Читать книгу Медведица Умка Большая и её медвежата Вех и Олелей. Повесть о Килпалине К. В. художнике и человеке - Александр Северодонецкий - Страница 2
ОглавлениеКак и ранее, и всегда посвящается моей матери
незабвенной Евфросинии Ивановне,
моим братьям Ивану и Борису,
и посвящается всем моим родным, близким,
всем им кто вдохновлял и вдохновляет меня по сей день.
БУРАЯ МЕДВЕДИЦА УМКА БОЛЬШАЯ
И ЕЁ МЕДВЕЖАТА
ВЕХ И ОЛЕЛЕЙ.
—
Когда держишь в руках факсимильное уникальное издание первого издания знаменитого труда Степана Петровича Крашенинникова «Описание земли Камчатка» и только, прочитав его не раз и не два до последней его страницы дрожь пронимает и ты еще понимаешь, что это самый первый русский комплексный научный географический и исторический труд: ведь в нем с поразительной полнотой отражены ценнейшие сведения, относящиеся к самым различным наукам современности – к ботанике, зоологии, ихтиологи, лингвистике и всей нашей великой многовековой истории.
По своему существу книга Степана Крашенинникова также является и самой первой русской региональной камчатской энциклопедией, причем посвящена она одному из самых не обычных регионов России: далекому краю могучих вулканов, гейзеров и удивительных богатств природы – неисчислимого множества анадромных ценных рыб, пушного зверя, особенно лисиц – красных, огневок, сиводушек, чернобурок и других, а также соболей, которые «своей величиною, пышностью и остью превосходили сибирских»1 здесь на Камчатке, на Камчатском полуострове, так далеко от матерой земли, той половской матерой Белгородско-Харьковской для многих далекой отсюда черноземной плодородной землицы, где ты сам родился, где ты так быстро по времени созрел, так как жизнь была такая и тогда, где ты напряженно учился и где ты еще, и познавал саму многосложную взаимно еще как обусловленную, взаимно предопределенную для каждого из нас и текущую не зависимо от тебя эту земную для всех нас вечную Жизнь, такую многогранную и такую зачастую неповторимую, а еще и кем-то, а не тобою самим предопределенную, так как ты сам оказался в том не вероятном её водовороте великого и вечного философского закона причинно следственных связей, потому, что не будь до тебя твоих для других может и далеких предков и матери твоей Евфросинии Ивановны, и брата твоего родного старшего Бориса, и среднего Ивана, и даже твоей безмерно любимой твоей бабушки Надежды Изотовны Кайда (Науменко, Якименко), и тех двух твоих теть Арины Ивановны Квочки и Екатерины Яковлевны Пшеничной, а также дядь Александра Яковлевича Кайда, Федора Яковлевича Кайда и Алексея Яковлевича Кайда, не было бы вероятно и самого тебя.
Не будь их до тебя, не было бы и твоих этих мыслей и, осознав это ты вновь и вновь радуешься, что ты сам сейчас и здесь на этом далеком Камчатском полуострове есть, что ты можешь ощущать и каждый день, созидать уже здесь на Камчатской такой и далекой привольной, и еще такой девственно чистой землице.
В своих лекциях по истории русской науки Вернадский утверждал: «1737 год, когда Крашенинников отправился самостоятельным ученым на Камчатку, есть памятный год в истории русской культуры. Это было первое начало самостоятельной научной работы русского общества»3. И, далее он заключал: «С появлением Крашенинникова и Ломоносова подготовительный период в истории научного творчества русского народа кончился. Россия окончательно, как равная культурная сила вошла в среду образованного человечества и началась новая эпоха её культурной жизни»4.
***1,3,4 – цитируется по Крашенников С. П. 1755 факсимильное издания «Описание земли Камчатки» стр. 220 том 1.
–
«…много на КамчаткЪ медвЪдей и волков, изЪ которыхЪ первые лЪтомЪ, а послЪднïе, зимой какЪ скотЪ по тундрамЪ ходятЪ.
Камчатскïе медвЪди невелики и не сердиты, на людей никогда не нападаютЪ, развЪ кто найдетЪ на соннаго: ибо вЪ таком случаЪ дерутЪ они людей до смерти не заЪдаютЪ. Никто изЪ КамчадаловЪ не запомнитЪ, чтобЪ медвЪдь ьт умертвил кого. Обыкновенно здираютЪ они у КамчадаловЪ сЪ затылка кожу, и закрываютЪ глаза оставляютЪ, а вЪ великой ярости выдираютЪ и мягкïя мЪста, однакожЪ не ЪдятЪ ихЪ. ТакихЪ извЪчныхЪ отЪ медвЪдей по КамчатукЪ довольно, а называтЪ ихЪ обыкновенно Дранками.
Сïе дойтойно примечанïя, что тамошнïе медвЪди не дЪлаютЪ вреда женскому полу, такЪ, что в лЪтнее время берутЪ сЪ ними вмЪстЪ ягоды, и ходят около ихЪ какЪ дворовой скот, одна имЪ отЪ медвЪдей, но и то невсегдашняя обида, что отнимаютЪ они у бабЪ набраныя ими ягоды.
Когда на устьяхЪ рЪкЪ появится рыба, то медвЪди с горЪ стадами кЪ морю устремялются и вЪ пристойныхЪ мЪстахЪ сами промышяютЪ рыбу; при которой чрезвычайномЪ множествЪ бываютЪ они столь приморчивы, что одинЪ токмо мозгЪ изЪ головЪ сосутЪ, а тЪло бросаютЪ за негодное. НапротивЪ тогда когда рыба вЪ рЪкахЪ перемежится, и на тундрахЪ корму не стантЪ, то не брузгуютЪ они и валяющимися по берегамЪ костьми ихЪ; а часто случается, что и кЪ казакам вЪ их приморскïе балаганы воровать приходятЪ, не смотря на то, что вЪ каждомЪ балаганЪ бывает оставлена для караулу старуха. Но воровство ихЪ тЪмЪ особливо сносно, что они, насытившись рыбою отходятЪ безЪ караульщицЪ.
ПромышляютЪ ихЪ Камчадалы двоякимЪ образомЪ:
– СтреляютЪ изЪ луковЪ,
– Бъют ихЪ вЪ берлогахЪ.
ПослЪдний способЪ промыслу замысловатЪе первого: ибо Камчадалы обыскавЪ берлогу сперва натаскиваютЪ множество дровЪ, а потомЪ бревно за бревномЪ, и отрубокЪ, а отрубкомЪ кладутЪ вЪ устье берлоги, что все медвЪдь убираетЪ, чтобЪ выходЪ закладенЪ не былЪ; и сïе дЪлаетЪ онЪ по тЪхЪ порЪ, пока нельзя ему будетЪ поворотиться: тогда Камчадалы докапываются к нему сверьху, и убиваютЪ его копьями.
Коряки и Олюторы для промыслу медЪдей сыскивают такïе деревья, у которыхЪ верхушки кривы; на излучинЪ привЪшиваютЪ они крупную петлю, а за теплею какую нибудь упадь, которую медвЪдЪ доставая попадаетЪ вЪ петлю или головою или передними лапами»…..
—
Кратная хронология нападения бурых камчатских медведей на людей на Камчатском полуострове
за последние 20 лет.
Автор приводит только некоторые примеры из личного опыта и собственных, почерпнутых за 34 года прожитых на Камчатском полуострове знаний:
1983 г. летом нападение медведей на реке Тылгаваям на двух геологов.
1987 г., август, нападение на местного камчатского самодеятельного художника из села Хаилино на его Тополевке на Килпалина Кирилла Васильевича.
2003 г. весна, Долина Гейзеров медведица знаменитого камчатского охотоведа задрала.
2007 г. август гора «Ледяная» двух сторожей загрызла матуха с двумя медвежатами, что и послужило мотивом данной книги.
2011 г. Елизово на огородах ранена на даче медведицей женщина.
2012 г. город Вилючинск рыбака на берегу Авачинского залива в 1,5 км от города задрала медведица.
2012 г. ноябрь Тиличики медведь взлез на кухню к Сердечному Сергею Михайловичу, медведь застрелен работниками ОП-16.
2013 г. май с. Средние Пахачи оленевода 36 лет в тундре выследил весной и задрал медведь.
2013 года июль село Тиличики на реке Авье урочище Мухоморное июль медведь задрал парня 29 лет, идущего на рыбалку.
2013 сентябрь медведь напал на охотника в районе ручья Золотого недалеко от села Култушное Олюторского района повредил ему ногу.
2014 г. июнь Медведь задрал оленевода в оленеводческом табуне села Ср. Пахачи Олюторского района.
—
Медведица Умка Большая, когда готовилась осенью к длинной зимовке в эту осень весила буквально 700 кг – настоящий былинный камчатский медведь-иеркум.
В эту зиму в начале февраля у неё первый раз родилась двойня: самец Вех и самка Олелей и её пушистые малыши всю зиму не давали ей по-медвежьи крепко спать, они ползали по её теплому животику и постоянно искали живительные упругие её соски, в напряжении, которых было такое жирное и сладкое для них двоих её материнское молоко. Умка Большая уже при их прикосновении к её соскам в полусне блаженно замирала и, сладостно долги слушала, как сын Вех и дочь Олелей, как те вакуумные насосы сосут для них такое вкусное и живительно-густое медвежье молоко и по её жирному телу разливалось благостное наслаждение материнского существа, дающего жизнь своим наследникам. И, в такие моменты, в ней не было ничего того по-настоящему зловеще хищного, ничего того звериного, что так пугает всех нас, когда мы в том же зоопарке смотрим на довольно таки толстые прутья клетки, отделяющие нас посетителей от её острых и длинных когтей, и еще защищающих от её коварных острых зубов, способных легко раздробить любую нашу самую толстую кость, косточку и сделать нас в лучшем случае инвалидом, если не лишить навсегда жизни земной.
Медвежье молоко мамы Олелей было такое калорийное, такое насыщенное и еще такое теплое, что после каждой кормежки Вех и Олелей довольно сильно натрудившись, а для них кушать это тяжелейшая работа, затем уставшие оба быстро засыпали, слегка обдувая своими мокрыми от труда носиками её мягкий и теплый живот с уже истершимися жесткими её волосами от постоянного их ползания по ней. Так длилось целых три длинных месяца с февраля со дня их рождения буквально до конца апреля.
В конце же апреля, когда Солнце начало посильнее пригревать, а день становился всё длиннее брат Вех и сестренка Олелей через проталинку в снегу легко, скользя брюшком по холодному мокрому снегу начали выползать из закрытого ветрам и стуже объема просторной берлоги, обследуя, изучая и теперь проверяя все окрестности вокруг их домика.
Домик-берлогу их мама выбрала осенью довольно тщательно и, вот уже много лет назад нашла здесь на южном склоне среди белокорых берез и еще такого пахучего смолистого кедрача прекрасное место для своей зимовки. Солнечный свет зимой и ранней весной проникал не очень глубоко в их берлогу, слегка освещая только узкий вход в их домик, так как ранней весной он еще был почти полностью закрыт снежным плотным козырьком и, как бы теплой пушистой шапкой из толстого, слежавшегося снега, который как бы специально удерживали толстые ветви кедрача, долго не давая ему под влажной тяжестью сползать с крутого склона этой не ведомой всем другим горы и одновременно на здешнем чукотском наречье сопки Ледяной.
Умка Большая знала, что её дети-медвежата скоро захотят кушать живительного её молока и быстро, только слегка подморозив еще нежные свои детские лапки без той её медвежьей натоптанной её подошвы, быстро сами вернутся в теплую берлогу, ощущая и главное, нуждаясь в её особом материнском тепле и в её материнской заботе. Поэтому она еще недели две сама-то даже не пыталась выходить из своей зимней берлоги, сохраняя свои силы для их дальнейшей долгой весенней кормежки живительным её молоком. Она знала, что реки еще долго здесь не вскроются и ей придется для её молока брать остатки запасов своего жирка с избытком ею накопленного еще в прошлом августе на здешнем ручье Ледяном. Да, здесь у неё всё было ледяное и сама прячущая сейчас её такое беспокойное семейство гора, и ручей омывающий эту гору у самого основания, и даже это лесное ольхово-березовое урочище на карте геологов также было подписано ими Ледяным. И, почему так произошло, и кто из картографов это написал сначала грифелем карандаша, а затем объел в теплом кабинете тушью она не знала и не ведала, и кто, и когда так назвал эти места, и даже кому первенство открытия их этих замечательных её мест. При этом, она даже во сне, как любая настоящая мать чутко прислушивалась к их незамысловатой игре снаружи, внимая и различая различным наружным шорохам и давно готова была уже в любой момент стать на их защиту, если бы нашелся в этом лесу кто-либо такой уж невероятно смелый, чтобы он сам попытался напугать её еще несмышленышей, или даже тронуть волосок на её пушистеньких коричневых комочках. Но, она знала и она была абсолютно уверена, что равных ей или другому бурому камчатскому медведю нет в этой северной далекой камчатской тундре. Также она знала, что и тот же волк, и та же росомаха, которые такими голодными весной рыскают по берегам рек её не смышленых и малых еще медвежат могут и загрызть, да и наверное сильно еще и напугать их.
Вех с первых дней, как только родился, был более активный, и при том, её жирного и теплого молока больше съедал в постоянной своей спешке побыстрее чтобы ему расти и мужать, чтобы стать затем уж здесь не передаваемой красоты иеркумом. Он уже даже пытался и, играючись по-взрослому отстаивая и защищая своё жизненное пространство порыкивал на свою, как он считал младшую и более слабую сестренку Олелей, не злобливо хватая её за загривок на шее, сжимая её ту нежную еще кожицу маленькими но уже острыми еще короткими своими зубками. Но, он не прокусывал её нежную кожицу, а только теперь и здесь хвастался своей мужской его медвежьей удалью. Олелей же, с не свойственной малым детям злостью в этот момент в отместку за его такую вот игру с ней довольно больно кусала Веха за правую переднюю лапу, показывая, что у неё также есть такие же острые зубки, которых надо ему ох как и поостеречься и, любимому брату Веху, и он с еще детским писклявым обиженным рыком, и полной обидой на сестру за причиненную ему боль тогда мгновенно разжимал свои зубки и, наклонив уже тяжелую головку, кидался обиженный и разозленный прочь от своей такой злой сестренки. А потом, уже он один лежал на холодном снегу и долго, зализывал шершавым язычком еще так сильно болящую свою правую переднюю лапку еще не осознавая почему она так с ним играет.
За короткое и быстротечное, как здешние горные реки лето Вех и Олелей быстро росли и набирались сил на речке Тылгаваям и Пылгаваям на здешней красной невероятно жирной рыбе, которую они с помощью, примера мамы, легко научились ловить на перекате возле рыбалки самого знаменитого Килпалина Кирилла Василевича, самобытного художника из не далекого и еще неведомого им села Хаилино. Со временем, ближе к осени у Веха шерстка стала, как смоль черной, с едва заметной серебринкой на её кончиках, а у Олелей она была такой-же как и у мамы её светло-коричневой, даже можно сказать соломенной и её теперь трудно было заметить среди осенней пожухлой травы, которая давно уже от первых августовских здешних заморозков подсохла и, Олелей легко сливалась с её колебанием при своем плавном движении в безбрежном мареве не высокой здешней травы, встречающейся в прогретых солнышком ложбинках. Иногда и мать медведица Умка Большая не могла понять, где же теперь её дочь Олелей. И только, подав призывный звук: РрРр-Ру-Рр-Ру-Рр-Ры! и еще РрРр-Ру-Рр-Ру-Рр-Ры! и еще РрРр-Ру-Рр-Ру-Рр-Ры!
В ответ, она слышала только из, колышущегося под порывами ветра разнотравья Ри-Ру-Рии!
И легко, наведя, как настоящие локаторы свои слегка округлые уши на исходящий из травы звук своей малышки Умка Большая с большим трудом определяла, где же её дочь Олелей на самом деле находится сейчас, так как от рождения она сама была близорукой и с трудом видела четко, и ясно дальше чем десять или двадцать шагов от себя. Да ей и не требовалось так далеко видеть. В остальном же ей помогало её обоняние. Громко втянув струю воздуха через свои черные ноздри она могла безошибочно определить где их добыча, и что это – табун ли здешних северных оленей, или одинокий лось с громадными рогами или даже вонючая не мытая росомаха, а то и падаль кем-то из хищников ранее припрятанная ими в тундре до лучших времен…
Это лето для всего семейства прошло довольно быстро в её постоянном поиске здесь корма для себя и для них – её таких игривых деток. И, еще лето прошло в их бесконечной детской игре на каменистом берегу реки Пылгаваям.
Ранней осенью, а это время года она любила больше всего на свете Умка Большая обходила на Тополёвке свои большие угодья. Где кислую, не прибитую первым морозцем такую витаминную рябинку схватит, а где среди зарослей кедрача и ольховника, оставшуюся, как хорошее вино в бутылке, разогретую здешним скудным солнцем довольно мягкую морошку языком своим сорвет, а то и подмороженной ранним утром сочной, тающей во рту голубикой полакомится, слизав своим шершавым языком её с не высоких веточек, обильно усыпанных круглыми синими ягодами вместе с зелеными округлыми яйцевидно-овальными зелеными листьями, которые, как и сама ягода богаты здешними тундряными витаминами, микроэлементами, которые ох как ей теперь нужны на долгую-предолгую здешнюю камчатскую зиму. И, все это она делала сейчас как-то инстинктивно, нисколько не ведая о тех особых и нужных ей и её детям витаминах и макро- и микроэлементах, которыми были наполнены и эти сочные сизые ягоды голубики, красящие её черные губы и красный язык, и эти маленькие её листья, легко проглатывая всё смоченное её самой по себе льющейся на эту легкую кислинку слюной. На закуску она сегодня решила съесть пару коричневых шишек кедрача, тщательно разжевывая их своими крупными зубами, чтобы белое жирное смолистое с ароматом кедрача их августовское молочко наполнило её рот и затем наполнило бы всю её особым ароматом и благоуханием этой летней радости, благо на сопке их этих шишек было довольно много. Широко, раскрыв свои округлые черные ноздри и глубоко вдохнув августовский свежий воздух Умка Большая ощущала, что уже дело близится к здешней длинной зиме и, надо бы ей теперь побыстрее запасаться побольше жирком, чтобы легче было здесь перезимовать всем многочисленным её семейством.
