Читать книгу Атаман. Воевода. Новая Орда. Крестовый поход - Александр Прозоров - Страница 5

– Шесть тысяч девятьсот восемнадцатый год… Однако…

Уже на реке, осмысливая увиденное и услышанное, молодой человек принялся вычислять более привычную дату – хоть как-то призвать мозги к порядку. Да и отвлечься… безжалостно зарубленный ребенок, мертвые на кольях… Жуть!

Итак… раз год начинался в марте – по крестьянскому календарю, не по церковному, значит, нужно отнять от числа сотворения мира пять тысяч пятьсот восемь лет… или – в случае с мартовским годом – пять тысяч пятьсот семь. Ну да – год новый как раз только что начался, а старый – наш – с января… Значит, значит – сейчас у них на дворе тысяча четыреста девятый год! Апрель, если точнее. Ну да, ну да – то-то Борисычи все Едигея вспоминали… И кто у нас сейчас правит? В Москве… нет, не Дмитрий Донской, тот уже умер… Ага – сын его, Василий Дмитриевич… у которого с Борисовичами какие-то разборки. Значит, Борисычи тоже какие-нибудь князья, а не простые бояре.

Господи-и-и-и… Пятнадцатый век! Самое его начало. Да разве может такое быть? Сложно представить, а ведь есть – вот оно! Вот она, баня, попарился, блин… Вот они – прорубь и зелье – водица заговоренная Левонтихи-бабки. Ой, а может, не зря все же колдуний казнили, как вот эту волхвицу? Точно, бабка подсуропила, зельем своим… точнее, уж тогда не бабка, а он сам, Егор Вожников, виновник всех своих бед. Он же хотел снадобье, хотел всякую пакость предвидеть – вот и предвидел теперь. Только не у себя, а… Черт побери! Левонтиха-то честно про грозу предупреждала, мол, не нужно в грозу-то, нельзя! Егор тогда не внял – какая, блин, в марте гроза-то? А ведь была гроза! И молния – вот теперь-то он вспомнил – блеснула! Может, от этого и случилось все? А как же… как же теперь назад? Опять в прорубь нырять? А снадобье, воду волшебную? Ее-то откуда взять, с собой-то не прихватил ничего – занырнул в чужой мир голым! В буквальном смысле слова занырнул.

Нет, вот теперь, хоть и не хочется верить, однако же все логично, все на своих местах – и беглецы, и странные люди в лесу, луки, стрелы и прочее. Теперь ясно, куда железная дорога делась, да мост, да сотовой связи вышки – не построили еще, не успели, через пятьсот с чем-то лет только выстроят.

И что теперь? Одна тысяча четыреста девятый год… Чего делать-то? Одному не выжить, это вообще-то любому человеку, вовсе не обязательно реконструктору, ясно было б. Значит, надо добраться… ну, хотя бы до Белоозера, а уж там поглядим… Антип, кстати, пару раз недвусмысленно намекал, звал даже в ватагу. В банду? Идти? А куда же еще-то! Кому он, Егор, тут нужен? Или – с Борисовичами… так те, похоже, в нем нуждаться не будут.

Вот, блин, судьба! Пятнадцатый век… Еще бандитствовать не хватало для полного счастья. От всего на голову свалившегося тут волком завоешь – Господи-и-и-и!

Вожников и сам не заметил, как уснул, а проснулся от тычка в бок: Антип разбудил, Чугреев:

– Вставай, Егорий, вставай! Твой черед сторожить.

Это слово он произнес особенно, с ударением на средний слог, не сторожи́ть, а сторо́жить.

Ну, сторо́жить так сторо́жить, тем более – и впрямь его очередь. Егор про себя усмехнулся: Борисычи, уж конечно – бояре, сторо́жить им не по чину.

Еще было темно, горели за редкими облаками звезды, и тощий, какой-то обглоданный огрызок месяца покачивался, зацепившись рогом за кривую вершину высокой сосны, росшей неподалеку от устроенного путниками бивуака. Все так же шаял в низинке костер, все так же выли волки. По пятам шли, гады, надеялись на поживу! Хм… А ведь не зря надеялись! Тех четверых, трупы… волки – они ж подберут, обглодают до последней косточки, да и косточками кому поживиться – найдется. К тому ж – ледоход скоро, весна, а по весне все эти реки-речушки – горные и неудержимые, как стремительно несущийся сель. Вожников вспомнил, сколько продвинутых байдарочников тут погибло – и не сосчитать! Как в древности говаривали – «без числа». Приедут в конце апреля за экстримом – получат сполна, вся река по берегам, как федеральная трасса – в памятниках да в траурных венках.

Чу! Где-то за спиной вдруг скрипнул снег. Егор быстро обернулся – зеленовато-желтым пламенем сверкнули прямо напротив глаза. Волк! Ах ты ж, зараза. Молодой человек выхватил из костра головню, швырнул не глядя. Зверя как ветром сдуло. Значит – сытый. Еще бы…

Еще б человеческое жилье увидеть… посмотреть. С чего бы вот так безоглядно Борисычу верить… Хотя, а как тут не поверишь-то?

К человеческому жилью путники добрались примерно через десяток дней, когда по узкому зимнику вышли к какой-то большой реке. Увидав ее, Антип бросился на колени прямо в снег и долго молился, после чего, вскочив на ноги, крепко обнял Вожникова и даже облобызал:

– Ну, Егорий! Ведь вывел все ж таки. Молодец! А, господа мои? – Чугреев обернулся к братьям. – Теперь, как уговаривались, на Белеозеро? Или, может, в Устюжну, в Вологду, как?

– Ты еще скажи – в Ярославль, в Суздаль! Почему ж не в Москву? – нервно усмехнулся Данило Борисович.

Старший же брат, Иван Тугой Лук, лишь покачал головой, наставительно заметив, что «на Белеозере» и людищи свои, и глаз чужих меньше.

– Явимся на посад, не в сам город, там и поживем, вроде бы как купцы – там таких много – пока реки ото льда не отойдут. А уж потом… потом поглядим. Тут уж с вами рассчитаемся, не сомневайтесь, да… – Иван Борисович неожиданно покраснел, и, обернувшись, погрозил кулаком кому-то невидимому. – Ну, поглядим, князь Василько! Ужо найдем в Орде правду.

– А не найдем ежели? – Данило сплюнул в снег.

– А тогда – в Хлынов! – сжал кулаки старший брат. – Наберем ватагу, да… ух!

– Так, может, тогда, господа мои, сразу в ватагу? – несмело предложил Антип.

Братья разом замахали руками:

– Что ты, что ты! Думай, что говоришь-то. Мы разбойники, что ль?

По этой широкой реке (Шексне, как определил Вожников) и пошли дальше, и уж тут-то путь был наезжен, такое впечатление, будто впереди шел большой санный обоз, оставляя после себя лошадиный навоз, кострища и кучи всякого мусора – какие-то огрызки, рыбьи кости, даже выброшенную кем-то изрядно прохудившуюся баклагу.

А ближе к вечеру встретился и ехавший на лошади с волокушами-санями мужик. Крепенький такой бородач в коротком полушубке мехом наружу, справных юфтевых сапогах и волчьей шапке. На боку у мужичка болтался изрядных размеров кинжал, а к седлу были приторочены кожаные дорожные сумки.

Пятнадцатый век – понятно… и логично, о чем разговор? Просто – немного невероятно… так, слегка.

Незнакомцев мужичок встретил без страха. Придержав коня, поклонился в седле:

– Здравы будьте, добрые люди.

– И ты, человеце, здоров будь. С Белеозера?

– Не, с починка еду. Сына старшого навещал. Язм Микол Белобок, своеземец, может, слыхали?

– Не, – Борисычи, переглянувшись, пожали плечами. – Не слыхивали. А до Белеозера долго ль еще?

– Да недолго, дня три. Вы, смотрю, приказчики, гости?

– Они самые и есть.

– С каких земель?

– Устюжане.

– Добрый городок. Слыхал.

– Ты, мил человек, скажи – нам тут дальше заночевать есть где?

