Читать книгу Русский - Александр Проханов - Страница 4

Серж ждал у цветочного салона, когда Нинон выскользнет из стеклянных дверей, в своей короткой шубке из чернобурой лисицы, в милых сапожках, с тем сияющим, обращенным к нему лицом, от которого у него в груди на мгновение исчезало сердце – и в открывшейся пустоте начинало сверкать, переливаться и петь. Словно восхитительная птица переступала на ветке, готовая взлететь.

Нинон села рядом, занося в машину холод, запах оранжерейных цветов, тонкий аромат духов и то веселое беспокойство, которое она создавала, кидая на заднее сиденье сумку с коньками, целуя Сержа быстрыми смеющимися губами, заглядывая ему в лицо зеленоватыми блестящими глазами.

– А вот и я, в урочный час назначенный!

Он просунул в ее меховой рукав свою нетерпеливую руку, улавливая ее тепло, прелесть, чудесную свежесть:

– Весь день, каждую минутку желал тебя увидеть.

Чувство, которое он вдруг испытал, напоминало ту радость, когда долго плутаешь среди буреломов, путаницы ветвей и темных чащ и нежданно выходишь на солнечную поляну.

Они пробрались сквозь вечернюю, переполненную машинами Москву. Остановились у Васильевского спуска. Нинон на заднем сиденье натягивала теплые рейтузы, пушистый свитер. Неся коньки, они прошли по брусчатке мимо сумрачного Василия Блаженного, пылавшего в темноте, как куст чертополоха. И оказались на катке, в сизых переливах и блестках, с метущимися конькобежцами, шелестом, искрами, звоном, среди соборов, алых зубцов, янтарных и бирюзовых огней.

– Догоняй! – Она первая скользнула на лед, в короткой юбке и свитере, перебирая длинными ногами, на которых красовались высокие ботинки с серебряными завитками коньков. – Как чудесно! – И умчалась, исчезая среди летящей толпы, шуршащего льда, сверкающих проблесков.

Он чувствовал ее восхищение, свободу и молодость среди морозной туманной площади.

Он вдруг вспомнил, что в кармане его находится крохотный пенальчик, подаренный Вавилой, и в нем – шарик возбуждающего препарата со странным названием «Кандинский». Ему захотелось испытать действие волшебного снадобья здесь, на этом волшебном катке, где соборы, кресты, зубчатые стены, малиновый кристалл мавзолея предполагали близкую, в морозном мерцании тайну, которая вот-вот себя обнаружит.

Серж извлек пенальчик. Вытряхнул на ладонь шарик, слепленный из разноцветных крошек. Кинул в рот под язык. Почувствовал слабый ожог, в котором присутствовали приторная сладость, горечь миндаля, кислота лимона, вяжущая пряность мяты. Видимо, каждая из разноцветных крошек впрыскивала в кровь тончайшую струйку вкуса. Он ощутил прилив веселья, огни кругом загорелись ярче, морозный воздух затрепетал бесчисленными голубыми искрами, и звон коньков превратился в непрерывное пение, среди которого мчались прекрасные и любимые люди. Серж взмахнул руками, словно собирался взлететь, и скользнул на лед.

Он не видел Нинон. Она смешалась с толпой, исчезла среди мелькающих теней. Но он чувствовал ее среди летящего многолюдья. Она оставляла слабый благоухающий след, и он своим обостренным обонянием ловил запах ее духов, чудный аромат ее волос. Так бабочка, пролетая, оставляет в воздухе прозрачный шлейф благовоний, и другая бабочка гонится за ней, находит среди лесных чащ и пустынных холмов.

Счастливыми зрачками он смотрел на лед в бесчисленных надрезах и росчерках. Среди овалов, волнистых линий, затейливых монограмм угадывал серебряный след ее коньков, бежал, стараясь не наступить на него.

Не торопился ее нагнать. Чувствовал ее прелесть, плавность движений, пленительную красоту ног в высоких ботинках, чудесную, под свитером, грудь. Не видя ее, целовал и ласкал, проводил рукой по плечам, по бедрам, касался хрупкой подвижной щиколотки.

