Читать книгу Андрей Беспамятный: Кастинг Ивана Грозного - Александр Прозоров - Страница 5

Прежде чем уложить раненого на телегу, боярин Умильный приказал освобожденным невольникам нарвать травы. Поверх жалобно похрустывающего толстого и мягкого слоя пахнущего пряностью ковыля кинули чепрак[20], на который и уложили стрельца, прикрыв его бухарским ковром, обычно расстилаемом для боярина. Положили в рот немного меда, дали несколько глотков воды, да так и оставили, положившись на волю Господа. Почти три дня подобранный в степи бедолага никак не обращал на себя внимания – лежал, аки остывший мертвец, не издавая ни возгласа, ни стона. Касьян во время дневок и перед ночлегом понемногу отпаивал его водой, мясным отваром, пытался давать мед. Еду раненый не выплевывал, но и голода никак не проявлял. Однако старого воина интересовали больше не слова, а повязки на добром десятке поверхностных, но кровяных ран. Из-под тряпок по вечерам ничего не сочилось – ни сукровицы, ни гноя, и лекарь, удовлетворенно кивнув, возвращался к своему ложу. На четвертый день, вскоре после полудня, с трясущейся повозки послышался стон, и обоз, уже ступивший на земли бывшего Казанского ханства, немедленно остановился. Воины столпились возле ратника, впервые открывшего свои карие глаза.

– Ну-ка, – раздвинув холопов, протиснулся вперед Илья Федотович, – дайте на болезного взглянуть, словом добрым перемолвиться. Хоть узнаю, что за доброго человека выхаживаем. Слышишь меня, служивый[21]? Зовут тебя как?

***

Нынешнее пробуждение далось Андрею куда проще, нежели в прошлый раз. Никакой боли он не чувствовал – тело словно качалось в теплой ванне, расслабляющей и ласковой, а потому ни руки, ни ноги двигаться не желали, язык не шевелился и даже веки разомкнулись с огромным трудом. Но когда глаза его все-таки раскрылись, Андрюша Матях сразу пожалел, что остался жив: над ним склонился загорелый, бородатый, зеленоглазый, наголо бритый мужик в шитой серебряной нитью тюбетейке[22].

«Плен… – понял Матях. – Все это будущее, забросы в прошлое и прочая лабуда была всего лишь бредом, глюками после ранения. На самом деле абреки взяли меня в плен и сейчас начнут развлекаться».

– Зовут, зовут тебя как? – пробился до разума настойчивый бас, и Андрей попытался упрямо мотнуть головой:

– Ничего не скажу!

На деле с губ сорвался только тихий шепот: «Не… Скажу…»

– Не скажет? Чего не скажет? – но понял боярин. – Имя свое молви, имя. Кто ты? Православный, чи нет? Немец? Русский?

«Немец? – не смотря на всю тяжесть положения, Матях мысленно усмехнулся. – Откуда здесь немцы? Или чехи кого-то для выкупа украсть хотели, а я как-то по пути попался?»

– Русский, – выдохнул Андрей, ни при каких обстоятельствах не желая отказываться от высокого и почетного звания. – Русский я, слышите, русский!

– Русский! – наконец различил хоть что-то внятное Илья Федотович, и воины так же облегченно загалдели. – Русский он, понятно?! А вы – немец, немец. Откель будешь, служивый? Смоленский, вятский, рязанский, московит? Али из Новагорода приплыл?

Половина вопросов уплыла мимо сознания сержанта, но главное он понять смог: тому, что он русский, абреки почему-то обрадовались. Может, его вывезли в дружественный аул? Или он в Моздоке, в палате с кем-то из «наших» чехов? За бандитов ведь далеко не все дерутся…

– Где я? – прошептал он.

– Не бойся, – кивнул Илья Федотович. – Свои мы, православные…

И он размашисто перекрестился.

– Моздок? – предположил Матях, впервые увидевший перекрестившегося чеченца. – Санчасть ОМОНа? Или в аэропорт везете? Я тяжелый? Ничего не чувствую. Я на обезболивании?

Боярин Умильный, в свою очередь ничего не понявший из множества сорвавшихся с уст стрельца слов, растерянно закрутил головой:

– Чего это он, Касьян?

– Да опять в беспамятство впал, батюшка Илья Федотыч. Слаб больно. Почитай, вся кровушка из него вытекла. Не едина неделя пройдет, пока новую накопит.

– Ништо, – отмахнулся боярин. – Главное, не басурманина вороватого подобрали, православного. Как в разум окончательно придет, так и узнаем, кто таков. Пока подстилку травяную поменяйте в телеге, а и с Богом, дальше двинемся.

Еще на три дня ополченцы оставили Андрея в покое, лишь иногда по-дружески улыбаясь, ловя на себе взгляд карих глаз, да Касьян продолжал выкармливать, как малютку несмышленыша, по чуть-чуть наливая в рот теплого бульона и скармливая большими ложками приторно-сладкий цветочный мед. Матях приходи в себя все чаще и чаще, проваливаясь в забытье на считанные часы. Сил шевелиться у него не имелось, но трясущаяся телега постоянно перекидывала голову с боку на бок, и сержант смотрел во все глаза, никак не веря тому, что представало перед ним.

А видел Андрей лихих всадников, одетых в сверкающие, любовно начищенные кольчуги, с саблями у пояса и тугими колчанами на крупах коней. Воины выглядели не так, как он привык воспринимать их по историческим фильмам: суровыми, опытными мужами в шлемах, с топорами за поясом, щитом и копьем в руках. На самом деле шлемы у всех болтались на луках седла, круглые щиты свисали на боках коней с левой стороны, копья с длинными широкими наконечниками вообще ехали на телегах, а суровых, в смысле бородатых, воинов набиралось меньше половины. Большинство составляли веселые безусые юнцы, о чем-то со смехом болтающие между собой, а порой внезапно срывающиеся с места и уносящиеся в степь за появившейся вдалеке дичи. Да и те защитники земли русской, что успели войти в возраст, так же мало укладывались в «правильный» образ. Низкорослые, наголо бритые, бородатые, в цветастых тюбетейках они больше походили на красную тряпку для милиционеров конца двадцатого века – в будущем Питере или Москве у них проверяли бы документы каждые двадцать метров, но в любом случае отвозили бы в отделение для «уточнения».

Впрочем, теперь для Матяха странной и далекой фантастикой казались застава в горах, питерские улицы, проложенные между многоэтажных бетонных домов, школа и курсы программистов. Капитан как в воду глядел – не заниматься ему больше драйверами и Ассемблерами! Суровой реальностью вырастал шестнадцатый век, в который упекли его тощие длиннорослые умники из далекого будущего. А про шестнадцатый век программист по образованию, сержант российской армии Андрей Матях не знал ничего, кроме одного: это было очень давно. И как должны жить здесь люди, о чем разговаривать, чем заниматься, он совершенно не представлял.

Положение тяжелораненого оставляло много времени для размышления, и Андрей во всех деталях мог прикинуть свою дальнейшую судьбу. Прикладные математики в этом мире вряд ли представляют высокую ценность. Разумеется, его познания и умение производить сложные вычисления на два-три порядка превышали уровень самого великого из современных архитекторов или ученых. Но вот только не изучал Матях законов строительства. А столь популярное в двадцатом веке получение определителей сложных матриц и формулы неопределенной баллистики здесь не имели никакого прикладного значения.

