Читать книгу Прислушиваясь к сентябрю - Александр Рудт - Страница 5

И хруст шагов по гравию, и звёзды..

и августом пропахший полумрак..

и все заботы прошлые – пустяк..

вот только жизнь переиначить поздно..

что мы искали? что уберегли,

когда два чувства только неизменны:

вот это притяжение вселенной

и это осязание земли?

Всего осталось дочитать

осколок, главку…

Не трогай воздух и цвета —

помедли, август…

Мне б только гула тополей

с холмов соседних,

и тихой горечи твоей

глоток последний…

Помедли…

я уже как ствол —

столбняк… мурашки…

Мне от молчанья моего

светло и страшно.

Сейчас мне разомкнет уста

мерцанье истин,

и будет речь легка, чиста,

как шелест листьев…

..Пусть тяжко в соснах, елях бродят смолы,

и озеро недвижнее стекла —

в моем краю повымирали пчелы,

и тень недуга на душу легла…

и что за яд в цветке? во мне? в аллее

старинных лип? в ком отзовется он —

в праправнуке? – ещё не быв – болеет —

где перейден незримый Рубикон?

причастный к веку, я виновен тоже?

иль на меня вину взвалить хотят? —

виновен ли калика перехожий

в том, что заводы изрыгают чад?

и всё ж, потомок, сквозь все поколенья,

за то, что и тебе свой крест нести,

за то, что грешен я и что с рожденья

дышу смертельным воздухом – прости…

Заклинаю тебя, этот узел проблем ненадолго.

Перебесится март и апрель отболеет водой.

И томленье души, и травы колыхание волглой —

станет добрым вином – как случалось уже за бедой.

И сирень закипит, из садов и дворов вырываясь,

и на белые ночи с черёмух сойдёт снегопад.

И греша, и смеясь, ненавидя, прощая и каясь,

не заметим, как минем и рай зазеркальный и ад.

На февральском снегу светотени старинного парка,

и не слышно шагов из-за ветра, хранящего злость.

Глупо губы кусать – тайны вспыхнули хворостом жарким,

но не вырвать надежду, как ржавый согнувшийся гвоздь.

Не гадай, не кричи – упадёт ещё счастье в ладони,

колкий час этот вспомнится с лёгким, спокойным смешком.

И сегодня, и присно мгновение толкает и гонит,

а судьба-акробат

                          медлит перед

                                              слепым кувырком.

Это мартовский день.

Кроны сосен – бесснежны.

Но сугробы простудой ещё отдают.

Отсекают тоску и усталость небрежно

добрый глянец янтарный и хвойный уют.

Силы есть на шажок, на улыбку и веру.

Всё бывает… чем чёрт.. может, этой весной.

Надоевшие притчи, чужие примеры —

слава Богу, уже обхожу стороной.

И не воздух сегодня, а брага густая.

А в сугробе – никчемный загонный флажок.

Как сорока хохочет, на крону взлетая!

Как исходит водой в тёплых пальцах снежок!

Городок мой, я тебе не нужен.

Впрочем, невеликая беда.

Всё равно похрустывают лужи

и дрожит капельная вода…

и сентябрьский ветер над аллеей —

искренен, уютен и щемящ…

и от духа тополей шалея,

дождь июньский трогает мой плащ.

Городок мой, я пройду неслышно

горькой и пустынною стезей…

надо мной без славословий пышных

хлопнут крышкой, заспешат с землей.

А пока что на сыром бульваре

отраженье облаков у ног…

есть и ты у Воланда на шаре,

северный уральский городок.

Ты мне снился за морем, бывало…

я тебе не снился и не снюсь…

для чего старуха нагадала,

что в твоих аллеях растворюсь?

Городок мой, я тебе не нужен…

да и я ли только, Боже мой!

Лист кружится и планета кружит.

Солнце. Пульс.

И вечность за спиной..

Это осень в горах, это в сердце смятенье и горечь.

Птичьи клинья – сквозь душу – уносит за южную цепь.

не подняться вослед, не пропасть

в холодящем просторе.

Африканская – жаль! —

не дождется меня лесостепь.

Не посмотрит в глаза мне ленивая львица, зевая.

не обдаст терпким духом стремительных зебр табунок.

Я их вижу отсюда – из желтого. скального края,

но бормочет уральский – сентябрьский – ручей возле ног.