Он пробегал вдоль ГУМа с янтарно озаренными витринами, в которых стояли манекены, укутанные в меха, облаченные в изысканные костюмы с модными галстуками, переливались золотые украшения и бриллианты. Делал плавный поворот – и справа от него оставался Исторический музей со своими шпилями и мерцавшими орлами. Еще один поворот – и розовая Кремлевская стена нависала над ним, и круглилось золотое ночное солнце колокольни Ивана Великого.

И снова собор Василия Блаженного, как ночные фиолетово-алые чертополохи со своими иглами и колючими листьями.

Он знал, что она где-то рядом, впереди. Он заполняет своим сильным и страстным телом пространство, где только что была она. Помещает свое счастливое сердце туда, где только что билось ее сердце. Это слияние с ней было восхитительно. Сочетание с ней через музыку, звоны, змеящиеся на льду огни вызывало умиление, благоговение перед ней, любимой, дарованной ему божественным предначертанием.

Ему показалось, что где-то между куполов и шатров Василия Блаженного растворился темный прогал, словно отогнулся уголок декорации с нарисованным храмом. И сразу смолкла музыка, потускнели огни, и он испытал смертельную тоску, будто его окружала безжизненная пустыня, поглотившая драгоценного человека, обрекая на уныние и необоримую печаль.

Он кружил по катку, как слепой, натыкаясь на конькобежцев. Больше не находил на льду чудных росчерков ее коньков. Не улавливал в воздухе аромата ее духов. Помещал свое несчастное сердце туда, где не было ее сердца, а оставалась жестокая пустота.

Но музыка снова взыграла, плеснула огнями и скрипками. В морозном воздухе заструился едва уловимый запах ее духов. На льду голубым серебром мелькнул надрез ее коньков. Нинон возвратилась из черной бездны и снова была здесь. Он видел ее светлый свитер, длинные летящие ноги, счастливое лицо. Ее исчезновение было связано с испепелением времени, из которого выпал малый, им не прожитый отрезок, оставив в сердце тончайший рубец.

Серж догнал ее, охватил гибкую талию, и они скользили рядом, в струях огня и музыки, оставляя на льду два хрупких лучистых надреза.

– Какое счастье, что ты вернулась, – сказал он.

Но она не расслышала, и они скользили вдоль малиновой Кремлевской стены с янтарным дворцом.

Шарик, который он проглотил, продолжал оказывать свое волшебное воздействие. Словно поворачивались в разные стороны зеркала, ослепляли внезапным блеском, погружали в синеватую тьму, отбрасывали вдаль его отражение и внезапно его приближали.

Зеркала повернулись, и ему показалось, что он прожил свою жизнь – и в глубокой старости вспоминает этот каток, праздничное ликование музыки, прелестное девичье лицо, золотое солнце Ивана Великого. Это видение явилось к нему из далекого прошлого, в сумрачное одиночество старости, в тусклый дом, где погашены огни, за окном хлещет холодный осенний дождь, и уже некому поведать об этом чудесном катке, ликующей женщине, серебряных вспышках у нее под ногами.

Зеркала повернулись, и он увидел этот каток, как сон своего детства, когда душа полна предчувствий и сладких томлений, сказочных ожиданий и тревожных ночных видений. Он, мальчик, проснулся в ночи, свет уличного фонаря лежит на стене зеленоватой полосой, и в этой полосе пленительная танцовщица кружит на льду, упираясь кончиком серебряного конька, и он восхищенно следит за всплесками ее гибких волнующих ног.

– Смотри, – сказала Нинон, когда они, взявшись за руки, пролетали мимо Василия Блаженного. – Совсем как моя икебана из роз, садовых васильков, пионов.