Своеземец Микол неожиданно задумался, даже сдвинул на затылок шапку:

– Было бы где – да. В Почугееве, село такое тут, большое, в пять домов, там и постоялый двор… Токмо он занят, да и избы все – обоз перед вами идет с Ярославля. Гости ярославские чего бают – страсть! Будто Едигей-царь, с Москвы выкуп забрав, все земли полонит, жжет, грабит. Стон по всей Руси-матушке стоит от ратей его безбожных… Правда ль? Жжет?

– Да, лютует царь ордынский, – с видом знатока покивал Иван Тугой Лук. – Все потому, пока в Орде замятня была, Москва им дань не платила – а и кому было платить? Сегодня один царь, завтра – другой, послезавтра, прости, господи, третий. Кому, спрашиваю, платить-то?

– Инда так, так, – согласился Микол. – Ну, поеду, пора уж. А вам присоветую еще до села на постой встать. Тут скоро деревенька будет, в три избы, как раз напротив острова, так вы в крайние ворота стучите, да Голубеева Игната спросите – он вас на ночь и приютит. Мужик хороший, возьмет недорого – всего-то денгу. Есть у вас деньги-то?

Иван Борисович надменно хохотнул:

– Денгу заплатим. Благодарствую, мил человек, за совет, да за помощь.

– И вам пути доброго.

– Интересно, – проводив его взглядом, негромко протянул Вожников. – А этот чего же на нас не бросился, ватагу свою не собрал? Подстерегли бы, да…

– Ой, дурень, дурень! – от души расхохотался Антип.

Егор даже обиделся:

– Чего сразу дурень-то? Те вон, парни, в лесу – ведь напали бы, сам говорил.

– Так то – людишки лесные, дичь! Для них каждый чужак – враг, а для местных, наоборот – деньги. Тут ведь торговый путь! А ну-ка, поди, побезобразничай – враз огребешь от здешнего князя. Да и людно тут, эвон, – Антип показал рукой. – Не та ли деревня? Вон и остров напротив как раз. Нам в крайнюю избу, туда… Голубеева Игната спросить.

Вожников уже ничему не удивлялся – еще бы! – ни массивному, высотой в полтора человеческих роста, тыну из заостренных бревен, ни сколоченным из дуба воротам, кои, заскрипев, отворились, едва только Антип назвал Игната, ни бросившихся было на гостей огромным цепным псам.

– А ну, цыть! – прикрикнул на собак неприметный, среднего роста, мужчина, на вид лет пятидесяти, но еще крепкий, с седоватой бородкой и темными, глубоко посаженными глазами. – Ну, я Игнат. Вы насчет ночлега? Ярославские гости-купцы?

– Не, ярославские дальше проехали, а мы – с Устюжны, – пригладив бороду, Иван Борисович протянул на ладони денгу. – На вот, Игнате, бери.

– Возьму, что ж, – недоверчиво попробовав монетку на зуб, хозяин, как видно, остался доволен. – Что без товара-то? Одни лыжи.

– Обоз-то давно уже в Белеозере.

– Поня-а-атно, – усмехнулся Игнат. – По зимней дорожке пойти не решились, летней дожидаетесь.

– То так.

– Не вы одни тако. Ладно, в людскую горницу проходите, располагайтеся, потом челядина пошлю – позвать поснидать. Эй, Федько! Федько, да где тебя собаки носят-то?

На зов прибежал парнишка лет пятнадцати, смуглый, худой, с копной темно-русых волос и давно не мытыми руками. Все, как положено – штаны с прорехами, заплатки на локтях, сношенные лапти. Живая картина из пьесы «Богач и бедняк». Игнат тут, выходит, за кулака, а Федька – работник, батрак, значит. Хотя, конечно, более правильно другое: Федька – это челядин, либо обельный холоп – бесправный раб попросту.

– Язм, господине, токмо и собирался… у-у-у…

Получив от хозяина увесистого «леща», паренек скривился от боли, и низко поклонился:

– На зов явился… вот он я.

– Вижу, что ты, хвост собачий! Гостей в горницу проводи!

Никаких признаков цивилизации Вожников ни во дворе, ни в избе не обнаружил, да и не искал уже. В бревенчатой избе, рубленной в обло с покрытой сосновой дранкой крышей, оказалось ничего себе: тепло и даже как-то уютно – закопченные иконы в углу, да топившаяся по-черному печь, дым из которой, скапливаясь под стропилами, выходил в деревянную трубу – дымник. Старина, чего уж! Все сработано на совесть – без единого гвоздя, с дощатым, выскобленным добела полом и тремя волоковыми оконцами, вырубленными в смежных бревнах и закрывавшимися – «заволакивавшимися» – досками, естественно, тесаными, не пилеными.

Войдя, все сняли шапки и перекрестились на иконы.

Федька повернулся к Борисычам, безошибочно признав в них старших:

– Я, господа мои, вам на сундуках постелю – все ж спать пошире.

А вам, – парнишка перевел взгляд на Егора с Антипом, – на лавках.

– На лавках так на лавках, – согласился Вожников. И тут же пошутил: – Слышь, Федя, а у вас тут мобильная связь берет?

– Берет? Не-а, – подросток замахал руками. – Никто тут ничего не берет, и у вас не возьмет, пастися не следует, татей нету.

Иван Борисович деловито осведомился про баньку, мол, а не истопил бы хозяин?

– Дак и велит истопить, коль попросите, – широко улыбнулся парень. – Но только за…

– Понятно, – не сдержался Егор. – За отдельную плату. Ну, что, господа, будем баньку заказывать? Я – так бы за милую душу.

– Да, – погладив бороду, кивнул Иван Борисович. – Коли время есть, чего ж не попариться? Скажи хозяину – пусть велит. Мы, сколь скажет, заплатим.

– Сейчас же и передам, – уходя, низенько поклонился отрок.

– Может, нам еще и девочек заказать? – пошутил Вожников, на что Борисовичи хором сплюнули:

– Тьфу ты, срамник! Еще что удумал!

– Да я так просто, – засмеялся Егор. – Ну, не хотите, так как хотите. Кстати, откуда ты, Иван Борисович, взял, что Игнат – своеземец? Может, он боярин, или из детей боярских, а?

Его вопрос снова вогнал Борисычей в смех:

– Ну, скажет тоже – боярин! В такой-то курной избе? А усадьба, похоже, его, знать – своеземец, однодворец даже.

Возникший теоретический спор на темы социальной истории русского средневековья был прерван появлением Федьки. Вежливо постучав, парнишка, не дожидаясь ответа, распахнул дверь:

– Хозяин в баньку зовет. С полудня еще топлена – мылись. Сейчас бабы ополоснут, чтоб чисто, – и прошу.

– Квасу пусть хозяин твой в баньку пришлет.

– И кваску, и бражицы!

Попарились быстро – не до пару, грязь бы поскорей смыть, к тому же не хотелось заставлять долго ждать гостеприимного хозяина. Помывшись, уселись в предбаннике – охолонуть, Федька как раз притащил глиняный жбан с квасом. Забористый вышел квасок, хмельной! Егор две кружечки выкушал – захмелел даже.

– Еще кваску, господа мои? – изогнулся в поклоне подросток. – Я живо сбегаю.

Тут только Вожников заметил свежий, расплывшийся под левым глазом парня синяк – кто-то хорошо, от души приложился. За дело?

– Не надо бегать, – одеваясь, промолвил Иван Борисович. – Сейчас и за стол, так?

– Так, – кивнул Федька. – Хозяин ждет уж. Ухи наварено – налимья, осетровая, стерляжья. Да студни, да каши разные.

– Ну, вот и пойдем, – потянувшись, Данило смачно зевнул. – Там и выпьем. Егорий, ты что застрял? Еще париться хочешь?

– Да нет, только водой окачусь.

– А мы пока – в избу. Ты давай тут недолго.

– Да быстро. – Егор придержал в дверях Федьку: – Сам-то кваску выпей.

Юноша в страхе отпрянул:

– Да не можно мне! Вдруг да хозяин прознает? Убьет! Для гостей квасок-то.

