Читать книгу Из записок Лаврентия Берии - Александр Семёнович Черенов - Страница 7
Глава четвёртая
ОглавлениеВ Тифлисе меня встретили вполне доброжелательно, хотя и были уже в курсе «наезда» Кедрова: нет ничего тайного, что не стало бы явным. Епифан Кванталиани, председатель Грузинской ЧК и теперь мой непосредственный шеф, только посмеялся над этой историей. Ну, ему, конечно, что: не на него же «капали»! Но надо отдать ему справедливое: больше этой истории он не поминал. Да и некогда было: Киров не преувеличивал серьёзности положения. Больше того, оно оказалось ещё серьёзней. Жордания не оставил надежд вернуться в Грузию «на белом коне», и поэтому развернул за границей кипучую деятельность, и не только пропагандистского характера. В Грузию пошли «засланцы из-за кордона», и не с прокламациями, а с оружием. Опора на местах, как говорят бюрократы, была у него серьёзная.
И это не по причине недоработки местных товарищей. Уж, очень сильны были в Грузии сепаратистские и националистические тенденции (в редакции Жордании: «стремление к национальному освобождению»). Даже простые крестьяне – и те сочувствовали меньшевикам. Поэтому, сами понимаете, условия работы местной ЧК были не самыми благоприятными – за минимумом симпатий и к ней и прочим институтам большевистской власти. Всё это – в отличие от объёма работ: на отсутствие последнего грех было жаловаться.
Раскачиваться было некогда, и я «засучил рукава». Хотя, если бы я и затянул с этим мероприятием, обстановка сама «засучила» бы мне их. С Епифаном у нас сразу же установились хорошие рабочие отношения. Он не мог не заметить, что я прибыл сюда не с лопатой для того, чтобы подкопать кресло под ним. А так как профессиональный уровень большинства местных товарищей был не выше пола, то Кванталиани не составило труда заметить служебные достоинства новичка. Прошу только не считать это за похвальбу: таковы факты. И Епифан не мог не заметить их, даже если бы закрыл глаза. Никуда от этого не делись – потому что тоже не смогли, как ни пытались – и остальные мои коллеги.
И то: одно дело – характеристика, и совсем другое – проверка этого дела… в деле. К чему это я? Да, всё к тому же. К характеристике на Берию, которую мне выдал на дорожку Рухулла Ахундов, завотделом ЦК и секретарь Бакинского горкома. Там были такие слова – цитирую по памяти: «Товарищ Берия обладает выдающимися способностями. Лучший, ценный, неутомимый работник, столь необходимый в советском строительстве».
Не характеристика, а панегирик. Но со стороны, как говорится, видней. Конечно, если бы меня попросили отредактировать текст, я бы умерил дифирамбы. И не от природной скромности: завышенные оценки влекут за собой завышенные ожидания. А, как говорил один товарищ:
«Я не волшебник – я только учусь».
Но, как бы там ни было, а мы с грузинскими товарищами сработались быстро. Спасибо Ною Жордании: помог сократить адаптационный период. Народ «оттуда» повалил в таком количестве, что постоянный контакт не только с ним, но и с коллегами мне был обеспечен. Отсюда ежедневные и гарантированные возможности сработаться.
Дело явно катилось к восстанию. Я понимал нетерпение Жордании, но, в отличие от него, понимал и ещё кое-что: «надежды юношу питали». А, вот, меня питали не надежды, а точная оперативная информация от нашей агентуры и здесь, и «там». И из анализа этой информации нам с Епифаном нетрудно было прийти «к общему знаменателю»: «дохлый номер», но крови будет много.
Именно по этой причине мы с Председателем и решили воспользоваться моими прежними связями, которые я наработал ещё в бытность «княжичем» и «меньшевистским агентом». Через наших людей мы быстро и аккуратно вышли на след «засланца» Жордании по фамилии Джугели. Экс-председатель меньшевистского правительства отправил его в Грузию для отработки деталей на месте. Джугели мы взяли тихо, «без шума и пыли», и оперативно ввели его в курс дела. Ну, просветили насчёт перспектив – отсутствующих. С тем, чтобы он, в свою очередь, просветил насчёт них своего хозяина. Для пользы дела мы даже готовы были «дать вольную» Джугели.