И ей ведь надо, не столько себя накормить, она уже еще к августу нагуляла сантиметров пять жира под своей кожей, который легко перекатывался при её беге по кочкарнику или бегу по берегу здешней реки. Этого запаса жира с избытком должно хватить ей на долгую здешнюю зиму, а надо было ей еще сына Веха и дочь Олелей накормить своим жирным молоком, которое они будут по очереди пить вероятно всю эту зиму. Олелей та более умная и смышленая, а Вех всё только бы играл и больше сам. Он постоянно ленится и не хочет учиться ловить на перекате вместе с ними здешнюю красную рыбу.
Олелей сама себя часто спрашивала:
– Как же он будет зимовать?
Снова не будет спать сам и, вероятно длинной и холодной зимой не будет давать ей матери отдыхать после таких тяжелых трудов этого лета. Ей и самой надо еще не много нагулять спасительного жира, чтобы своим теплом обогревать своих обоих несмышленых еще детей в их просторной обустроенной ею медвежьей берлоге.
По-особому, по-матерински, оберегая Веха и Олелей, она этим ранним летом впервые в своей жизни не подпустила к себе крупного самца Турлы, который настойчиво добивался все лето её нежного расположения давно, учуяв такой привлекательный её запах, исходящий от её жирного и упитанного к осени тела.
– Разве Умке Большой было этим летом до своего верного друга и еще до своего напарника?
Раньше у неё каждую весну было по одному медвежонку, а этой весной вот родилось, аж два. А их ведь необходимо каждый день накормить, обиходить, еще уследить за их постоянными детскими проказами здесь на берегу быстрой реки Вывенки и её многочисленных притоков. Этих, два малых рта надо не только накормить, но также и защитить, от острых зубов даже того самого же их отца Турлы. А сила у Турлы была не вероятная. Он мог в мгновение ока, разозлившись разорвать её сына Веха или дочь Олелей, буквально в безжизненные клочья, несмотря на то, что в их жилах текла и его красная кровушка, но уж такова дикая его порода и медвежья сущность, что весной, когда живот у него сильно подтянут к их позвоночнику, а северные олени пасутся еще где-то далеко, он не прочь утолить свой голод чем угодно.
Кроме своей семьи этим летом она часто видела на берегу еще не старого худощавого, как и все здешние коряки художника Килпалина Кирилла и, старалась пройти в это время кружной тропой к берегу ручья, чтобы не тревожить старого художника и опытного охотника-промысловика, не жалевшего за свою жизнь здесь ни одного встреченного им медведя или медведицы, а то по осени и их не смышленых за лето подросших на её молоке медвежат.
Как-то она решилась из-за извечного своего медвежьего любопытства, а может что была близорука и решила подойти на привлекательный запах вареного мяса, который звал её таким новым ароматом, когда сам художник стоял у мольберта у своей землянки, а его жена Дарья в это время готовила наваристую похлебку из здешней оленины в круглом чугунном казане и для заправки, поджаривала лук на сковородке на очаге чуть её наклонив. От небольшого костра, обложенного давно, потрескавшимися булыжниками шел по ложбинке сначала, пугающий медведицу сизый дымок, говорящий о горении, чего она с детства боялась и одновременно вместе с дымком шел еще тот не обычный и, привлекающий нас запах жаренного лука и давно, тушившегося в висевшим на треноге круглом казане мяса августовского упитанного оленя, которое давно уже хорошо упрело и ждало только повеления художника к вечерней трапезе. Но, пришедшее ниоткуда, как всегда не вовремя, вдохновение и не обычный вечерний закат был таким насыщенным, а облака расположились так интересно, что осматривая небо, Кирилл Васильевич быстро взял свои давно истертые о шероховатый подрамник кисти и старался в одно мгновение на своём импровизированном мольберте запечатлеть, окружавшее его теперешнее вечернее предзакатное небо с теми сказочными лучами Солнца здешнего, которое было таким особым. Оно ведь даже летом нисколько не грело эти края, не говоря уж об ранней осени или об весне. Часть картины в самом низу была у него, как бы уже была и готова. Это был её новый и верный теперешний друг старый медведь Турлы, занятый на перекате ловлей, выпрыгивающей из потока воды рыбы. И, смотря на эту застывшую, буквально чуть-чуть не оконченную картину Умке Большой казалось, что вот сейчас лапы её друга Турлы легко и плавно прикоснуться к водной глади и крупные, холодные брызги полетят не только в самого художника, но и смочат её за лето сильно выцветшую шкуру, и, ставшую за это лето такой светло-коричневой, одновременно обдавая её чем-то родным и близким, так как теперь она не видела той в нём весенней и голодной рычащей агрессивности и к себе, и к своим малым детям, которая была у него такого голодного ранней весной. Сейчас его брюхо было полно свежих брюшек здешней красной рыбы и под его дубленой ветрами и здешним Солнцем кожицей жирка скопилось не меньше чем и у неё, и естественно его злой звериный характер к осени как бы изменился, он стал как бы менее строгим и менее взыскательны, и естественно для неё менее грозным.
Жена же охотника и художника Дарья Петр Кайдаовна повернулась на шум смятой сухой ветки под мягкой лапой Умки Большой и, громко буквально крича ему на ухо предупредила Кирилла, у которого и слуховой аппарат уже молчал, так как батарейка села. А та, что он в письме ждал, ему из Камчатского краевого музея еще не прислали, да и скоро ли пришлют, если так работает сегодняшняя почта.
Сегодня по профессии охотник-промысловик и в душе художник Кирилл Васильевич не собирался её убивать – мяса оленины давно засолено на зиму достаточно, привезли из частного табуна вчера на лодке, а вот попугать по-настоящему, обнаглевшую надоедливую соседку нужно ему обязательно. Не раз ночью она приходила со своим прожорливым выводком и все вешала на его юкольнике опустошала от только что вечером, развешанной и выпотрошенной женой его Дарьей рыбы. Собаки же уже гурьбой ринулись на новый для них звук и резкий приторный, смешанный с рыбьим запах дикого зверя. Особенно усердствовал старый одноглазый Бим, смелый черный пес, который легко перепрыгивал через склоненные к земле ветви кедрача и, в мгновение ока был уже за спиной старой медведицы громко облаивая её, привлекая и других собак своим таким собачьим усердием. Правый глаз у него не видел, так как был поражен уже старческой катарактой. Саму Умку Большую он практически и не пугал, а теперь больше даже раздражал её его неостановимый громкий лай из-за её спины и она всё-таки боязливо оборачивалась и уворачивалась на своих черных похожих на человека лапах, подняв свой вздыбленный коричневый десятисантиметровый загривок и, все же оглядываясь на заливистый и громкий лай Бима, так как естественно она не желала, чтобы его острые зубы укусили её короткий хвостик, которым она почему-то так дорожила. Он ей как бы и не нужен. Но вот боязнь, что его зубы вопьются в него в ней присутствовала. Две другие маленькие лаечки Курда, Вира вообще её сильно не волновали, она буквально одним своим острым когтем могла их легко приклеить к здешнему бесконечному коричневому ковру тундры, расстилающейся вокруг бугорка, на котором состоялась теперь их нынешняя неожиданная встреча.
В это время художник Кирилл Васильевич, уже вынес из землянки свою старенькую и хлипкую двустволку, цевье которой с трудом непонятно и как крепилось к самому её стволу и, не спешно, зарядив один бронзовый патрон с дробью два нуля, решил слегка попугать Умку Большую, чтобы она больше сюда к его землянке на Тополевку не приходила. Он прицелился ей в левое ухо, рассчитывая, что маленькая дробь по настоящему не ранит её, а только слегка попугает и, навсегда отвадит её от его не высокого юкольника, где её действительно не смышленые малыши повадились по темным ночам срывать уже готовую выловленную им и потрошенную его женой Дарьей рыбу. И они ведь хитрецы, выбирают с юкольника только брюшки горбуши, да еще и пожирнее с которых жир сам капал на землю, легко обозначая им самые жирные образцы. Вначале Умка Большая краем глаза увидела только сизый дымок у круглого ствола его ружья 12 калибра, затем до неё докатился звук выстрела: Бах-бух!_Бах-бух! …и через мгновение её левое ухо обожгло нестерпимой болью и через мгновение ощущение резкого удара в левый глаз, испытанная при этом боль была в несколько раз больше, той боли, которую она испытывала ранее. Боль была такой силы, что Умка Большая, подняв свою тяжелую голову грозно оскалив длинные зубы на всю здешнюю тундру зарычала:
– Ры-ры-Ру-ры-Ру-ры!!… – Ры-ры-Ру-ры-Ру-ры!!!…
И, от окружавших это место далеких гор пошло буквально через минуту или две отраженное от близлежащих гор эхо:
– Ры-ры-Ру-ры-Ру-ры!!… – Ры-ры-Ру-ры-Ру-ры!!!…
И, вновь эхо:
– Ры-ры-Ру-ры-Ру-ры!!… – Ры-ры-Ру-ры-Ру-ры!!!…
И, буквально ничего больше, не видя от боли в левом глазу и, теперь без страха наступая на белых маленьких лаечек еще продолжающих беззлобно, на неё тявкать, повернулась и в развалку интуитивно побежала по тропинке к глубокому, заросшему березняком и кедрачом распадку, неся с трудом свое отяжелевшее от жира к осени мускулистое тело, чтобы затем скрыться в большой траве, поросшей вдоль ручья и затем спокойно отлежаться там, покуда пройдет эта нестерпимая боль в её левом ухе и в её левом глазу. Из её левого уха, разорванного мелкой на зайца дробью в клочья капельками бежала алая кровь, и она по-звериному по-дикому оскалилась на запах своей же собственной прямо на её волосках сворачивающейся крови. Да, ведь она уже давно не ощущала запаха свежей крови, кроме красной рыбы в её рационе с весны не было вот такого медвежьего деликатеса – как свежее мясо оленя или другой крупной здешней дичи.
Она помнила, как это было далекой этой весной, когда она еще голодная после длинной зимы уже не могла давать молоко своим пушистым малышам, так как сама нуждалась в корме и вот она, взобравшись на вершину, поросшей кедрачом сопки и, осмотревшись, ничего не видя из-за тумана, резко втянула в ноздри свежий еще слегка морозный чистый здешний воздух, чтобы понять, куда же ей теперь направиться. И так, повернув голову несколько раз в разные стороны, она поняла, что наверняка надо идти ей теперь на северо-запад. Через полтора дня пути, она заметила, в защищенной высокими сопками долине, еще на довольно плотном снегу, пасущийся вероятно двух тысячный табун оленей здешнего Хаилинского совхоза «Корфский». Сначала, она резко втягивала в себя этот ядреный ранневесенний воздух, чтобы уловить то единственное направление, откуда шел такой вот еще не понятный ей и одновременно манящий её аромат и пугающего её дымка от костра и очага, и, как бы от тухлой рыбы, а еще от жаренного не обычного запаха свежего мяса. А затем, взойдя еще раз на не высокий бугорок, с которого-то и виднелась большая раскидистая долина реки Тылгаваям и теперь здесь от её зоркого взгляда не ускользнуло ничто: ни круглая коричневая юрта оленеводов, расположенная на высоком левом берегу далёкой реки Вывенки, ни сваленные возле деревянных нарт мешки с продуктами и другой хозяйственной поклажей, ни сами ярко одетые довольно еще молодые и безусые оленеводы в коричнево-красных коротких, расшитых только им одним ведомыми узорами умелыми мамушками бисером весенних кухлянках с острыми пареньскими ножами в их кожаных ножнах из здешней тихоокеанской толстой нерпичьей шкуры акибы или даже морского здешнего волка и, не ускользнули от её зоркого взгляда, и эти черные маленькие лайки, которые всегда так ей мешали выслеживать оленей или особенно их не так давно, рожденных таких же, как и у неё детей и не смышленых их любимых таких беззащитных каюю. Видя всё это, она уже предвкушала себе такой сытый обед только, сглатывая обильную слюну, которая заполняла весь её пересохший рот, так как с осени в нём с самой осени с ноября до этой ранней весны не было ни одной росинки, а её давно, запавший живот всё подтягивало и подтягивало, и одновременно она понимала, что своих ещё несмышленых Веха и Олелей сейчас именно днем подводить к табуну никак ей нельзя, так как те из-за своей не опытности и детской несмышлености, могут только вспугнуть всех этих тысячных взрослых оленей, тем самым, помешав ей в охоте на них, да и сами довольно бдительные оленеводы не будут нисколько церемонится ни с ней, ни тем более с её несмышлеными малышами, защищая свой большущий табун.
Ранней весной, когда ночь начинается еще довольно рано, ей будет легко, прячась за пригнутыми зелеными слегка пожухшими ветками кедрача, подойти буквально на расстояние одного её ловкого броска к беззащитному добывающему себе пищу здесь оленю, а уже в самом полёте, её когти легко разорвут тонкую шкуру оленя, она будет прижимать его к земле всей своей шестисоткилограммовой массой, так как за зиму наверное она потеряла килограмм сто своего жира и, затем уже никакая земная сила не вырвет из её зубов такую долгожданную и такую вкусную ранневесеннюю свежую, эту жизнью трепещущуюся в последних конвульсиях её добычу.
А если ей еще и повезет, то этого сочного и свежего оленьего мясца им троим, хватит буквально на месяц, а то и на два, и затем они, насытившись свежим мясом, по которому стекает слегка солёная кровь и, она сможет спокойно их учить на реке на многочисленных перекатах охоте, вернее рыбалке своих нерадивых малых детей Веха и его задиристую сестру Олелей. Затем чтобы ей в полной сытости спокойно дожидаясь, покуда здешние речки и ручейки сбросят своё толстое ледяное покрывало и, переполненное их русло от вешних талых вод быстро обмелет, начиная пропускать долгожданную красную рыбу, движимую извечным инстинктом размножения и, продолжения своего рода, называемого ученым хоммингом, когда мириады волн красной, красницы, анадромной одна за другой придут в эти далекие камчатские края: сначала самая крупная из них знаменитая и невероятно ценная царь рыба – чавыча, а еще и не вероятно вкусная, и жирная самая красная из всех красных – нерка, а уж затем к концу лета довольно сухая но не вероятно обильная – горбуша и, уже поздней осенью не передаваемого вкуса жирный кижуч и такая же сочная от нагулянного на просторах Тихого океана жира – кумжа. Тогда только, успевай ты своими длинными и острыми когтями, как крючками проводить по дрожащей водной глади перекатов, даже ничего не видя, легко зацепишь за такой жирный горб, идущей к нерестилищу горбуши. Тогда уж у неё и их медвежьего здешнего царства настоящий медвежий пир на несколько летних месяцев. И тогда, никаких у неё больше волнений за свою и их детей её пищу, а только переваливаясь с боку на бок ходи по облюбованному берегу и выслеживай её, да легко выбрасывай на покатый песчаный здешний серый берег, где она еще долго своими боками бьется о песок и о здешнюю промытую вешними потоками гальку, чтобы из последних сил биться здесь за свою рыбью жизнь, покуда вездесущие чайки не выклюют ей глаза, а её медвежата малыши даже не будут обращать внимания на эти их рыбьи конвульсии, так как округлые напряженные их животики до такой степени набиты её жирными брюшками, что у них уже нет никаких сил еще и еще за ней чтобы им наклоняться.
А тогда, как всегда гвалт вездесущих чаек и черных здешних разжиревших на рыбьих остатках воронов, которые, как настоящие тяжеловозы, скользят по воздушной своей стихии, легко подмечая любые твои передвижения на берегу и, оповещая окружающих своим разнотональным карканьем, к которому все звери и привыкли, и легко его понимают, что оно для них означает.
Отяжелевшие чайки не желая больше летать и, набив свои вместительные зобики вкусными такими жирными брюшками здешней красной рыбы лениво, переваливаясь с боку на бок, привольно ходят здесь по берегу, выбирая себе новую добычу, а то и просто стояли на одной лапке на отмели, смазывая и расправляя клювом свои посеревшие перья теперь, не задумываясь чем же накормить своих детенышей, так как зобики их полные рыбой, а до того, покуда их крупные яйца проклюнутся еще, как минимум необходимо ждать 5—7 этих теплых летних деньков и, сейчас можно им спокойно наслаждаться полной беззаботностью, а уж затем идти на смену и долго высиживать в кочкарнике свои серые яйца…
А затем, только успевая носить в их ненасытные клювы полупереваренную рыбу, только успевай её потрошить и, тащить в свое родное гнездышко, легко отрыгивая, где их желторотые пушистики, если их еще не съела та хитрющая лисица, что повадилась к их гнезду, станут через пару недель сами на крыло и, вместе с родителями будут легко расклёвывать, лежащую на берегу горбушу, чавычу и нерку начав, как всегда с водянистых потерявших свою жизненную упругость глаз, а затем, выбирая самые мягкие и одновременно самые жирные места, выбирая самые сочные части и оставляя после себя слегка обглоданные белые их хребты, чтобы их затем в один из дней после обильного дождя подхватила дождевая вешняя волна, которая всегда летом, образуется от ливневых здешних беринговоморских, а вернее тихоокеанских дождей, прошедших там далеко где-то в самых верховьях гор и здешних сопок, и, тогда за один день весь ранее белый от костей берег в миг очищается и становится таким же каменно первозданным, каким и был ранней весной, когда вешние воды промывают буквально каждую эту серую песчинку, когда вешние воды промывают каждый здешний обкатанный камешек, как бы, очищая их и одновременно, готовя их для новой закладки в здешний красноикорный здешний речной инкубатор многочисленных нерестилищ в верховьях многочисленных рек, в это благодатное никакой промышленностью не тронутое их анадромных рыб нерестилище для них, для анадромных и самых красных из рыб, которых хомминг где-то в Японском море по весне зовет в эти богатые и такие привольные их родные края, не только, чтобы дать своему новому поколению новую земную жизнь, а чтобы также кормить и этих вездесущих чаек, и этих многочисленных здешних бурых медведей, и даже чукотско-корякских черных воронов нисколько не брезгующих этим летним рыбным столом, и чтобы кормить настоящих божественных здешних откормленных воронов, которые гордо и грациозно сидят на обжитых своих старых деревьях, которым наверное и по 60 лет, и даже по 90 лет, а то и все двести лет, и им после такой летней трапезы нипочем ни здешний лютый мороз, ни даже самая лютая зимняя январская стужа. Да и давая практически здесь на Камчатском полуострове жизнь всему живому, что сюда слетается со всех весей земли и со всех безмерных тихоокеанских просторов. А по алюминиевым закрепленным орнитологами кольцам мы часто видим и японские, и корейские, и китайские, и монгольские метки на многих здешних птицах, в обилии прилетающих с юга ранней весной.