– Да не убьет, – ухмыльнулся Вожников. – И не узнает. Садись вон, пей. Давай, давай, не отказывайся!

– Благодарствую. – Быстро опростав кружку, подросток утер губы рукавом рубахи и неожиданно улыбнулся: – Добрый квасок. Упарился за сегодня весь, уфф…

– Пей еще… Давай, давай, не стесняйся. Что хозяина-то так боишься? Раб ты ему, что ли?

– Раб.

– Я так и подумал, – Егор потянулся. – Ох, господи, ну и глушь тут у вас.

– У нас-то еще не глушь, – обиженно сказал Федька. – Есть места и поглуше.

Егор со смехом хлопнул его по плечу:

– Да кто б спорил, Федор? Кто тебя этак в глаз-то приложил?

– Да так, – скривился парень. – Бывало и хуже. В прошлом месяце на конюшне выпороли, едва кожу всю не стянули, думали, я крынку с медом украл – а я ее, крынку-то, и в глаза не видел. Вот тогда было больно, а сейчас… синяк – тьфу.

– Да-а, – прищурившись, Вожников снова плеснул квасу, да, выпив полкружки, отдал остатки Федьке.

– Благодарствую.

– Слышь, Федя, а это Игнат – он все же кто?

– Игнате – хозяин.

– Ты еще «боярин» скажи.

– Не боярин, врать не буду. Своеземец, земелька есть, стадо в сорок коров, да лошади, да свиньи, да всякая птичья мелочь…

– Понятно – типа фермер, значит. Или, как в простонародье говорили – кулак. А ты у него в работниках… в холопях… – Егор с усмешкой подмигнул собеседнику и опять потянулся. – Ла-а-адно, больше пытать не стану. Пора! Ты, Федор, загляни вечерком, после ужина – поболтаем, ага?

– Ага, – юный собеседник кивнул и, почему-то вздрогнув, понизил голос: – Добрый ты человек, господине. Приду.

Ужин прошел весело, в беседе. Пока гости уминали ушицу да пироги с кашами, какой-то седобородый дед нараспев читал былины про Илью Муромца и всех прочих. Потом, когда уже пошли орехи да всякие сладкие заедки под медовуху, подсел к столу какой-то непонятный тип лет сорока; все, как и положено – при бороде, в посконной рубахе с кушаком, с вышивкой, в кожаных постолах. Подсел, завел разговор, все выспрашивал про разные города – про Ярославль, Владимир, Устюжну… Борисычи отвечали односложно, Антип вообще в разговор не лез, да и Егор отмалчивался – а чего говорить-то, коли в Устюжне никогда не был, а в Ярославле с Владимиром хоть и бывал, но так, проездом. Вот и молчал, да иногда о своем думал – все ж лезли в голову разные мысли – не робот, чай, человек, – в пятнадцатый из двадцать первого века попал, и что – дальше поскакали?

Переживал Егор, уж конечно, и пытался себя занять разговорами, хоть какой-то беседой – поговоришь с кем-нибудь, все не так грустно покажется. Ла-адно, и в пятнадцатом веке люди живут… жили… и колдунью разыщем и… может быть, чем черт не шутит?

Хозяин, своеземец Игнат, надо отдать ему должное, все ж управлял застольем: хмельное подливали вовремя, да и тосты произносились часто.

Борисычи с Антипом – видно было – захмелели, а вот у Егора тот, легкий квасной, хмель давно прошел, выветрился, а новый не брал, потому как закуски было в избытке, а вот выпить, считай, что и нечего – медовуха, чай, не водка, не виски, не кальвадос.

«Ишь ты, кальвадос ему! – посмеялся сам над собой Вожников. – Граппу еще вспомни!»

Он заметил у Игната серебряный браслет с узором из ма-а-аленьких таких шариков – зернь называется, а на бревенчатой стене – доспех из металлических продолговатых пластин, друг на друга чуть-чуть наползающих и кольцами скрепленных, бахтерец. Все правильно – пятнадцатый век, не раньше…

Гости и хозяин, захмелев, раскраснелись и затянули песни, большей частью, естественно, Егору незнакомые. Он и не подтягивал, просто сидел, слушал.

– Э-э! – допев, повернулся к нему Игнат. – А ты что не поешь?

– Так песен этих не знаю.

– Тогда свою затяни!

– И затяну, запросто! Наливай.

– Эхх…

– Эй, подпевайте!

Дирижируя обглоданной рыбьей костью, Вожников допел песню до конца и довольно хмыкнул:

– Вот!

– Добрая песня, – тут же заценили собравшиеся. – Это в Заозерье такие поют?

– Где поют – там поют, – уклончиво ответил Егор и спросил: – А что, водки-то у вас нету?

– Чего-чего?

– А, ладно, медовуху тогда наливай!

Ну, не брала Вожникова медовуха, слабенькая все же, сейчас – под такие песни – водки бы, да девчонок позвать – народный хор!

– А что, Игнат, девчонки-то у вас не поют?

– Чего ж не поют-то? Сейчас кликну. Эй, Федька, раскудрит твою так! А ну, челядинок, девок зови! Да чтоб с песнями. А мы пока выпьем, ага?

– Наливай, сказал же! Ну, чтобы все!

Тут же не замедлили явиться и девки, правда, без кокошников, в серых посконных рубахах с вышивкой и с какими-то дешевыми бусиками. Такие же браслеты, а еще – лапти. Ну, уж так-то зачем? Неужели покрасивее нельзя было?

– Ты, Игнат, чего девок-то не приодел? Как-то, честно говоря, убого.

– Ась?

– Ла-а-адно, проехали. Петь-то они будут?

Кивнув, хозяин усадьбы ухмыльнулся и, громко хлопнув в ладоши, приказал:

– Пойте!

Девушки переглянулись, вздохнули.

– Укатилося красно солнышко за горы оно за высокия, – тоненьким, писклявым голоском начала одна.

– За лесушко оно да за дремучия, за облачко оно, да за ходячия… – подхватили другие, точно такими же тонкими голосами, у Егора аж барабанные перепонки задрожали – резонанс. А захмелел уже изрядно – вот она, медовуха коварная!

Покачал головой, в ладоши похлопал, а потом спросил:

– А «Напилася я пьяна» хотя бы нельзя? Или что-нибудь из седой старины, типа «Синий, синий иней» или «В реку смотрятся облака»? Что, не знаете таких?

Испуганно переглянувшись, девчонки поклонились разом:

– Не гневайся, батюшка, не ведаем таких!

– Ну, блин… Я ж не «Шизгару» прошу! Ну, давайте тогда «Листья желтые», ее-то все знают… Листья желтые над городом кружа-а-атся, с тихим шорохом нам под ноги ложа-а-атся! Не понял? Что молчим? И эту не знаете? Игнат, что за дела-то?

– За такие дела велю их завтра на конюшне высечь! – пьяно ухмыльнулся Игнат. – Ух, корвищи! Не знают, что петь!

– Не вели сечь, батюшко! – хором взмолились девушки. – Хочешь, мы те про Соловья-разбойника споем?

– Не умеют петь, пусть тогда пляшут. Голыми! – снова пошутил Егор.

– Голыми? – Игнат ненадолго задумался и вздохнул. – Не, голыми им нельзя – утопятся еще со сраму в проруби. Мне – прямой убыток.

– Да шучу я!

– Так про Соловья-разбойника будете слушать?

– Послушаем, чего уж. Пусть поют.

После веселого – обильного, с хмельным и с песнями – ужина гости полегли спать, едва только растянулись на приготовленных ложах – кто на широких, застеленных медвежьими шкурами сундуках, кто – на лавках. Сразу и захрапели – и Борисычи, и Антип. Иван – Тугой Лук – Борисович, правда, сказать успел:

– Тебе, Егорий, нынче сторожу нести. Вижу, не так уж ты и хмелен, молодец.