Дразнит охристый склон. И в кленовой долине – уютно.

Я сейчас задохнусь.

Это осень в горах… Боже мой…

Это счастье шагнуло, меня прихватило попутно,

подняло над судьбой, над горами и вечной тоской.

Лист, упавший в ладонь, поднимаю за стебель упругий.,.

и вот это зовут увяданьем? – смешно. Не приму.

Это осень в горах. Мирозданье натянуто туго.

И со смертным восторгом я лбом прислоняюсь к нему.

Бьёт под сердце осень,

бьёт под сердце.

Луг за обмелевшею Турьёй

перерезан воробьиным скерцо

и смущен сорочьей суетой.

Журавлиный клин неторопливый,

промелькнув, всех птиц растормошил.

И тоску, и переливы силы

прячет шум немарафонских крыл.

Это ненадолго, это просто:

«Нам бы тоже, да нельзя никак».

Всё чернее леса голый остов,

всё сильней в березняке сквозняк.

Город сжёг листву в аллеях гулких

или вывез в ближние поля.

Далеко вспугнёт озёра «тулка»,

этот колкий луг не шевеля.

Тень мою пересекают птицы,

свет и тень в глазах, да облака.

Лугом ли, пичугой притвориться,

чтобы жизнь была ясна, легка?

А карьер Песчаный иней прячет

до полудня с южной стороны.

В мире – осень.

А в душе – тем паче.

Но восходит свет из глубины.

И про шапку в рукав, и сибирские степи,

про звезду до небес – угадал.

Не впервые поэт строки гибелью крепит —

не хотел – но судьбу предсказал.

Кровь Кассандры в российской поэзии бродит.

Как же быть? Нет иного пути?

И бесследно стихи, как грехи, не проходят.. —

и с тоски как с ума не сойти?

А мальчишки крылатых коней запрягают,

и калечатся в скачке, и мрут,

и за то свою горькую долю прощают,

что их песни – посмертно – поют.

В знойном мире только двое:

Бог и я. И звуков нет.

Сладкий запах красной хвои

да небес отмытый цвет.

Милосердные колени,

умиленье, слёзы – где?

Или сердце съело тленье,

или свыкся жить в беде?

Грешен, Боже, но не каюсь.

Принимаю жизнь как есть.

И твоей руки касаюсь.

(А ладонь давно – как жесть)

Но дыхание спокойно.

Не отторгнут. Надо жить

и контрастность сосен стройных

в омут духа уронить.

Что ж, пойду жуя хвоинку,

поищу и смысл, и суть.

«А поворотись-ка, сынку» —

он окликнет как-нибудь.

Что я вспомню? – сосны эти

и густой июльский зной.

И не даст он мне ответить,

губы мне накрыв рукой.

Ещё неделю похожу счастливым,

убогий скит почти боготворя.

О, как грохочут ледяные ивы!

О, как зовёт сосняк из янтаря!

«Пройдёт и это» – злая правда жизни.

Ах, Соломон… И слышать не хочу.

Пусть печь с растопкой каждою капризней,

Всё по сердцу, по вере, по плечу.

Густа похлёбка. И светло – без песен.

И в небеса январские вопрос:

«О, Господи! Душа моя воскресе?» —

ответа нет. Но хорошо до слёз

Привыкаешь с годами,

коли жребий такой, —

хуже видя глазами,

зорче видеть душой.

И прощается много,

мимо зла – налегке.

И дыхание Бога

на небритой щеке.

Эмигрируют тучи

в ненасытную даль.

И одно только мучит:

поздно… мало… а жаль…

Посидим с тобой до петухов

и помянем стольких из знакомых.

А ведь были мужики – не промах.

В ореоле славы и грехов.

И у нас котомки наготове.

Ошибались, торопились. Что ж —

всуе? не исправишь, не вернешь.

Наливай – для разжиженья крови.

Да не пьётся что-то. Помолчим.

Что нам, некурящим, остается?

Разве «Из-за острова» споётся —

без былого хора, нам двоим?

Из альбома – радостных, беспечных —

столько окликающих юнцов —

шалопаев, гадов, мудрецов —

спутников – живых и мертвых – вечных.

Жизнь мудра? – да чёрта с два, родной!

Встретились – всё помним, не ругаем…

Но сидим и свет не зажигаем,

мучаясь неведомой виной.

Огромные голодные снега

из леса в город вытолкали рысь.