—
Идя через два года в августе в 1985 года, впереди своих детей, на тропе от речки Тылгаваям до его сказочной Тополевки мне Кирилл Васильевич Килпалин тогда рассказывал:
– Я свой охотничий разрешенный всем нам план в этой жизни уже выполнил – 40 медведей застрелил за жизнь охотника-промысловика. А сколько их шкур я сдал в «Олюторский» госпромхоз уже и сам не помню. А она то и стоит его шкура, когда не выделанная всего каких-то 150 рублей, даже хорошего ружья на эти деньги мне не купить. Поэтому в хороший сезон и три, а то и пять медведей иногда он валил. Да и мясо их впрок для семьи солил.
– А жир?
Жир с медведя – это настоящая здешняя камчатская ценность на всю зиму. Он охотнику и от мороза защита, и съешь его утром, да запьешь традиционным тундровым чаем с корнем золотого корня, которого здесь множество, заешь потом сухой такой калорийной икоркой или этой ароматной сушенной юколой, можно и целый день не кушать, а вот сил и энергии, сколько он давал, ничто так не насыщало охотника в здешней абсолютно безлюдной тундре, как вытопленный жир медведя.
—
На следующую весну снег еще не стаял, Вех проснулся и всё толкает и толкает – мать.
– Вставай!
– Пойдем посмотрим, солнышко ведь давно светит.
– Да отстань ты, еще холодно и снега много, куда же ты уйдешь, – недовольно и сонно бормотала Умка Большая.
Но, Вех был настойчив.
– Мам, я хочу играть.
Ей нечего делать пришлось и ей встать, и рано всей семьею вышли из своей такой теплой берлоги. Белый снег глаза слепит, медведица решила опорожнить кишечник и громко ревет она, тужится: пробка из скорлупы шишек долго не хочет выходит, ей кажется все при очередной напруге там разорвет внутри у неё, она еще громче от злости рычит, а после её такого дикого медвежьего рыка вся тундра, как бы от страха так тихо сама содрогается, боясь за свою жизнь, боясь за своё благополучие. Этот рёв и такой им страшен, и не вероятно громко-сильный, и далеко слышно его на её же давно здесь обжитой ледяногорской только её территории. И, её рык от высоких здешних стоящих по кругу гор легко отражается, вернувшись много раз, повторяемым невероятно колокольным здешним эхом, четко обозначая её испокон веков данных ей охотничьих её родных и любимых ею угодий. Так, порычав вероятно с полчаса и, по-особому по-медвежьи здесь своими испражнениями, обозначив свою территорию обитания она возвратилась в свою уютную и такую теплую берлогу еще пару недель чтобы ей подремать в особом берложьем этом особом тепле сохраненном и этой глиной и этой всею горою.
Но, не спится теперь ей. Давно нужно искать пищу: надо к здешним хаилинским оленеводам ей теперь идти. Не любила она ловить оленей. И, быстро бегают, и оружие грозное, да и меткое у оленеводов. Но, весенний голод он ведь не тетка и она сама побежала, а где и медленно шла по мерзлой тропе не ведомо кем и здесь оставленной этой зимою.
—
Срочный вызов к жене здешнего корякского самобытного художника на роды к Дарье Килпалиной поступил, как обычно в таких случаях ближе к вечеру в 21 час 30 минут по телефону из Хаилинской участковой больницы. Кто-то пришел из тундры и сообщил, что у неё уже срок очередных родов. Дежурный врач Семерджиди Игорь Фролович из Олюторской центральной районной больницы, согласно давно утвержденной инструкции, перезвонил сначала главному врачу Мельникову Юрию Спиридоновичу, а затем в АДСП в село Корф непосредственно в штаб аэропорта «Тиличики» для согласования срока вылета арендуемого санитарного вертолета. Естественно, что ночных допусков военные в этот день по своим соображениям к полетам даже по санитарным заданиям не дали то ли ракетные пуски с такого отсюда далекого Плисецкого космодрома, что где в такой же тундре в Архангельской области в сторону полигона здесь на Камчатке у самой Уки или в районе Мильково, то ли еще какие-то их причины не позволяли проводить эти ночные даже санитарные полеты. И понятно, и руководству аэропорта, и руководству райбольницы пришлось вылет его переносить на 8 часов 30 минут утра следующего дня.
Врач Валентин Яковлевич Пшеничный, уже давно хотел побывать у Килпалина Кирилла Васильевича на знаменитой и не раз, описанной во всех камчатских газетах Тополевке и, на этот раз решил сам лететь по санитарному заданию. Понятно, что всего-то каких-то 30 минут туда и столько же обратно для вертолета МИ-8 не проблема, и опытный врач решил совместно с фельдшером Дубровой Верой Вениаминовной сопровождать роженицу вместо штатного акушер-гинеколога, что тогда допускалось. Да, и до планового срока родов у неё по данным картотеки районного врача акушер-гинеколога Гудкова Евгения Николаевича оставалось еще пару недель. Срок беременности был примерно 37, а то может ну максимум 38 недель.
Само Олюторское отделение санавиации тогда базировалось в райцентре Тиличики на севере Камчатского полуострова и было укомплектовано только одним бортфельдшером, а врачи были прикреплены из штата Олюторской ЦРБ и они вылетали по очереди по мере необходимости и с учетом сложности задания на полет.
Утром в село Корф, где базировался аэропорт «Тиличики» не поехали, так как нужно было еще арендовать баржу, вертолет же залетел на вертолетную площадку, что была в Тиличиках в районе станции Орбита и, затем погрузившись с санитарными сумками направились уже с, посадкой в аэропорту села Хаилино и до не известной ему, и такой воспетой, и такой загадочной Тополевки. Надо было еще забрать знатока местных охотничьих угодий и пастбищ, опытного проводника Вьиковав Петр Кайдаа Егоровича, чтобы тот самим пилотам показал то место где им придется садиться.
Была первая декада октября. Именно в такое время года погода как-то здесь успокаивается и на пять, а то и на десять дней можно надеяться на отсутствие штормов и южных циклонов. Но, в этом году накануне прошел сильный южный циклон с дождями, принесенными из теплых южных морей Тихоокеанской акватории откуда-то издалека, может даже с самого жаркого Экватора, где воды океана Солнцем нашим так сильно до самих до океанских глубин разогреваются, что чуть ли не кипят там, отдавая всё своё тепло прилежащему воздуху, создавая затем такие сильные штормы и настоящие ужасные здешние тихоокеанские ураганы, которые всю свою надприродную мощь и надприродную силу естественно обрушивают сначала на острова, в том числе островную Японию и южный берег Китая, а уж затем затрагивают и наше дальневосточное Приморье и даже весь Хабаровский край, и только может своим хвостом, потеряв и истинную свою напругу, и всю свою неимоверную силу ветра, и затем они ударяют по Камчатскому полуострову. И, если это лето то идут такие затяжные дожди, а если это зима то они приносят невесть откуда нескончаемые, чередующие буквально через день пурги, когда никого и ничего не видать, не то чтобы говорить о полетах здесь утлых одномоторных самолетов АН-2 и тех же вертолетов МИ-4 или более тяжелых Ми-8 вертолетов.
По санзаданию они на не далекую Тополевку вылетели буквально в начале дня. Как всегда, покуда отзвонились, покуда пилоты прошли утренний медицинский осмотр и, получили от метео здешнюю камчатскую «погоду», покуда вертолет заправили керосином называемом пилотами и авиатехниками ТС-1, что означает керосином, было не многим за 11 часов дня. Накануне буквально два дня шел сильный здешний тихоокеанский дождь и вся тундра была довольно мокрой, а на уровне 500—600 метров над уровнем моря висели, потерявшие давно свою влагу легкие перистые, такие белесоватые, полупрозрачные облачка. Уже, когда летели от самого Хаилино на Тополёвку небо после сильного осеннего дождя полностью очистилось и казалось, что здесь над Хаилино воздух продут ветрами и очищен хорошим, и каким-то мощным пылесосом, и всё вокруг стало далеко, и легко просматриваться. Только где-то внизу на высоте примерно 95—125 метров были едва заметный слой облаков, которые были едва заметные глазом на фоне желтой тундры и, такие же слегка перистые. Когда вертолет МИ-8 начал здесь свое снижение из совсем не заметной пелены этого облачка из под его длинных винтов начал мгновенно образовываться молочно-белый не прозрачный туман и, конденсирующаяся в холодном осеннем воздухе вода образовала не прозрачное молочное облако как бы, окружая вертолет абсолютно не прозрачным одеялом. Вокруг светит яркое Солнце, а под вертолетом молоко тумана и пилотам ничего не видать.
Для командира экипажа Чудова Бориса это было не внове. Не раз и не два он бывал в таких ситуация, а вот для врача и для авиапассажира это было неожиданностью и, таким еще сюрпризом. Еще два года назад, тоже самое было при вылете осенью в Аянку. Он чуть поднялся на 300—350 метров над уровнем земли винтами вновь, раздувая образовавшееся молочное облачко. Повторно производит тот же маневр захода и пытается снижаться и садится с учетом направления ветра, и повторно из-под его винтов на высоте 95—125 метров молочный туман застилает всё внизу и из кабины, и даже из иллюминаторов кабины никакой видимости ни пилотам, ни тем более тем же пассажирам, вжавшим свои головы в выпуклые наружу из оргстекла иллюминаторы.
И так, командир экипажа МИ-8 сделал пять или даже семь круговых заходов, что никак не позволяло ему осуществить безопасную посадку винтокрылой машины, так как внизу были такие особые естественные не часто повторяющиеся здесь факторы и были разбросаны одиноко, стоящие тополя и командир Борис Чудов принял не тривиальное решение, возвратиться в Хаилино, не выполнив порученное ему письменное полетное задание, что случалось с ним и его послушным и исполнительным экипажем очень, и очень редко, чтобы не высадить врачей, а самому пустым возвращаться на базу в Корф. Теперь надо было ему и писать объяснения, и до хрипоты в голосе доказывать, что именно так и было, так тогда еще никакой современной видеорегистрации не было, кроме обычного черного ящика который устанавливался, но он ведь не показывал истинной картинки под брюхом его коричнево-красного вертолета, он этот самописец на магнитную ленту тогда еще не показывал тех тополей, которые и мешали ему посадить беспрепятственно тяжелую почти двенадцати тонную винтокрылую машину.
Сопровождавший вертолет врач немного даже заволновался.
– Что же теперь делать? – сам себя он спросил.
– И, стоимость полета больнице не зависимо от результата вылета, понадобиться оплачивать и, притом полет-то безрезультатный.
– Тоже ему придется объясняться, хоть и не так, как самим пилотам.
Через десять минут приземлились в Хаилино. Зашли в застекленную на втором этаже домика диспетчерскую, расположенную в деревянном вновь, построенном здании на втором этаже. Посоветовались с АДПС из райцентры, и решили санзадание передать, и выполнить по реке на лодках, а уж затем, когда привезут роженицу в здешнее село Хаилино под вечер сориентироваться и решать, что же делать им дальше. И понятно, что только врачебный осмотр роженицы мог сказать в каком состоянии находится роженица и какой степени готовности её родовые пути, было ли излитие вод или это чья-то просто паника из-за большого её не первый раз рожавшей женщины или лично её беспокойство, что муж так далеко её увез и нет никакой связи со здешней камчатской «цивилизацией». Врач же Валентин Яковлевич Пшеничный обратился к врачу хаилинской участковой больницы Шишкину Игорю Александровичу, чтобы тот связалась с местным оленеводческим совхозом «Корфский» и, те выделили бы им пару моторных лодок, чтобы отправить их по реке Тылгаваям на саму килпалинскую Тополевку. Он уже решил и сам съездить на лодке, возвратив фельдшера Дуброву В. В. вместе с вертолетом МИ-8 в с. Тиличики.
Им теперь надо было договориться с директором совхоза «Корфский» Тен Виктором Ивановичем, чтобы тот разрешил отпустить с совхозного склада лодочникам бензин АИ-76 для двух рульмоторов «Вихрь-30». После, согласования по телефону с директором совхоза и, получения от него разрешения два моториста Уягинский Юрий и Эмлекьяв Иван примерно через пол часа на мотоцикле «УРАЛ» подвезли четыре двадцатилитровых канистры бензина, быстро заправили плоские лодочные баки и по одной запасной канистре взяли в лодки и на одной «Казанке», а вторая лодка «Прогресс-4М» вместе с, прибывшим в село врачом Валентином Яковлевичем Пшеничным отправились в путь.
Врач Валентин Яковлевич Пшеничный сравнивал ранее, виденный им пейзаж и вид с высоты полета вертолета и сейчас с мчащейся по стеклянной глади реки их быстрой лодки. Близость берегов Тылгаваяма и красота осеннего обрамления её берегов была не передаваемая, была такой довольно обворожительной, часто из-за поворота стена еще зеленоватого леса прекращалась и с полого плеса были видны далекие сопки, тянущиеся куда-то далеко на север камчатского полуострова в саму Таловку или даже в далекое отсюда Слаутное. Но вместе с тем, кроме воды часто ничего не было видно и от большого числа поворотов, и закруглений он давно потерял ориентиры по сторонам света и если бы у него теперь спросили, где же север или где юг, думаю, он не смог бы правильно ответить. Лодки не были загружены ни грузом, ни пассажирами и они шли довольно быстро против течения по Тылгаваям в ей верховья, чтобы там километров через восемь войти в приток Пылгаваям и, уже по ней добирались до не раз, описанной той килпалинской Тополевки. Идя по реке Тылгаваям, видели два или три залома, образованных из плывших по реке бревнам по весне, вымытых деревьев на её берегах буквально с корнями. Пришлось лодку перетаскивать через бурлящие водяные перекаты. Прибывший в краткосрочную командировку врач, как и сопровождавшие его хаилинские мужики споро орудовал не толстым здесь же вырубленным перед отплытием трехметровым шестом, подталкивая лодку против течения, преодолевая эти древесные завалы, и от таких трудов вся его интеллигентная одежда давно была мокрой, как с наружи от брызг воды, так и изнутри от работы и, обильного его пота, заливавшего не только его лицо. Встретили на берегу пару семейств медведей, которые может быть только не хотя поворачивали свои головы на звук мотора, не прекращая увлекательную для них здешнюю ловлю рыбы на обмельчавших здешних перекатах.
Проехали стоящий на берегу домик Пеликана Сергея. Тот, приветственно снял свою зеленую шапочку и, долго ею махал, проезжавшим экипажам. Эмлекьяв Иван показал тому руками, что на обратной дороге они остановятся у его домика, а тот условными, только им понятными сигналами предупредил, что будет собирать свои пожитки, чтобы вернуться в родное село Хаилино.
Когда экипажи лодок добирались до килпалинской Тополевки было около трех часов дня. На берегу стоял в пару обхватов рук взрослого человека старый престарый тополь с большим дуплом внутри на уровне или чуть выше роста человека. Молодые и резвые проводники, знающие еще с малолетства, когда ездили здесь с родителями буквально каждый камешек вдоль здешних берегов на десятки если не на сотни километров от родного Хаилино, ориентируясь именно по этому раскидистому тополю, причалили к пологому левому берегу безымянной здешней притоки реки Вывенки, быстро закрепили свои длинные веревки с металлическими тяжелыми якорями закинув их вокруг тополя и завязав пару простых узлов, и довольно таки споро направились по вытоптанной за лето и самим художником, и вероятно здешними многочисленными медведями тропинке к домику самобытного и неповторимого корякского художника, который был им спрятан поодаль от берега где-то на возвышенности. Но с этого берега еще не был виден из-за высокого кедрача, прикрывавшего зеленым ковром его приземистые стены. Примечательно, что само урочище Тополевка, может быть не совсем-то и отвечало своему теперешнему наименованию, так как по дороге к возвышенности и стояло-то разве семь или восемь тополей, которые друг от друга была на двести, а то и на все триста метров. Да, это и лесом-то трудно было назвать в настоящем понимание леса, который мы знаем по европейской части России, когда войдя в него он тебя окутывает и тишью, и буквально стеной деревьев, и еще такой чащобой, что здесь естественно такая и никому из камчадалов не снилась. Но всё же и это настоящий камчатский, и настоящий северный лес, в том его понимании естественно не самой густоты, а и его векового возраста деревьев, и особенно по берегам, где деревьев и поболее, и они подогреваются здешней речной водой и растут они подольше на этих трескучих морозах. Так как в тех местах где вырос сам Валентин Пшеничный вдоль Северского Донца были такие мощные и сосновые рукотворные неведомо кем и когда посаженные вековые деревья, и еще, смешанные естественные черные леса, чем он был сначала удивлен, что эти одиночные деревья здесь еще и называются лесом-то. Но, их толщина доктора Валентина Яковлевича Пшеничного естественно удивила и удивляла. Если вдоль извилистой реки Тылгаваяма деревья были толщиной с кисть его руки или чуть поболее хоть и высокие, то здесь не редкость одинокие раскидистые тополя толщиной до метра в диаметре, что само по себе не могло не удивлять, и не восхищать на некую уникальность и действительно, сказочность этих мест.
– Это сколько же им лет?!?! – не скрывая своего настоящего удивления переспросил, как бы сам у себя Валентин Яковлевич.
– Некоторым есть и по сто, а то и по стопятьдесят лет. Мой дед рассказывал, что некоторые из них еще видел его отец и даже дед. Вот и считайте Валентин Яковлевич, сколько же им лет – отвечал сопровождавший его моторист. – Если мой дед умер в преклонном для здешних мест возрасте 83 лет, да мне уже теперь 25, и отцу моему было 27 лет, когда я родился. Получается думаю более ста тридцати лет, это как минимум, – пояснял Уягинский Юрий, уверенно шедший впереди всех.