Дополнительно я подстраховался и другими информаторами. Но, увы: Джугели не поверил нам здесь, а Жордания не поверил нам там. Напротив, наше желание предотвратить бойню – и, прежде всего, их же «заграничных освободителей» – и Джугели, и Жордания расценили, как… признание нами своей слабости и почти гарантированный успех вторжения!
Ну, что тут сделаешь? Как говорится, была бы честь предложена. «Освободителям Грузии от большевистского ига» Красная Армия – при деятельном участии нашего ГПУ – так намяла бока, что Жордания как-то разом поумнел. Нет, он не перестал воевать пером и матюгальником, но желающих познакомиться с красноармейской пулей, саблей или штыком больше в Грузии не объявлялось.
Ещё задолго до этих событий меня представили и «утвердили в должности» орденоносца: я «заработал» орден Красного Знамени. е хвалюсь, но для чекистов Закавказья – редкая награда. Правда, к моему назначению на должность начальника секретно-политического отдела полномочного представительства ОГПУ РСФСР в ЗСФСР это обстоятельство прямого отношения не имело, хотя наверняка учитывалось. Главную роль, конечно же, сыграло подавление августовского мятежа Жордании. Такое назначение говорило о многом. И, прежде всего, о том, что меня «окончательно заметили» в Москве. А уже это, в свою очередь, говорило том, что в заместителях я не засижусь.
И я не ошибся в намерениях «товарищей из центра». Я ещё представлял Москву (до двадцать седьмого года), а уже в двадцать шестом стал начальником ГПУ Грузии и заместителем Председателя ГПУ Закавказской Советской Федеративной Республики (было такое объединение всех трёх республик Закавказья). Я не могу сказать о своём назначении, что «это случилось». Не могу, потому что «случалось это» целых четыре года. Четыре года я был замом у Кванталиани, и вряд ли у него имелись основания упрекнуть меня в том, что я его подсидел. Четыре года я тащил на себе этот воз: сначала – вместе с Епифаном, а потом – вместо Епифана. Какое, уж, тут, «подсидел»? Естественная ротация кадров – вот, что это такое. Нормальное продвижение по службе перспективного работника. (Это я – о себе, но, заметьте, как скромно! Другие характеризовали меня, куда возвышеннее!).
Итак, в декабре двадцать шестого я возглавил Грузинское ГПУ. Было мне об ту пору, как не трудно посчитать, двадцать семь лет. Ничего удивительного: революция – дело молодых, потому что требует много сил. Наше время смело выдвигало молодёжь на самые ответственные посты. Я не беру гражданскую – это другой разговор – когда один в шестнадцать командовал полком (Гайдар), а другой в двадцать три – армией (Уборевич).
То есть, и у нас были свои наполеоны. Но и мирной порой – относительно таковой, конечно – время смело выдвигало молодёжь… Ну, хорошо: не время – партия. А то мне и так уже вовсю «шьют» покушения на святая святых: «руководящую и направляющую».
Примеры? Сколько угодно! Микояну и Андрееву в двадцать шестом был тридцать один, Кагановичу – тридцать три, но они уже входили в состав Политбюро. Да и «старикам» вроде Кирова, Молотова, Орджоникидзе или Бухарина было ещё далеко до сорока! А «на подходе» уже была «молодёжная смена» в лице Хрущёва, Маленкова, Булганина, Вознесенского и, не побоюсь этого слова, Берии! Такое, вот, было время: и не захочешь, а доверишься молодым. Потому что нужно впрягаться – и тянуть воз! Да и, как говорится, «молодым везде у нас дорога…». Конечно, и тут нужно разумное сочетание в духе установки «если б молодость знала, если бы старость могла». Потому что одной энергии маловато – требуются ещё и мозги. Потому что, сворачивая горы, можно и шею свернуть, прежде всего, себе.