Коты и псы, почувствовав врага,

к подвалам и подъездам понеслись.

А зверь от новых запахов пьянел.

И на балкон подняв свой желтый взгляд,

не слышал, как УАЗик подлетел.

И прыгнул из него на снег наряд.

Став в полукруг, шесть крепких мужиков

из пистолетов били вразнобой.

И кувыркалось тело средь снегов,

И крылось, крылось красной бахромой.

Недоуменье замерло в глазах,

и вышли когти навсегда из лап.

А звуки вязли в воздухе, в ветвях.

И забивался полдню в глотку кляп.

Труп уезжал, в багажнике трясясь.

А мир людей – дышал, спешил, мечтал…

И пёс бездомный, на людей косясь,

урча, дрожа, кровавый снег глотал.

Уже незримо покачнулись оси.

Художник кистью холст задел слегка.

Чугунная калитка. Солнце. Осень.

И счастье по инерции. Пока.

И через век душа моя согрета —

И чем-то перед ним я виноват.

..Шаги «второстепенного» поэта

по липовой аллее в листопад.

Негромко исповедуясь о пройденном,

не поднимаю колокольный звон —

в грудь не стучу, и не кричу о Родине…

Зачем? Не суетясь, в ней растворён.

Не сглатывалось иногда

Всевышнему

молитв и жалоб суетных не нёс.

Всё легче, легче отсекаю лишнее.

А мир светлей от новых майских гроз.

И не пугает хмыканье надменное,

когда дерзаю слабым языком

высказывать больное, сокровенное,

и не боюсь казаться дураком.

И век во всех аспектах принимающий,

пока дышу – и мыслью не солгу.

Вдыхаю миг, до почек пробирающий —

счастливый на летейском берегу.

Всё, что осталось: дорога, собака,

чистый блокнот да осколок мечты —

вот оно рядом.

Без грязи и лака

есть ли у жизни никчемной листы?

Мир уже в горсточку вместится скоро —

мудрый отсев или редкость чудес?

Солнцем приласкан, просквожен простором —

что я посмею просить у небес?

Пусть же подольше в судьбе прихотливой —

если решится расщедриться Бог, —

утром – прогулка с собакой счастливой,

вечером – Господи! – мамин звонок.

Задремалось вертолету на площадке,

и чехлов на утомленных лопастях

ветер мартовский касается украдкой —

истомившийся в чернеющих снегах.

Через сутки будет полная заправка,

и опять полёт над тундрой и тайгой.

А пока здесь бродит рыженькая шавка

и стоит у шасси с поднятой ногой.

Отдыхай себе, железо – разрешаем.

Так, наверное, дремалось лошадям.

Зацепилось за кабину солнце краем,

равнодушное ко всем людским делам.

И пока винту потоки злые снятся,

на площадке кто-то ходит налегке —

то ли сторож вышел просто поразмяться,

то ли Пётр с ключами бродит вдалеке.

Сладко утомленные «лаптой»,

к повороту речки вниз сбегаем.

А с холмов, вобравших летний зной,

дух сосновый накрывает краем…

Над осокой стрекоза висит.

Как копыта на берёзе – чаги.

Кто сейчас счастливей на Руси

нашей несмолкающей ватаги?

Пик каникул. На пять лет вперёд

всё понятно, ясно. Неужели —

как мгновенье сорок лет пройдёт —

одряхлеем? Срубят эти ели?

Губчатая детская душа

верит и не верит… отметает

свет оттуда… Рядом, чуть шурша,

ветер на поляне засыпает.

А река вчера была иной,

и расцвёл шиповник на обрыве.

И чета сорочья над сосной

кажется глупее и крикливей.

После смеха – грусть: баланс, закон.

Как следы идут по глине густо.

С нами. Без. Вовеки. Испокон.

Ах, как в сердце – солнечно и пусто.

Отрава лета – комары,

здесь на припёке вы ленивей.

По сини – ватные шары.

А под холмом – скворец на иве.

Почти недвижная река.

А луг за ней дрожит от жара.

Неслышно протекут века —

что в этом – счастье или кара?

Пёс ухом замшевым повёл:

приснился звук, иль явно слышит?

А за спиной качнулся ствол —

сосна? А может – полдень дышит?

В июнь заплавлен окоём.

И нету сил мечтать, итожить.

Лишь видишь: чутким хоботком