Впереди него, идущие проводники были прекрасные ходоки и они сами довольно молоды, и врач Валентин Яковлевич Пшеничный давно, имея не большую складочку жира в области своего мимо его воли округлившегося животика, как бы не заметно и, выросшего здесь на Севере за последние три года, не поспевал за ними молодыми и теперь слегка даже запыхался. Но он, старался всё же держать их темп ходьбы по здешнему местами мягкому кочкарнику бескрайней тундры и, чтобы не отставать от ребят сильно пыхтел, с трудом дыша уже давно пересохшим открытым ртом. Впереди на бугорке буквально через минуту, вероятно, заслышав издалёка лодочный рульмотор появился сам владелец здешнего Тополевского домика Кирилл Васильевич Килпалин и одновременно охотник «Олюторского» госпромхоза и одновременно самодеятельный художник и народный сказитель-сказочник, который здесь по далекой хаилинской тундре умудрялся собирать здешний народный намыланско-корякский эпос. И так, как его домик был единственным поистине капитальным строением на десятки километров вокруг, он был в этих краях и знаменит, и был еще здесь полноправным хозяином хаилинской и всей здешней тополевской тундры. Он был здесь полноправным его владельцем по праву своего рождения в том далеком от нас самих 5 марта 1931 года, по праву здешнего первопроходца, по тому древнему праву и наследству, которое ему передали его предки неведомо когда и придя в эти края наверное не одну сотню, а то и тысяч лет назад. А то, что о Килпалине Кирилле сам доктор знал, его не только удивляло, но и восхищало невероятным мужеством этого не высокого и худощавого человека, его особой целеустремленностью и его страстной жаждой напряженной здешней его Тополевской жизни. Это какой же надо обладать смелостью, чтобы бросить родное село Хаилино и жить вот так, почти в двадцати километрах от базового села Хаилино наедине с дикой здешней северной камчатской природой, наедине с такими здешними морозами, когда зимой и птица летящая падает замертво от здешнего поистине космического холода.
И еще, не только умудрялся он здесь ведь жить, но и еще растить своих детей, и опекать многочисленных своих племянников, а еще и умело охотиться на различную дичь, и не только эффективно охотиться, а также заготовлять дрова, обеспечивать весь быт его многочисленной семьи, но еще и здесь же заниматься настоящим творчеством.
А ведь многие из нас часто выискивают себе причины, а вернее ищут оправдания, что у них не хватает или времени, или какого-либо ресурса для каждодневного их творчества, для созидания ими каждый день чего-то нового, чего-то необычного.
– А он? – как бы спрашивал себя Валентин Яковлевич.
Вон его многочисленные не передаваемой сюжетной красоты картины не только теперь выставлены и экспонируются в Камчатском областном историческом музее экспонируются, но и в Германии уже побывали и они же выставлялись, и в Японии в Саппоро, а сейчас врач, слышал художник пишет еще свои намыланско-корякские сказки и, даже составляет единственный в мире словарь намыланско-корякского языка.
– Разве это не удивительно?
– Разве это не настоящий его здешний подвиг и настоящее душевное сподвижничество, которым и отличалась наша Русь с самого её зарождения.
Он здесь трудился творчески и напряженно, как и те многочисленные не одним писателем описанные русские монахи-отшельники, которые уйдя далеко от «мира» своего были настоящими творческими сподвижниками времени своего, описывая события как и в эпосе народном, в былинах народных, описывая и историю племени русского, и еще продвигая всю науку и все образование тогдашнее.
Ну, вероятно он из здешних камчатских нымылан, из коряк и из чукчей ровня такому же самобытному гиганту разве только Льву Толстому.
– И, где? – снова спросил себя Валентин Яковлевич. – Здесь на самом краю земли. Здесь на севере Камчатского полуострова в Корякском автономном округе.
И, Валентину Яковлевичу Пшеничному, потому и хотелось лично посмотреть его особый здешний простой быт и познакомиться поближе с самим художником, которому было чуть больше пятидесяти, чтобы хоть как-то сблизиться душою с ним и понять его, что же такое особенное есть в нём, чего нет в нас с Вами, чего не приобрели до сих пор мы сами, обычные люди всегда, оправдывающие своё бездействие и часто сетующие не на себя лично, а на те часто объективные обстоятельства, в которые мы поставлены самим здешним Временем, если уж не самим нашим земным Пространством, которое здесь на Камчатке никого для себя и не выбирает, а просто как бы поглощает всей своей глубиной, всем своим бескрайним неоглядным нашим взором простором. Он не мог понять, как это жить в таком суровом краю, жить так бесхитростно и так по современным меркам не богато и, быть одновременно вот таким простым и одновременно таким талантливым, таким самобытным, быть таким патриотом своих родных мест и этих всех только его местечек.
За своими мыслями понятно, что Валентин Яковлевич и не заметил, как они с сопровождающими его юнцами дошли до домика художника, чуть выше и вон видна его крыша, покрытая рубероидом и сверху для тепла еще покрыта коричневым дерном, чтобы было в нем теплее в стужу зимою.
– Амто, – услышал врач от поджарого сорока или пятидесятилетнего мужчины сразу то возраст и не определить, одетого в яркую огненного коричневого цвета летнюю кухлянку из августовской шкуры оленя, на которой было множество национальных узоров, выплетенных из бисера и, едва заметных наложенных круглых заплаток, в тех местах где вездесущий здешний надоедливый овод её поразил еще на живом олене. Рядом не громко затявкали три лаечки, и бегали рядом также одетых как и взрослый в кухлянки два малыша.
– Амто, Кирилл Васильевич, – первым отвечал на его приветствие молодой Уягинский Юрий, который нес большой мешок на левом плече с новыми рыболовными снастями.
– Амто, мой дядя, – приветствовал младший среди всех Эмлекьяв Иван. – С нами прибыл вот врач Валентин Яковлевич Пшеничный из Тиличик и еще Игорь Александрович Шишкин, но ты его знаешь, и знакомить Вас, как полагаю, не требуется.
– А, почему только мужчины? Моя любимая жена Дарья Ивнатовна, думаю, будет их стесняться, – и, сам как-то стеснительно отозвался еще довольно молодой по виду с его сухощавой кожей на лице и руках художник.
– Да, вот так уж получилось Кирилл Васильевич, – вмешался в разговор, приехавший врач. – Наш гинеколог Гиркина Александра Степановна на учебе в Ленинграде, а больше женщин гинекологов на сегодня нет в районной больнице.
– А, что у неё уже и схватки начались? – удивлялся теперь Валентин Яковлевич Пшеничный.
– Да, не только схватки начались, а уже и воды по её словам у неё отошли, – как умудренный опытом отвечал обеспокоенный состоянием своей жены художник.
– Вот это да! – удивился Игорь Александрович. – Не пришлось бы нам Валентин Яковлевич, принимать еще здесь и теперь роды.
– Скоро стемнеет, а у нас и освещения-то нормального нет.
– Ну, и что же нам делать. Если надо, то будем и здесь работать в полевых условиях. Ведь не привыкать! Нас для этого и учили в том числе, и не передаваемому опыту великого Пирогова. Вспомни, и 1812 год, и ту описанную Толстым Л. Крымскую войну, разве там лучше и легче им было, нашим предшественникам, нашим русским богатырям и еще нашим врачам героям.
– Ты хоть, всё, что теперь нам не обходимое взял, Игорь? – уже обращался старший к участковому врачу, который приехал с Москвы может быть на пару лет, чтобы купить только разве машину Жигуленка за шесть тысяч рублей и мебель в квартиру, а вот задержался и работал уже пятый год здесь в здешнем национальном селе Хаилино, где жили в основном чукчи и коряки, и совсем не много жило камчадалов, установить и определить национальность которых ох как и трудно теперь. Здесь надо нам всем такие генетические поиски. Здесь надо такую толстую восковую свечку ставить, чтобы понять чьей кровушки в их теле и больше здешней, и еще, местной или может быть той привнесенной извне в них и такими молодыми, и такими энергичными до здешних красивых девушек геологами, пилотами, вездеходчиками, геодезистами, кто по воле судьбы был заброшен в эти края и часто коротал время по камчатской полуостровной не погоде, или не мог вылететь поистратившись и так и оставшись здесь, будучи привлеченным на многие годы и северными надбавками в сто процентов к окладу, и районным коэффициентов и в шестьдесят процентов в бюджете и все восемьдесят процентов и в геологии, и в строительстве, и в самом здешнем оленеводческом совхозе, даже, устроившись трактористом и, создав свое уютное семейное гнездышко. А еще кроме великой русской кровушки в их жилах, во многих их жилах текла и корейская кровушка, так как директор здешнего совхоза был кореец по национальности Тен Виктор Иванович и он также был и молод, и текже энергичен, и те в табуны совхозные он не раз выезжал, где летом столько девчонок юных, что и в селе их такого количества в эти времена не сыщешь, а сам он и красив, и статный, и любая из них, да и её родители подскажут и будут за честь считать, чтобы он на эту ноченьку в её постели хоть разок да побывал бы. А, где эта их извечная молодость, где настоящая страсть влюбленности, переходящей часто в настоящую любовь – там и дети, там и то особое бурление их юных кровушек, что уж ни один разученный генетик не разберет всей их никем не познанной подноготной без специальных теперь уже этнографических или других доселе не ведомых нам социологических и довольно таки сложных умопостроений и исследований.
– Будем мы надеяться на Господа Бога и на его помощь нам, а еще на их чукотского здешнего божественного и такого умного Кутха, пожирателя лахтачьего жира, который здесь всем нам должен здесь ох как способствовать хорошо делать своё дело и еще помочь, – давно зная обычаи коряков и чукчей, и зная веру их в их божественного Кутха теперь, соглашался москвич и одновременно врач Игорь Александрович, – размышляя для себя и про себя.
– А, вода у Вас горячая есть? – спросил старший врач, Валентин Яковлевич.
– Да, только вот один чайник минут двадцать, как закипел, – поведал озабоченный художник.
– Ну, давайте помоем руки и посмотрим затем роженицу, – нисколько не задерживаясь, командовал Валентин Яковлевич Пшеничный, понимая, что теперь им двоим, придется здесь в тундре управляться с теперь полностью покорной их воле роженицей еще и так надеющейся на их опыт и на их врачебные знания, приобретенные ими понятно, что не здесь.
Из приоткрытой двери рубленного и здешнего тополя, полупогруженного в сопку домика послышался легкий слегка, приглушенный стон давно находящейся в родах женщины:
– Ай! -Ой! -А-а-а-а! -У-у-у-у!
– Игорь, ты там побыстрее посмотри, – распорядился старший Валентин Яковлевич Пшеничный, – А я помою руки, – и одновременно обратился к сопровождавшим. – А вы ребята, будьте добры помогите хозяину с костром, надо воды литров пять дополнительно накипятить и слегка остудить её в реке.
– Валентин Яковлевич, да здесь уже вижу открытие почти на три моих пальца. И, действительно у неё воды отошли, как поведал нам хозяин. Вся пеленка у неё мокрая. Что-то темно в домике, – слышал жалобы Игоря Александровича из домика, который там один и еще в темноте осматривая роженицу.
– А, парафиновые свечи или керосиновая лампа у Вас Кирилл Васильевич, есть? – переспросил старший врач.
– Лампа есть, но керосина у меня уже давно нет. Вышел как-то весь. А, вот свечи парафиновые, кажется пару еще есть. Сейчас поищу, если их тот злой умка Рыжий тогда вместе с художественной краской не съел. Вот две недели, как вернулись с Дарьей сюда, а он входную дверь запросто выворотил, и все продукты наши съел, и даже мои художественные краски масляные почти все умка съел, раздавив своими зубами податливые алюминиевые тюбики, и как не отравился, ведь там сколько свинца. А, может и отравился? Но, вороны наши еще мне не показали того места где же он в кустах там лежит одиноко в предсмертных своих конвульсиях. Теперь вот мне нечем и писать мои картины, и не успеваю на очередную выставку в Дрездене и еще на выставку в Суздале. Обещал ведь Татьяне к этому декабрю написать картину. Ан, нет? Вон там немного на полке осталось и, там же лежали свечи. А вот и они. Возьмите, вот свечи, – Кирилл протянул врачу три белых парафиновых свечи.
– Ай! -Ой! -А-а-а-а! -У-у-у-у! – не переставала кричать его жена Дарья.
– Прошу поглубже дышать, Дарьюшка – настойчиво, требовал от хозяйки этого дома и одновременно теперь роженицы врач и москвич Игорь Александрович.
– Ай! -Ой! -А-а-а-а! -У-у-у-у!
– Глубоко и ровне не спеша, дышать! Открытым ртом дышать! – более настойчиво повторял свою команду Игорь Александрович.
Прибывший врач Валентин Яковлевич уже одел белый халат, перчатки, взял из укладки чистую простыню и клеенку, и направился в рубленный тот Дарьи домик. Когда он вошел, после яркого солнечного света в домике ему показалось очень темно. Он интуитивно закрыл глаза, чтобы его сетчатка быстрее адаптировалась к полумраку, так как окна в здешнем тундряном домике были художником вставлены довольно маленькие сантиметров по двадцать каждое и того света, что они пропускали понятно, что на почти двадцать квадратных метров его домика никак не хватало. Да и они не были рассчитаны на освещение всего домика, так как должны были и предотвращать его проникновение дикого здешнего бурого камчатского медведя в его домик в те редкие промежутки времени, когда он со всем своим семейством садился на лодку летом или пеша на лыжах и на пару деньков уходили отсюда в теперь родное село Хаилино, чтобы и прикупить продуктов, и хоть чуть-чуть душою своею хлебнуть «цивилизации», а может, увидеть те незабываемые для него образы стариков, которые он по памяти и через год, и даже через десять лет легко отображал на своих многочисленных холстах. И часто так Хаилинская «цивилизация» его еще влекла и увлекала, и тем, что он мог, выставив буквально у забора аэропорта затем, продать гостям села одну или две не заказанных никем, ни одним музеем мира его не передаваемо сказочные и, такие выразительные картины и, хоть может чуть-чуть пополнить свой бюджет семейный, чтобы и чайку, и сахарку, да и какую-никакую одежонку детям своим и племянникам-сиротам, за которых теперь-то и ответственен он прикупить им. А, те ведь растут не по дням, а по часам и в национальной одежонке им не уютно почему-то. Им теперь из их интернатовского привнесенного кем-то сюда мировоззрения подавай ту модную и как бы «цивильную» одежду.
– А, на кой ляд она здесь на Крайнем Севере, когда и не греет, и не практическая в этих-то местах, – говорил не раз Кирилл. – А в свою родную из шкур оленя одежонку оденешь, в ней каждый стежочек к твоему телу мамушкой по изгибам твоего тела и подогнан ею, в ней буквально в каждом том стежочке чувствуется тепло её невероятно ласковых рук, буквально и тобою чувствуется всё трепетание её заботливого сердечка, только для тебя и стучащее всю жизнь, какие были и у мамы его Анны, память по которой он сохранил на всю свою жизнь.
И, не раз он став художником, став сказителем здешнего народа, поняв своё это его земное предназначение передавал в своих сказочных охристо-оранжевых картинах, где только небесно-синие её глаза смотрят на нас буквально её глазами серо-карими и такими бездонными глазами, чтобы нас и на раз поглотить и как в детстве еще и обогреть, и как бы заласкать своими поцелуями и нежными невесомыми прикосновениями.
– Сейчас еще пару свечек зажжем Валентин Яковлевич, – пояснял Шишкин Игорь.
– Хорошо, давай Игорь иди мой руки, а я сам посмотрю, что же нам теперь делать. Думаю, придется нам ждать здесь на месте, если уже воды отошли и такое большое открытие. Мы её на лодке до Хаилино теперь и не довезем. А не на реке и не на воде же тогда рожать, да еще и в не оборудованной для этого лодке думаю не самый лучший фонтан. Лучше уж здесь в «стационарных» условиях. Уж будем молить и нашего и их всемилостивейшего Господа Бога и Кутха могучего.
– А ты окситоцин взял? – деловито переспросил Валентин Яковлевич.
– Да там, в сумке сбоку и, шприцы в спирте рядом.
– Вижу, уж!
– Думаю, что её надо слегка стимульнуть, чтобы до темноты нам справиться, а то, как мы с нею будем затем в темноте возвращаться?
– Я не против! На ваше усмотрение. Предлежание головное. Роды у них обычно идут быстро. Да, и это у Дарьи уже 3-и роды, так, что особых-то проблем в принципе не должно и быть, – пояснял Игорь Александрович, а у самого мысли, – Как бы ничего не случилось теперь.
– Твои бы слова Игорьчик да услышал бы Иисус Христос и помог нам. А то, понимаю ведь, что ни телефона, ни тем более рации здесь нет и нам помощи с тобою ждать практически ни откуда.
– В общем-то это можно сказать край всей нашей цивилизации Александр Яковлевич. – Это её форпост. Вот так мы здесь в Хаилино живем и еще умудряемся, и работаем, выполняя свой врачебный долг. Это не ваш Тиличикский комфорт.
– Ты же знаешь Игорь Александрович. Мы тебя в прошлый декабрь приглашали для работы в Корфе. Но, ты же ведь сам тогда отказался и вызвали Холодова Диму. И, полагаю, знаешь лозунг, который был написан еще давно на концлагере Маутхаузене «Каждому – свое!». Так, что ты уж не жалуйся здесь, а роды принимать нам с тобою придется именно здесь, именно в этом домике и так уж распорядилось само провидение, и мы вне его сил надприродных, мы не способны на него еще и влиять или что либо и изменять. Это ты понимаешь вне наших возможностей, вдохнутых кем-то и когда-то в наше утлое тельце, – он напряг свое зрение, чтобы хоть как-то осмотреть её родовые пути, – Здесь вон видна уже головка. Проверь, вода ли там готова. Чтобы нам было чем мыть руки, да и ребенка, если понабиться реанимировать, – пояснял врач Пшеничный.
– Ты её хоть обследовал до родов-то, – уточнял у Игоря старший врач.
– Да, она не захотела ехать в Тиличики, а здесь брали мазки и кровь на сифилис. Все три месяца назад было в норме. Полагаю и сейчас ничего у неё не изменилось.
– Слава Богу, а то мне еще не хватало подхватить вашего хаилинского сифилиса.
– Да, у нас с этим еще как-то нормально. Вон в береговой Вывенке, там его не меряно из Петр Кайдаопавловска-Камчатского моряки и рыбообработчицы сезонницы столько его навезли, что чуть ли не в каждой семье кто-то да и переболел. Врач дерматовенеролог, каждые три месяца туда летает в командировки и всех пенициллинит там. У нас же вот только туберкулез последние годы свирепствует. Но медотряд обследовал и Кирилла Васильевича, и Дарью Ивнатовну весной в марте привозили на совхозном вездеходе и все было у них в норме.
– Ты готов, Игорь? – переспросил Валентин Яковлевич.
– Да!
– Ну, давай вводи окситоцин один кубик подкожно и витамин С пять кубиков пяти процентный внутривенно на глюкозе сделай и будем ждать нарастания её потуг, может до темна и она у нас с тою разродится.