Я умышленно сделал это небольшое лирическое отступление на тему карьерного роста. А то мне уже сейчас «грузят» продвижение «по блату». В наше время и слова такого не знали, как минимум, в «бытовом» смысле. Конечно, протекцию могли оказать, но дальше уже сам выплывай! За ручку по жизни тогда не водили! Есть такое американское словечко «selfmademan»: «человек, который сделал себя сам». Боюсь в очередной раз навлечь на себя гнев апологетов «руководящего начала», но я и есть такой, вот, «selfmademan». Никто меня «вверх по лестнице» не толкал, никто не отрабатывал ни поводырём, ни проводником, никто не заслонял «героической грудью» от гнева начальства.
Это я к тому, что сейчас наверняка отыщется немало желающих бросить в меня камень, если не первым, то хотя бы вторым. Припомнят всех моих «знакомых по жизни». Некоторых, правда, усердно «отмазывая» от слишком тесного знакомства со мной, дабы не запятнать этим знакомством их белоснежные ризы. А других моих «покровителей» уже сейчас готовят в «козлы отпущения». Только они, занятые изготовлением «козла» из меня, и не подозревают об этом.
Об этой категории, в силу некоторых соображений, я умолчу. О них ещё вспомнят и без меня. И «знакомство» со мной им ещё припомнят. А, вот, о второй категории сказать можно и даже нужно. Так, уже сейчас «жертвами коварных домогательств негодяя Берии» выставляют моих старших товарищей: Кирова, Орджоникидзе, Мясникова, Лакобу. Всех тех, кто бескорыстно одарил меня своей дружбой. Никого из них уже нет в живых, поэтому следствие безнаказанно может «подтягивать» меня к их финалам. Хорошо ещё, что не всех удаётся «записать в потерпевшие»: к факту гибели Сергея Мироновича меня, как ни старались привязать, а не смогли. Отвязались. Зато отыгрались по всем остальным. По полной программе отыгрались. О Серго и Несторе разговор впереди, а пока я остановлюсь на «моём участии» – «руководящем», естественно – в гибели Мясникова.
В то время, о котором я веду рассказ, Александр Фёдорович Мясников был секретарём Закавказского крайкома РКП (б), а впоследствии – Заместителем Председателя Совета народных комиссаров ЗСФСР. Мне приходилось по работе пересекаться с ним, но нечасто. В Закавказье я был слишком мал для такой величины, как Мясников. Поэтому по всем рабочим вопросам с ним сносился исключительно первый руководитель ЧК-ГПУ республики: в Азербайджане – Багиров, в Грузии – Кванталиани. И это правильно: каждому овощу – свой срок. Тем более что Кванталиани, пусть и хороший мужик, и чекист толковый, а к вопросам соблюдения подчинёнными субординации относился не только ревностно, но и ревниво.
Вот, я и старался не давать ему лишних поводов даже тогда, когда повод возникал помимо моего желания. Что тут поделаешь: в глазах Мясникова я стоял выше и Багирова, и особенно Кванталиани. Но ведь я не сам себя туда поставил! Я ничего не делал для того, чтобы, как говорить, выпятить себя на откровенно бледном фоне своего начальника. Напротив: я всегда «соблюдал дистанцию», «не наступал на пятки» и «не дышал в затылок». А о подножке или о том, что называется «падающего подтолкни», и речи быть не могло! Конечно, Епифан ревновал всё равно, но абсолютно беспочвенно. Так, что совесть моя была чиста.
Поэтому, как говорил один из персонажей Зощенко, «мне оскорбительно слышать…». Или, как говорил уже другой персонаж уже других авторов – Ильфа и Петрова: «а мне эти Ваши намёки очень даже оскорбительны». Речь – о намёках на мою причастность к гибели Мясникова. Тем, кто не помнит эту историю, напомню: двадцать второго марта тысяча девятьсот двадцать пятого года в авиакатастрофе погибли замПредсовнаркома ЗСФСР Александр Мясников, председатель Закавказской ЧК Соломон Могилевский и замнаркома РКИ Георгий Атарбеков.