Еще, как бывший сержант, Андрей «на отлично» стрелял из пулемета, автомата и снайперской винтовки, умел организовывать оборону подразделения, вести наступательный бой, проводить спецоперации против опытного и хорошо организованного противника. Но какой смысл в умении класть из СВД три пули из пяти в «десятку» на расстоянии восьмисот метров, если вокруг одни «гладкостволы»? Какой смысл в умении правильно окапываться, когда все бойцы передвигаются и сражаются только на лошадях?

«Знал бы, чем все кончится, на курсы верховой езды записался бы, а не математику зубрил, – мысленно вздохнул Матях. – Остается или вешаться, или учиться жизни опять с самого нуля».

Вешаться в свои немногим больше двадцати трех лет он не собирался. Оставалось учиться и приспосабливаться, благо все вокруг пока принимают его за своего. Вот только как бы не засветиться? Не ляпнуть лишнего, не выдать своего «темного» происхождения, незнания здешних реалий?..

– Как чуешь себя, служивый? – поравнялся с телегой зеленоглазый бритый бородач. – Живой?

– Лежать надоело, Илья Федотович, – еще негромко, но вполне внятно ответил Матях, – да ноги не слушаются. И траву поменять хотелось бы, коли до кустиков сбегать не могу.

– Никак, знакомы мы, служивый? – удивился боярин. – Откель имя мое знаешь?

– Так не глухой ведь, Илья Федотович, – усмехнулся раненый. – Слышу, как обращаются.

– А-а, то разумно, – кивнул воин. – Самого-то как кличут?

– Андреем.

– В честь апостола, значит, Первозванного. Гордое имя. А из чьего рода будешь?

– Не скажу, – Андрей бессильно уронил голову и пару раз тихонько постонал. – Не помню.

– Как не помнишь? – изумился боярин. – Имя отчее назвать не способен?

– Ничего не помню, – повторил Матях. – Ни дома, ни родичей. Как попал сюда не помню. Знаю только, Андреем зовут. Как на телеге очнулся, помню, и все. Откуда в степь попал, как, зачем – ничего вспомнить не могу. Как имя в голове уцелело, и то непонятно.

– Касьян! – зычно гаркнул боярин, приподнявшись на стременах. – Подь сюда! Слышишь, чего служивый молвит: запамятовал себя совсем. Окромя имени, ничего молвить не способен.

– То бывает, Илья Федотыч, – услышал Андрей знакомый голос своего лекаря откуда-то спереди. – Коли сильно по голове вдарят, палицей там, али кистенем, память зачастую отшибает начисто. Жонок родных иные бояре не узнают, детей кровных. Опосля привыкают снова, али вспоминают спустя время.

– Роду своего не помнить? Срамно это, Касьян.

– А молодцу красному под себя в траву ходить не срамно, боярин? Сеча, она жалости не ведает. Живот уцелел, то и ладно.

– Так ты и звания своего не ведаешь, служивый? – снова повернулся к раненому воин. – Княжыч знатный, али невольник беглый?

– Не знаю, – попытался пожать плечами Матях, но не получилось.

– Чудно… – усмехнулся в бороду боярин и отъехал в сторону.

***

Отряд из пятнадцати опытных нукеров, успевших не раз пройти через кровавые сечи, миновал очередную низинку, влажную из-за близкой к земле воды, поднялся на лысый из-за вытоптанной травы взгорок и остановился, грозно нависая над богатым кочевьем из семи юрт, окружающих широкий колодец и трех кибиток, стоящих поодаль.

Полтора десятка бойцов, большинство из которых были одеты в матовые, тускло отсвечивающие на солнце кольчуги. Зато все имели островерхие шлемы, отороченные по обычаю дорогим песцовым или собольим мехом, все придерживали стоящие на стремени острием вверх длинные тонкие копья с кисточками под самыми остриями, у всех на крупах коней болтались круглые щиты и саадаки с луками и сулицами. Такой плотный, умелый, закованный в сталь кулак мог разорить стойбище без особого труда: вихрем налететь на мирно разделывающих мясо татар, порубить всех, кто еще не успел схватиться за оружие, наколоть на копья тех, у кого под рукой оказалась сабля, кистень или нож, вырезать стариков и детей, надругаться над девками и удрать, пока воины рода, ушедшие в степь, сторожащие тысячные табуны, бесчисленные отары, огромные стада не успели прознать про упавшую на родной дом беду и кинуться в погоню. Разумеется, никакой добычи при этом нападающие взять бы не смогли: уж очень тяжелая и неповоротливая это штука – добыча. Но разорить – легко.

Однако, для безопасного и смертоносного нападения требовалась внезапность – а вооруженные до зубов степняки задумчиво гарцевали на виду кочевья, давая мужчинам время одеть стеганые халаты, опоясаться оружием, приготовить луки. И это означало, что к стойбищу подъехали мирные гости, а не злобные враги.

Наконец, всадники стронулись с места и неспешным шагом направились к колодцу, оставив щиты на крупах лошадей и не делая попыток расчехлить саадаки. К этому времени женщины успели попрятаться в юрты, забрав с собой детей, глупых баранов мальчишки отогнали от колодца прочь, и только обнаженный по пояс пожилой невольник в протертых до дыр штанах продолжал мерно работать ведром, выплескивая холодную искрящуюся воду в выложенные камнями лотки поилок.

Покачиваясь в седлах, нукеры въехали на стойбище, спешились у колодца, составили копья в пирамиду, отпустили коням подпруги, подвели их к воде, всем своим видом доказывая миролюбие. Вода в степи хозяина не имеет, прогнать от колодца гостя, желающего всего лишь напоить скот и попить самому, нельзя.

Последним на землю ступил высокий, статный голубоглазый воин с острым носом, узкими усиками, спускающимися от уголков рта к подбородку и такой же узкой бородкой, короткой черной чертой обозначенной под тонкими губами. Вместо шлема на татарине была песцовая шапка, на плечах лежал шитый золотом парчовый халат, из-под которого, однако виднелся чешуйчатый куяк. Стремя богатому степняку придержал другой, являющейся его полной противоположностью: кряжистый, с исполосованным шрамами лицом, на котором чудом уцелели карие глаза, расплющенный нос и белые изорванные, а потом сросшиеся кое-как губы. Этот татарин, то ли попавший когда-то в лапы медведя, то ли волочившийся по каменистой земле вслед за конем с застрявшей в стремени ногой, был одет только в кольчугу с коротким рукавом, на груди которой, по османской моде, были вплетены две округлые медные пластины с изречениями из Корана, в темные штаны из тонкого мягкого войлока и войлочные чуни, подшитые снизу кожей.

– Да, мягкая здесь земля, – словно продолжая начатый еще в пути разговор, сказал голубоглазый степняк. – Сочная и влажная, как овечий сыр.

– Хорошая земля, – согласился его изуродованный товарищ. – Правда, здесь трава объедена, но она вырастет быстро. Очень быстро.

– Трава растет всегда. Были бы вода и солнце.

– Хорошо растет трава, милостью Аллаха великого и всемогущего.

