Что подбадривало его и побуждало продолжать. Он развивал шутку, доводя ее до совершенства: это было в своем роде по-настоящему гениально. В итоге весь класс громко хохотал. Над моими шутками так никогда не смеялись. Больно это признавать, но нужно быть честным перед собой: действительно никогда.

Мне остается снять шляпу, преклонить колено и сказать: «Спасибо, я видел совершенство. Для меня было честью учиться с вами».

***

Один из важных школьных уроков в учебной программе не значился, но усвоить его пришлось твердо. Это началось, когда я учился в шестом классе. Моя семья тогда собралась переезжать из маленького городка, где мы жили, в огромный Краснодар. О чем я всем, конечно же, и рассказал: как удержать в себе такое! В конце года одноклассники попрощались со мной, сделали снимки на память, пожелали удачи в новом городе и подарили вырезанное из картона сердечко, на котором каждый написал свое имя. Учителя тоже пришли со мной попрощаться, некоторые настолько расчувствовались, что долго меня обнимали.

Каково было удивление всех этих людей, когда спустя лето, первого сентября на пороге школы они встретили… меня. Что-то пошло не так, и мы не переехали. Кажется, квартиру, которую мы купили в новом, еще строящемся доме, не успели сдать к сроку. Вот нам и пришлось остаться еще на год. Но все, в общем, обрадовались мне. Сказали, это отличная новость. Особенно счастливы были учителя, ведь занимался я хорошо, задания их выполнял, на уроках отвечал – словом, радовал учительскую душу как мог. Так я провел в местной школе еще и седьмой класс.

Наша квартира была сдана, и сомнений в переезде быть не могло. Поэтому в конце седьмого класса я опять рассказал всем, что видимся мы в последний раз. Со мной по новой все попрощались, хотя на этот раз уже, конечно, без прежней пылкости: ведь нельзя же дважды одинаково вложиться в одно и то же переживание. Но все равно довольно тепло.

Стоит ли говорить, что на следующий год я вновь никуда не уехал и первого сентября явился в ту же школу? Родители решили поработать еще один год в городе, потому что у них как раз все наладилось и было бы неплохо заработать небольшой денежный запас. Второй раз мое появление после прощания уже совсем не вызвало тех положительных эмоций, что в предыдущий. Скорее даже наоборот, все говорили: «Что, опять не уехал?» – и ухмылялись. Было горько и стыдно, но я стерпел все, про себя возмущаясь: «Уеду! Вот увидите, уеду!»

Когда в конце восьмого класса я говорил, что переезжаю, никто уже не верил. Теперь это не было новостью, которой приятно делиться, потому что ничего приятного в этом не осталось: в очередной раз слушая о моем переезде, в ответ все только издевательски шутили. Никто и не думал просить меня о прощальном снимке, никаких сердечек с именами, никаких объятий. Меня съедала обида, ведь я верил, что на этот раз прощание действительно последнее и мы наконец переезжаем.

Но мы не переехали. Опять не переехали. Родители решили: чего нам ютиться в квартире, лучше продадим ее и построим дом. И продали. Я ненавидел все на свете. Не представлял, как могу опять прийти в класс, когда уже три раза со всеми попрощался. Мне хотелось провалиться под землю, перейти в другую школу, улететь из нашей галактики, но только не возвращаться туда, где люди уже устали махать мне рукой.

«А зачем ты рассказывал всем?» – хороший вопрос задали родители в ответ на мои жалобы о жестокости судьбы и просьбы прибить меня, но не посылать обратно в класс. И правда, зачем я это делал? Пришлось идти в школу и испить полагающуюся мне чашу позора до дна. Никто, вообще никто не удивился моему появлению. Все говорили: «Мы так и знали». Даже учителя и те, предатели, шутили надо мной.

Этот унизительный растянувшийся на несколько лет урок научил меня не болтать лишнего. С тех пор стараюсь не хвалиться планами и не рассказывать о них, пока это лишь планы.

***

До девятого класса я учил немецкий. В десятом, когда мы наконец сменили город, я оказался в школе, где немецкого не было. Мне предложили начать с нуля английский. Договорились так: на уроках буду молча сидеть, заниматься своими делами, а в конце дня приходить на персональные занятия.

Антонина Юрьевна, учительница английского, мне нравилась. Во-первых, попробуй найти такое имя, а во-вторых, она была слегка чудаковатой. Такой, знаете, женщиной, которая если появится где-нибудь в шапочке из фольги – не удивишься. Прошло несколько месяцев, я привязался к Антонине Юрьевне и иногда делился с ней чем-нибудь личным. Воспринимал ее как друга.

Мой математический класс щедро одаривали уроками физики: в неделю у нас ее было то ли семь, то ли девять часов. Каждый день, в общем. В некоторые дни ставили даже по два урока. Причем ставили каким-то сэндвичем: физика была первым уроком и последним, а между физиками начинка из других предметов. Уроки английского, на которых я ничего не делал, как раз попадали в этот участок посередине.

Наша учительница по физике страсть как любила контрольные. Особенно ей нравились объемные, двухчасовые, чтобы употребить под это дело сразу оба урока. Таким образом мы приступали к обряду экзекуции на первом занятии, потом звенел звонок, мы сдавали контрольные листы и уходили на другие предметы. А в конце учебного дня, вернувшись на физику, возобновляли участие в процессе массового покарания.