Как говорится, погибли… ну, и что теперь поделаешь. Тогда, в двадцать пятом, ничего не поделали – и поделывать не собирались. Но сейчас, после слова «погибли» и перечня фамилий и должностей, мои «высокопоставленные критики» делают многозначительную паузу – и разят «убойным доводом»: «В это время Берия работал заместителем Председателя Грузинского ГПУ». И всё. То есть, «sapienti sat»: «догадайся, мол, сама!»
Ну, не сволочи, а?! Мало того, что не потрудились даже «разоблачить» как следует, так ещё и в «жертвы негодяя Берии» определили Мясникова! Человека, который без всяких намёков с моей стороны на всех уровнях характеризовал меня исключительно положительно – и однажды даже «записал в интеллигенты»! Человека, который не побоялся встать на пути «убийственно принципиального» Кедрова, когда тот задумал вплотную заняться мной! Человека, с которым мы ни разу даже не поссорились: ну, вот, нечего нам с ним было делить! Я – небезгрешен, но среди моих грехов никогда не было чёрной неблагодарности. И, потом, кто я такой был для него, если он – один из руководителей Закавказья, а я – всего лишь зампред республиканского ГПУ?! Я не стоял у него на дороге, он не стоял у меня!
Видимо, до моих «разоблачителей» что-то, наконец, дошло, и они подкорректировали обвинение. В новой редакции оно звучало так: «Мясников погиб в авиакатастрофе потому, что „что-то такое“ знал о Сталине». Воистину: «в огороде бузина, а в Киеве – дядька»! Причём тут Сталин?! И что такого в двадцать пятом мог знать о нём Мясников? Тем более, какие «тайны мадридского двора» могли быть после того, как по делегациям зачитали письмо Ленина с нелицеприятной характеристикой Генсека? Если бы Мясников «что-то такое» знал, то, уж, не преминул бы «дополнить» Ленина: Александр Фёдорович был человек горячий и принципиальный.
Да, и что «такого» он мог знать?! Давным-давно разоблачённую фальшивку о «работе» Хозяина на царскую охранку?! Так этой байке цена – ещё меньше той, что о моей службе в мусаватистской охранке: и на ломаный грош не наберётся! И с какого тут боку я?! Как это «знание» могло поставить под угрозу мою карьеру?! Мне это было, честно говоря, «до лампочки»!
Когда я привёл этот довод Руденко, дяденька прокурор быстро объявил перекур. Вернулся из Кремля – а откуда ещё?! – он уже с новой редакцией: «меня „попросил об одолжении“ Хозяин». Ну, а это уже ни в какие ворота! Кто я тогда был для Хозяина?! Он тогда ещё и Хозяином мне не был! Больше того, он меня ещё не знал, и вряд ли догадывался о моём существовании! Ведь это – двадцать пятый год. Он – Генеральный секретарь ЦК, я – небольшой чин в провинциальном ГПУ. Если бы у Хозяина действительно возник «такой интерес», то для такого деликатного мероприятия он нашёл бы человека посолидней. Как минимум, проверенного делом.
После этого контрдовода Руденко уже не отлучался в Кремль: фантазии обвинения иссякли. А когда я «попросил» навалить на меня все самые значительные летальные исходы двадцать пятого-двадцать шестого: Фрунзе, Дзержинский, Нариманов, Владимиров, Красин – вопрос «о причастности Берии к гибели Мясникова» на допросах больше не всплывал. Руденко даже сподобился частично смутиться, когда я предложил ему «для страховки, если не хватит обвинений», нагрузить меня причастностью к аварии аэровагона в июле двадцать первого, когда погиб Артём. Довод – «железный»: я ведь уже работал в ЧК, а, значит, мог оказаться причастным. С учётом сегодняшних «разоблачений» меня «как заклятого врага советского народа» – «наверняка оказался»!