– По милости Аллаха правоверный обретет богатство в любом месте…

Они вели разговор, переливая из пустого в порожнее, обменивались ничего не значащими фразами, словно чего-то ожидая, пока к ним, наконец, не приблизился паренек лет четырнадцати и с поклоном не сообщил:

– Бей Низиб рад тому, что по милости Аллаха всемилостивейшего, вы оказались вблизи от нашего колодца и почтили нас своим визитом. Он просит не отказываться от его гостеприимства и разделить его трапезу.

– Мы рады тому, что улус достопочтеннейшего Низиба Камалового встретился на нашем пути, – поклонился в ответ статный воин, – и сочтем за честь сесть с ним за одним столом.

Юноша посторонился, пропуская гостей вперед, засеменил сбоку, пытаясь одновременно удерживаться из вежливости позади, но и оставаться на виду, указывая дорогу. Наконец он с облегчением остановился возле укрытой гнедыми шкурами юрты и откинул полог – на этом его миссия была закончена.

Гости шагнули внутрь, в пахнущий индийскими благовониями полумрак, остановились, давая глазам время привыкнуть к темноте.

– Неужели?! Я не верю такой радости! Аллах направил стопы великого Аримхана Исамбета к моему скромному жилищу, и даровал нам время для общей молитвы и мудрой беседы!

– Аллах даровал радость мне, дорогой Низиб, увидеть тебя в этих чужих краях и усладить мой слух звуками твоего голоса!

Аримхан раскрыл объятия и заключил в них одетого в парчу толстяка с округлым лицом и короткой, в два пальца, русой бородкой. Главы двух ногайских родов крепко обнялись, долго удерживая друг друга в объятиях, а когда чувства взаимного уважения оказались выражены в достаточной мере, хозяин юрты уже довольно спокойно кивнул второму гостю:

– Приветствую тебя, Замлет Расих.

– Да прибудет с тобой милость Аллаха, уважаемый бей, – поклонился ногаец.

– Присаживайтесь, гости дорогие, отдохните с дороги, – запахнув халат, сделал приглашающий жест хозяин. – Сейчас Жамаль принесет угощение. Откуда и куда держите путь? Была ли легка ваша дорога?

– Благодарю, уважаемый, – Аримхан опустился на ковер, пождав под себя ноги, прикрыл колени полами халата. Тихонько и зловеще зашелестели стальные пластинки куяка. – Наш путь тянется из дома нашего старинного доброго друга, вотякского хана Фатхи, главы рода Кедра. В землях нашего доброго товарища случилась беда. Простер над их землями свою тяжелую длань московитский царь. И хотя приняли многие люди его покровительство с радостью, но радости власть эта в их дома не принесла. Опустели покои ханские. Всех рабов отпустили русские на свободу, оставив токмо невольников из земель дальних и диких. Не с кем ныне утолить свои желания честному воину. Женщины, дарившие им ласки, разбежались по далеким домам. Некому ныне убирать навоз за скотом, некому доить коров, некому хлопотать в обширных покоях. Храбрые нукеры, желая поесть, вынуждены сами резать и разделывать вонючих козлов, а прекрасные жены правителей носят воду из колодцев, словно оборванные русские невольницы, сами затапливают очаги и варят в них похлебки. Мужчины, забывая ремесло воинское, вынуждены колоть дрова, чинить заборы, пахать поля…

– Эти русские расползаются повсюду как моровая язва! – не выдержав, зашипел бей. – О прошлом годе они сели в Казани, в этом пришли в Астрахань! Подлые неверные повсюду отпускают невольников, насаждают свои нравы, ставят своего Бога наравне с Аллахом. Они освободили невольников по всей Волге! У моих соседей разбежалось половина стад, потому, что за ними некому оказалось следить. Род Тинчуровых зарезал всех коров, которых некому оказалось доить, и половину стад, которых некому стало пасти. Цена мяса упала ниже простой луковицы, но даже за эти деньги его никто не покупает. Этой весной в зимовье мои нукеры сами, как последние смерды, пахали землю и сажали ячмень и пшеницу[23]! Им не с кем теперь развлечься, не гневя Аллаха, потому, что в кочевьях остались одни правоверные мусульманки и ни одной невольницы!

Аримхан улыбнулся. Тихонько, одними губами. Вместо обычного вежливого разговора, большей частью бессмысленного, посвященного либо погоде, либо пересказам о делах соседей бей, оскорбленный наглостью московитских ратников, сам повернул на интересную для всех тему. Поэтому гость позволил себе небольшую паузу, наблюдая, как молодая черноглазая татарочка, поставив между мужчинами серебряное блюдо, теперь шустро заставляет его мисками с изюмом, курагой, инжиром, ломтями арбуза и персика в патоке, горько-сладким черносливом, орехами. Наконец девушка отошла к стоящей у входа в юрту бочке, зачерпнула оттуда ковш кумыса, перелила его в кувшин, принесла и поставила перед хозяином. Гости почти одновременно расстегнули свои поясные сумки, достали серебряные пиалы. Низиб-бей наполнил их пенящимся кобыльим молоком, и Аримхан приподнял свою, с благодарностью кивнув:

– Да будут сочными травы на пути твоих стад, досточтимый Камаловский бей! – гость неторопливо осушил чашу, поставил ее на стол и продолжил: – Я разделяю твою скорбь, мой дорогой Низиб. Ныне я, подобно шелудивому псу, был вынужден бежать из родных земель, с пастбищ, на которых росли стада моих дедов и прадедов. Прихвостни хана Дербыша, целующего руку московистского царя, пытались заставить и меня, Аримхана Исамбета, выпустить на волю русских рабов! Я отказался, и тогда подлые предатели наслали на меня русских стрельцов, которые гнались за мной пять дней, пока я не бросил половину невольников и часть своего обоза! Мое сердце по сей день горит от горечи обиды, а руки дрожат от стремления сразиться с неверными!

– Этот час придет, мой дорогой Исамбет, – снова наполнил его пиалу хозяин. – Русские глупы и доверчивы. Не первый раз они приступали к Казани, не первый раз мы гневали Аллаха, отпуская на волю язычников, не совершающих намаза, не первый раз русским обещали более не ходить в их земли. Теперь они опять уйдут в свои лесные города, а мы опять станем приходить на их богатые земли за добычей и невольниками. Так происходит всегда, уважаемый. Так почему ты думаешь, что что-то изменится на этот раз?

– До этого года русские не оставляли в Астрахани своих стрельцов, – хмуро ответил гость.

– Через три или четыре года, – улыбнулся бей, – через три или четыре года Дербыш-Алей увидит, что в его ханстве без русских рабов некому тачать сапоги, некому сажать сады и собирать урожай, некому ловить рыбу и строить причалы, некому убирать улицы и чистить нужники, некому развлекать юношей и рожать новых рабов – и тогда он сам, своими собственными руками вырежет всех русских стрельцов, посадит посла в поруб и пойдет в большой набег на север…[24]

– Это будет нескоро, – покачал головой Аримхан. – А чистить казан в моем кочевье некому уже сейчас.

Настала очередь надолго замолкнуть хозяину кочевья. Он пустым взглядом уставился мимо Замлета Расиха на бочку кумыса и только медленно двигал челюстью, пережевывая чуть кислую курагу. Аримхан не мешал толстяку оценить все выгоды и недостатки предложения гостей. Всего пару лет назад он не сомневался бы в согласии Камаловского бея, но за последние годы русские смогли очень сильно напугать своих соседей и разорять их никто не решался уже довольно давно. И все-таки… И все-таки, помимо страха русские посеяли немало ненависти в сердца ограбленных, лишенных привычного образа жизни степняков. А значит, очень многие из них уже начали мечтать о мести.