– Тужься! Глубоко и ровнее дыши! Тужься, еще!
– Ай! -Ой! -А-а-а-а! -У-у-у-у!
– Глубоко дышать, Дарья Ивнатовна! – требовал старший врач.
– Ай! -Ой! -А-а-а-а! -У-у-у-у!
– Глубоко дышать! Открытым ртом дышать! – настойчиво повторял он свою просьбу.
– Готовь пеленки Игорь Александрович, – обращался к участковому врачу старший.
– Еще тужься, еще немножко! Еще чуть-чуть!
– Всё! Головка вышла, не спеши Игорь Александрович… Аккуратно! Еще чуть-чуть! Так! Пуповину зажимом пережал… Ну, кричи же!… – требовал старший Валентин Яковлевич подняв перед собой ребеночка.
Шлепок по попе и по щекам. Дай воды! Смочил руку еще шлепок с холодной водой. Его широкая ладошка со свистом пристала к маленькой ягодице еще в утробе, смазанной смазкой новорожденных. И, буквально через минуту домик наполнился новыми звуками.
– И! -А! -Ау- А! -Ау!
– Ну, вот и молодец, задышал ребеночек, и прекрасно!
– Да это девочка, посмотри сюда Александр Яковлевич, а не мальчик – обращался Игорь к старшему.
– Ну, и прекрасно, что девочка, что дочь! Для нас с тобою важно, что она вовремя закричала и хорошо дышит… Держи её Игорь… Обработай сначала ее дыхательные пути, а пуповину затем чуть позже перевяжем… Затем уже на улице при свете осмотрим её плаценту и другие части плодного места, не остались ли в матке её части. А то здесь очень плохо видно. И, надо какой-то пузырь или бутылку с холодной водой на живот ей положить сейчас же, чтобы быстрее кровь остановить. Пошли ребят, пусть с реки принесут холодной воды.
– А лед подойдет, у нас в леднике еще не много его есть, – это сама Дарья, пришедшая в себя предложила врачам.
– Да, лед можно! Только завернуть во что-то.
– Кирилл, принеси с ледника льда, – попросила мужа Дарья, вытирая со лба пот правой рукой…
– Как назовете, Дарья свою дочь-то, – уточнил Валентин Яковлевич полностью удовлетворенный сделанными ими и довольный, что ребенок хорошо дышит и, что роды прошли так быстро, можно сказать что стремительно, понятно, что природа и введенный ими накануне окситоцин вместе сделали своё обычное дело.
– А, это мой муж, он давно уже и за меня и за себя решил. Если будет мальчик, то обязательно Василий, как его отец, а если девочка – то назовем Аня. Анна, как его любимая мать.
– Имя Василий это кажется царь или царствующий. Прекрасно! И имя Анна, Аня и звучит, и довольно красивое божественное имя. Да, еще если это было и в честь имени твоей матери.
– Игорь, зови сюда отца, пусть посмотрит на дочь свою новорожденную, а то буду в пеленку заворачивать, – настаивал Валентин Яковлевич.
– Кирилл Васильевич, заходи у тебя дочь родилась, смотри какие у неё щеки, а глаза такие круглые, – и, Игорь Александрович поднес к лицу художника кричащий комочек, лежащий на влажной пеленке.
– Теперь твоей Дарье надо немного полежать и отдохнуть от напруги. Чтобы все побыстрее восстановилось там внутри у нее. Если хочешь, можно сладенького чаю ей попить.
– Да, у меня здесь на золотом корне и с пижмой, и тысячелистником вон отвар специально для рожениц моя мама всегда давала после родов, я у неё научился готовить, – хвастался, обрадованный художник… да и дочь третья у нас и не в первой…
– Хорошо, вот пару таблеток аскорутина и запейте своим отваром, полагаю, Игорь Александрович, что противопоказаний не будет, так как и таннина в корне родиолы розовой много, да и салидрозиды – гликозиды он содержит в своем составе, способные её сердечную мышцу поддержать и еще как простимулировать, полагаю, что порока то сердца у нее от рождения нет.
– Теперь, полагаю и нам можно чуть перекурить, как Игорь Александрович? – предложил Валентин Яковлевич.
Вышли из приземистого домика, чуть наклонив головы из теперь как им казалось уютного и такого обжитого, и не бедного домика художника, сняли свои белые хлопчатобумажные все в крови халаты, перчатки. Естественно лбы у обоих в крупных капельках выступившего пота, не только от её настоящей напруги, не то от сверх меры волнения. Да и адреналин естественно их так изнутри взбодрил. Протерли спиртом руки. Обратились к молодым мотористам.
– Ну, ребята слейте на руки тепленькой водички, только желательно чтобы не кипяток.
– Да, она уже давно на ветру остыла, – подхватил почти остывший чайник Уягинский Юрий и, начал струей поливать на руки врачам, а те не раз их намылили, смывая кровь и остатки родовой смазки малышки. А что там и может быть, когда работали здесь в резиновых латексных перчатках.
Уягинский Юрий и Эмлекьяв Иван были также обрадованы успешными родами и, заслышав пленительный для них запах спирта, которым врачи, протирали свои руки исподтишка посоветовали им.
– Доктора, а, не лучше ли его чуть развести да вовнутрь принять, а Игорь Александрович.
– Будет вам еще и во внутрь. Вот только чуть отдохнем. Да, проверим еще, как чувствует и не кровит ли наша роженица.
Игорь Александрович вновь спустился по двум ступенькам в домик и сразу же вышел.
– Всё оптимально, можно сказать даже нормально! Она уже уснула и ребенок у неё на груди тихо уснул.
– Прекрасно. Понаблюдаем часа три и тогда можно в путь дорогу. Надо носилки с лодки принести. Юра и Ваня, вы бы сходили сейчас, покуда мы тут будем разводить спирт для вас же.
– Это мы в миг, – в один голос ответили оба, так как давнишнее желание попробовать медицинского слегка разведенного спиртика давно вызывало у них некую оскоминку, как и те наркомовские к которым давно были приучены солдатики на той отсюда далекой Отечественной войне, которая так прошлась по всей нашей стране.
В бутылке из-под лимонада и не понятно, как здесь в этой глуши оказавшейся Шишкин Игорь развел спирт один к двум. Закрыл горлышко пальцем правой руки и, перевернул бутылку, чтобы всё хорошо в ней растворилось.
Здесь же и подбежали ребята, запыхавшиеся с носилками.
– Ну, юные друзья у нас всё к столу готово. Теперь можно и за вашу Кирилл Васильевич новорожденную дочь нареченную Анну выпить. За её здравие, за её благополучие и за здешнее здравие матери её Дарьи Ивнатовны.
– А, мы уже и закуску приготовили. Вон Иван пять харитонов зажарил в углях и еще картофель запек, что Игорь Александрович давал, так, что закусить теперь есть чем.
– А, у меня еще вяленая медвежатина, вон юкола, да и супчик еще утром Дарья сварила, показывал на круглый казанок, закрепленный у очага на палке.
Игорь Александрович разлил спирт грамм по сто по широким алюминиевым кружкам.
– Давай дорогой наш Кирилл Васильевич, давайте друзья за новорожденную, нареченную Анной выпьем. Выпьем, чтобы Господь Бог и Ваш вон сидит бог Кутх, показал на одиноко стоящий тополь, – чтобы они дали ей большое здоровье и настоящее женское счастье. Чтобы ее жизненная тропа была длинной и счастливой. Ура!
– Поздравляем дорогой Кирилл Васильевич тебя и твою жену! – прикоснулись к кружке художника его молодые соплеменники, радостно улыбаясь, что и, они были участниками такого важного для художника события.
– Примите и мои поздравления Кирилл Васильевич, я еще рад и знакомству с Вами. Мне давно ведь хотелось побывать у вас здесь на Тополевке, о которой много писали в газетах. Много о вас читал и в отделе пропаганды Олюторского райкома КПСС о Вас много мне рассказывала Слинкина Раиса Ефимовна и Лукашкина Татьяна Петровна в районном Доме пионеров.
После непродолжительной выпивки, а объявили всего два или три тоста, молодые налегли на приготовленную ими же закуску, а врач только внимательно всматривался в слегка морщинистое, но довольно таки загорелое коричневое лицо художника и в его глубоких черных глазах он видел умудренного большим жизненным опытом человека. Глаза художника в отличие от молодых глаз двух мотористов сверкали особым здешним глубинным, можно сказать философским знанием жизни, а своим цепким, изучающим окружавших взглядом говорили, что он давно в уме уже нарисовал твой образ на этом холсте, и стоит ему завтра только по утру проснуться, чтобы всё и всех, кто сегодня у костра сидит легко изобразить на своем новом полотне «Счастье родов». Где будут не только эти два врача и его любимые приехавшие племянники, а еще и его жена, и только, что рожденная прекрасная дочь, во имя которой он теперь готов свернуть здешние горы богатые платиной, о чем он еще и не ведал, и не догадывался, и свернут все здешние сопки, чтобы у неё не было препятствий, когда она подрастет, когда она станет здесь на исторической Тополевке на свои ноги. У молодых его соплеменников глаза были живые, но они не были сосредоточены на чем-то одном, заслуживающем их зоркого внимания. Их беглые взгляды легко и непринужденно перескакивали с одного на другого, сидящих за этим импровизированным праздничным столом и, как бы чего-то искали, или искали что-то новое, что-то для них такое не обычное. А в мыслях у них был, наверное, только один единственный вопрос, в этом теперь был уверен Александр Яковлевич: есть ли еще выпивка у прибывших врачей, так как разлитых сто или стопятьдесят грамм спирта им понятно было еще ох как мало и душеньки их теперь были открыты для продолжения этого импровизированного празднества, да и повод ведь был не абы какой. Да и понятно, что молодым ребятам, оторвавшимся от дома сейчас бы здесь еще и ту молодуху, чтобы еще и после выпитого хоть на минуточку уединиться с нею им на некоторое время.
– Игорь, чувствую маловато этого на пятерых. Там у меня в рюкзаке еще есть болгарская «Плиска». Берег на вечер. Ты уж будь добр достань, если тебя не затруднит, там, в правом боковом кармане, – попросил старший по должности Валентин Яковлевич.
И, видя ищущие рыскающие глаза парней, врач обратился к ним двоим одновременно.
– Ребята, а у Вас лично, как с детьми? С наследниками Вашими? Коль мы здесь пьем за рождение нового человека, за возникновение новой жизни, – переспросил у молодых друзей Валентин Яковлевич Пшеничный.
– У меня уже два сына, – хвастался Уягинский Юрий. – А вот мой друг, – показал рукой на Ивана, – хоть и младше меня на три года умудрился уже троих детей себе заклепать. Первый у него сын седьмой год идет, а второй раз в прошлом году у них с женой двойня – две девочки, красавицы. Уже вовсю бегают, скоро в садик обе пойдут.
– Да, ты Юрий не прибедняйся-то, твоя женка ведь тоже на сносях. Вероятно, скоро в третий раз будешь отцом. И чувствую, вновь сын будет, – противился младший, племянник Кирилла.
– А мы брак, как ты с Кириллом не делаем! – смеялся Юрий, которого уже начало разбирать ранее им выпитое и придавало ему еще той смелости и молодецкой особой ухари, когда из-за простого словца или даже от взгляда у юнцов внутри такой огонь, что руки сами затем молотят по чем попади не давая отчета в своих действиях. И, только по утру чуть протрезвев, задумается и начет осмысливать вчера происшедшее, и там на танцах, и в гостях, и с верными его друзьями, и им самим.
– Да, не делаешь?! А у Оксаны, от тебя ведь дочка родилась, – не сдавался Иван.
– Ну, ты же свечку не держал. Может она моя, а может статься вовсе и не моя-то. Там и ты, кажется, нырял буквально перед Новым годом, не так ли? И, Денис Умьялвихин до меня частенько захаживал к ней, такой одинокой и такой еще гостеприимной. Так, что предполагаю и вовсе не моя она дочь. Да и Оксана-то претензий не имеет лично ко мне. Она всегда рада, когда я к ней на минутку забегу и, всегда гостеприимно дверь мне отворит. Даже теперь, – был доволен своими успехами у женщин Юрий.
– Дак, у тебя Юрий, знаю и в Тиличиках зазноба есть. И, там наверное, твой четвертый ребеночек, не так давно и тоже от тебя ведь родила? – уточнял Иван.
– Вань, тебе вероятно очень завидно, что меня девчонки так любят и везде привечают, и еще на ночь приглашают, и оставляют. Вот я такой, настоящий донжуан. Я, что настоящий лох или должен еще отказываться от их настойчивых просьб. Я еще молод и, хочу жизнь познать во всех её земных прелестях и наследников после себя хочу я оставить здесь поболее тебя, – хвастался своими успехами на женском поприще старший Юрий. У моего деда было три жены и девятеро детей, а у отца уже было две жены и пятеро детей. А я, что должен от них еще и отставать? У деда в каждом селе было по женке, и они нисколько между собой не ссорились, а дети еще и дружили, зная, кто их отец.
– Это покуда не намотаешь там в Тиличиках три перышка на свой-то кривой винт и тогда прибежишь ко мне со слезами на глазах, – в их разговор вмешался Игорь Александрович, не раз уже лечивший проворного на девчонок Юрия от гонореи и трихомониоза, которые тот не раз за эту зиму привозил из райцентра Тиличики, так как был еще тот ходок и ни одной юбки, где бы он её не завидел и не пропускал, и при том, принципиально не пользовался презервативами, так как говорил, что это одно и то же, что и ароматные здешние розы шиповника нюхать через противогаз.
И, Юра естественно при таких словах врача слегка покраснел, услышав совершенно справедливый комментарий доктора о его чуть не ведомо ему и почему искривленном в лево половом члене, и о той его не осторожности, что уже несколько раз и сам, и жену свою награждал трудновыводимым трихомониазом.
– А, как же их претензии к тебе и еще алименты на детей?
– А наши женщины и корячки, да и чукчанки они ведь такие терпеливые. Вон Вы видели, как быстро и легко рожают, и понятно, что они на алименты на своих мужчин не подают, если даже точно знают, кто настоящий отец ребенка. Если нечем кормить детей, в крайнем случае, в интернат ребенка определят или в круглосуточную группу в санаторный садик, что в Тиличиках и, тогда, и там государство о ребенке её сполна позаботиться.
– А хаилинская жена вас не ревнует-то? – удивлялся старший врач.
– А чего ей меня и ревновать-то. Я не, как другие, Юрий намекал на младшего Ивана, который так мало теперь зарабатывал, – я всю заработную плату и не малую ей отдаю. Она на меня не в обиде. И телевизор, и холодильник купили, и спать есть на чем. И, по ночам я не сплю в отрубе, как Ванька. Да и триппер я всего один раз по молодости-то и подхватил еще до женитьбы.
– Ребята, давайте выпьем за отца новорожденной Анны. —обратился Валентин Яковлевич к художнику. – Дорогой, Кирилл Васильевич от всей души поздравляем Вас в очередной раз с рождением дочери, хочется, чтобы Ваша маленькая дочь Аннушка росла и Вас только радовала. А еще, что бы все ваши творческие замыслы воплотили в здешнюю реальность и, чтобы к вам почаще приходило настоящее творческое озарение и истинное вдохновение художника, и, чтобы ваше имя звучало не только на всю Корякию, а и на всю Камчатку, а еще было бы известно всему миру и ваши работы выставлялись, и в музеях, и на выставках, ну и чтобы Вы были естественно и невероятно богатым, и по-земному счастливым. Пьем за Вас, дорогой, Кирилл Васильевич!
– Спасибо за Ваши поздравления, – практически не умея отвечать на тосты, только и односложно сказал смущенный таким к нему вниманием пытливый художник.
Все подняли давно, наполненные теперь уже болгарской плиской алюминиевые кружки и, выпили всё до самого дна, а сам Кирилл Васильевич не закусывая, вышел в свой приземистый домик и минут через пять вынес, завернутую в летнюю оленью шкуру картину «У озера» размером примерно 30 на 40 см. Валентин Яковлевич эту работу я только не давно закончил писать и дарю Вам в благодарность за ту большую помощь, чтобы здесь появилась на свет моя долгожданная дочь. Полагаю, что всегда, когда Вы будете смотреть на эту картину Вы легко будете вспоминать и эти сказочные наши места, даже у себя в Москве или еще где-то, и эти теплые октябрьские деньки. Возьмите, правда, я не сделал еще рамки, так как ходил к директору совхоза, но он мне ничем не помог. Думаю, что там у Вас в Тиличиках Вы сможете сами сделать из дерева рамочку.
– Да, у них там три столярки в совхозе «Тиличикский», и в РСУ, и еще в Корфе в СМУ и доски любой не меряно, – пояснял дяде Кириллу Уягинский Юрий. – Я вон зимой на своем тракторе за углем езжу и знаю.
– Спасибо, Кирилл Васильевич, да и не моя заслуга, что появилась Ваша дочь. Это больше ведь ваша с Дарьей заслуга и та не вероятная ниспосланная с самих Вам небес божественная благодать, которая дает Вам ведь силы и такое вдохновение вот здесь в такой можно сказать глуши творить и еще каждодневно созидать. Вон лучше Игорь Александровича благодарите, который наблюдал её все 9 месяцев и всех нас сюда привез, – отвечал врач.
– Я не согласен, что у нас здесь глушь. Я, уважаемый Валентин Яковлевич, когда выхожу в тундру, столько разных звуков слышу и, столько всего разного вижу, что и многие в городе этого за всю свою жизнь ведь не видят. Вот Вы видели на берегу тополь с дуплом. А, вот посмотрите мою картину, давно приготовленную на выставку в Дрезден. Правда, я её не окончил. Думаю «Вынры» у нее будет название. Камчатский музей мне её заказал, если бы медведь не съел накануне краску уже всю и закончил бы. Вот посмотрите. Разве в городе такое можно увидеть или написать. А все это я увидел во сне.