Поскольку у Руденко хватило совести устыдиться, думаю, что и в обвинительном заключении, и в приговоре тему причастности Берии к гибели Мясникова опустят и не осветят. Хотя байку в массы уже наверняка пустили. Чтобы о Берии говорили, как о персонаже басни Михалкова «Непьющий воробей»:
«Мол, точно вспомнить трудновато,
В каком году, каким числом,
Но где-то, кажется, когда-то
С ним что-то было под столом!»
Но вернёмся в двадцать шестой. Это был жаркий год и канун ещё более жаркого года: приближалось окончательное выяснение отношений с Троцким и компанией. Я давно уже определился с выбором: я был на стороне противников Льва Давидовича. Конечно, в Закавказье позиции оппозиции – пардон за каламбур! – были не так сильны, как в Москве и Ленинграде. Но «элемент» просачивался и к нам. Поэтому отрабатывать приходилось не только «штатную клиентуру» – агентов иностранных разведок, диверсантов и прочих «гостей из-за кордона», но и вчерашних товарищей по партии.
Насчёт товарищей – это я, конечно, образно. Не стыжусь признаться в том, и, больше того, горжусь тем фактом, что среди моих товарищей по партии троцкистов не оказалось. И не потому, что я вовремя успел «дистанцироваться на безопасное расстояние» от сомнительного элемента. Нет: их не было потому, что… не было! Кто-то в какой-то отдельный момент пошатнулся, но выправился и устоял. Так, что мои товарищи никаких «платформ» не подписывали, и на них не стояли.
Разумеется, сторонники Льва Давидовича имелись и у нас. Числом они были невелики, но горласты. Как, впрочем, и сам Лев Давидович. Только, в отличие от Москвы и Питера, здесь мы им воли не давали. Заодно не давали мы и воли рукам, уже своим. Не по причине дружелюбия: за отсутствием надобности.
К чести своей, закавказские троцкисты оказались людьми благоразумными и осмотрительными. Действовали они с оглядкой на столицы, по обстановке, то есть, бездействовали. До коллективов трудящихся мы их не допускали, митинговать разрешали в строго отведённых местах, в формате «больше двух не собираться». Словом, устроили товарищам обстановку маёвок конца девятнадцатого-начала двадцатого веков: тесной компанией, на лоне природы, под шашлык, вино, чтение прокламаций и здравицы в честь Льва Давидовича исключительно шёпотом.
После того, как троцкистов «оптимизировали» в столицах, их «товарищи на местах» угомонились быстро. И сделали они это сами, почти без нашей помощи. В этом отношении провинциальный «народ» оказался благоразумней столичного. И спасибо ему за то, что этот трезвый взгляд на предмет дал нам возможность не отвлекаться на теорию, а целиком сосредоточиться на практике, на действительно серьёзных делах. А они, таки, были, и действительно серьёзные.
Я говорю не о борьбе с правым уклоном, который, как прежде и левый, троцкистский, «уклонялся» где-то в стороне от Закавказья. Во всяком случае, нас он коснулся в значительно меньшей степени, чем обе столицы и традиционную Русь. Нет, большевики Закавказья тоже поучаствовали в «разгроме» Бухарина. Помню, ещё в начале двадцать девятого на объединённом заседании президиума Закавказского крайкома ВКП (б) и контрольной комиссии бухаринцев «заклеймили» и «пригвоздили».
А на Шестом съезде большевистских организаций Закавказья в июле следующего, тридцатого года, наши большевики даже «обставили» москвичей и ленинградцев, когда предложили не ограничиться критикой Бухарина и его сторонников, а сделать в отношении них оргвыводы. Что это значило в те времена, думаю, объяснять не надо.