– Русские коварны, – наконец ответил Низиб-бей. – Если их разграбить, они кидаются в погоню.

Аримхан покосился на своего спутника и тот, слегка кашлянув, сказал:

– Я слышал, что нукеры Камаловского рода не один раз ходили в набеги на Вятские земли, но русским никогда не удавалось догнать храбрых воинов.

– Времена меняются, уважаемый Исанбет, – вздохнув, покачал головой хозяин. – Раньше нам достаточно было дойти до Камы, в границы вольного Казанского ханства, и русским приходилось осаживать коней. Ныне они могут гнаться до самой Персии. Эти дикари злобны и хитры, они способны именно так и поступить.

– Если будут знать, где искать своих обидчиков, – тихонько рассмеялся Аримхан. – А ведь до сего дня им ни разу не удавалось напасть на след нукеров твоего рода. Я думаю, у вас есть тайна, почтенный и глубокоуважаемый мною бей Низим. Вы знаете какой-то путь, неизвестный ни русским, ни нам, твоим единоверцам. Тайную дорогу к жирным вятским амбарам. Настала пора поделиться своим секретом, бей. Жизнь меняется, и теперь у вас больше не получится ходить к русским в одиночку. Путь стал слишком длинным, а неверные стали слишком сильными. Чтобы напомнить русским о том, что они всего лишь наши беглые рабы, что они созданы Аллахом для нашего развлечения и услужения нам, требуется куда больше нукеров, нежели вы способны отправить в набег.

Хозяин кочевья обиженно поджал губы, поднял кувшин, в очередной раз наполнил пиалы и снова потянул руку к орешкам. Аримхан понимал его мученья: камаловскому бею снова приходилось принимать тяжелое решение, за которое, может быть, придется заплатить жизнями многим мужчинам из его рода. Редко когда из набега возвращаются все воины до единого, кому-то обязательно придется пролить кровь за благополучие всего кочевья. Сейчас помимо платы головой с него пытаются получить плату тайной. Неведомая никому, кроме камаловских нукеров, дорога не раз спасала целые сотни татар, сберегала добычу, полон от разграбления русскими порубежниками. Отдай тайну – и вскоре она станет известна всем.

Но если не поделиться секретом – ногайцы, разгадавшие тайну, вместе с родом Камаловых в набег более не пойдут. Кому хочется, чувствуя за спиной дыхание русских псов, знать, что сосед уходит от погони безопасным путем? Нет, либо тайной дорогой пойдут все, либо никто – и бей это прекрасно понимает. Так что думай, Низиб Камалов, думай. Ты можешь сохранить секрет и остаться в нищете. А можешь поделиться им – и тогда самаркандские купцы станут покупать у тебя русское серебро, меха, посуду, платки, деготь, атласы, зеркала, расплачиваясь полновесными динарами, тогда невольники станут собирать твои юрты перед походом и сидеть на козлах повозок, они станут засеивать и жать поля на твоем зимовье, пилить дрова, чинить утварь, рубить и таскать на продажу мясные туши. Русские рабыни станут услаждать тебя своим телом, собирать кизяк, вышивать халаты, варить похлебку и чистить котлы, стирать тряпье, ухаживать за детьми. Думай, Низиб, думай.

Аримхан выпил кумыс, занес руку над выставленными мисками, немного поколебался, а потом опустил ее на инжир.

– Русские все равно нас выследят, – покачал головой бей. – Русские глупы, но злопамятны. Они начнут погоню и не успокоятся, пока не попробуют нашей крови. Мои предки всегда шли на Русь вместе со всеми, и токмо на обратном пути сворачивали на тайную тропу. Русские гнались за теми, кто не знал секрета. Если мы исчезнем все, они либо найдут нас, либо обойдут леса и встретят нас на Каме.

Это было существенным аргументом. Гость признал про себя прозорливость бея: одно дело, когда уходящих врагов становится чуть меньше – тогда просто гонишься за теми, кого видишь. И совсем другое – когда противник пропадает совсем. Тогда его начинают усиленно искать. Настала очередь Аримхана задуматься над своими аргументами – однако у него ответ нашелся практически сразу:

– Мы хотели устроить для русских урок втроем, уважаемый Низиб-бей, – улыбнулся он. – Четыре сотни нукеров от моего рода, шесть сотен от твоего, девять сотен выставит вотякский хан Фатхи Кедра. Вотякам ведь не нужно уходить за Каму, верно? Ну так пусть они и уходят домой… Сами!

Гость настолько весело расхохотался, что даже Камаловский бей волей-неволей улыбнулся.

– Да, вотякам своя дорога, а нам своя, – согласно кивнул хозяин.

– Так ты согласен принять участие в набеге, уважаемый Низиб-бей?

– Двадцать сотен супротив всей вятской земли, – разочарованно покачал головой татарин. – Они вырежут всех, даже если в поместьях останется только половина русских бояр.

– Их не останется, уважаемый Низиб-бей, – губы Аримхана уже в который раз тронула довольная улыбка. – Я знаю способ, как выгнать всех бояр из домов на несколько дней. Поместья будут пусты. Только смерды и много, много добра, которое просто ждет, когда истинный хозяин заберет его в свои руки.

***

Свияжск появился впереди неожиданно. Только что тянулись по сторонам от дороги густые ивовые кустарники, открывались колосящиеся поля и луга с мерно жующими траву коровами – как вдруг на расстоянии полета стрелы явились высокие бревенчатые стены с чешуйчатым, крытом дранкой навесом и приземистые башни, из бойниц которых зловеще выглядывали пушечные стволы. У ворот стояла стража из десятка стрельцов с бердышами – но путников служивые не трогали, пропуская всех невозбранно. Военное лихолетье уже давно укатилось от этих мест далеко-далеко на юг, и если кого и опасались местные смерды – так это разбойных шаек, что никак не желали примириться с рукой Москвы над здешним уделами и грабившими все и всех, как во времена прежней казанской вольницы.

Но к городам черемисские и вотякские шайки приближаться боялись, а потому стрельцы у ворот откровенно зевали, оглядывая проходящих купцов, смердов и прочий люд.

Обоз вкатился под терем надвратной башни[25], в пахнущий смолистым духом полумрак. Построенный царем всего три года назад город еще не успел растерять лесные запахи, привезенные из густых чащоб. Впереди открылся обширный, плотно утоптанный двор, все еще незастроенный здешними обитателями. Назначенная принимать идущие под Казань войска числом в десятки тысяч ратников, сохранять для них воинскую справу и еду, крепость все еще оставалась слишком большой для немногочисленных пока горожан.

Телеги, словно готовясь занимать оборону, замкнулись в кольцо, внутри которого оказались заводные лошади и сами воины. Освобожденных невольников Касьян исхитрился осторожно оттереть наружу.

– Вот вы и дома, братья, – скинув подшлемник, боярин Умильный перекрестился и низко поклонился бывшим татарским рабам. – Теперь вам путь открыт во все стороны, к родным порогам. Доброго вам здоровия и счастья на отчине.