И, Валентин Яковлевич, повернув полотно к солнцу, начал внимательно рассматривать тонкие коричневатые мазки. Он сразу узнал тот раскидистый старый вековой тополь, который он видел на берегу, и то его просторное дупло из которого выглядывал сам здешний сказочный филин. И, сначала сюжетная линия картины ему показалась, каким-то алкогольным бредом одинокого человека, а затем он понял, что это вероятно его особое видение мира. Это и есть, настоящее понимание художником нашего мироздания после очередного кусочка здешнего мухомора, которые у того в изобилии висели под крышей его самодельного домика и, давно были приготовлены им на длинную зиму, а еще и в дар гостям оленеводам, которые любили и часто приходили к нему в гости. Да и геологи зачасти и не прочь были пообщаться с самобытным здешним художником, благо здесь они базировались не далеко в районе Ледяного ручья и в пойме ручья Левтырининваяма они там искали свои драгоценные камешки и хвастались, что есть признаки и хвосты, и они, вероятно скоро найдут хорошее месторождение драгоценных металлов, а каких они не в своих разговорах распространялись, даже когда изрядно и выпьют здесь в домике художника то помалкивали.
—
Следующее посещение Хаилино для Валентина Яковлевича Пшеничного было не менее, а вероятно еще более памятным, когда он буквально через два года прибыл на самолете АН-2 в село Хаилино для посещения оленеводческого звена, для продолжения своего исследования здоровья оленеводов в естественной среде их обитания на здешнем теперь ему уже родном Камчатском полуострове. В аэропорту села Хаилино, как всегда борт вертолета АН-2 встречает разношерстная толпа сельских зрителей, уставших от здешнего белого зимнего однообразия, от мало числа народа, от особой сельской северной размеренности здешней жизни. Кто-то из них ждет своего давнишнего друга. Кому-то позвонили и передали запчасти к лодочному мотору, а сейчас рунный ход красной рыбы. Кому-то нужна самая свежая почта и новые журналы, и «Конструктор моделист», и «Наука и жизнь», а кто журнал «Природу» давно выписывал, и еще ждали другие журналы в которых были, и предлагались такие нетривиальные решения многих проблем или новых конструктивных решений.
– Ну, а дети? – спросите Вы.
Дети везде одинаково любопытны. Они облепят высокий забор и наблюдают, выгрузку с самолета или с вертолета пассажиров, их багажа и даже груза. Да, всматриваются еще не прилетел ли их знакомые в толпе, что только, что сошли с трапа самолета или вертолета.
Для Хаилинских детей день прилета самолета, а также и вертолета это ведь целый особый давно не ими и, заведенный ритуал. Кто из детей не мечтал в детстве, что сам сядет за штурвал самолета и вот он уже мысленно несется по ровной здешней взлетной полосе, уверенно добавляя на акселераторе газа, придавая винтам такое быстрое вращение, что фантазия их затем уносит далеко от этой земли, в неведомые затем заоблачные пространства, делая из них здесь на хаилинской земле из той мечты настоящих людей. И, многие из них загоревшись в детстве самой может для кого-то покажется дерзкой мечтой, затем легко её воплощают в свою жизнь и в свою судьбу, кто поступив в Иркутское авиационное училище или даже, отправившись в другие военные летные училища, которых было довольно много в тогдашнем СССР.
Встречал Валентина Пшеничного Колесников Виктор Степанович – парторг оленесовхоза «Корфский». Директор совхоза Тен Виктор Иванович, с, которым Валентин знаком уже 7 лет, в это время еще спит, у него особый директорский им же заведенный режим: с 13 до 16 обед и послеобеденный сон, как у тех солдат Петра Первого, и никакой самолет не потревожит его послеобеденный по самим для себя уже давно, установленному расписанию сон.
У него затем с 16 до 17 обход совхоза, а в 17—00 для бригадиров и начальников участков производственная планерка, на которой те получали от него задания на следующий рабочий день, а может и на целую неделю.
После приземления Валентин Пшеничный планировал сразу же найти Виктора Ивановича в 16—00, чтобы договориться с ним по поводу лодки или вездехода для выезда в оленеводческое звено.
Договорились на среду на вечер для отплытия, покуда заменят запчасти у рульмотора и подождут, должны со звеньев придти оленеводы, по рации об этом диспетчеру сообщили из звена №4.
Когда они на веранде не то обедали, не то ужинали, а было около 5 вечера у парторга Колесникова затрезвонил как всегда не вовремя телефон.
– Валентин Яковлевич, – это Вас из участковой больницы, фельдшер Абашева Галина Максимовна.
– Да, это Валентин Яковлевич, – ответил на звонок прибывший врач из Олюторской ЦРБ.
На том конце провода, фельдшер Галина Максимовна:
– Валентин Яковлевич, здесь к нам привезли Килпалина Кирилла, его медведь… его медведь задрал, скальп снял, но еще жив, было слышно волнение за своего соплеменника в голосе дневного фельдшера.
– Виктор Степанович, там в больнице нужна помощь Килпалину, я ж побегу, – потом если можно продолжим наш разговор, спасибо за вкусный обед.
От дома парторга до участковой больницы примерно метров 800, а то и весь километр. Добежал трусцой Валентин Яковлевич быстро, так как еще и молод, и сердечко его не так еще натружено.
– Что Вы ему вводили? – первый же вопрос и взгляд на процедурный стол, где были разбитые ампулы и использованные стеклянные шприцы.
Фельдшер Галина Максимовна Абашева сразу же ответила:
– Сделали омнопон 1% 2 мл подкожно, и баралгина 5 мл внутримышечно.
Врач Валентин Яковлевич помыл быстро руки, и попросил дать ему перчатки для осмотра пациента.
– Больной в сознании? – и, не дождавшись ответа фельдшера, Валентин Яковлевич услышал:
– Да уберите Вы комара у меня с плеча, – это Кирилл Килпалин, просил фельдшера ему помочь.
Валентин Яковлевич с удивлением посмотрел на оголенное левое плечо художника. И, действительно маленький, едва заметный комарик, наполнивший свое брюшко красной кровью, сидел слегка то поднимая, а то опуская от удовлетворения свое отяжелевшее от чужой крови брюшко и это только вызывало удивление, как врача, так и фельдшера, что после такой дозы обезболивающего, Кирилл не говорит о своей ране на его голове и боли в ней, а чувствует прикосновение такого маленького насекомого.
На его черепе, кожа шлема на участке примерно 10х10см. была завернута и обнажала белые теменные кости, в области теменной кости сзади и слева было отверстие диаметром около 11—12 миллиметров под, которым ясно видна была пульсирующая от его крови твердая мозговая оболочка с ритмично, пульсирующими его сосудами. К искреннему удивлению врача Валентина Яковлевича, оставшиеся на голове края участков, разорванной медведем кожи практически уже и не кровили, а были покрыты только красными сгустками крови и еще веточками ягеля, давно ставшими красными, как и его кровь, которые вероятно и способствовали быстрой её остановке, или может быть это было связано с их сосудов сильным перерастяжением, после ловкого удара жестких лап и когтей крупного и не вероятно сильного бурого здешнего камчатского медведя. Верхняя губа с кончиком носа у того была также оторвана и, завернута на лоб, открывая его белые, как у актера ровные короткие верхние зубы. В скальпированной ране также были коричневые листья и легко, ломающиеся веточки мха ягеля.
– Анна Максимовна, сделайте еще ему 1 мл 2% омнопона, скомандовал Валентин Яковлевич.
– Дайте мне, перекись водорода 0,5% и стерильную воду или фурацилин, если у Вас здесь есть, – продолжит и потребовал Валентин Яковлевич.
Взяв тампон, врач тщательно промывал скальпированные раны в области лица и его теменной области, пытаясь оставшимися тканями прикрыть участки, обнажавшие белые кости его черепа и, оставшиеся без защиты его кожи.
– Надо срочно вызвать вертолет по санзаданию, – потребовал врач.
– Мы уже позвонили Вере Вениаминовне Дубровой, фельдшеру санавиации и районному хирургу Юрию Спиридоновичу Мельникову.
– Как ваше самочувствие, Кирилл Васильевич? – участливо того спросил врач.
– Да, сильная боль уже почти прошла, вот только правым глазом ничего до сих пор не вижу. Это мне, вероятно, отомстила, Умка Большая, за то, что я её прошлым летом слегка подранил для острастки.
– Почему так? —спросил его Валентин Яковлевич.
– Д а, я хотел её попугать, когда она близко подошла к моей землянке и вот не рассчитал тогда ранил её в левый глаз, и еще в левое ухо мелкой дробью два нуля.
И повременив, продолжил не быстрые свои пояснения.
– Скажу теперь уже честно, как мне кажется и не в этом вся причина. Я давно уже свое в этой жизни от природы всё разрешенное верхними людьми взял. И, мне нельзя было идти еще в этот раз на охоту. Надо было приемного сына Олега, направить, на охоту, а самому надо было его только подстраховать. Уже ведь и глаз не тот, да и слух притупился, и не тот, что раньше. Да и старенький слуховой-то аппарат из-за давно севшей батарейки вторую неделю не работает у меня.
Буквально через полтора часа прибыл вертолет из Тиличики и, прибежавшие знакомые и родные на носилках быстро донесли Кирилла Васильевича до вертолета, а врач, прервав запланированную творческую поездку, возвратился в райцентр Тиличики с раненным художником, продолжая внутривенно капать ему противошоковый раствор прямо на борту вертолета.
—
А в это время на такой далекой Тополевке…
Осиротевшие в октябре Вех и Олелей, с большим трудом перезимовали в маминой берлоге, только, прижимаясь, друг к другу и, согревая оставшимся жирком, который им удалось с большим трудом этим летом накопить к октябрю на берегах ручья. Им еще повезло, что их заботливая мать Умка Большая, всё лето старалась и по-медвежьи, и по-матерински заботилась о них, старалась поймать побольше да пожирнее рыбы, старалась их еще малых накормить, старалась показать им лучшие морошечные места и места с витаминной голубикой, а также постоянно оберегала их от острых зубов Турлы, который не раз на них довольно зло рычал, добиваясь её теперь полной взаимности.
А затем?
Затем в августе она и показала им те места, где много старого кедрача и те южные, прогреваемые ранней весной склоны, где много таких вкусных шишек, и именно это именно то, что она не жалея сил, помогло им все таки уже и без неё за сентябрь и октябрь подготовиться и, затем выжить длинной зимой.
Наступившая довольно рано весна для них была тяжелая. Ни должного опыта, а снега зимой было мало и он быстро открыл тундру, а вот лёд на реках стоял довольно таки толстый и они бродили по иссушенной ранневесенней тундре, они вдвоем по-сиротски бродили по голым каменистым осыпающимся сопкам, принюхиваясь, спустились по реке Вывенке чуть ли не до Ветроваяма… постоянно, принюхивались искали норы еще спящих глубоко под мерзлою землею еврашек, которые были с хорошим запасом калорийных колосочков здешних злаковых… Нашли даже пару нор лисиц, разрыли их, ломая свои еще не окрепшие когти, а там только перья от съеденных ими этой зимой куропаток.
Удалось найти пару старых черных ворон, еще зимой замерзших на морозе, а по льду вышли на пару лунок, оставленных рыбаками и, только привлекательный запах гольчиков, увезенных ими на своих таких быстрых и, так сильно на крутом подъеме рычащих снегоходах «Ямаха», «Буран», «Айкидо».
У её брата Веха, так сильно подтянуло живот от голода, что он готов был съесть уж даже и свою сестренку, перемещаясь несколько дней безрезультатно по берегу реки Вывенки.
Он всё время шел первым, свернул по узкому ручейку в распадок и в одно из мгновений Олелей увидела, что тело Веха обхватывает какая-то черная струна и, натягиваясь Вех увлекает за собой ствол каменной березы, а та как-то по особому гнется, но никак не отпускает своего пленника, корнями увязнув в мерзлом здешнем грунте. Вех от той боли, с какой сжала его заднюю лапу эта веревка или трос начал еще сильнее пятиться назад, всё затягивая и, затягивая самозатягивающуюся ту петлю. Через какое-то время, подергав натянутый трос, боль в его правой ноге отозвалась в его голове таким жаром, что он так грозно зарычал:
– Рр-ГРы-ЗРыу!!!
– Рр-ГРы-ЗРыу!!!
И еще не раз повторил он свой рык, оскалив свои острые и ровные зубы:
– Рр-ГРы-ЗРыу!!!
– Рр-ГРы-ЗРыу!!!
Олелей от страха, от такой его злости растерянно остановилась и не могла понять, почему же её брат Вех так громко рычит и, попыталась подойти к нему поближе, но тот от злости, от полного бессилия, от не возможности, что-либо сделать, сел на траву и, только пытался дергать давно, натянувшийся, как струна скрученный стальной трос и продолжал от боли грозно рычать, готовый в этот момент любого здесь разорвать в клочья, лишь бы самому освободиться от этой западни в которую он теперь попал. И снова громко зарыча:
– Рр-ГРы-ЗРыу!!!
– Рр-ГРы-ЗРыу!!!
И вновь:
– Рр-ГРы-ЗРыу!!!
Олелей слыша такое его раздражение, вопросительно окликнула его своим еще полудетским:
– Ри-Риу-Ры!?!? – как бы спрашивая, в чем было дело.
Вех оглянулся и, с не вероятной злостью дернул свою правую заднюю лапу и снова острая, и эта нестерпимая боль пронзила всё его тело.
– Рр-ГРы-ЗРыу!!!
Олелей расположилась в кустах невдалеке и покорно не покидала его и ждала когда Вех начнет движение. Но, он только выбиваясь из сил, дергал и дергал плетенный стальной трос и его злость только нарастала, и теперь уж на самого себя, что он так не осторожно поставил лапу и со злостью на свою младшую сестренку Олелей, которая могла здесь рядом с ним свободно передвигаться, но никак не могла ему помочь и так не понимала в чем же здесь её роль и в чем её задача.
Он пытался грызть тонкий черный трос, но тот был стальной и его зубы только легко скользили по тросу никак, не освобождая его от затянувшейся мертвой хваткой удавки. Два дня они с ней просидели на одном месте. Начал порошить весенний снежок, обоих их забросало снегом и они лежали, как под покрывалом, слегка дрожа от холода.
Олелей стало холодно, её живот был абсолютно пустой и она поняла, что надо сейчас идти на поиск пищи, так как от холода, который пронизывал и её обессилившее тело, и еще тело Веха, она могла бы с ним здесь к утру и замерзнуть.
Отряхнув свою шкуру от крупных снежинок, Олелей вышла из под куста и ей так стало грустно, одиноко, ей так стало так обидно, что рядом нет её любимой и заботливой мамы Умки Большой, что её отец такой грозный Турла, где-то остался в топольнике в Хаилино и, что вот какая-то не ведомая сила, удерживает её родного брата Веха и не отпускает его вместе с ней.
Но голод и холод ей подсказывали, что если она сегодня и сейчас не найдет пищу, то она сама и её брат легко замерзнут здесь на этом бугорке, не далеко у такой богатой рыбой реки. Но сейчас-то широкая река вся скована толстым льдом… И она, спустившись вниз направилась на береговой припай, чтобы там поискать еду и медленно шла по узкой тропинке и в кустах наткнулась на большую деревянную бочку, которая была прикрыта ветками кедрача и частично присыпана снегом. Она начала принюхиваться и, учуяв привлекательный запах тухлой рыбы, обрадовано вдыхала такой пьянящий сейчас её аромат и резво направилась к бочке, не думая о своей теперешней безопасности, даже не посмотрев по сторонам, будучи поглощенной этим пленительным тухлым тонким запашком, теперь при приближении ощущаемый как какой-то их спасительный корабль… Теперь она знала, что они с Вехом уж наверняка теперь от голода и от холода не погибнут. Так когда ты не голоден, тебе в твоей природной шубе нисколько не страшно и не холодно, так как съеденная пища обладает такой энергетикой, что тебе её вполне хватает, чтобы покрывать естественные твои здесь теплопотери, разве с дыханием или через твой черный кончик носа, который всегда почему-то и у медведей, да и у здешних собак такой холодный. То ли от всегдашнего камчатского ветра, то ли от испарения влаги?
Она начала своими лапами и когтями резво разбрасывать ветки кедрача и, быстро добралась до содержимого бочки, легко разрывая полиэтиленовый пакет, которым была прикрыта мерзлая слегка, подтухшая красная прошлогодняя рыба.
Не знала она, что охотники еще с осени оставили здесь на берегу не одну бочку тухлой рыбы, чтобы приманивать затем зимой и огненно рыжую бесценную своим мехом лису, и ту же вонючую и ласую на падаль росомаху.
Да, её это сейчас и не интересовало. Быстрее бы набить свой голодный желудок и еще отнести не много этой рыбы своему родному брату Веху. Она запустила свою лапу в бочку и с трудом оторвала смерзшующуюся рыбину, а затем еще и еще, когда она достаточно наелась, о себе не позабыл и напомнил Вех в очередной раз, дернув лапой, которую уже давно он не ощущал, так как ниже того места, где был трос она уже полностью как та ледяшка от мороза замерзла и, практически настоящей боли-то у него и не было. Его теперь разве только пронимало чувство холода и чувство голода.
– Рр-ГРы-ЗРыу!!! – призывно звал он не то свою мать, покинувшую их Умку Большую, не то свою сестренку Олелей.
Олелей, услышав его рык и только сейчас насытившись, вспомнила о брате, захватила в зубы два куска мерзлой тухлой рыбы и по кочкарнику понеслась на грозный, а не призывный как ранее рык её любимого брата.
Опасаясь его злости, она положила рыбу в метре и Вех вытянув переднюю лапу, зацепил рыбу и подтащил её к себе, положенную ею рыбу.
Олелей радостно наблюдала, с какой жадностью Вех расправляется с принесенной ею едой и у неё появилась надежда, что они здесь по крайней мере теперь вместе с ним не замерзнут.
Вех с жадностью ел рыбу и уже более мирно как удовлетворенный котенок мурлыкал.
– Ры-Рыу-Риу!!! – как бы благодарил её за помощь ему.
Она вернулась к бочке и еще ловко, запустив свою переднюю лапу в бочку и с её дна вытащила один кусок, зажала его зубами и потащила к Веху…
Вех был уже более дружелюбный к ней и его тихое, и такое его блаженное:
– Ры-Рыу-Риу, – говорило ей о том, что он её на время простил.
Хотя она думала:
– В чем же я виновата? Ведь он должен был меня оберегать и защищать! Эти последние слова были сказаны их мамой им обоим, когда она боролась с тем старым и глухим охотником, с тем художником, который в 1987 году, так лихо и так тяжело ранил их маму, и она, она всю ночь их наставляла, чтобы они в дружбе жили, чтобы Вех, как верный мужчина и старший брат оберегал свою сестренку Олелей, ни на минуту не оставлял и не покидал её.