К сожалению, нашлись для нас и более серьёзные дела, чем теоретические споры, пусть даже и практического назначения. В двадцать девятом вспыхнул мятеж в Аджарии, а в тридцатом по всей Грузии прокатилась волна антиколхозных выступлений. Причиной, а заодно и виной, тому были перегибы во время проведения коллективизации. Как было сказано в знаменитой статье Генсека ЦК «Головокружение от успехов», перегибы совершали товарищи на местах. Так же считало и руководство Закавказского крайкома и ЦК всех трёх республик. Эта позиция нашла своё отражение в документах уже упоминавшихся выше «мероприятий» двадцать девятого и тридцатого годов. А на Шестом съезде было прямо заявлено о том, что «правые» стараются переложить ответственность с местных органов на ЦК ВКП (б) и даже на отдельных его представителей.
В то время я ещё мало касался чисто партийных дел, но и со своей невысокой «колоколенки» тоже кое-что видел. Конечно, перегибали на местах, хотя бы потому, что колхозы создавались не в Москве и Ленинграде. Поэтому, где ещё и перегибать, как не в провинции, а точнее, на селе? Многие действительно перегибали от излишнего усердия, в точности соответствуя поговорке «дозволь дураку Богу молиться, он и лоб расшибёт!».
Но я бы не стал всё сваливать «на места». Нет, я, может, и стал бы, да факты не позволяли мне это делать. Ведь по должности мне приходилось знакомиться как с открытыми, так и с «закрытыми» документами из Центра. А планы «по охвату» спускались именно оттуда. Кто и как составлял эти планы, я не знаю. Конечно, составлялись они под реальные нужды, но нередко с бухты-барахты. «Товарищи наверху» знали лишь то, что им нужно получить от деревни столько-то, того-то и к такому-то сроку. Ещё они знали то, что обеспечивать это получение будут «товарищи на местах», и пусть только попробуют не обеспечить!
Как говорится, круг замкнулся. Нет, конечно, из Центра не было указаний «вить верёвки» и «выжимать последние соки». Откуда «всего лишь» спускались «вниз» директивы, выполнить которые можно было, лишь «вия» и «выжимая». Поэтому нередко «товарищам на местах» не оставалось ничего другого, как «надрывать пупок и жилы». И, ладно бы, если бы только свои. Самое удивительное во всей этой истории было то, что большинство «товарищей на местах» не являлись ни дураками, ни карьеристами. А, вот, самым печальным было то, что «будущие перегибщики», ещё и не состоявшись в качестве таковых, досрочно знали о своей участи «козлов отпущения».
Почему я так откровенен, и почему иду против линии «Краткого курса»? Ну, хотя бы потому, что я не скрывал своих взглядов от Президиума ЦК. Я имею в виду, разумеется, последнее время, точнее, самые последние месяцы после Хозяина. Так, что, и Никита, и Георгий, и Вячеслав, и Лазарь, и Николай – все они в курсе моего отношения к коллективизации, к колхозам, а в более широком смысле – к проблемам сельского хозяйства. Кроме того, во время обыска у меня наверняка уже нашли мои черновые записки с соображениями по некоторым актуальным вопросам политики и экономики. Хотя, чего их искать: обыкновенные ученические тетрадки на девяносто шесть листов, одна из которых – в письменном столе, другая – в книжном шкафу! И ни одна из них не конспирируется, хотя бы «причастностью к средней школе»!
В том, что обыск был, и сомневаться не приходится: я слишком хорошо знаю своих «дружков» для того, чтобы… слишком хорошо думать о них. А в том, что обыск дал некоторые результаты – речь не о мифических «стволах» и бриллиантах – я могу судить по некоторым, «случайно оброненным», фразам Руденко. Москаленко, как истинный солдафон, всё больше помалкивает в тряпочку, потому, что знает, что «его номер – шестнадцать». А, вот, новоявленный Генеральный прокурор «ненароком проговаривается», словно давая мне понять: «знаем мы твоё кулацкое нутро!»