А затем, пока никто не успел обратиться с благодарностью, плавно переходящей в просьбу, махнул, зовя за собой, Касьяну и заторопился в дальний от ворот угол, к Тайницкой[26] башне, возле которой поднимался изукрашенный белыми резными наличниками у крыши и слюдяных окон дом воеводы.

Двор управителя, царским именем, приволжской крепости, огораживал невысокий тын из кольев в полпяди[27] толщиной. От ворога за таким не оборонишься, но скотину чужую, али бродяжку безродного он не пропустит. Илья Федотович остановился перед воротами, перекрестился на висящую на верхней, поперечной балке икону Божьей Матери:

– Спаси, помилуй и сохрани нас, грешных, заступись перед Вседержителем небесным. Сошли благословение Господне на нас, и на дом сей. Пусть пребывают в нем покой и благополучие, да минуют его земные беды, мор и недород…

Пока боярин Умильный громко и обстоятельно читал молитву, во дворе за воротами слышалась торопливая беготня, суета, и только когда она утихла, гость, еще раз перекрестясь, степенно вошел в ворота.

Воеводская челядь почти вся разбежалась по углам, оставив у крыльца пару девок, над которыми, на широких дубовых ступенях, возвышался опирающийся на посох упитанный и розовощекий воевода Лукашин, Петр Семенович, в тяжелой горностаевой шубе и высокой горлатной шапке[28]. Увидев гостя, он, словно в изумлении, слегка развел руки и спустился на несколько ступеней, громко воскликнув:

– Никак, Илья Федотович пожаловал?! Рад видеть, долгие тебе лета, боярин. Не желаешь сбитеня[29] горячего с дороги? Машка, поднеси корец[30]...

Умильный насторожился. Дело в том, что воевода Лукашин роду-племени был невеликого, кормление[31] свое получил не за заслуги, а всего лишь за отвагу во втором Казанском походе. И коли оставался на своем месте, так только потому, что великого дохода Свияжск принести своему управителю не мог. Посему уважение представителю рода бояр Умильных Лукашин обязан был показать великое – а он сбитень велит поднести не супружнице своей, а какой-то дворовой девке.

Хотя, с другой стороны – бабы, они животные такие, сегодня бревна таскать способны, а завтра от перышка в трясучку впадают. Сам же воевода и встречать на крыльцо вышел, и оделся лепо, и речь ведет вежливо… Пожалуй, здесь никакого неуважения нет, обижаться не на что. Илья Федотович с поклоном принял корец, неспешно, с достоинством его осушил и перевернул, демонстрируя, что не оставил ни капли:

– Благодарствую, боярин Петр Семенович. Здрав будь на многие лета.

Воевода махнул рукой, посылая вторую девку с угощением для сопровождающего гостя холопа, потом низко поклонился:

– Проходи, Илья Федотович, в дом. Расскажи, что видал, откуда вернулся.

– Благодарствую, Петр Семенович, – так же низко поклонился гость, – есть мне о чем рассказать, и дело к тебе есть государево.

Позади пискнула девка – похоже, Касьян, не связанный необходимостью чтить родовое достоинство, с удовольствием дал волю рукам.

– В людскую проводите служивого, – распорядился воевода и посторонился, приглашая гостя в дом.

– Благодарю, Петр Семенович, – боярин Умильный повел плечами, звякнув кольцами байданы, и начал подниматься по ступеням. Он все еще считался в походе[32], а потому мог спокойно обходиться броней, не натирая загривка дорогими шубами и кожухами.

Изнутри боярские хоромы выглядели столь же свежими и небогатыми, как и сама крепость: белые, пахнущие смолой бревенчатые стены безо всяких украшений, потрескивающие половицы, не успевшие закоптиться углы над образами. Бояре вошли в трапезную. Воевода занял место во главе укрытого подскатерником стола, гость сел на лавку по левую руку от него.

– Мальвазию[33] свежую купцы намедни привезли, – независимо отметил хозяин дома. – Я несколько бочонков прикупил.

– Хороша? – скромно спросил Илья Федотович.

– А мы отпробуем, – явно обрадовался воевода, поднялся со своего места, распахнул дверь во внутренние покои: – Остап, мальвазии кувшин принеси, кулебяку[34] сегодняшнюю, расстегаи[35] вчерашние, зайца и белорыбицы, что вотяки привезли.

– Вотяки не бунтуют? – к месту поинтересовался гость.

– Кто ясак по прежнему уложению платит, все довольны, – с готовностью пояснил воевода. – А кому разбойничать не даем, обижаются. Но я ужо станишников полсотни на месте повесил, еще двунадесять[36] в Разбойный приказ отправил.

– Не балуют?

– Балует кто-то, но из чужих. С юга басурмане изредка приходят, чукчи[37] иногда наскакивают, черемисы появляются. Государь о том мною извещаем многократно, и дважды походы против бунтарей посылал. В этом году боярин Петр Морозов ходил, город на Меше спалил, нехристей за Каму оттеснил, мордву и чувашей замирил.

Распахнулась дверь, румяная девка в белом ситцевом сарафане внесла на подносе долгожданный кувшин, два серебряных кубка, блюдо с пирогами, хлебом. Воевода, взмахом отпустив прислугу, своею рукой наполнил кубок гостя, затем свой, немного пригубил, по древнему обычаю показывая, что отравы в напитке нет.

– Она самая, Илья Федотович. Отведаешь?

– Отчего не отведать, – гость поднял кубок и в несколько глотков его осушил. – Хороша твоя мальвазия, Петр Семенович, спорить не стану.

– Кисловата, Илья Федотович. Видать, о прошлом годе лето холодное выдалось.

– Хороша, – покачал головою гость, то ли искренне, то ли из вежливости нахваливая угощения. – Ты, Петр Семенович, душою не криви. Хороша.

Опять распахнулась дверь, девка внесла блюда с целиком, вместе с испуганно прижатыми ушками, запеченным зайцем и свернутой в кольцо, так, что хвост оказался в пасти, полупудовой белугой.

– Жмотятся вотяки, – не удержался от возгласа Умильный. – Могли бы и нормальную белорыбицу привесть.

– Рыба вкусна, – не согласился хозяин. – И таковых довезли они две дюжины. Здешняя белорыбица, знамо, не астраханская. Как поход выдался, Илья Федотович?

– Не было похода, – взялся за кубок гость. – Разбежались басурмане, не дали сабелькой вострой во поле поиграть. Неужто не знаешь?

– Да прошли уже домой обозы бояр Грязного и Сатоярова, да они ничего сказывать не захотели.

– И я не стану, – отпил вина гость. – Хвалиться ноне нечем. Ты мне о другом молви, Петр Семенович. Отряд стрелецкий у боярина Морозова в приволжских степях не пропадал?

– Не случалось подобного, – твердо ответил хозяин. – Боярин Борис Солтыков о прошлом годе от луговых людишек[38] разор потерпел, две сотни стрельцов убитыми потерял, и столько же в полон попало. Но нынешним летом средь служилых людей урона почти не случилось. Да и не ходили они ниже Казани, по Каме и Моше станишников вычищали.

– И отсель никто на Поволжье не ходил?

– Вот те крест, Илья Федотович, – размашисто осенил себя воевода и скинул на скамью шубу, оставшись в подбитой куньем мехом ферязи[39]. Вздохнув наконец полной грудью, хозяин осушил кубок, отер усы бордовым рукавом полотняной рубахи и притянул к себе блюдо с зайцем.