Зеркала повернулись, и сочный, влажный букет стоял на брусчатке, распускаясь в ледяном небе благоухающими цветами. Вспышка света и музыки, и цветы прянули в небо, распускаясь волшебным салютом, наполняя огненными лепестками черную бездну неба. Серж и Нинон скользили в этой черной кристаллической тьме, оставляя слюдяные надрезы, огибая цветы. Парили в невесомости, переворачивались вниз головой, как космонавты. Висели над голубым васильком, кружась среди его бирюзы.

– Люблю тебя, – сказала она, перелетая с цветка на цветок. Исчезла на мгновение за бутоном полураскрытого пиона. Появилась из-за красной пылающей розы. – Догони меня!

В Космосе, где они парили, сияло огромное золотое солнце – купол колокольни Ивана Великого. Под куполом, трижды огибая колокольню, круглился поясок с бегущими золотыми буквами. Нинон подлетела к колокольне, превратилась в золотую букву и побежала, оставляя за собой сверкающую надпись. Серж стремился ее настигнуть, летел вслед за ней. Читал эту летучую, мерцающую строку, в которой переливалась ее душа, ее драгоценная сущность, ее любимое имя. Догнал и обнял, целуя в лицо, в золотое солнце, сияющее над ночной Москвой. Почувствовал губами морозный ожог золоченого поднебесного купола.

Возбуждающее действие волшебного шарика ослабело. Кругом был каток. Мчались конькобежцы, и Нинон удивленно на него смотрела:

– Ты что, побывал на небе?

Они подъехали к его дому на Страстном бульваре. Он поставил машину недалеко от подъезда, среди других наполнивших двор машин. Им встретился участковый, капитан Петр Петрович. Из-под фуражки смотрело широкое приветливое лицо, какое бывает у русских крестьян, привыкших к сенокосам, пахоте, неусыпным трудам на земле. Так думал об этом добродушном симпатичном лице Серж, здороваясь с участковым.

– Что вас потревожило в столь поздний час, Петр Петрович? – Серж пожал крепкую руку участкового.

– Да вот, поступил сигнал от жильцов, что какие-то подозрительные здесь слоняются. Как бы машину не угнали!

– Все собираемся поставить ворота. Да руки никак не доходят.

– Уж вы поставьте, Сергей Александрович. А то угонщиков у нас развелось. – Он козырнул Нинон, улыбаясь ей, и Серж с благодарностью подумал об этом заботливом честном служаке, явившемся в Москву из какого-нибудь русского захолустья.

Поднялись на лифте, вошли в квартиру. Нинон, небрежно сбросив шубку в прихожей, обежала все комнаты, в каждой зажигая свет. На кухне, с большим столом, белым холодильником и застекленными полками. В гостиной, с удобными диванами, креслами, баром, книгами по дизайну, истории искусств, томиками стихов. В спальной, с просторной, под сизым покрывалом, кроватью, с высокой стеклянной вазой, в которой стоял сухой букет смуглых роз – ее подарок трехмесячной давности. Серж улыбался, видя, как она хозяйничает во всех комнатах, озаряя знакомые предметы, словно создавала их заново. Облетела все комнаты, как бабочка.

– Ты вари глинтвейн, а я согреюсь в ванне после мороза.

Он достал эмалированную кастрюлю с нарисованным цветком розовой мальвы. Откупорил бутылку бордо и влил в кастрюлю черно-красную струю вина. Сыпал сахар, глядя, как тот мгновенно пропитывается сочным гранатовым цветом, распускаясь в вине. Кинул ломтики корицы, ощутив их приторную пряную сладость. Тонко нарезал апельсин, видя, как из-под ножа выступают душистые капли и ложатся на дощечку золотистые, с оранжевой кожицей ломтики. Смуглое, с малиновым румянцем яблоко он рассек на дольки и ссыпал фрукты в вино. Поставил кастрюльку на малый огонь, прикрыв стеклянной крышкой, из-под которой начинал сочиться пьянящий дух, разлетаясь по квартире.

Все это время он прислушивался к звукам в ванной, где Нинон пустила воду в джакузи. Начинало тихо рокотать, звучала музыка. Сквозь приоткрытую дверь пробегал зеркальный блеск, мелькала белизна.