Назови меня хоть кургузой лошадью, правда от этого не перестанет быть правдой. Я же помню, как коллективизировали Закавказье, и, в частности, мою Грузию. Думаю, что в таких масштабах это мероприятие принесло больше вреда, чем пользы. Нужно же было учитывать специфику гор, и, пусть и вынужденно, но мелкоукладное хозяйство горцев! Там не было ни традиций, ни условий для общинного характера производства!
В таких условиях от развития индивидуальных хозяйств пользы было бы, куда больше. А там можно было бы и кооперацию развивать, но действительно на добровольных началах! Конечно, тогда я ещё не приходил к таким мыслям, а такие мысли не приходили ко мне. И не потому, что я был «безголовым солдатом партии». Я понимал: страну нужно поднимать. А поднимать её можно только за счёт промышленности. А промышленность можно создать только за счёт села: других ресурсов не было. Только за счёт села. Точнее: за счёт ограбления села. Не зря же глава партии не раз говорил о том, что село – в вечном и неоплатном долгу перед городом за то, что рабочий дал крестьянину землю. Честно говоря: сомнительный довод, да и должок – такой же.
Но это я сейчас так думаю. А тогда я считал установку Центра правильной и единственно возможной. Потому что действительно не видел другого пути. Потому что, двинься мы путём Бухарина и компании, и давно бы уже не было никакого Советского Союза, и никакой Советской власти. Услуги Гитлера и не понадобились бы: «ситцевую Русь» наши многочисленные «друзья» проглотили бы вперёд Адольфа Алоизовича. А, может, СССР и сам развалился бы: достаточно общей идейной нестойкости и подходящих руководителей. Таких, например, как Рыков и Бухарин: эти точно подошли бы!
Но даже тогда я считал, что правильную установку выполняли неправильно. И не только на местах, но и в Центре, в планирующих инстанциях. Можно же было и спланировать, и выполнять ограбление села «мякше, тоньше и деликатнее», как сказал наш замечательный сатирик Аркадий Райкин. Не обязательно было «ломать дрова».
Самое неприятное – это то, что никто из руководителей Закавказья не сигнализировал наверх. Я не имею в виду сигналы об отдельных перегибах на местах: это было. Я говорю о сигналах на тему корректировки политики в отношении горцев-крестьян. Вот их, как раз, и не было.
И не потому, что в крайкоме сидели чинодралы и подлецы. Нет, это были порядочные люди и настоящие большевики. Именно в силу второй причины они и не сигнализировали. А в силу первой, если и сомневались в правильности установки, то ничем не выдавали себя. А, вернее всего, что и не сомневались. Потому что настоящие большевики – это убеждённые большевики. Убеждённые начальством, жизнью, старшими товарищами, и потому убедившиеся сами. Или убедившие сами себя.
Поэтому линию на ускоренную массовую коллективизацию гнули, не отклоняясь от неё ни на миллиметр. А, поскольку сила действия равна силе противодействия, то противодействие этой силе не замедлило воспоследовать. Антиколхозное движение у нас мало, чем отличалось от «собрата» в Центральной России или на Украине. Тот же стандартный набор: отказ вступать в колхоз, намеренная ликвидация хозяйства, забой скота, поджоги, порча семян, отрава колодцев, физическая «работа» с активистами. В отдельных случаях – очаговые выступления мелкими отрядами. Но в Аджарии было по-другому: там местная «оппозиция» колхозам устроила не показательные выступления, а настоящий мятеж. Да, где ещё его и устраивать: сколько, там, той Аджарии?! Двадцать километров прибрежной полосы!
Но шуму было много, и не только из глоток. Признаюсь: мы с Красной Армией тоже «пошумели». Во всяком случае, последнее слово осталось за нами. Почем я так говорю? Ну, хотя бы потому, что об этом говорю сегодня я, а не мятежники. А ещё потому, что об этом было сказано в приказе Председателя ОГПУ СССР товарища Менжинского. Приказ был именной, и говорилось в нём о заслугах товарища Берии. Потому я и запомнил его почти дословно, этот приказ ОГПУ от 30 марта 1931 года.