Разумеется, одноклассники догадались, что в этот самый перерыв можно просить меня что-нибудь решить из их заданий. А мне что? Все равно сижу на английском, бездельничаю. Я и решал. Так длилось несколько месяцев. Показатели нашего класса по контрольным значительно улучшились. Периодически учительница при всем классе удивлялась неожиданно успешным результатам отдельных личностей, которые до этого на уроках физики прикидывались дохлыми сусликами. Я радовался, представляя выражение ее лица, когда она проверяет контрольную двоечника Булина, расправившегося с задачей повышенной сложности. Всем было хорошо.

Пока однажды Антонина Юрьевна не спросила меня: «А что это ты там все время считаешь на занятиях?» Без каких-либо колебаний и попыток что-то скрыть все ей рассказал. Она же мой друг. Антонина Юрьевна похихикала, похвалила меня за преданность классу, а уже на следующий день я стоял перед учительницей физики, которая со смертельной обидой в голосе меня отчитывала. Закончила она тем, что хочет видеть моих родителей. Я, в общем, не особо слышал, что она там говорила. Всю ее тираду простоял с ощущением, будто произошло что-то мерзкое, и мыслью: «Фу, как она могла?» – обращенной к Антонине Юрьевне.

Для меня это был первый опыт предательства. По крайней мере первый, что я помню. В моем понимании, если Антонина Юрьевна считала, что я поступаю неправильно, то должна была сказать об этом мне. Не учительнице физики, а мне. Может быть, она не знала, что я считаю ее другом, но она должна была так поступить хотя бы из уважения к тому, что я ей открылся.

Как и прежде, после уроков я оставался на персональные занятия английским, но теперь не говорил с Антониной Юрьевной ни о чем, кроме темы, обозначенной в учебнике. Ей больше никогда не удалось меня разговорить.

***

Кстати, учителя почему-то вообще часто так делали: рассказывали друг другу в учительской про учеников все. Даже то, о чем тебе не хотелось бы распространяться. Может, они думают, маленький человек – маленькие чувства? Ничего страшного не произойдет, если ты ему немного повредишь.

***

У нашей физички Юлии Владимировны к моему классу было особенное отношение, потому что в нем учился ее сын Андрей. Он, как и я, учился хорошо, поэтому у нас с Андреем была негласная конкуренция: мы воевали за расположение учителей, как кандидаты в президенты США за штаты. За меня, например, всегда голосовал Нью-Джерси – историчка Татьяна Николаевна, а за него Техас – учитель русского.

Маэстро-историчка, конечно, была слегка сумасшедшей, но зато очень любила меня, а его – нет. И его маму-физичку тоже. Сумасшедшая так сумасшедшая, союзников не выбирают. В целом, силы воюющих сторон были практически равны: остальные учителя попеременно склонялись то в мою, то в его сторону, это была затяжная война без кровопролитных сражений.

До поры до времени. Однажды я пришел в школу, готовый к очередному военному дню, и вдруг понял, что воевать больше не за кого, война проиграна, на меня сбросили ядерную бомбу. Андрей пустил в ход свое козырное оружие – маму. Про Юлию Владимировну следует сказать, что в день ее рождения взорвался Чернобыль, о чем она нам каждый год в день своего рождения сама же и напоминала. Еще она любила пошутить и сама посмеяться: смеялась она громко, слегка приподняв голову и устремив взгляд куда-то к Всевышнему. Раскаты ее смеха звучали по нарастающей и пробирали до дрожи – идеальный смех суперзлодея, собирающегося захватить мир. Неудивительно, что удар нанесла именно она.

В один тихий, ничем не угрожающий мне день Юлия Владимировна прошлась по учительской и абсолютно всем, кого смогла встретить, рассказала, что Андрей сейчас читает «Капитал» Маркса. Вы читали «Капитал» Маркса? Представьте, что ребенок в десятом классе – читал. Все штаты незамедлительно окрасились в цвет этого супергероя. Любой урок начинался с того, что учитель уважительно смотрел на Андрея и спрашивал: «Правда, что ты читаешь “Капитал”?» Андрей отводил глаза и скромно говорил: «Правда…»

Это длилось почти неделю. Андрей стал любимчиком для всех, а меня – не существовало. Я бы честно смирился с поражением, вот только было одно обидное «но». «Капитала» Андрей не прочитал. Когда я спросил его о книге, оказалось, он одолел лишь десять страниц предисловия. Что, конечно, не помешало его маме всем рассказать, какая книга лежит у него в комнате. Если десять лет назад я выучил два слова на французском, можно ли говорить, что я десять лет учу французский? Они сжульничали. Но никто, кроме меня, их не раскусил: почему-то всем было достаточно того, что он взялся за Маркса, никто не проверил, что он там из Маркса взял.

Единственный, кто остался на моей стороне, – историчка: она посмеивалась и над Андреем, и над нахваливавшей его маман. Иногда самый трезвый взгляд на мир у сумасшедших. А что я? Я злился, но сделать ничего не мог. Наверное, в тот момент я решил, что когда-нибудь напишу книгу: потому что больше, чем прочитать книгу, – только написать книгу.

И вот прошли годы с того бесславного боя, я пишу книги. Только кто теперь зайдет в учительскую и расскажет всем: «А вы знаете, что Саша Постанович пишет книги?»