Оставил свое пьяное снадобье на крохотном огне и вошел в ванную.

Нинон сидела среди пышной пены, выглядывая смеющимися глазами из перламутровой чаши, и в ее глазах было наслаждение морского существа, окруженного приливом, блеском, разноцветными брызгами. Ее плечи выступали из пены, золотистые волосы потемнели от влаги. И ему вдруг захотелось увидеть ее всю, во всей ее прелестной наготе, всплывшую из морской пучины, на жемчужной раковине, окруженную игрой дельфинов, голубыми брызгами, искрами солнца.

– Встань, – сказал он.

Она послушно поднялась, сбрасывая с себя пену, не стесняясь наготы. Блестящая, отшлифованная волнами, с маленькими заостренными грудями, округлым животом, под которым золотился лучистый влажный лобок. У ее колен мягко клокотала вода, словно не остывшее живородящее лоно, из которого она появилась на свет. И он любовался ей с целомудренным восхищением художника, которому удалось подсмотреть морское диво среди разноцветных вод. Действие волшебного шарика, который он проглотил на катке, продолжалось.

– Иди ко мне, – позвала она.

Они сидели в теплой овальной чаше, среди душистой пены, и ему казалось, вокруг спины, живота, погруженных в воду плеч снуют невидимые существа, ластятся к нему, касаются замшевыми телами. Кругом бурлили тугие ключи, и он чувствовал прикосновение ее быстрых ласковых ног.

Из глубины, из бездонных пучин, поднимались разноцветные шары света, мягко лопались у поверхности, делая пену бирюзовой, розовой, золотой. И раздался тихий вздох музыки, словно пели глубины, шумели раковины, неслись косяки волшебных рыб.

– Ты похож на морского котика. – Она смеялась, наклоняясь над ним.

От наслаждения он закрыл глаза. Ее руки под водой летели вокруг его бедер, ног, живота. Сладость, которую он испытывал, лишала его воли. Он был в ее власти, она колдовала над ним, повелевала, и он, лишенный воли, становился этой музыкой, перламутровой пеной, разноцветными огнями, излетавшими из пучины.

Он видел ее запрокинутую голову, напряженную шею, жадные губы, из которых вырывался непрерывный бурлящий звук. Ему казалось, яростная птица бьет над ним радужными крыльями, поднимая фонтаны брызг. Глазированный сильный дельфин сечет его плавниками, больно ударяет в живот. Вода переплескивалась через край, пена падала ему на лицо. Он тонул среди огней, колдовской музыки и ее птичьих бурлящих вскриков. И когда огромный шар света поднялся из глубины и он в сладости, последним видением увидел ее, раскинувшую руки, падающую навзничь, все вдруг смолкло – музыка, клекот, бурление. Они лежали, отпав друг от друга, среди тишины, в округлой перламутровой чаше. Пена чуть колыхалась, слабо шелестела, и он видел, как из белых хлопьев выглядывает ее колено.

В спальной царил мягкий сумрак, и широкая постель с отброшенным покрывалом позволяла им лежать, не касаясь друг друга. Они пили из высоких стаканов горячий глинтвейн. Серж после каждого пряного глотка прижимал донце стакана к груди. Чувствовал на губах душистый ожог, а на груди горячий отпечаток стекла.

– Какие букеты собирала сегодня в салоне? Для каких торжеств и свадеб?

– Молодоженам композицию «Очарование» из пунцовых роз и белых гвоздик. Розы еще не до конца раскрылись, и в полной красоте должны распуститься праздничным вечером.

– Еще какой букет?

– «Воспоминание» – двум пожилым людям, прожившим вместе пятьдесят лет. Красные и желтые розы, окруженные листьями пальмы, и две белые целомудренные лилии.

– Еще?

– «Триумф» – из нарциссов, роз, оранжевых и фиолетовых пионов и огромных садовых васильков. Словно салют в честь победителя, снискавшего славу.

– А какой букет преподнесут нам на свадьбу?

– Пусть будет корзина роз, белых и алых. Цвета любви и верности.