А разве, он так не поступал и лучший ей кусок мяса, и лучшая да и первая ей рыбина нерочка здешняя самая красная, сама серебристая да и жирная, а, когда прошлой весной чавычу поймал, она, чуть ли не всю сама съела, да и жира у неё больше. Именно это говорит, что Вех любил и берег свою сестренку, обожал он долго наблюдать за нею так, увлеченной едой, как она поглощает рыбу, принесенную им для неё с реки.
А, когда она блаженно уснет, он располагался рядом и он ни на минутку не смыкает глаза, зорко наблюдая за горизонтом, нет ли там охотника, нет ли там сокола, нет ли там вездесущих ворон и воронов, которые, заранее предупредят и о волке, и о той же росомахе, да и об самом вооруженном карабином или ружьецом охотнике, не слышно идущем не то по берегу реки, не то по тундровой охотничьей узкой тропе.
Так, у этой бочки с тухлой рыбой они провели три или даже пять дней и Олелей казалось, что всё идет хорошо, что Вех со временем освободится и, они радостные пойдут вдвоем назад в Хаилино вдоль берега реки Вывенка. Лед уже стал местами вздыбливаться от напора прибывавшей из сопок и здешних гор воды, подледный поток, которой с каждым днём усиливался от теплого майского Солнца, да и дни становились существенно длинней и теплее, так как ветер был в это время года южный и он нес с собой разогретые массы прогретого самим Тихим океаном там воздуха…
В одно из таких ясное утро, она, поворачивая своими ушами, услышала новый и, особенный какой-то далекий шум снегохода, который со временем то усиливался, а то и исчезал, и ей даже пришлось привстать на задние лапы и, осмотреть здешнюю округу, чтобы выяснить откуда же доносился этот новый по времени, меняющийся звук. Черный снегоход «Ямаха» поблескивающий на ярком утреннем Солнце своим прочным синтетическим лаком с двумя охотниками и длинными деревянными санями двигался по дороге по распадку и, чувствуя опасность, Олелей решила перебежать вверх по пригорку, чтобы спрятаться в высоких коричневых, как и она, кустах здешнего ольховника.
Спрятавшись в кустах кедрача на самом возвышенном пригорке, Олелей наблюдала, как охотники подъехали к повороту реки, походили по берегу, затем выехали на еще толстый лед и начали спускаться вниз, туда, где была в кустах её спасительная бочка с давно протухшей рыбой. С ними были две рыжих камчатских оленегонных породных лайки, которые оббежав бочку, принюхавшись, начали неистово лаять. Их высокое собачье тявканье легко отражалось от сопок и неслось далеко над рекой. Охотники в раз изготовились и начали по её натоптанному за эти 5 дней следу подниматься к её брату Веху, еще не видя его из-за перепада высот на этой пересеченной местности. У неё было внутреннее желание громко зарычать, чтобы предупредить родного и любимого ею своего брата Веха о, приближающейся к нему опасности, но вспомнив, наставления родной матери Умки, она поняла, что тем самым и себя она здесь выдаст, и, как тогда спастись им двоим. Она решила молчать и, только внимательно наблюдать, напрягая всё свое близорукое зрение, чтобы видеть, что же будет происходить с ними двоими дальше.
Когда лайки учуяли, а затем и завидели фиксированной той петлею Веха, то еще злее оскалились, закружились вокруг него, ободряя от естественного страха быть раздавленными его лапищей себя своим же заливистым лаем. Сам же Вех, чувствуя теперешнюю ему угрозу, натянул трос и, начал быстро, кружить вокруг толстой каменной березы, пытаясь еще вырваться из западни, в которую он так опрометчиво и так для себя неожиданно попал.
Охотники посматривали в сторону Веха и не спеша распаковывали свою поклажу на длинных деревянных санях, привязанную белыми плетенными в мой палец альпийскими веревками.
Затем переодевшись и, сами охотники не спеша поднялись, и направили в сторону подневольного теперь Веха свои отсвечивающие воронёной сталью стволы двух карабинов и начали, не спеша прицеливаться, чтобы не дай бог не ранить своих давно, бегающих вокруг медведя лаек и как бы пригвоздивших его к тому месту, так как охотники еще не видели ни троса и не видели они увязшей в ней давно отмороженной ноги Веха. Хотя и один з них припомнил, что с месяц назад и ставил там после очередной пурги свою прочную стальную петлю, умело фиксируя её к толстой каменной березе так одиноко, стоящей на склоне среди зеленого кедрача, приклоненного к земле толстым слоем, выпавшего по весне обильного тихоокеанского снега.
Сама Олелей от страха прикрыла свои любопытные глаза.
Раздались буквально через секунду между собой два, как дуплет, выстрела. И, Олелей от испуга вновь открыла свои глаза и была ослеплена ярким весенним Солнцем и, еще минуты три, а то и все пять ничего не видела, не ориентируясь в том пространстве, где она сейчас и была. И, ей казалось, что это тот особый не земной буквальное её ангельский свет, который озаряет теперь её одинокий по этой Камчатке путь, тот яркий ангельский свет который ей показывает еще и направление её теперешнего движения куда-то вверх туда на сопку и за её предел вниз, так как она поняла, что это настоящее, а не сказочное огнестрельное их довольно мощное оружие, такое же, как и было тогда у Кирилла Васильевича Килпалина на его сказочной для всех нас Тополевке, когда давным-давно он только чуточку ранил её мать Умку Большую. И, только по звуку, только по содроганию здешнего такого морозного еще по утру воздуха она сама буквально каждым волоском толстой шкуры своей понимала и теперь ясно она осознавала, что оно это их оружие намного мощнее и более современное это их грозное и для её Веха, да и для неё оружие, которым и были эти два их карабина, которые стреляли сейчас безоболочечной пулей с эксцентрикой, которая только, войдя в его и твоё тело может там внутри сотворить такое, что уже никакая, даже современная военная реанимация, хоть в Москве в военном институте или в госпитале им. Бурденко или того же госпиталя им. Вишневского никому не поможет. Уж они там, если санавиация успеет доставить кого туда никому и ничему не поможет, ничего не реконструирует, так как на своём пути быстро вращаясь в твоем теле такая пуля рвет на своем пути всё и вся превращая то твоё тело в безжизненные ошметки и не давая никаких шансов ни юному, не обстрелянному, и не хлебавшему настоящего пороха и в том же далеком отсюда Афганистане, куда до миллиона солдат прошло в восьмидесятые года и в той же нашей родной Чечне тому нашему русскому юнцу и одновременно беззащитному против пули солдатику и даже, здесь её безмерно любимому брату медвежонку Веху.
Когда к ней вернулось зрение и ощущение здешней происходящей буквально на её глазах реальности, в здешнем тяжелом и не колышущемся на бризовом ветерку воздухе только легко, рассеивался сизоватый дымок со двух стволов и её родной ею любимый брат Вех, который до этого, отбиваясь от, нападавших на него маленьких рыжих, как лисы лаек, завалился на правый бок, а Олелей, вспомнились те далекие октябрьские 1987 года дни, когда их мать Умка Большая, вот также наклонила свою тяжёлую раненную голову и из её правого уха тогда в августе или в октябре текла алая кровушка, которая капельками, как теми рубинами или как яркими ягодами здешней красной обильной по буеракам смородины светилась на ярком Солнце и её тепло, и её доброта таяли вместе с той жизнью, которая в ней ранее была, и, которая незаметно для них двоих еще таких не смышленых, еще таких ранимых и таких не понятливых и не понимающих всего происходящего на этой камчатской землице, и не понимающих той трагедии, которая разыгрывалась буквально на их глазах, а жизнь её уходила из её тела вместе с этими «рубиновыми» завораживающими каплями её кровушки, которая им отдавала и постоянно давала, и саму их жизнь, и давала она им уютный кров, и невероятное тепло свое материнское, которое не может быть нами ни описано, ни нами кому-то еще и передано, и теперь вот, и вот сейчас ей не может быть ведь восполнено, чтобы и её здесь, и защитить буквально своим телом, и, еще может быть уберечь её от этих бешеных быстрых сильных эксцентрических безоболочечных пуль, которые сам человек-то разумный и придумал, чтобы уничтожать себе подобного. И, который вот вчера 26 декабря 2013 года, как и знаменитый конструктор современного автомата АК-75 конструктор Калашников тихо где то в своей теплой квартире в том далеком отсюда Ижевске и скончался…
А в её теперешнем сознании звучит набатом, звучит серебряным колокольным звоном, звучит может быть здешним еще и набатом:
– Все! Это его конец! Это его конец! Это наш с ним конец! Это мой конец!
И, от внутреннего нестерпимого её страха, от охватившей её тело полной здешней вывенской или авьяваямской беспомощности, так сжалось и так затрепетало её еще молодое сердечко. Оно сжалось так сильно мимо её желания, мимо её подавленной страхом воли, выбрасывая всю её кровушку в её же вдруг от адреналина напрягшиеся сосуды, что она, затем не чуя ни боли в своих подошвах, пораненных лап от острых веток обильного окружавшего её лежбище кедрача, от того на Солнце подтаявшего белесоватого искрящегося как иголки снега, который, как бритвой легко резал подушечки её не защищенных лап, абсолютно бесшумно, как и умела, и тысячу раз ранее то же делала кого-то испугавшись она, подпрыгнула чуть ли на метр ввысь и легко ни о чем уже не думая, и ни о чём даже не размышляя, а только удаляясь и от того пугающего её звука, и от того сизого дымочка сгоревшего пороха, который она теперь осознала, что и значил для её родного брата, и еще она теперь убегала от того особого запаха абсолютно бездымного пороха, кубарем перекатилась через высокий куст кедрача и, коричневым абсолютно не приметным на фоне коричневой тундры комочком побежала она по проталинке, чтобы сливаться с бурой тундрой покатившись куда вверх на самую вершину здешней не высокой около четырехсот метров понятно, что такой же безымянной сопки как и другие, так как рядом было с десяток таких же не высоких сопок. Она буквально летела вверх в те непролазные ольховники, которые в спешке сдирали с неё буквально шкуру своими ветвями. Которые и ломались от её напора, и которые трещали на её пути, куда уж ни те же лаечки, ни сами охотники и не пойдут, и уже через минут пять она была на самой вершине сопки, только опасливо оглядываясь, что бы оценить сложившуюся ситуацию, что же там творится глубоко внизу…
И, ей несказанно повезло. Ей повезло, что сами охотники и их собаки были привлечены, и еще так сосредоточены на последних судорогах в теле её так ею любимого брата Веха, увлечены они были теми предсмертными его судорогами, которые опытным охотникам показывали, что их выстрелы, были довольно таки на этот раз меткими, что их выстрелы достигли поставленной ими же цели. А, разве такая оболочечная или безоболочечная пуля, выпущенная из такого нарезного оружия, как карабин «Барс» и еще на таком малом расстоянии в 30 метров не достигнет своей и им охотником, намеченной цели. Одна, кажется пуля Валерия Тынагиргина попала прямо в его левое ухо буквально затем, прошив его голову, а вот пуля Кукушкина Игоря влетела под левую его лопатку её стреноженного петлею стальною брата и Вех может быть, еще секунду или две, еще и не ощущая боли, которая затем вновь пронижет всё его тело, окинул своим помутненным медвежьим взглядом окружающие его просторы, еще одну или две секунды полюбовался, открывшимся отсюда с высоты ему камчатским и вывенским здешним простором и, затем, совсем не ощущая уже боли, так как мозг его в мгновение был полностью разрушен и понятно ни его кора, ни его подкорка теперь и сейчас не взаимодействовали и, он никаких сенсорных ощущений не мог по своей сути теперь испытывать, а вторая пуля, что шла через лопатку его, работающее сердце, остановила в тот самый момент, когда оно только-только наполнилось красной кровью и клапаны замкнули всё его пространство и вся эта кровь от мощнейшего гидродинамического удара неимоверной силы, легко разрывающего ткани в секунды, это его переполненное кровью, его такое заботливое о ней сердечко изнутри мимо его воли волной вливаясь в его сосуды, разрывало в те же клочья не только само его трепетное заботливое сердце, но и все внутренние его органы, заливая их уже сильнейшей ударной волною, передающейся через его кровь, как тот вулкан часто переполнен перед взрывом его разогретой магмой, вызывая буквально во всех его тканях и кровоизлияния, и невероятно быстрые биологические как бы спасительные биохимические реакции, которые только ускоряли его теперь абсолютно безболезненное его умирание буквально на её плачущих глазах.
И, её брат Вех падая, уже не ощущал ни той невероятной и этой его нестерпимой боли, которая была ранее у него, когда он попал в этот треклятый капкан из стального троса, толщиной в 5 мм, который хитросплетенный охотником сам намертво затянулся на его широкой уже не детской лапке, который затем уже не хотел его выпускать, который ему никак не перегрызть острыми и еще молодыми зубами, ни перекрутить, ни тем более оторвать от той каменной березы, которая на этом берегу может и двести, а то и все триста лет расти, которая может видела, как на санях, как зимой по самой Вывенке шла в 1737 г. та вторая Камчатская экспедиция, та экспедиция, которая для всего тогдашнего Мира, которая для только что нарождающейся России открыла самую удаленную её землю – не ведомую никому Камчатку. Именно здесь по льду по реке по Вывенке тогда шла та, вторая Камчатская экспедиция, которая из не опытного студента Степана Петровича Крашенинникова сделала затем как бы, выпестовав здесь маститого ученого и она воспитала, заботливого отца многочисленного семейства и камчатский его исторический след, которого и до сих пор, оставался в нашей памяти и в нашем сознании, и останется он навеки в мировом общем знании о нашей планете Земля и 300-летие со дня рождения которого мы отметили не так давно – 11 ноября 2011 года.
В 2011 году мы отметили 300-летие со дня рождения великого сподвижника ученого и исследователя Камчатского полуострова Степана Петровича Крашенинникова (1711—1755 гг.).
К сожалению, как и все великие люди С. П. Крашенинников, по нынешним меркам прожил не так уж и много. Уже в 1755 году на 44 году жизни его не стало на нашей землице. Но его след в истории Камчатского полуострова, его след в Российской историографии, в истории географической и других наук остался до сегодняшнего дня и с каждым годом, его роль, и его значение только будут возрастать. Они будут нами каждодневно переосмысливаться, и переоцениваться, да и дополняться.
И, меня всегда, и сегодня так удивляет, насколько же наша Россия богата самобытными народными талантами и насколько русский человек силен своими древними тысячелетними историческими корнями. Ведь в те времена не то, что сегодня, на самолёте за 8 часов и ты в Москве, или за те же 8 часов и ты из Москвы возвращаешься из отпуска в Петр Кайдаопавловск Камчатском.
– А тогда? – кого либо спросил бы я.
– Тогда это долгие труднейшие пешие переходы на сотни километров, – ответил бы я, – это трудные, даже по современным меркам непреодолимые переправы, многочисленных водных преград. Это те древние нехоженые и непреодолимые леса, в которых надо еще прорубить и, проложить казакам широкие просеки, которые через столетия станут асфальтированными или здесь в Сибири железными дорогами. Это каждодневные бытовые неудобства их походной жизни и это отсутствие хоть какой бы то ни было современной медицинской помощи, так как и знаний-то современных не было у них самих, да и средств, как эффективные антибиотики или другие химиопрепараты, которые только ХХ-ХХI веке-то и появились в нашем сознании и нашей врачебной практике.
– А, как им тогда еще и преодолеть это не покорное Охотское холодное, и такое коварное своими штормами море и, еще на чем?
– Ведь надо было сначала за долгую и холодную зиму заготовить деловой лес, нарезать его на доски, построить к весне пакетбот и уж затем, после ухода льдов преодолеть это никогда не предсказуемое Охотское море где и, сегодня 11 ноября 2012 года вон на прошлой неделе сухогруз, приписанный к Находкинскому параходству «Амурское» легко затонул, имея и современные спасательные средства и, современную всё видящую космическую «Глонасную» навигацию, легко нагрузив 721 тонну золотоносной руды, легко лег на дно на глубину 25 метров и еще со всем экипажем, не успевшим вероятно даже сбросить спасательные плоты или шлюпки.
– А, тогда ему надо было еще вести научные наблюдения, вести свои записи наблюдений и дневники, заносить геодезические и другие исследования в многочисленные книги и протоколы, составлять географические карты открытых ими же земель, чтобы затем уже составить многостраничные отчеты и в Академию наук, и даже в правящий Сенат.
– Примечательно, что только до Охотска по дорогам Сибири С. П. Крашенинников шел почти целых 4 года. От его зоркого взгляда не скрылись и эти сибирские на то время еще слабо, изученные места. По пути до Охотска он успел написать свою работу: «О Витимском соболином промысле», что является лучшим из всех написанных трудов на эту тему в восемнадцатом веке. Частично, переработанной он вошел, как составная часть книги «Описание земли Камчатки» истинной цены, которой не возможно было определить и при её издании в 1755 году и, даже сегодня, и естественно сейчас, так как можно её раз за разом перечитывать и находить в ней что-то новое и снова новое.
Это ведь была по-настоящему героическая экспедиция. Чтобы понять сегодня их тогдашние трудности, для этого стоит нам с вами вспомнить зимние проблемы прошлого года в Охотском море, когда два довольно мощных и современных дизельных ледокола из Владивостока не могли освободить и провести по льдам Охотского моря рыболовные сейнеры зажатые во льдах в феврале-марте 2011 года. И, это связано, и с метеоусловиями, и связано еще с особыми гидрологическими условиями этого коварного и не предсказуемого Охотского моря, когда паковые льды так сжимали, когда паковые льды так быстро двигались, что даже скорости движения ледоколов не хватало, чтобы справиться с ними.
– И мы только теперь понимаем, что ведь только в сравнении с современностью можно понять то, какие нечеловеческие и какие неимоверные трудности надо было преодолеть той их не такой уж и многочисленной экспедиции, чтобы достичь берегов самой так тогда удаленной от Санкт-Петербурга Камчатки.
И существенно, что они ведь не только достигли неведомую никому тогда Камчатку, но еще и открыли путь к Северной Америке, открыли путь в Японию и сделали еще много других открытий в разных отраслях тогдашнего, да и современного знания окружающего нас мира, проявив и невероятное любопытство и, такую настойчивость, и проявив тогда истинный наш русский патриотизм.
С. П. Крашенинников еще, будучи молодым, фактически студентом попал во вторую камчатскую экспедицию Витуса Беринга.