– Да с чего тут хмелеть-то? Была б водка, а так…

Поворочавшись – все равно не заснуть, да и нельзя – «сторожа!», Вожников вышел на крыльцо, подышал воздухом, прогоняя остатки ненужного хмеля. Ночь выдалась тихой и теплой, падавший было мокрой крупой снежок вроде бы перестал, сквозь разрывы туч проглянули серебристый месяц и звезды. Хорошо! Нет, правда. Словно в каком-нибудь пансионате а-ля рюс. Так и кажется, что вот-вот выйдет кто-нибудь выкурить в тишине сигаретку… Да-а-а…

Что-то скрипнуло. Чья-то тень бочком скользнула к крыльцу. Молодой человек вздрогнул – кого еще черт принес? Ах, это ж, кажется…

– Федя, ты, что ли?

– Язм, господине.

– Молодец! – Вожников приглашающе махнул рукой. – Давай, поднимайся, на крылечке с тобой постоим, побазарим.

Парень как-то затравленно оглянулся:

– Лучше уж, господине, в сенях.

– В сенях так в сенях, – пожал плечами Егор. – Только темно там.

– Это и хорошо, что темно – никто не увидит. Слово к тебе есть!

– Хм, надо же – слово! Ладно, проходи, говори свое слово.

Оба уселись в сенях на старый сундук и с полминуты сидели молча. Вожников слушал тишину и… тяжелое дыхание подростка. И чего он так дышит-то? Как паровоз прямо.

– Ну? Что молчишь-то?

– С мыслями, господине мой, собираюсь.

– Слышь! Сказал же уже – хватит прикалываться. Что хотел-то?

– Уйти отсюда хочу, – хрипло прошептал Федька. – С вами!

– Ну, так и пошли завтра, – Егор хмыкнул – забыл ведь на миг, где он! – Хочешь уйти – уходи.

– Храни тя Бог, господине! – такое впечатление, что парнишка пал на колени.

А ведь действительно – пал!

– Э! Э! Ты что творишь-то? А ну, встань!

– Благодарствую, – взволнованно продолжал подросток. – Добрый ты человек, я сразу приметил. Не каждый бы вот так согласился. Господи! А старшой-то твой как? Может, он-то меня взять не захочет.

– Захочет, – спокойно уверил Егор. – Вообще-то, ему без разницы. А ты, я смотрю, местный. Дорогу прямую покажешь, а то почти месяц уже по лесам кружим.

Федька истово перекрестился:

– Куда хочешь проведу, токмо возьмите с собою в ватажку!

– Куда-куда тебя взять? – переспросил Вожников. – В какую еще ватажку?

– В такую, в какую и вы… – в шепоте парня явственно слышался сплав отчаяния и надежды. – Тут мне жизни нет, хозяин, Игнат, сгноит, мол – тать. А какой я тать? Ничего ни разу без спросу не взял, так, крынку молока токмо выпил – за то и бит был, едва отлежался. Язм из лука неплохо бью и бою оружному научусь, обузой в ватажке не буду…

Егор вконец рассердился:

– Да откуда ты взял про ватажку-то?

– А кто ж вы тогда? – искренне изумился подросток. – Игнат ведь не зря Онисима к вам за стол подсадил – тот Устюжну добре ведает, а вы – нет, хоть и устюжанскими гостями сказываетесь. Зачем? Ясно – ватажники. И не в Белеозеро, верно, идете – подале, в Вожскую землю, даже и в Хлынов, так? Можешь, господине, и не говорить, я все понимаю. Токмо возьмите, а?

– Хозяин, говоришь, на вшивость нас проверял? – задумчиво промолвил молодой человек.

– Не, обо вшах речи не было. И это… при чем тут вши?

– Это, Федя, образное такое выражение – аллегория или аллитерация… как-то так, я в науке о русском языке не силен, – под влиянием юного своего собеседника Егор и сам уже понизил голос до шепота, хотя вроде кого тут опасаться-то?

– Игнате сеночь вязать вас замыслил, – чуть помолчав, неожиданно предупредил Федька. – Веревки мне приказал из овина принесть.

– Вязать? – удивленно переспросил Вожников. – А зачем, спрашивается?

– Так я ж сказал! Не круглый же дурак Игнат-то, – подросток тихонько засмеялся. – Смекнул уже, кто вы такие.

– И кто ж?

– Ушкуйники, ватажники, разбойные люди – все одно! Возьмите меня с собой, а я укажу, как с усадьбы выбраться.

– Укажешь, укажешь, – послышался вдруг чей-то приглушенный голос. – Никуда ты не денешься. Да, Егорий, язм тож своеземцу этому, Игнату, не верю. Такой запросто может воеводам московским сдать.

– Господи, Антип! – узнав говорящего, Егор облегченно перевел дух. – Тебе что не спится-то?

– Так поспал уже, тебя вот подменить вышел, – Чугреев смачно зевнул и распрямил плечи. – Слышу – а у вас тут беседа.

– Парень вон, к нам просится.

– Возьмем! Думаю, Борисычи против не будут… да и не по пути скоро нам с ними. – Антип уселся на сундук между Вожниковым и Федькой. – Так ты, паря, говоришь – выведешь?

– Да влегкую, вот вам крест! – снова перекрестился подросток. – Хоть сейчас… нет, чуть попозже.

– А лыжи-то у тебя есть?

– Найду, где взять.

– Постой с лыжами, – быстро сказал напарнику Егор. – Слышь, Федя, я так и не понял: у хозяина лошади, сани есть?

– Можно и на лошадях! – воспрянул парень.

Радостный возглас его однако был на корню перебит Чугреевым:

– Нет! На лошадях не можно. Конь изрядно серебра стоит, хозяин это так не оставит, искать будет, снарядит погоню.

Федька дернулся:

– Да некого снаряжать, господине! Мужики-то все наши, холопи да закупы, в лесу, на делянке, бревна на новый частокол рубят.

– Все равно, – упрямо стоял на своем Антип. – Вот если ты, Федька, сам собой убежишь, Игнат подумает-подумает, да и махнет рукой – а и черт-то с тобой, еще со всяким дерьмом возиться! Тем более и людей под рукой нету. Ведь так подумает, а?

– Ну, так, – с неохотой согласился парень.

– А если лошади пропадут?

– Тогда да, может и в Почугеево рвануть, ударить в набат, людей кликнуть – татьба ведь! Татьба!

– Вот видишь, Федя! – Чугреев негромко засмеялся и хлопнул парнишку по плечу. – А на будущее тебе совет – глаза завидущие обуздывай, что не унести – не бери. Понял?

– Понял, – Федька сглотнул слюну. – Так что – меня с собой берете?

Антип хмыкнул в кулак:

– Берем, берем – куды ж тебя теперя девать-то? Пойду, господ разбужу.

– Гли-ко – господ! – шепотом повторил подросток. – Неужто и господа нынче в ушкуйники подалися?

– Подалися, а что ж? Времена такие настали, Едигей половину Руси разорил, куды мелким людишкам, своеземцам, деваться? Да и боярам некоторым… ладно, ждите тут.

Скрипнула дверь. В избе, в горнице, послышались приглушенные голоса – видать, поднимались-одевались Борисовичи. Воспользовавшись этим, Федька отпросился за лыжами и «небольшой котомочкой».

– Ну, что, готовы?

Ага. Похоже, снарядились.

– Я, Иван Борисыч, всегда готов, как пионер когда-то, – бодро отрапортовал молодой человек. – Федьку-то, местного, берем?

– Берем, берем, путь укажет… – Иван Борисович неожиданно смущенно крякнул: – Экх… Негоже, конечно, чужих холопей сманивать, ну да Бог простит. Тем более парень-то предупредил все же о хозяине своем, злыдне. Где он сам-то?

– Кто, злыдень?

– Да не злыдень, Егорша – парень. Как его – Федька, что ли?

Федька оказался тут как тут – ждал на крылечке, потом, как все вышли, тихонько поманил, зашагал первым. Шли по заднему двору, вдоль амбара, мимо овина, конюшни, коровника. Тут парнишка остановился:

– Он-вот, лествица. Подымем, да…

Егор с Антипом помогли поднять из снега массивную тяжелую лестницу, прислонили к коровнику, по очереди забрались на крышу… И тут залаял, заблажил пес!