Он протянул руку, нащупал ее мягкие пальцы, повел ладонью вверх, к округлому плечу, осторожно сжал хрупкую ключицу, накрыл рукой небольшую, с теплыми сосками грудь, услышал сердце. Оно ровно билось под его ладонью, словно он держал ее сердце в руке, – и ее беззащитность, доверчивая неподвижность внушали ему страх, обожание, изумление. В этом огромном морозном городе, в бескрайнем мире билось ее сердце, одно-единственное, сотворенное для него одного.

– Ты хотела пригласить меня к себе домой, познакомить с родителями. Мы должны им сказать, что решили пожениться. По-старомодному я обязан попросить у них руки дочери, испросить благословения.

– Я уже приготовила их к этому. Мама будет ахать, папа нахмурится, а потом он принесет образ и заставит нас поцеловать икону. Ты поцелуешь?

– Я целовал икону в лавре. Мне показалось, что она пахнет медом.

Он уловил ее скрытое нетерпение, ее робость и женскую взволнованность под стать той, какую проявляет птица, готовясь вить гнездо. И эта бессознательная озабоченность и тревога умилили его. Он боялся их спугнуть, испытывал к ней нежность и бережение.

– Ты думаешь, я тебя полюбила на той новогодней вечеринке, когда мы танцевали в масках, и ты снял маску, и я увидала твое лицо?

– А разве нет?

– Я была девочкой, совсем маленькой, и мне приснился сон. Будто я вижу цветущий куст в каком-то прекрасном саду, должно быть жасмин. И в этих белых благоухающих цветах стоит юноша, сказочный принц, и смотрит на меня с улыбкой, протягивает руки, и я иду к нему навстречу. Я проснулась в темноте моей детской спальни, и отчетливо помню запах жасмина. А когда тебя увидала, я поняла, что это ты мне приснился…

Он верил в таинство снов, в которых невоплощенные души, лишенные плоти, перемещаются в пространстве и времени, ищут своего воплощения. И быть может, ее душа сотворила его, наделила внешностью, заставила жить по таинственным законам, которые через много лет привели их друг к другу.

– Когда я училась в девятом классе, к нам пришел учитель литературы. Он был изумительный. Читал стихи Гумилева и Марины Цветаевой, водил к дому Булгакова, где рассказывал евангельские притчи. Поражал воображение, уверяя, что где-то здесь, в подземельях Варварки или Воздвиженки, хранится библиотека Ивана Грозного с неизвестными рукописями Софокла и Вергилия. Я влюбилась в него, обожала его голос, жесты, его серые пушистые брови, его крохотный шрамик на щеке. А потом он исчез – кажется, уехал в Германию. Я целый год тосковала. А когда тебя увидала, ахнула: «Да ведь это ты! Такой же на щеке крохотный шрамик!» Это тебя я тогда полюбила…

– Мальчиком упал на велосипеде, вот и появился шрамик.

– А потом, когда кончила школу и училась в колледже, я пошла с подругой в джаз-клуб. Там играл саксофонист блюзы собственного сочинения. Это была упоительная музыка, тягучая и благоухающая, как мед. Я была околдована. Его саксофон был похож на серебряного морского конька, который всплыл на поверхность моря и переливался волшебными звуками. Лицо музыканта было окружено сиянием. После концерта он подошел ко мне, мы пили вино, и он предложил отвести меня домой. На окраине темного парка в машине он стал меня целовать, расстегивал на мне платье, уверял, что обожает меня. Я помню его лицо с безумными глазами, жадные, жестокие губы. Кое-как я вырвалась и убежала. И это тоже был ты?

Он не удивлялся, что его образ мог кочевать отдельно от него, становясь достоянием других людей. Где-то рядом существовали его двойники, как отражения в зеркалах. Она и была тем зеркалом, в котором из бесчисленных отражений, женских влюбленностей и предчувствий собралось, наконец, его лицо.