– А с других мест стрельцы ниже Казани отправиться не могли?

– Откель, Илья Федотович? – удивился воевода, обнажая длинный кинжал. – Московские рати на Астрахань ушли, а прочие мою крепость минуют, иной дороги нет. Да и некому. Чердынские бояре свои усадьбы от станишников обороняли, что воевода Морозов гнал. Рязанцам и владимирцам за Суру и Волгу ноне не перейти, воды много. Разве молодые корсюньковские помещики побаловать решили?

Тяжело вздохнув, гость допил вино из кубка – воевода с готовностью наполнил объемный сосуд снова, затем отрезал крупный шмат хлеба, отрубил заднюю часть зайца, переложил весь кусок целиком на хлеб и придвинул боярину Умильному.

– Странное дело случилось со мной ныне, Петр Семенович, – отхлебнув мальвазии, гость извлек широкий охотничий нож, отрезал заячью лапу, откусил постного коричневатого мяса. – Возвращаясь из Астраханского похода, услышали мы стрельбу в степи. К самой сече не успели, но раненого одного подобрали.

– Чьих будет?

– То как раз неведомо, Петр Семенович. Обеспамятовал бедолага совсем, имени отчего не помнит, как в степь попал, не знает. Мыслил я, хоть ты знаешь, кто в поволжских степях дело ратное супротив татар ногайских ведет.

– Прости, Илья Федотович, – покачал головой воевода, – но и краем уха ничего не слыхивал.

– А может, упомнишь человека служивого? Заметен он изрядно: росту – косая сажень. Глаза – коричневые, как кора сосновая. Сам брит, волосы короткие, не иначе, как с зимы нетронутые.

– Холоп? Стрелец? Боярин?

– То неведомо, Петр Семенович, – отложив кость, боярин Умильный прихлебнул вина. – Назвался Андреем. Я поначалу за стрельца счел, но как разговоры служивый вести начал, так и засомневался. Больно держит себя уверенно, достоинство внутри несет. Как воевода обращается, не холоп. Страха нутряного нет, что в смердах и кабальных завсегда чуется. Явно кнута никогда в жизни не опасался служивый, голода и холода не терпел.

– На Руси от голода не умирают, – ответил старинной поговоркой воевода.

– Не то, Петр Семенович, – мотнул головой боярин. – Равного он во мне чует. На холопов с усмешкою глядит. Травы мокрой терпеть не желает, по три раза на дню менять просит. Руки его белые, нежные, без мозолей. Однако раны на теле ратные, от стрел татарских. Чем воевал, ума не приложу. Выстрелы слышал. Но на стрельца болезный не похож.

– Так давай, посмотрим на твоего увечного, – пожал плечами воевода. – Бог даст, узнаю.

– Добре, – кивнул гость. – Пошли.

На залитом солнцем дворе Илья Федотович с облегчением увидел, что получившие свободу полоняне разбрелись от обоза по сторонам. Теперь, вестимо, пойдут в церковь, Бога за избавление от гнета благодарить, а затем – и далее, на родную землю. Кто-то, видимо, в монастырь подастся, дабы крышу над головой и кусок хлеба получить, кто-то сам отправится родичей искать, а кто-то и воеводе Лукашину головную боль устроит – попутчиков в нужный город подбирать.

Холопы успели выпрячь и напоить коней, и теперь задали им сена. По деревенской глупости, естественно. Лошадям после похода сено задают, чтобы от постоянной зерновой подкормки брюхо не пучило. А ноне они половину дороги свежую травку щипали. Стало быть, ячменя им давать потребно, или овса. А сено можно и до зимы поберечь.

Но при воеводе выволочку холопам боярин делать не стал – только головой покачал и подвел Петра Семеновича к повозке с раненым.

– Ого, – восхитился ростом болящего воевода. – Да он, вижу, коня подмышку без труда запихнет[40]. Чьих будешь, служивый?

– Не помню, добрый человек, – Матях попытался приподняться на локте, но у него тут же закружилась голова.

– Какой же я добрый человек? – вроде даже обиделся боярин Лукашин. – Воевода я здешний. А вот ты кто таков? Может, лазутчик литвинский?

– Не может, – мотнул головой Андрей. – Языка, кроме русского, не знаю.

Бояре дружно расхохотались[41], и Илья Федотович чуть ли не с гордостью молвил:

– Вот видишь, Петр Семенович, совсем обеспамятовал молодец. А богатырь изрядный. Ни одна одежа наша на него не налазит. Как подобрали голого, так и везем.

– Сему горю я помогу, – кивнул воевода. – Есть у меня и полотно, и паволока[42]. Велю справу достойную сшить. А откуда взялся молодец, не ведаю. Такого не заметить трудно. Стало быть, через Свияжск не проходил.

– С татарами ногайскими он сражался, в сече и раны получил, – на всякий случай напомнил боярин Умильный.

– Так басурмане и меж собой дерутся изрядно, – пожал плечами воевода. – Опять же, купцом молодец может статься ограбленным.

– Пищальную стрельбу и я, и холопы мои слышали, – повторил боярин. – А откуда у ногаев или купцов пищаль?

Матях затаился, прислушиваясь к разговору. По всему выходило, местные отцы-командиры должны были принять его за своего. Но вот что они станут делать с «неизвестным солдатом», не имеющим документов и знакомых?

– Молебен благодарственный я сегодня закажу, – сообщил Илья Федотович, – за благополучное и бескровное окончание похода. Прикажу служивого в храм принести. Может, Господь ему разум и вернет.

– А коли не поможет, – добавил воевода, – можно в Белозерский монастырь его отправить. Тамошние монахи бесов изгонять издавна навострились. Именем Божьим и преподобного Кирилла[43], святой иконой Смоленской Богоматери.

– Нет, в монахи не хочу! – испугался Матях. Перспектива провести всю жизнь в темной келье его отнюдь не обрадовала. Тем более, что «память» таким путем ему все равно никто вернуть не сможет.

Бояре опять рассмеялись, и Илья Федотович задумчиво пригладил бороду:

– В Москву я нонешней осень поехать собирался. Мобыть, там служивого кто узнает? Стрелецкие между собой дружны, да и бояре всех родов в стольном городе обитают. Узнают кровника.

– Так тому и быть, – согласился воевода. – Пусть у тебя поживет, Илья Федотович, пока на ноги не встанет. А там, глядишь, и искать его кто начнет. Коли вести какие дойдут, я тебе немедля отпишу.

***

К удивлению Андрея, обещанную воеводой одежду принесли уже к вечеру – девчушка лет десяти в длинном платье, расшитом красно-синими цветами и в пронзительно-алом платке, глупо посмеиваясь, положила рядом на телегу темно-синюю рубаху из материала, очень похожего на атлас, и черные шаровары тонкой мягкой шерсти. Трусов в подарочном комплекте не предусматривалось, обуви – тоже. Вскоре появился и Касьян. Воин нес свой панцирь[44] через руку, словно промокший плащ, вкусно пах пивом, а на лице имелось умильное выражение кота, обожравшегося ворованной колбасой.