– Тихо, Карнаух, тихо! – выругавшись, Федька быстренько спустился обратно во двор. – Тихо, Карнуша, свои. На вот тебе косточку… Ешь.

Лай тут же стих. Слышно было, как звякнула цепь, затем донеслось довольное урчание.

– Кушай, Карнаух, кушай.

Еле слышный свист. И вот уже Федька снова на крыше:

– Теперь туда, к частоколу. Лествицу перекинем и…

Лестницу едва затащили, хорошо, Борисычи – мужики дюжие – помогли. Крякнули, поднатужились, перекинули на частокол – так и выбрались, бросив сперва лыжи. Спрыгнули в сугроб, приземлились мягко, слава богу, ногу никто не подвернул, только Федька ушибся малость, застонал.

Егор настороженно оглянулся:

– Что случилось?

– Досадился чуток. Ничо, идти можно.

– Тогда пошли.

Встав на лыжи, беглецы направились к реке. Шли уверенно, быстро – проводник нынче был местный, надежный, и шпарил так, что Вожников едва за ним поспевал.

– Да не беги ты так! Сам же сказал – погони не будет.

– Не будет, то так, господине, – оглянувшись, согласился подросток. – Одначе все ж хочется ноги поскорей унести.

– Вижу, достал тебя твой опекун. Эх, был бы на дворе двадцать первый век – в полицию б на него накатал телегу!

– Телегу? Не! Сейчас на санях токмо. Аль вот – на лыжах.

– Тьфу ты, господи.

Егор не знал, как и отреагировать – вроде как посмеялся парнишка, однако на шутку-то не похоже, больно уж голос серьезен, да.

Ух, как они все погнали, лыжники чертовы! Вожников все пытался нагнать Федьку – да тот так летел, словно на крыльях, лишь бы от усадьбы Игната Голубеева подальше. Видать, достал своеземец…

– Эй, Федька… обожди.

Куда там. Неслись, черти средневековые. Ох, дать бы вам всем в морду, что ли? Может, легче бы стало на душе? А что? Ивану Борисычу – апперкот в челюсть, Даниле, братцу его – хук слева, Антипу – по печени, Федьке… Не, Федьке никуда не надо – негоже боксеру детей бить.

– Ну, вот оно, Белеозеро, и есть! – первым взобравшись на пологий, с па́рящими черными проталинами, холм, обернулся Федька. – Пришли.

– Пришли?

Переглянувшись, Борисовичи, побросав лыжи, рванули вверх прямо по проталинам, следом бросились и Антип с Егором.

– Господи! – Иван Борисович, сняв шапку, вгляделся вдаль и размашисто перекрестился.

Слева – если смотреть с юга, с холма – от устья Шексны, на фоне огромного, белого, с заметно подтаявшим припоем, озера, тянувшегося до самого горизонта, громоздилось скопище серых, неприметных избушек да огороженный деревянной стеной терем, словно из какого-то исторического фильма. Да, еще были церкви, тоже деревянные, некоторые – с позолоченными маковками. Егор ничему не удивлялся уже – все так, как и должно было быть в тысяча четыреста девятом году.

– Ране тут, у реки самой, город-то стоял, – сняв с головы шапку – жарко! – со знанием дела пояснил Федька. – Потом мор случился, почитай, с полгорода перемерло. С той поры и перенесли городок, отстроили.

Антип ухмыльнулся:

– А я слыхал, ушкуйники новагородския его пограбили да сожгли, не так?

– Не, город они не жгли, – помотал головой подросток. – Игнат, хозяин мой, говорил – Погост Серединный только. Гаврилы Лаптева, сыне боярского, погост.

– Слышь, как там тебя? Федька? – сплюнув, с ленцой повернул голову Иван Борисович. – Знакомые в Белеозере есть?

Подросток вновь помотал головой:

– Не, господине, нету. Да я тут и был-то всего пару раз – овес хозяйский на ярмарку возили.

Егор скривился:

– Тьфу ты, господи! Овес!

– Погодь! – резко оборвал Иван Борисович. – Как я вижу – у тебя, Егорий, в Белеозере тож никого нет, так?

– Так, – кивнув, Вожников пожал плечами. – Я ж говорил уже.

– И это – нехорошо есть, – задумчиво погладив бороду, промолвил старший братец. Глубоко посаженные, непонятного цвета глаза его сверкали какой-то грозной решимостью и – вместе с ней – недоверием, правда, недоверием вовсе не к проводникам, а к общей сложившейся сейчас ситуации.

– Да, братушко, наобум, сразу, идти – волку в пасть! – поддержал брата Данило Борисович. – Чай, Белеозеро-то с полсорока зим под Василием.

Иван Тугой Лук хмыкнул:

– Ха! С полсорока? Да зим три дюжины. Потому и пастись должно.

– Думаешь, брате, уже и тут гонцы московитские? Ловят нас, ждут?

– Не думаю, – старший братец мотнул головой, словно отгоняя какое-то видение. – Не успели еще, не могли успеть.

– А погоня?

– И те – вряд ли. Хоть и умен Афонька Конь-воевода, а все ж покуда сообразит, где нас искать – так и дороги растают. Так и будут людишки его до лета сидеть, ждать – а куда им деться-то?

– А вдруг да успеют?

– Успели б – так и мы б их заметили. Где-нито позади костерок, дымок… Не-ет, братец! Не могли успеть. А пастись все ж надо – вдруг да узнает нас кто? Князю тутошнему доложат, а тот, от усердия глупого, возьмет да прикажет имать. Ведомо ведь, как мы с Васильем…

– Как кошка с собакой!

– Вот-то именно.

Иван Борисович оглянулся:

– А ты что скажешь, Антип?

Чугреев почесал черную цыганистую свою бороду, потеребил блеснувшую в левом ухе серьгу – тоже еще, модник-метросексуал! – утробно высморкался в подтаявший снег и, чуть помолчав, молвил:

– Были у меня тут знакомцы. Да-авно.

– Дак что ж ты молчишь-то?!

– Не уверен, что они в Белеозере, – мотнул головой Антип. – Времена нынче непростые: кто затаился, кто в Хлынов к ватажникам-братушкам ушел, а кого уж и в живых нету. Ну, схожу, конечно, гляну, а вы пока здесь…

Недоверчиво скривив губы, Данило Борисович махнул рукой:

– Нет уж! Мы с тобою пойдем. Разом!

– Ну – разом так разом. Только это, не в сам город надо – на посад, есть там одна корчемка. Кем вот только сказаться-то?

– Скажите – туристы, – с усмешкой посоветовал Вожников.

Иван Борисович отмахнулся:

– Вечно ты, Егор, непонятные слова говоришь.

– Тогда – охотники, рыбаки… или это – этнографическая экспедиция.

– Чего-чего?

– Ну, типа – нефть ищем. Ха!

– Как говорили, так и скажем, – быстро произнес Чугреев. – Купцы мы, только не сами гости торговые, а помощники – выехали, мол, в важские земли – соль договориться купить, а, как договоримся – потом уж и вывезем, на стругах сперва, потом – обозом.

– Да-а, – подумав, согласился Данило. – Так и надо сказать. Хитер ты! А что корчмарь?

– Старый знакомец, если жив еще, – Антип кашлянул и перевел взгляд на Егора. – Человек верный, но все ж пастись надобно, языком-то зря не молоть.

– А что ты на меня-то смотришь? – обиженно встрепенулся Вожников. – Нашел самого болтливого, ага.

– Не только про тебя говорю, – ничуть не смущаясь, Чугреев кивнул на Федьку. – Про него тоже. Начнут расспрашивать – кто да зачем? – вот так, как придумали – и говорите. А вообще лучше с корчемными ярыжками языки не чесать.

Егор неожиданно рассмеялся:

– Дались тебе наши языки, конспиратор хренов. Ну, что, идем, наконец?

– Вот теперь – идем.