– А на том новогоднем карнавале, когда все были в масках и вокруг меня крутились какие-то драконы, домовые, средневековые рыцари, я сразу угадала тебя в космическом пришельце. Сказала себе: «Это он». После вечеринки ты привел меня сюда и напоил глинтвейном, совсем как сегодня.

Жасминовый куст, и блуждающий в изумрудных полях жираф, и серебряный, изогнутый, как морской конек, саксофон. Они мчатся на коньках среди золотых куполов, усыпальниц вождей, княжеских и царских надгробий. И там, где они пролетают в счастливом скольжении, движется военный парад. Пехотинцы в белых халатах несут на плечах лыжи. Чернеют на груди автоматы. Их суровые лица в предчувствии боя и смерти. И на тусклых брусках мавзолея Сталин в снежной пурге. Играя коньками, целуя друг друга в полете, они слышат задуваемый ветром гул микрофона. Два времени наложились одно на другое, как два стекла, и он идет умирать в ледяные поля Подмосковья – и, легкий, ликующий, танцует на сверкающем льду.

– И вот, благопристойный жених, ты просишь благословения у моей маменьки с папенькой. И разумеется, его получаешь, и мы не устраиваем шумной свадьбы, а едем в Италию в свадебное путешествие.

– Все будет так, как условились.

– Тогда расскажи, что мы посмотрим в Италии.

– Ведь я уже говорил.

– Расскажи еще, я хочу помечтать. Что мы увидим в Милане?

– Мы посетим автосалон, где полюбуемся последними моделями «феррари», «ламборджини» и «альфа-ромео». Найдем соответствие между эстетикой автомобильных дизайнеров и стилем кутюрье высокой моды на просмотрах коллекции Джорджио Армани.

– Восхитительно. Цветы, автомобили и наряды – их создает один и тот же художник. А что мы увидим в Риме?

– Ну, конечно, Колизей, Пантеон, арку Тита. И обязательно форум Муссолини с дискоболами, атлетами, метателями копья. И разумеется, Сикстинскую капеллу с фресками Микеланджело «Сотворение мира». Увидим, как Античность, переливаясь из эпохи в эпоху, являет себя в наших днях.

– Неужели в Ватикане я увижу швейцарских гвардейцев, похожих на полосатую рекламу «Билайна»? А что мы увидим во Флоренции?

– Посетим Галерею Уффици, где увидим несравненных Чимабуе и Джотто, Тициана и Джорджоне, Леонардо и Филиппо Липпи.

– Боже мой, я их видела только в альбомах. Неужели я смогу увидеть всех этих ангелов, мадонн и апостолов? А что нас ждет в Венеции?

– Мы погуляем у Палаццо дожей. Покормим голубей на площади Святого Марка. А потом поплывем по зеленым водам каналов, и гондольер будет играть на мандолине и петь.

– А когда же у нас будет время для любви?

– Мы уедем на юг Италии, где есть крохотные уютные гостиницы в горах, с лазурными бассейнами, цветниками и просторными старомодными кроватями под балдахинами. Днем мы будем гулять по окрестностям, бродить по сувенирным лавкам, по рыбным рынкам с моллюсками Средиземного моря. Посетим театр марионеток, а вечером будем плавать в бассейне, пить легкое сухое вино. А ночью ляжем на кровать, помнящую возлюбленных времен Гарибальди.

– Все так и будет, – сказала она и о чем-то задумалась.

Они скользили вдоль Кремлевской стены, оставляя на льду затейливые завитки и хрустальные вензеля. И там, где летели их счастливые тела, сияли влюбленные глаза, там шел великолепный парад. Круглились стальные каски, горели на плечах золотые погоны, гарцевал белый конь полководца. Шеренги, печатая шаг, шли к мавзолею, швыряли наземь шитые серебром и шелками знамена германцев. На розовом граните сверкал бриллиантовой звездой Победитель. Звеня коньками, кружась и ликуя, они пронеслись сквозь полки. И он на лету поймал зрачком ослепительный лучик бриллианта.