В нём живописно, совсем не в традициях отдела кадров, говорилось о том, что ГПУ Грузии разгромила 80-тысячную партию меньшевиков, а также партии национал-демократов и социал-федералистов. О том, что на высоте местные товарищи оказались и в августе 1924 года, когда разгромили меньшевиков Жордании, и в 1929 году, когда вспыхнул мятеж в Аджарии, и в 1930году, во время массового антиколхозного движение в Закавказье. Дальше Коллегия ОГПУ отмечала, что вся эта работа была проделана национальными кадрами, выращенными и закалёнными под бессменным руководством товарища Берии. О самом товарище Берии было сказано, что он сумел с исключительным чутьём отчётливо ориентироваться в сложившейся обстановке, правильно решать задачи, личным примером заражать сотрудников, передавать им организационный опыт, воспитывать в духе преданности ВКП (б) и её ЦК.
Вынужден признать: так и было. Почему «вынужден», будто я сознаюсь в чём-то недостойном? Да, вроде бы, надо возгордиться такой высокой оценкой «бессменного руководства товарища Берии», но кошки скребут на сердце. Пробую согнать их – не получается. Увы, но и я приложил руку к гонениям, пусть и не лично, а в форме приложения пера к бумаге. Правда, товарищам о своём непартийном самочувствии я тогда не сказал: не поняли бы. А если бы и поняли, то исключительно неправильно.
С соответствующими выводами персонально в мой адрес. А так они сделали другие выводы в отношении меня – совершенно противоположного характера. Ещё когда сочинялся этот панегирик от 30 марта, я уже был произведён в Председатели Закавказского ГПУ и в полпреды ГПУ РСФСР в ЗСФСР.
Как и в случае с Кванталиани, до этого «производства» я четыре года отработал зампредом Закавказского ГПУ. Хотя правильнее будет сказать, что я отработал и за заместителя Председателя, и за самого Председателя. Председателем и полпредом ОГПУ у нас тогда был Реденс, Станислав Францевич – «близкий» родственник вождя, формата «седьмая вода на киселе». Что-то, там, по линии жены. Как это у русских называется: свояк. Но это обстоятельство позволяло ему требовать свою работу… с меня. И пришлось мне «волочь хомут», пока дражайший начальник предавался любимому занятию: делил компанию с «Ивашкой Хмельницким».
Но не зря мне говорили о том, что Генсек – мужик принципиальный, и не посмотрит на родство, если родственник «не ловит мышей». Так и случилось. Проверяющие из Центра неоднократно уже «застукивали» моего дражайшего шефа «in flagranti delicti», о чём регулярно сигнализировали «наверх». Однажды вождю это надоело – и товарища Реденса «попросили».
Сейчас, естественно, мне «шьют» то, что это я «настучал» на шефа. Дураки: если бы мне нужно было «настучать» на него, стал бы я ждать целых четыре года?! Ведь Станислав Францевич давал повод, чуть ли не ежедневно?! Но не мог я так поступить, даже, если бы захотел так, что мочи нет! Я ведь знал, чей он родственник, и кому обязан карьерным ростом: кроме отдалённого родства с вождём, другими выдающимися личными данными товарищ не блистал!
И ещё я знал, что втереться в доверие к Генсеку – «дохлый номер». Такой же «дохлый», как и попытка обратить на себя внимание, не говоря уже о том, чтобы «закрепиться на завоёванных рубежах». С Хозяином не надо было хитрить: если и покажется ему какой-то человек, то не за счёт своих усилий. И ни в коем случае не следовало мозолить ему глаза, чтобы запомниться и понравиться. Эффект от такого усердия обычно бывал обратным. И холуйские услуги он не принимал, так как был вождь, а не барин. Это я к тому, что донос на Реденса, отправь я таковой, попал бы в разряд именно «холуйских услуг». И не было бы уже того, что было потом.
А я придерживался установки Конфуция: «Ничего не бывает не слишком рано, не слишком поздно: всё случается в своё время». Так оно и случилось – в своё время.