Егор все же радовался – ну, ведь пришли, наконец, пришли. Хоть куда-то вышли. Почитай, целый месяц по лесам шатались, и это зимой-то! Ну да, да, зимой, март – по здешнему месяц еще студеный, снежный, а вот наступивший апрель – снегогон, так в древности и прозывался. Солнце уже пригревало совсем по-весеннему, прилетели, гнездились на вербах грачи, все больше появлялось проталин, с холмов потекли ручейки, зазеленела на полянках первая травка, поднялась по склонам оврагов молодая крапива, мохнатым золотом зацвели цветки мать-и-мачехи – первые признаки близившегося тепла. И лед на реке стал ненадежным – трещал, исходил у берегов бурым припоем, хотя ясно было – недели две постоит еще, может, и три – а уж потом…

Потом – ледоход, с бурным, высвободившимся из оков течением, со страшным треском сталкивающихся льдин, с мелким ледовым месивом – шугой, и – еще через неделю – чистая, бурная вода… для плавания еще мало пригодная: слишком уж велика скорость, опасно. Егор когда-то на байдарках сплавлялся, и что такое весенний паводок, знал.

Егор на ходу улыбался – все его почему-то радовало сейчас, и блекло-синее небо, и улыбающееся за легкими облачками солнышко, и золотившаяся лыжня… впрочем – какая лыжня? Санный путь! Да-да, самый настоящий. Вот он – город.

– Лыжи, это, снимайте, – останавливаясь, оглянулся идущий впереди Антип. – Во-он тот двор, крайний.

Погруженный в свои мысли Егор и не заметил, как пришли. А, посмотрев вперед, увидел то, что ожидал: бревенчатые, крытые дранкой и соломой избы, серые угрюмые заборы, невысокий частокол с наглухо запертыми воротами и – отовсюду – громкий собачий лай.

Молодой человек усмехнулся:

– А не очень-то жалуют здесь чужих.

– Чужих нигде не жалуют, – обернулся Чугреев… коего тут же подозвали Борисычи.

О чем-то пошептались…

Антип хмуро кивнул и, подойдя к Егору, тихо сказал:

– Федька у нас – лишний. Борисычи сказали…

– Понимаю – «скрипач не нужен»! – произнес Вожников фразу из старого фильма. – Не нужен так не нужен – пусть себе идет парень по своим делам.

– Не-е, – оглянувшись на подростка, Чугреев нехорошо прищурился и понизил голос: – Ты не понял, Егор. Отпускать его никак нельзя – вдруг да про нас ляпнет? Сейчас мы его вдвоем… во-он в том овражке. Да быстро управимся, снежком потом присыплем и…

Егор дернулся, вдруг осознав, что напарник его говорит совершенно серьезно, без всякого намека на шутку – пусть даже плоскую и грубую. Действительно – предлагает парня убить. Вот так, просто… Ну, беспредел! И, главное – на людях… ну, почти на людях. Впрочем, Вожников и в самом глухом лесу на такое дело ни за что бы не подписался, что он, киллер, что ли? Да и киллеры-то за большие бабки душегубничают, а тут… просто так человека валить? Пусть и пятнадцатый век, а как-то не очень.

А Чугреев уже подзывал Федьку – кричал что-то, по-доброму щурясь от бьющего в глаза солнышка, вот еще немного и… Упыри-Борисычи стояли поодаль, посматривали на избенки, что-то вполголоса обсуждая.

– Пойдем-ка к овражку, Феденька. Поможешь лыжи прикопать.

– Ага. Сейчас!

Больше не думая, Егор ухватил Чугреева за рукав:

– А ну-ка, постой! Может, по-другому решим с парнем? Чего он кому расскажет-то? Сирота. Беспризорник.

– Дак и я Борисычам говорил, – неожиданно согласился Антип. – Чего зря убивать? Я б парня в ватажку взял… мы б с тобой взяли, а?

Вожников нервно расхохотался:

– Да взяли бы, чего там!

– Во! – не на шутку обрадованный собеседник от души хлопнул Егора по плечу. – Так и знал, что согласишься! Ну и правильно – чего тут тебе одному? Сгинуть токмо. А Федька – ты прав – отроче ловкий, пригодился бы. Тем более – каждый человек на счету, негоже разбрасываться!

– Так чем тогда…

– А Борисычи?

– Сейчас я с этими упырями поговорю! Уж как сумею…

Молодой человек ухмыльнулся, в деталях представив, как обмякнет, уйдет в нокаут от прямого в челюсть грузный Иван Борисович и – тут же, через секунду-другую – его «молодший» братец. А чего боксеру-то? Главное – на расстояние вытянутой руки подойти.

– Иван Борисыч, Данило…

Братья разом оглянулись:

– Что у вас там? Не заладилось?

– Да так…

Еще десяток шагов – много. Борисычи – те еще волки, почувствуют что не так – сорвут луки… А стреляют они – Егор давно убедился – метко.

– Решили вот Федьку не трогать…

Пять шагов… три… Изумленные глаза «упырей»…

– Решили к себе в бан… в ватажку взять. Пригодится!

А вот теперь – пора! А ну-ка…

– В ватажку? – братья переглянулись. – А чего ж Антипка нам про то не сказал? Побоялся перечить, что ли?

– Верно, так.

Иван Борисович неожиданно хохотнул:

– Ну и дурень! Ватажка – дело хорошее, тем более – пока еще лед на реках сойдет да пути-дорожки просохнут. Месяц пройдет – точно.

– Не, брате – лучше не рисковать! – возразил Данило. – Сам же сказал – пастись надобно.

– Пастись – то так. Одначе с ватажкой Антип неплохо придумал. Ежели вдруг да московиты…

– Да где он людей-то для ватаги сыщет!

– А это уж его дело, – Иван Борисович дернул бородой и упрямо набычился. – Так скажу: ватаге вашей – быть! Ежели что – подмогнете, а уж за нами не станет. Токмо вот еще что: содержать вас не будем – нет серебришка столько, так что кормитесь уж сами… И жить потом будем – по отдельности.

– Да как же так, брате? – все не унимался Данило.

А не стукнуть ли ему в печень?

– Они ж, с ватажкой-то, вдруг да похощут выдати нас?!

– Если дурни – так и могло б быть, – невозмутимо улыбнулся старший. – Одначе Антип – не дурак, да и Егор – тоже. Понимать должны – ежели уж совсем их обложат, так куда податься?

– И куда?

– Так к нам же, Данило! В княжество… в наше княжество, так!

– Сперва на него ярлык получить надобно! А вдруг да…

– Получим! И Васильку Московскому нос утрем. А не утрем – так сами, как думали, подладимся в Хлынов, к ватагам… и этих с собою возьмем, призовем… – сплюнув, Иван Борисович резко повернулся к Чугрееву: – Антип! Эй, Антипе. Ты отрока-то брось… пусти… Да идите вместях к нам – в корчму подадимся.

Во, вышла беседа! Егор покривился, разминая пальцы. Разборки-непонятки одни. Княжество, ярлык…

И все равно – от них, от того же Антипа отставать не надо. Сгинешь уж точно. Потому как средние века – один пропадешь.

Пройдя вдоль частокола по узенькой, вытоптанной в просевшем снегу тропке с желто-оранжевыми потеками мочи – видать, страждущие оправлялись тут же, особо не заморачиваясь, путники остановились возле массивных ворот из тесаных, почерневших от времени досок. Антип, недолго думая, изо всех сил забил, забарабанил по воротам кулаками, а потом, повернувшись – и ногами тоже. Со двора донесся истошный собачий лай, а чуть погодя послышался чей-то хрипловатый голос, вовсе не показавшийся Егору приветливым:

– Кого там несет?

– Гости торговые! – прокричал Чугреев. – Со слугами, без обозу!

– Много вас?

– Да пятеро.

За воротами завозились, заскрипел засов.

– Две денги за ночь, – снова раздался голос.

Антип тут же возмутился:

– Ого! А не дороговато будет?

– Так ведь не с каждого – со всех.

– Ну, со всех – еще куда ни шло.