– Как здоров, служивый? – поинтересовался он. – Не оголо-лодал? Без меня, небось, никто не догадался хлеб-соль поднести, попотчевать горячим…

– Одеться хочу, – бывшего сержанта действительно никто из обозников кормить не стал, у всех нашлись в первом русском городе важные дела, потребовавшие куда-то срочно отойти. Но валяться голым Матяху надоело куда сильнее, нежели голодным.

– Это мы сейчас сделаем… – Касьян скинул на повозку тихо, словно потрепанная клеенка, шелестнувшую кольчугу, сладко зевнул, развернул рубаху: – Паволоки воевода не пожалел. Ну, поднимай руки.

Накинув рукава, воин приподнял раненого под затылок, помог просунуть в ворот голову, расправил ткань. Завязал витые желтые шнурки, заменявшие пуговицы. Косоворотка оказалась даже велика – шилась, видать, с запасом. Затем они совместными усилиями натянули штаны. Касьян небрежно вышвырнул прямо на землю завядшую траву, куда-то ушел, вернулся с сеном, напихал ее раненому под спину.

– Нам далеко еще ехать? – как бы мимоходом поинтересовался Матях.

– До усадьбы боярской? – опять зевнул воин. – Еще полторы сотни верст. Поперва до Хлынова[45], а ужо потом на юг, к Столбам. Успеешь на ноги встать, служивый. А сапог тебе, воевода, стало быть пожалел? Ну, ништо. Сейчас поршни свяжем.

Касьян, непрерывно зевая, утопал, спустя четверть часа вернулся, неся в руках несколько заячьих шкур – косых за время похода всадники наловили преизрядно, каждый вечер хоть пару, но запекали. Воин, прищурившись на босую ногу Андрея, быстрым движением ножа вырезал из одной шкурки продолговатую заготовку, наложил на другую шкурку, чиркнул ножом. Затем приложил заготовку к ступне, загнул края наверх, обвязал вокруг голени тонким ремешком. Точно так же изготовил корявое подобие сапога и на другую ногу.

– Все. Пару дней походишь, шкура по ноге утопчется, потом спереди разрез сделаем, а сзади ушьем. Я на охоту завсегда в поршнях хожу. Мягкие они, ногу ласкают, скрипа никакого.

– Ты давно Илье Федотовичу служишь? – решил Матях начать понемногу собирать информацию об окружающем мире.

– Давно, – в очередной раз зевнув, Касьян запрыгнул на повозку и улегся в ногах у Андрея поперек телеги – затылком опершись на жердь борта с одной стороны, а ноги свесив с другой. – Я еще деду его, Луке Васильевичу в холопы продался.

– А зачем? – удивился бывший сержант, хорошо помнивший со школьных времен, что все рабы стремятся к свободе.

– Молод был, хозяйство у отца хилое. Да и руки к сохе не лежали, – сонно ответил воин. – А в холопах лепо. Боярин кормит-одевает, тяглом и оброком никто не давит. Серебра, опять же, отсыпали. Да и счас, что получил, все твое. Хошь – в кабак неси, хошь – обнову справляй. О харчах и доме пусть Илья Федотыч размысливает. А наше дело холопье…

Касьян зевнул в последний раз и размеренно засопел.

Солнце медленно опускалось за крепостную стену. Часть обозников вернулась и стала зарываться в сложенное у яслей сено. Но многих знакомых лиц Андрей в этот вечер так и не увидел. Видать, нашли себе на ночь постель послаще и потеплее.

Об ужине Матях особо не беспокоился. Голода особого он не испытывал, а утро в обозе каждый день начиналось с плотного завтрака. Но в этот раз вышел жестокий облом: на рассвете, вместо того, чтобы палить костры и заваривать сытный кулеш[46], обозники принялись переодеваться, скидывая войлочные и стеганные поддоспешники, и напяливая вместо них яркие зипуны, подбитые мехом душегрейки, а то и длинные шерстяные плащи с большими яркими заплатами[47]. Про раненого тоже не забыли – Андрея переложили на жесткие деревянные носилки, подложили под голову чей-то скрученный поддоспешник, прикрыли пахнущим дымом меховым плащом.

Тоскливо удалил колокол, словно отпевая кого-то из великих этого мира. Ударил еще раз – и тут же эхом отозвалось несколько более тонких колокольных голосов. Матяха подняли и понесли.

Крепостная церковь, как выяснилось, вплотную примыкала к одной из башен, плавно перетекая в стену. Шатер колокольни прямо возвышался над площадкой для стрелков, округлый купол храма глядел наружу узкими бойницами… А может, это было всего лишь украшение – в конце концов, в оборонительных системах шестнадцатого века Матях разбирался слабо.

В храме царил глубокий полумрак, спертый воздух пах горячим воском, сладковатым ладаном, дымом. Все люди, которых Андрей мог разглядеть со своего места, держали в руках тонкие коричневые свечи. Минутой спустя точно такую же, уже зажженную свечу принес заботливый Касьян, дал раненому – бывший сержант зажал ее в ладонях и подумал, что стал в точности похож на подготовленного к отпеванию покойника.

– Господу помо-о-о-лимся!!! – наполнил помещение густой и низкий, как у скатывающейся со склона лавины, мужской бас. – Господу помо-о-олимся!!!

Призвав прихожан к молитве, священник начал петь менее разборчиво. Матяху удалось понять только то, что Бога благодарят за успешное окончание похода и за спасение от ран и смерти. Кислорода в воздухе оставалось все меньше и меньше, и Андрей почувствовал, что вот-вот «отключится». А может и в самом деле отключился – носилки качнулись, от неожиданности он попытался приподняться, упал.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – уходящий куда-то в инфразвук бас накатывался, словно желая проглотить гостя из далекого будущего. Матях закрутил головой, выронил свечу. По храму прокатился испуганный вздох. – Господи Иисусе, Иисусе Христе, молитв ради Пречистыя Твоя Матери и всех святых, смилуйся над рабом Божием Андреем, живота не жалевшего ради земли Святой, Имени Твоего и помазанника Господнего. Приди и вселися в ны, и очисти ны от всякой скверны, и от боли, и от раны, и спаси Боже, душу его… Прим-и-и причастие, сы-ын мой…

Выросший рядом с носилками священник в черной рясе, со скрещенным на груди, шитым золотом полотенцем, поверх которого покоился массивный крест, протянул раненому большую деревянную ложку. Андрей покорно выпил, ощутил, как что-то горячее потекло вниз по пищеводу, в тоскующий от голода желудок, торопливо закусил выданным попом кусочком хлеба. В голове мгновенно зашумело, на душе стало легко и спокойно. Сержант даже приподнялся на локте, улыбнулся, попытался сказать «спасибо» – но храм опять наполнился перекрывающим все, хорошо поставленным басом:

– Слава Тебе, слава Тебе, сла-а-ава Господу нашему, слава Бо-о-оже наш!!!

– Ну что, полегчало после причастия? – тихонько поинтересовался Касьян, когда носилки отнесли назад к входным дверям.

– Еще как, – кивнул Андрей, окончательно осоловевший от выпитого и закрыл глаза.

– Снедать не хочешь? – без всякого перерыва поинтересовался Касьян. Матях открыл глаза и обнаружил себя снова на телеге, в которую угрюмый бородатый возничий запрягает лошадь. – Хорошо, служивый, имени ты своего не запамятовал. А то бы за кого здравия молить? Вот, воеводская стряпуха сегодня потчевала. Садись, служивый, отведай боярских пряженцов[48].