– А что, если будет война, и тебя заберут на войну, и ты погибнешь в чеченских горах? Или я повезу в колясочке нашего сына и на меня налетит какой-нибудь шальной «мерседес» с мигалкой? Или мы будем возвращаться из Италии и наш самолет взорвут террористы? Или случится революция и начнется гражданская война, как нас пугают политики?

Он поразился страхам, которые жили в ней в то время, как она создавала прекрасные икебаны из роз, грациозно неслась на коньках среди музыки и морозных мерцаний, вставала из перламутровой пены, как морское сказочное диво. Это было знание, доставшееся ей по наследству от безымянной родни, состоявшей из молодых, рано погибавших мужчин и стареющих вдов, переносящих из огня в огонь уцелевшее чудом потомство. Он и сам был подвержен страхам, не проявленным духам тьмы, которые где-то рядом, в невидимых соседних мирах, были готовы прорвать хрупкие оболочки и ворваться в его жизнь чудовищным насилием и несчастьем. Но он не пускал в свою жизнь духов тьмы, отгораживался от них магическим кругом, помещал себя в ослепительный свет искусства и творчества, в котором не было места злу, а только красоте и добру.

– Хочу с тобой поделиться, – сказал он. – Я вынашиваю образ, который еще только мерещится, не обрел очертаний, расплывчатый и зыбкий, как сон. Быть может, это будет огромная дискотека, в которой танцы напоминают греческие мистерии. Или музыкальный театр, в котором зрители станут актерами и участниками театральных песнопений и хороводов. Или храм, в котором молитвы, танцы, волшебная светомузыка, космические видения уведут людей за пределы унылой реальности. Поместят в мир чудесных иллюзий, где они ощутят себя счастливыми, добрыми и прекрасными. Такими, какими они будут в раю. Кажется, нашелся человек, очень богатый и предприимчивый, который может дать деньги на проект под условным названием «Русский рай». Есть музыканты, создающие музыку морей и лесов, мерцающих звезд и туманных галактик. Есть ученый, открывший «препарат счастья», не имеющий ничего общего с наркотиком. Этот препарат помогает исследователю делать необычайные открытия, художнику и поэту – создавать неповторимые шедевры, а обычного человека превращает в творца и открывателя. Я хочу соединить храмовое искусство и современные электронные технологии, стремление людей к совершенству и философию бессмертия. Создать образ «Русского рая».

И опять в нем струились таинственные звуки и образы, из которых возникало волнующее видение, напоминавшее стеклянный ковчег. Кругом клокотала тьма, бушевали войны, ненависть и зависть затмевала людские души. Но ковчег, сотканный из хрустальных радуг, окруженный светилами, плыл по волнам божественной музыки, и люди, любящие и прекрасные, танцами, песнопениями и стихами звали к себе заблудшее человечество, обещая ему преображение и бессмертие.

– Там, в твоем Раю, будут райские сады и цветы? Возьми меня садовником в свой Рай. Я буду сплетать из цветов венки и украшать ими головы праведников. Какой венок сплести тебе?

– Сплети мне венок из золотых одуванчиков. Золотой одуванчик – цветок «Русского рая».

Она потянулась к нему. Поцеловала в плечо. Дохнула в лоб. Жадно, страстно, причиняя боль, поцеловала в губы. Стала целовать в грудь, в плечи, жарко дыша, приговаривая:

– Люблю! На всю жизнь люблю! До самой смерти люблю! Ты мой единственный, неповторимый! Тебя мне Бог послал!

Они снова мчались на коньках среди распустившихся в черноте алых и синих цветов, огненных лепестков и бутонов. Золотое солнце круглилось в ночи. Она превратилась в золотую букву, полетела, помчалась, переливаясь, играя, оставляя за собой мерцающую золотую строку. Он гнался за ней, целовал лучистую надпись, испытывал сладость и обожание. Догнал, и огромный золотой бутон раскрылся, превращаясь в ослепительную дивную вспышку.

Он лежал, слыша, как громко стучит ее сердце. Из тьмы опадали и меркли золотые искры, как отсветы остывающего салюта.