Левая створка ворот наконец-то отворилась, и взору беглецов предстал… самый настоящий татарский баскак – толстый, кривоногий, низенький, с круглой, бритой наголо головой, куцей черной бородкой и такими же черными реденькими, уныло свисавшими по бокам рта усами.

– Ну, здоров, Ахмет, – пройдя во двор, осклабился Чугреев. – Не узнаешь, что ли?

– Узнал, узнал, – татарин прищурил свои и без того узкие глаза, так, что Егор даже засомневался – а видит ли он сейчас вообще хоть что-нибудь.

Впрочем, нет – видел:

– Здрав будь и ты, Антип, и вы, торговые гости.

– Ну, вот, – Антип обернулся с самой светской улыбкой. – Прошу любить и жаловать – Олександр, хозяин постоялого двора, крещеный татарин.

– Ты ж сказал – Ахмет!

– Так и я и говорю – крещеный. Олександр – то он в крещении, но все зовут – Ахмет Татарин.

Иван Борисович с ухмылкой взглянул на кабатчика:

– А нам-то как тебя называть, человеце? Ахмет или Олександр?

– А хоть горшком назовите, токмо в печь не сажайте!

Прикрикнув на живо утихомирившегося цепного пса, Ахмет-Олександр гостеприимно пригласил гостей в корчму – приземистую, вытянутую в длину, избу, рубленную – «по круглякам» – в обло, с многочисленными галерейками и пристройками, окромя которых во дворе еще имелось с полдесятка бревенчатых и дощатых строений. В дальнем Вожников с ходу опознал баньку, а в ближнем, судя по воротам – ригу или овин. Поднявшись по невысокому крылечку, гости вошли в корчму.

Егор вовремя пригнулся, едва не ударившись лбом о низкую притолоку, и, выпрямившись, разглядывал обстановку, уже, надо сказать, привычную – слюдяные окна, закопченная икона с теплившейся тусклым зеленоватым светом лампадкой, длинный, сколоченный из толстых досок стол, лавки, поставцы-подсвечники.

– Вы от поснидайте сперва, а язм распоряжуся с банькой. Помоетесь?

– Охотно!

Радостно потерев руки, Иван Борисович уселся за стол и, дождавшись, пока рядом расположился братец, милостиво кивнул остальным:

– Инда присаживайтесь по-простому, рядком. Ты, Егорий – ближе к нам, а ты, Антипко, в уголок, во-он на ту лавку.

– А Федя? – возмутился Егор.

Все трое посмотрели на него с большим удивлением:

– Федька на кухне поест, как слуге и положено.

Ах, ну да, ну да… Слуга… Ох, надоели. Свалить что ли от всех вас в город? А что… погулять, размяться – чего тут, в клоповнике этом вонючем, сидеть?

– Гости-то – вы? – взглянув на Борисовичей, с поклоном осведомился Ахмет Татарин. – А Антип и…

– То Егорий. Воины, стража наша.

– Ага, понятно, – хозяин «отеля» что-то быстро прикинул в уме. – Народу у меня много – все пути летнего ждут, с распутицы позастряли. Инда место найду, вам, гости торговые – в овине. Не побрезгуете?

– В овине так в овине, и хуже иногда приходилось.

– Ну, вот и славненько. Я слугу пошлю – он там печку протопит, тепло будет. А сторожа ваша на ригу пусть идет, там тоже печка. Можно и слугу туда же… ежели стража ваша не против.

– Да не против, – ухмыльнулся Егор. – Пусть с нами ночует, что ж.

– Договорились!

Громко хлопнув в ладоши, хозяин «отеля» подозвал обслуживающий персонал, столь же колоритный, как и он сам: двух парней лет двадцати в посконных рубахах и постолах.

– Митька, Середко, живо гостям еду! Да девкам скажите – пущай дров наколют да воды натаскают в баню. Ну, вот, – Ахмет широко улыбнулся гостям. – К вечеру и банька, а до того, опосля, как пообедаете – отдохнете.

Поели примерно так же, как и у своеземца Голубеева Игната, на этот раз, правда, за все заплатив – Борисовичи расщедрились, так что ж! Те же каши, кисели, из разной рыбы ушица – налимья, стерляжья и совсем дешевая – окуневая. Еще и дичь, и пироги – с кашей, с капустой, с вязигой. Пока ели, пришли в трапезную и другие постояльцы в разноцветных, с крученым узорочьем да пуговицами кафтанах, подпоясанных разноцветными кушаками, при бородах, пусть даже самых куцых.

Во время обеда Егор не притронулся к медовухе, крепче кваса ничего не испил, а затем отправился в город. Так, посмотреть… Интересно все же, не каждый же раз вот так… в пятнадцатом веке!

Уже было, наверное, часа четыре пополудни, или даже пять, когда Вожников, выйдя за ворота корчмы – кстати, почему-то широко раскрытые – зашагал вдоль заборов к видневшейся неподалеку деревянной церкви, на маковке которой золотился крупный, похоже, что тоже деревянный, крест, сильно напоминавший могильный.

За заборами лаяли псы. Повернув за угол, тропинка протиснулась меж высоких глухих оград, юркнула в темный, сильно пахнущий навозом проулок и, наконец, словно ручей в реку, влилась в достаточно широкую – метра два – улицу, практически безлюдную, если не считать пары беспризорников в каких-то лохматых, немыслимого вида полушубках и лаптях.

– Эй, парни! Мне как в центр выйти?

Заслышав Егора, беспризорники сгинули вмиг, как и не было, скорее всего – скрылись в узкой, между глухими бревенчатыми стенами, щели, куда, подумав, решительно направился и Вожников, завидев сверкающий впереди, над избами, крест. Едва протиснувшись, молодой человек оказался на небольшой, довольно-таки людной площади, как раз перед церковью. Овальная в плане, площадь эта тянулась куда-то влево, за церковь и дальше, все к тем же деревянным оградам с массивными даже с виду воротами, за которыми опять же блажили-лаяли псы.

Тьфу! Молодой человек раздраженно сплюнул под ноги – опять эти заборы! Покосившиеся избенки, оборванцы всюду, а вот, нещадно колотя плетками не успевший вовремя убраться с дороги народец, промчались верхом на конях дюжие молодцы в прошитых ватных кафтанах-доспехах – тегиляях. Этакий панцирь с высоким воротником и короткими рукавами. Пожалуй, в холод-то в нем куда удобнее, нежели в кольчуге или, скажем, байдане – той же кольчуге, только из плоских раскованных колец. У каждого молодца на боку болталась сабля или уж, на худой конец, шестопер, а у одного вместо шапки – мисюрка: высокий, с кольчугой-бармицей, шлем.

– А ну, разойдись, тли! Пошевеливайся! Батюшка-боярин едет!

Ну, как же, как же – боярин! Кому же еще-то? Проехал важно на белом коне, в длинном кафтане из синего аксамита с шелковым поясом, на ногах – зеленого сафьяна сапоги, на голове – мохнатая соболья шапка. Красавец, как есть красавец!

Задумавшись, Егор огляделся по сторонам… и едва не получил по лицу плетью.

– Пр-р-рочь с дороги!

Хорошо хоть успел увернуться, все ж бывший боксер, реакция не потеряна. Не, но что такое делается-то?! Вот отморозки! Стянуть с коня, да отоварить – хуком или – как раз удобнее будет – апперкотом, снизу.

– Ты че, утырок, творишь?

Зря кричал Вожников, поздно – всадники уже успели уехать, а народец, в том числе и те, кому только что не по-детски досталось плеткой, как ни в чем не бывало продолжал заниматься своими делами: кто-то что-то покупал, кто-то продавал, рекламируя свой нехитрый товар настолько истошными воплями, что у Егора с непривычки заложило уши.

– А вот – веники, веники, дубовые, березовые, можжевеловые!

– Рыба! Рыбка-белорыбица, с утра словлена – налетай!

– Сби-и-ите-нь, сби-и-итень! Сладок, заборист, горяч!

– Пироги, пироги, только что из печи – прямо в рот мечи! За мортку всего, есть и за полпула!