Старый воин был настолько уверен, что причастившийся Матях сможет легко сесть, что уверенность передалась и Андрею. Раненый оперся о доски днища руками – и действительно смог занять вертикальное положение! Голова, правда, еще кружилась, но в остальном он чувствовал себя нормально.

– Вот, держи, служивый, – Касьян протянул большой ковш с квасом и тряпицу с несколькими румяными пирожками. Оголодавший сержант навалился на еду и успел умять больше половины еще до того, как обоз двинулся в дальнейший путь. Кровь радостно отлила от головы к желудку, и Андрею пришлось снова лечь.

Возничий забрался на козлы, причмокнул, встряхнув вожжами – и повозка снова затряслась.

Изменилось немногое. Всадники ехали теперь без доспехов и оружия. Пареньки помоложе щеголяли яркими шелковыми и атласными рубахами, красными и синими сапогами, разноцветными штанами, вышитыми вдобавок витиеватыми узорами. Воины постарше оставались либо в суконных куртках – или ярких, или серых, но с цветастыми заплатами, либо в подбитых мехом безрукавках. Боярин Умильный предпочел темно-синюю, плотно облегающую куртку из драповой шерстяной ткани, из которой в двадцатом веке обычно шили пальто… Или станут шить? Ворот и обшлага рукавов были обиты коротким коричневым мехом, а вместо пуговиц красовались крупные драгоценные камни – не стекляшки же боярин себе нашивал?

Как понял Матях, после благодарственного молебна война для обозников как бы закончилась, и теперь они стали мирными людьми. В общем, все как в двадцатом веке: службу отслужил с автоматом на плече, демобилизовался, а потом за ношение оружия – сразу статья. Правда, здесь боевое снаряжение в «оружейку» никто не сдавал – оно зловеще позвякивало на трех передних телегах.

На второй день обоз выехал на берег довольно широкой, не менее ста метров, реки. Мощеная камнем и присыпанная мелкой гранитной крошкой дорога повернула верх по течению, но всадники решительно въехали в воду, высоко разбрызгивая искрящиеся на солнце брызги. Андрей подумал, что, как и перед переправой к Свияжску, возчики начнут перегружать барахло с повозок на спины заводним лошадям – но мужики решительно направили телеги поперек стремнины. Сержант приподнялся, ожидая, что его сейчас зальет – но глубина этого брода, не в пример предыдущему, оказалась немногим выше колесных ступиц, и на раненого разве что плеснуло несколько раз излишне высокой волной.

За переправой тракт стал заметно уже – ближние сосны и осины отстояли друг от друга метра на три, смыкаясь наверху кронами. Зато прекратилась мелкая противная тряска – повозки величаво покачивались на пыльной грунтовке, лишь изредка вздрагивая из-за выпирающих узловатых корней. То ли благодаря молебну и причастию, то ли благодаря восстановлению потерянной крови, но чувствовал себя Андрей все лучше. Сознания он больше не терял, ехал сидя, свесив ноги с телеги на сторону, по нужде кое-как добредал своими ногами, а на четвертый день даже попытался идти пешком, придерживаясь на всякий случай за жердину борта. Погруженным в мягкий заячий мех ногам ступалось легко, словно босиком по персидскому ковру.

Дорога из очередной чащобы как раз выбралась на луга – конные немедленно разъехались в стороны, с шелестом пробиваясь сквозь высокую траву. Боярин поравнялся с Андреем приветливо кивнул:

– Никак, на ноги встал, служивый? То добро. Не станем более повозкой трясучей тебя мучить. Эй, Трифон! Оседлай гостю коня из заводных, пусть от досок тележьих отдохнет.

– Вот блин… – себе под нос буркнул Матях. Ему сразу захотелось прыгнуть назад на сено и прикинуться больным и немощным. За свою жизнь самым близким к лошади транспортным средством, на котором ему довелось поездить, был мотоцикл. Да и с того едва не загремел, слишком сильно даванув на ручной тормоз.

Но, с другой стороны – рано или поздно, в седло придется подниматься. Ничего не поделаешь, здешний мир держится только на лошадях, и прожить здесь без них все одно не удастся. Так что, откладывать сию минуту смысла не имеет: раньше сядешь, раньше поедешь. Все вокруг, вон, скачут, и ничего.

Трифон, издалека видимый благодаря ослепительно-алой рубахе, прямо с седла наклонился над одной из задних повозок, подобрал сбрую, поскакал назад, к бредущему позади телег небольшому табуну. Вскоре паренек нагнал обоз, ведя в поводу красновато-рыжего, с черным хвостом и вороненой гривой скакуна.

«Гнедой, – откуда-то из подсознания всплыло правильное слово. – Рыжих лошадей не существует».

Холоп доскакал до Андрея и, сблизившись с ним, изумленно перекрестился:

– Господи святы…

– Вот, блин, – не менее удивленно вслух пробормотал Матях. Лежа на телеге, он смотрел на всадников снизу вверх, и они казались ему довольно высокими, выглядели рядом с лошадьми даже немногим выше привычных пропорций. Но сержант никак не ожидал, что встав, он увидит уши боевого скакуна у себя на уровне груди, а само туловище окажется немногим выше пояса. Воины из отряда боярина Умильного так же видели ранее подобранного в степи стрельца только лежачим и, хотя с самого начала восхищались его ростом, но никак не ожидали, что глаза сидящего верхом всадника придутся аккурат вровень с глазами выпрямившегося Андрея[49].

– Стремена приспусти, Трифон, – первым справился с удивлением Илья Федотович, – насколько ремня хватит. Подпругу проверь. Неровен час, сорвется.

Подняться в седло труда не составляло – стремя болталось на высоте колен. Матях, хорошенько оттолкнувшись, словно перед прыжком, запрыгнул коняге на спину и тут же поморщился от неожиданной боли в паху. Скакун, даром что ростом не вышел, тушу имел широченную, колени чуть не в стороны вывернулись. Да и длиной лошак больше тянул на крокодила, нежели на ослика.

Взгромоздясь, Андрей потянулся за поводьями – лошадь шагнула вперед, поддав его задней лукой седла в поясницу. Седок, пытаясь удержать равновесие, с силой сжал пятки и колени – коняга неожиданно резво рванул с места в карьер, больно стуча деревянным седлом по непривычной сержантской заднице. Матях сжал ноги еще сильнее, пытаясь дотянуться до узды – то, что останавливаться нужно, натягивая поводья, он из многочисленных поговорок знал. Передняя и задняя лука попеременно били его в поясницу и живот, скакун бешено хрипел, мотая головой, близкая трава мелькала с такой скоростью, будто он мчался на «Су-30» на бреющем полете. Наконец пальцы нащупали узкий ремешок повода. Андрей с облегчением рванул его на себя, наконец-то расслабляя ноги – и вдруг обнаружил, что конь остался стоять где-то позади, а он все еще продолжает нестись с прежней скоростью. Грива чиркнула промеж ног, послышалось заливистое ржание, и в голове успела промелькнуть только одна мысль, короткая фраза, каковой он так часто потчевал новобранцев:

– Надо тренироваться…

Затем ступни зацепились за спутанные колосья и Андрей со всего разгона плашмя грохнулся о землю.