Мортка, пуло… Вожников усмехнулся: надо же, это все медные монетки века четырнадцатого, да, пожалуй, что так… никто их и в глаза не видел, не дошли. Еще была одна, называлась интересно – «полпирога».

Кто-то дернул за рукав:

– Господине, купи веничек! Можжевеловый, отдам за полпирога. В баньку пойдешь, меня добрым вспомянешь.

Ишь ты – «вспомянешь». Егор невольно отстранился – ну и тип: мосластый, плечистый, бородища пегая в разные стороны, нос – крючком. Такому не вениками торговать, а с кистенем стоять в темном проулке. Да-да, вот именно – с кистенем!

– Рыбка, рыбка-белорыбица, прям из реки… Мефодий! Соседушка! Купи рыбку.

– Нет у тя стыда, Миколай. Снулая твоя рыбешка-то!

– У кого снулая? У меня?! Да сам ты снулый, старый пень.

– Я старый пень? Н-на!!!

Размахнувшись, какой-то седенький, как раз проходивший мимо Егора дед в армяке и треухе, ничтоже сумняшеся заехал торговцу рыбой в ухо! Да так удачно попал – хоть удар, конечно, не боксерский, – что незадачливый рыбник так и сел задом в снег, в потемневший и подтаявший уже сугробец. Сел, но тут же вскочил и тут же отоварил шустрого деда. Треух полетел в одну сторону, дедок – в другую… Вожников хотел уж вмешаться, да не успел – кто-то заголосил рядом:

– Манефу! Манефу-колдунью везут, счас казнить будут!

– Манефу везут! – заволновались кругом, закричали радостно. – Колдунью топить будут!

– А, может, голову отрубят? Или – на кол?

– Скажешь тоже, Мефодий – на кол. Так и колов не напасешься, не-ет! Я ж говорю – в прорубь.

– Не, Миколай, все ж я мыслю – на кол.

Только что разобравшиеся соседи – рыбник и седенький дед – помирились прямо на глазах, словно ничего такого меж ними и не было. Да и правда, что было-то? Подумаешь, один кулаком по уху приложился, другой в скулу. Как говаривал голосом Василия Ливанова мультяшный Карлсон – «пустяки, дело житейское». А чего ж!

Все вокруг вдруг пришли в движение, возбужденно заголосили, побросали все свои дела, быстро сбиваясь в кучи, на глазах перераставшие в довольно-таки многолюдную толпу, в которой опять же упоминали о какой-то «колдунье Манефе».

– Прошло летось она посевы все потравила, Манефа-то! Говорят, мстила кому-то.

– А помните, православные, почитай всю осень дождило? Тоже ее, колдуньи, работа! Сама призналась.

– Теперь казнят.

– Поделом ей!

– Вон, вон, люди – везут!

В полном соответствии с законами, выведенными когда-то знаменитым философом и социологом Гюставом Лебоном, собравшаяся в мгновение ока толпа охватила, сжала Егора со всех сторон, превращая в кирпичик, в клеточку ее большого и подвижного, разлапистого, как у громадной амебы, тела, захватывая и подчиняя себе сознание.

– Ма-не-фа! Ма-не-фа! – речитативом врезалось в мозг.

– Каз-нить! Каз-нить! Каз-нить!

– Выдать головою колдунью!

Захватив Вожникова, словно магнит хватает железный обломок, толпа повлекла, потащила Егора за собой, делая своей частью неудержимо и властно, так что пытавшийся выбраться хоть куда-нибудь молодой человек с ужасом понял, что сделать это уже невозможно никак, поздно уже, и просто не в человеческих силах!

– Ма-не-фа! Ма-не-фа!

– Казнити волхвицу, казнити!

– В прорубь ее!

Лишь бы ребра не сломали, лихорадочно думал Егор. Вот ведь попал-то! Угодил, как кур во щи… или – в ощип – как правильно? Наверное, и так, и этак можно.

– Везут! – закричали откуда-то сверху. – Везут! На санях, в клетке. Сейчас на крутояре казнить будут.

Толпа уже выхлестнула из города, едва не прихватив с собою половину городских стен, и без того изрядно прореженных и разбитых, в общем – откровенно убогих, вынесла молодого человека на крутой берег, с которого, как в амфитеатре, открывался чудесный вид как вдаль, так и рядом – метрах в пятнадцати-двадцати от глаз Егора, внизу, на льду реки, расположились сани и всадники, последние – числом около двух десятков. Тоже не особенно разодетые, лишь на одном – красный, с желтыми веревочками-канителью кафтан, да у некоторых – разноцветные флажки на копьях.

– Народ Белезерскыя! – привстав в седле, неожиданно громко возопил тот, что в красном кафтане. Как и все в здешней массовке – при бороде, в круглой меховой шапке. – Иматая волхвица, Манефа именем, ворожбу свою и худодейство признала!

– Признала! – эхом откликнулась-повторила толпа.

– И княжьим судом, людьми именитыми, боярами и детьми боярскими, приговорена к битью кнутом и справедливой казни!

– Так ей и надо, колдунье!

– Будет знать, как град на посевы нагонять!

– Смерть волхвице, смерть!

Краснокафтанный махнул рукой какому-то дюжему мужику в сермяжной, с закатанными рукавами рубахе – как видно, палачу. Тот, в свою очередь, призвал помощников – парней в таких же сермягах…

«А могли б и красные рубахи надеть, – как-то отстраненно подумал Егор. – Солидней бы все смотрелось, красочней».

А колдунья-то красива, ничего не скажешь! Достаточно молодая, даже юная, сидит себе преспокойно в санях в деревянной клетке. Кого ж напоминает-то? Какую-то известную молодую актрису… Ведь знакомое, знакомое же лицо… Татьяна Арнтгольц? Гусева? Бли-ин, не вспомнить…

Кто-то опять выкрикнул:

– Смерть волхвице! Смерть!

– Смерть! – радостно подхватили рядом.

– Погодьте, сначала ее кнутом побьют, а уж опосля – в прорубь.

– И правильно – пущай помучается.

Помощники палача молча вывели «волхвицу» из клетки, тут же к этой же самой клетке и привязали, умело спустив со спины платье… Ух, как смачно ударил кнутом палач! С оттяжкой, с посвистом, оставив на белой девичьей спине длинную кровавую полосу. Несчастная колдунья дернулась, застонала… А палач ударил еще, и еще, и еще. Упали на лед кровавые брызги, волхвица задергалась, заплакала, завыла…

Бирюч махнул рукой:

– Хватит! Еще сдохнет раньше времени. Похлестал малость – пора уж и в прорубь.

Кивнув, палач бережно отдал окровавленный кнут помощнику, другой в это время отвязывал руки колдуньи от клетки, да замялся, видать, узлы-то затянули намертво, так, что и не развязать.

Выхватив из-за пояса нож, палач оттолкнул незадачливого своего помощника, разрезал путы и, схватив волхвицу за волосы, поволок к черневшей рядом с санями проруби, куда и сбросил – столкнул ногами.

Избитая колдунья исчезла было под водой… но вскоре вынырнула, забила об лед руками.

– Не принимает ее водица-матушка! – громко объявил бирюч. – Что делать, православные, будем? Топить далее, або главу рубити?

– Главу! Главу!

– Воля ваша…

Глашатай что-то приказал палачу, вмиг взявшего в руку устрашающего вида саблю. Сверкнул на солнце клинок…

Ввухх!!!

Брызнула фонтаном кровь, и отрубленная голова волхвицы кочаном покатилась по льду под крики забившейся в восторге толпы!

Господи… Егора вдруг пронзил запоздалый ужас – куда ж он пришел-то! Погулял, блин.

С громким хохотом палач поднял за волосы окровавленную голову волхвицы, показал – о, как взревела толпа! – всем и… кинул, швырнул в самую гущу. Этакий пляжный волейбол!

– Не берите! Не берите голову, православные! – предупредил кто-то, стоявший позади Вожникова. – Этак они других колдунов ищут. Дотронешься, и твоя голова с плеч!