Его великий труд «Описание земли Камчатки» в 1755 году, изданный в тогдашнем Санкт-Петербурге, был первым сочинением, изданным на родном нам русском языке, которое так подробно описывало наш Камчатский полуостров и автором был россиянин, как любил говорить Б. Н. Ельцин – Первый Президент России. Данный труд является лучшим образцом настоящего и подробного исследования окружающего нас мира. И только после С. П. Крашенинникова уже в 1774 году, т.е. на 19 лет позже в Германии вышла одноименная книга Стеллера, также участника исторической 2-ой Камчатской экспедиции.
Понятно, что студенту С. П. Крашенинникову повезло, что он был в сплочённой команде невероятно талантливых людей, объединенных единой целью изучить и исследовать все уголки необъятной России, описать их и нанести на географическую карту, обозначить их для всего мира, как Российские никогда и никем не прикосновенные земли.
Помогали 26 летнему студенту С. П. Крашенинникову на Камчатке писарь Осип Аргунов и еще два служивых солдата. Задание же молодому студенту состояло из 89 параграфов инструкции. Во, врученной студенту инструкции, предписывалось начать всестороннее описание самой неведомой земли, на которую еще не ступала нога представителей мира науки. Кроме того, ему было поручено открыть в Охотске и в еще трех русских острогах посты для постоянного наблюдения за погодой, а также построить «хоромы» для господ профессоров, которые затем те, сами собирались прибыть на полуостров. Также, ему вменялось в обязанность «разбить огород», а также собирать и отправить в Кунсткамеру предметы материальной культуры народов Камчатки. И, только 22 октября 1737 года, молодой исследователь прибыл морем в Большерецкий острог, тогдашнюю столицу полуострова. Быт на самом полуострове тогда был довольно простой: в остроге было только три «светлицы», остальные же дома топились «по-черному», в одном из таких совсем, не обустроенных домов пришлось остаться и С. П. Крашенинникову на долгую здешнюю камчатскую зиму на постое до постройки собственной светлицы. Что удивительно, что тогдашняя смета на её строительство сохранилась и даже была опубликована. Он честный и не чета современным перестройщикам и современным реформаторам 90-х годов, когда следственные органы не могут найти «концы, спрятанные ими в «воду», так как и откаты на взятки и, другое прячется в непомерно раздутые сметы, как строительства, так и самого ремонта чего-то бы ни было. Взять последние ноябрьские 2012 года аресты работников в фирмах около нашего министерства обороны, когда из сейфов и банковских ячеек следователи следственного комитета извлекли почти семьсот миллионов рублей, или аресты работников министерства энергетики и ЖКХ в Санкт-Петербурге, которые были проведены 29—30 ноября 2012 года московскими следователями и, при обыске нашли только по домам по 18—20 миллионов долларов при заплате у них у всех меньше чем тысяча долларов в месяц.
По прибытии на полуостров в своем письме с Камчатки Миллеру, сразу же по прибытии на полуостров Крашенинников С. П. писал, что от случившегося в Охотском море несчастья они «пришли в крайнюю скудость» и остались фактически «в одной рубахе». По сути, студент с сопровождавшими его людьми жил на полуострове четыре года на каких-то 200 рублей, из которых почти половину 82 рубля 70 копеек сам потратил на строительство своего дома в Большерецком остроге. Вот, какой была степень неприхотливости и настоящей честности знаменитого студента в те годы.
Находясь, в таком бедственном положении, он никогда не впадал в отчаяние, не надломился здесь среди не совсемь образованного коренного люда, а буквально на третий день после прибытия в Большерецк, приступил к работе и сразу же показал свой русский невероятно настойчивый характер и своё умение, и, еще хватку начинающего талантливого ученого самоучки, а также показал себя и блестящим организатором всего научного труда по изучению природы Камчатского полуострова. Он ежеквартально отчитывался перед своими наставниками, прилагая к отчетам копии своих полевых работ.
В одном из отчетов он пишет: «Сочинил я имеющимся в здешних местах зверям, птицам, рыбам и растущим около здешних мест деревам и травам реестры с русскими и камчатскими названиями. Также я записал слова здешнего большерецкого языка».
А сколько он совершил поездок зимой и летом по полуострову, чтобы непосредственно познакомиться с обычаями, богатствами нашего бескрайнего края.
И, отмечая его 300-летний юбилей, хочется только восхищаться его неповторимым подвигом, подвигом, его помощников, их умением сохранить и приумножить наши Российские территории, наши знания о них. Понятно, что практически не возможно да, и трудно передать всё величие и тот большой вклад в российскую науку, сделанное сподвижником М. В. Ломоносова Степаном Петровичем Крашенинниковым.
Понятно, что отпраздновав его трехсотлетие, мы должны, сегодня посмотреть, что можно сделать, чтобы наш полуостров, наша Камчатка стала и краше, и богаче, и просвещеннее, и еще культурнее. Для этого всё практически у нас на полуострове есть. И, восполняемые богатства морей её окружающей и полноводных рек, и богатства её земли: газ, платина, золото, никель и прежде всего, трудолюбивые, настойчивые и оптимистичные люди, которые своим трудом продолжают, заложенное первопроходцами нашего края, среди которых одно из первых мест по праву первопроходца занимает настоящий преданный родине россиянин Степан Петрович Крашенинников.
—
А Олелей, уже чувствуя себя в безопасности только раз посмотрела в сторону реки Вывенки, чтобы увидеть, как два дюжих охотника, тащат слегка отяжелевшую еще не остывшую тушу её брата Веха, как они склоняются над ним, как острый пареньский нож, легко рассекает по брюху его толстую шкуру, ту теплую шкуру, которая совсем недавно согревала её всю зиму в их просторной материнской берлоге, на том Тополином ручье, где они родились, на том Тополином ручье, где они созрели, на том ручье, где их мать, защищая их и защищая свою жизнь, смело дралась с хитрым и вооруженным охотником до последней капли своей жизнь дающей крови, той красно-рубиновой крови, которая давала ей эту здешнюю земную жизнь и энергию, и она…
Олелей чувствовала, как из её глаз капают, капают крупные капли прозрачных её слез. И, при этом в лучах весеннего Солнца цвет их меняется на тот кровянисто-красный вместе с её теперешним грустным настроением. А в её глазах теперь стоит такая красная кровь и такая по-настоящему медвежья звериная злость на самого охотника-промысловика госпромхоза «Олюторский», а еще и на художника на того Килпалина К. В. и, на этих двух, еще не знакомых ей но невероятно злых охотников, которые сейчас навсегда разлучили её с так любимым ею братом Вехом.
Они здесь и сейчас легко разлучили её с той последней земной родимой и единственной в мире её связью, которая у неё еще была и, которая давала ей настоящую уверенность и здешнюю земную опору, чтобы и пережить здесь длинную зиму, и, чтобы постепенно еще может быть и не понимая этого, готовиться самой стать этой зимой матерью, вдруг стать продолжательницей рода их камчатского медвежьего здесь на хаилинско-килпалинской Тополевке, как и её любимая мама Умка Большая…
Как это и понимали, члены Второй Камчатской экспедиции, когда шли и на длинные годы бросали своих любимых, бросали они своих родных, даже не зная наверняка вернуться ли они когда-нибудь к себе домой, вернутся ли они в свои родные стены. И, они понимали, что продолжение рода людского в них заложено природой глубоко внутри и я говорю, и настаиваю, что теперь-то нет на полуострове национального вопроса именно потому, что теми молодыми, теми настойчивыми и теми энергичными людьми, еще в семнадцатом столетии и ранее было впрыснуто сколько свежей нашей славянской кровушки, и, так она легко и сильно разводила здешнюю не обузданную природную игру здешнего речного камчатского всего их хомминга, что никто и ничто ему не могло противостоять никогда, иди ты хоть по какой-либо тропе, хоть на север, хоть на юг Камчатского полуострова…
И, медведица Олелей теперь явственно осознала и поняла, что её тропа никогда уже не соприкоснется с тропой того злого человека на этой камчатской земле.
Теперь она точно решила отсюда уйти далеко на север в горы. Сразу уйти далеко туда в верховья реки Вывенки на самую высокую гору в районе села Хаилино на гору Ледяную, чтобы там, на её склонах затем за лето построить себе новую свою зимнюю берлогу, чтобы там, как и знаменитый художник Килпалин К. В. на своей Тополевке, вдалеке от этих таких злых людей создать новый свой зимний дом, создать новую свою семью, чтобы никто и ничто не мешало её медвежьему счастью и её камчатскому, её хаилинско-тополевскому медвежьему благополучию…
И, постоянно прячась, и всегда мечтая о счастье земном, здешнем, она почти пять лет здесь на горе Ледяной была довольно счастливой, так как нашла себе и нового друга, который каждую весну её и ласкал, и нежно обнимал вливая в её тело всю свою медвежью мощь, чтобы буквально следующей весной ей родить очередного своего рыжего медвежонка. И, эти места были рыбные, и у неё не было никаких проблем с её пропитанием и пропитанием здесь её маленьких детей…
Незаметно для неё и для нас прошло почти пять долгих и таких для нас разных лет и, пришел тот далекий для нас 1992 год ХХ столетия.
Она была теперь счастлива, так как там на ручье Ледяном встретила его, такого одинокого и такого, как и она не согретого, того долгожданного хаилинского только её любимого иеркума, который от накопленного жира не мог уже и двигаться по тундре, а только сидел в не глубоком ручье Ледяном и лениво на берег выбрасывал, и весеннюю нерку, и еще он ранней весной буквально из подо льда ловил идущую из Тихого океана сюда симу и, первую самую крупную здешнюю чавычу и, затем он ловил обильную стеной, идущую горбушу, которая там шла таким обильным стадом, что реки становились красными от её розоватой краски боков её, и ему иеркуму, как она его назвала Рыжим, кроме красной рыбы больше ничего здесь и не требовалось. А еще, он не зная сам того, как бы еще и охранял те несметные богатства, которые были и в этом богатом платиной ручье, и в этой Ледяной горе, и в земле этой Хаилинской и Вывенской…
И Рыжий, и рос, и развивался он здесь на ручье, который ему был и домом, и укрытием здешним. А Рыжему теперь и здесь не хватало только?… А он до её прихода в эти места и не знал, чего ему не хватало в сытой этой его жизни. Так как он не выходил из здешней воды днями и целыми неделями, набивая свой прожорливый живот до отвала, чтобы здесь же на берегу ему заснуть, а проснувшись снова чтобы взяться за свою рыбную ловлю… Он и не ведал, что же ему не хватает в этой жизни. Рыбы в ручей летом заходило несметное количество. Своего жира он за длинное лето, накапливал столько, что и две, и даже три зимы легко бы провел в берлоге, если бы не то жирное весеннее Солнце. Но, когда он?.. Когда он?…. Еще и не видя… А, только широко раскрыв свои черные ноздри вдохнул весной… ядреный морозный воздух и ощутил, тот не ведомый ему абсолютно новый запах… который исходил у неё откуда-то глубоко изнутри её тела… Этот её новый для него запах по-настоящему уже зрелой медведицы, давно готовой встретить своего спутника, он его так за раз опьянял и пленил на раз… Этот неведомый её ранее ему неведомый запах заставил его оставить свои так нужные ему занятия на ручье Ледяном по вылову рыбы и мимо своей воли ринуться на этот неуловимый запах, чтобы в нём ему постоянно купаться и им же еще, и ему еще и наслаждаться…
И, он шел долго на самый юг.. на тот вывенский юг, откуда с Тихого океана и с холодного Берингова моря постоянно дул ветер и, он безвольно шел на тот ветвей-тополёвский юг с, которого она-то сама сейчас шла прямо на север, прячась от здешних невероятно злых людей. Она шла далеко на север, вдоль широкой и полноводной реки Вывенки, перепрыгивая её многочисленные правобережные притоки, чтобы спрятаться от людей навсегда, может быть и на века… А, он еще ничего не понимая шел только на манящий его запах, шел уже второй день совсем не осознавая, что с же ним теперь творится, и, только может быть на третий день с пригорка он увидел в коричневом мареве на берегу её серебристо-бурую, худую… с довольно вытянутой мордой фигуру… И он… Он не понял, а где-то изнутри ощутил, что это именно её тот для него теперь необычный, их особый медвежий здешний запах… Он понял, что это как и у красной рыбы, заполняющей его богатые нерестилища, тот привлекательный для него только её запах, настоящего их взрослого теперь можно сказать медвежьего вдруг к обоим пришедшего только их здешнего камчатского хомминга…
И, еще не зная, кто к нему приближается, ему захотелось плясать здесь на камнях на голой сопке, давя широкими лапами, похожими на человеческую ступню прошлогоднюю бруснику, чтобы она из под них буквально брызгала как кровь её матери красно-рубиновыми этими её каплями…
И ему теперь хотелось резво плясать от внутренней радости от встречи с кем-то ему родным, с кем-то как бы и знакомым, а вероятно именно с нею, здесь с его суженной… Он уже три года здесь один, он не встречал на этих берегах никого из рода своего медвежьего… За это время, за эти три года он стал по-настоящему взрослым медведем – иеркумом, как говорят здешние чукчи. А, откуда он здесь взялся и, кто его привел из далекой бухты ли Наталии, или из самого чукотского Ачайваяма он и не ведал, так как мать его не то застрелили такие же злые охотники из Таловки, не то она потеряла его на бескрайних просторах этой тундры в самом Слаутном о чем он своим медвежьи умом, и ничего не ведал. А, может сам здешний черный далеко видящий ворон, здешний корякский, божественный и, всесильный ворон сам здешний Кутх дал ему здешнюю жизнь или принес его на своих крыльях сюда, чтобы подарив ему эту встречу с ней, подарить ему настоящее земное блаженство обладания ею, здесь и сейчас, превратив их на долгие годы затем в единое целое, в то медвежье семейство, которое способно своим потомством заполонить затем весь камчатский полуостров…
Не встречал ранее никого он, так как со своих обильных рыбных угодий и не выходил. А ему ничего и не надо было. Пищи здесь у него вдоволь. Просторная зимняя берлога у него рядом …. И, ему сейчас было так невероятно радостно где-то там внутри, что он стал во весь рост и громко, чтобы все хаилинские окраины и здешние вывенские просторы слышали его по-настоящему медвежий рык. И, он громко, во всё свое горло зарычал:
– Ры-Рыу-Ру-у-Ры-у-у-у!!!!
– Ры-Рыу-Ру-у-Ры-у-у-у!!!
И, еще разок вдохнул полной грудью:
– Ры-Рыу-Ру-у-Ры-у-у-у!!!
И, это не был тот страшный животный рык, которым он недавно отпугивал стаю волков, которые хотели, отбить его от дикого оленя. Это был тот особой, только их языку понятный призывный зовущий его напарницу его рык. Это был рык радостной встречи и их случайного знакомства здесь на ледяноостровном теперь только их пространстве. Это был радостный рык долгожданной встречи единственной и верной только ему, преданной и любимой им и, вероятно теперь любящей его одного.
– Ры-Рыу-Ру-у-Ры-у-у-у!!!
Это был тот его призывной рык, который и ей ясно говорил, о том, что и она, вероятно, встретила здесь и теперь своего суженного на этих далеких и таких бескрайних камчатских хаилинско-вывенских просторах. Но, она еще ясно и не понимала этого, так как тот страх, который им обоим с братом Вехом внушила их мать, тогда по отношению к их отцу к Турлы. Она понимала, что такой громадный, что такой злой и этот дикий зверь при желании в клочья её разорвет.
А она также, еще не видя его, начала сильно втягивать в себя окружающий воздух, втягивать и так как, и он безвольно двигаться на тот его призывной звук, который теперь настоящей симфонической бесконечной музыкой звучал в её давно, навостренных на его восприятие ушах и он не был ей так уж и грозен, или даже страшен, а он казался ей таким привлекательным, таким призывным и еще по особому нежным и каким-то для неё родным. Мимо своей воли, забыв о внутреннем её давнишним животном страхе встреч с кем бы то ни было, шла она на тот призывный его весенний звук, который и у неё именно сейчас разжег сначала какое-то любопытство встречи со своим сородичем, а затем и тот внутренний ранее неведомый нам вероятно их медвежий хомминг, что она больше не могла себя остановить здесь на месте, чтобы самой ждать его приближения не делая ни шага по этому промытому вешней водой галечному берегу…
И, вот они уже видят друг друга. И как бы сейчас она видит облик своего брата. Затем она напрягает своё как и у матери близорукое своё зрение и она понимает, что это не её брат Вех, а кто-то другой. Но ей теперь все равно нисколько не страшно. Она только глубже и глубже вдыхает этот окружающий их камчатский воздух, она теперь и ощущает, и его сопящее дыхание, и даже слышит по земле его гулкие шаги, так как их гул теперь отзывается в её сердце, заставляя его призывно у неё там в груди учащенно стучать, что кровь ку неё приливает к её вискам и её мозг это мгновение начинает всё судорожно анализировать, сопоставлять, вспоминая и такого грозного её отца Турлы и её родную мать Олелей Большую, которая не раз, как теперь она была встревожена его приближением весной, но ничего не могла поделать, чтобы остановить его уверенные шаги к ней. Так как он здесь полный хозяин, здесь он настоящий властелин и властелин он не только над другими более мелкими зверя, но он в такие весенние моменты властелин и над нею её матерью и теперь вот над ней. И пусть она его не знает, и ничего о нём она не ведала, но теперь она поняла, что эта встреча и желанная для неё, и ей она необходима для продолжения рода её, что заложено глубоко внутри где-то на генетическом уровне в каждой земной твари, как это было ранее писано в Библии – Писании Писаний, чтобы ей еще выполнить то земное её особое здешнее предназначение, которое в нас заложено по самому нашему рождению, а может и ранее, так как умелой рукою самой природы спрятано где-то в невероятных завитках и свитках ДНК и нашей РНК, как этот удерживающий её брата Веха стальной трос скрученных и порезанных на двадцать шесть наших и её таких хрупких хромосом, и в какой из них двадцати шести находится тот регулирующий ген, который отвечает за наше размножение, а может они все вместе, как тот симфонический оркестр, когда удали из него один инструмент и не услышишь той особой за душу берущей тебя музыки, так и колебания в нашем теле всех этих двадцати-шести маленьких хромосом по весне, по времени когда нам семнадцать лет, выстраиваются в такой внутренний наш неостановимый хомминг, что ничто и никто не может юнца или молодую девушку удержать дома, что бы не звать её или его в путь и на поиск равного себе сородича.
Так и наши медведи здесь и сейчас только первый раз в этой бескрайней тундре встретив друг друга, ощутили где-то внутри такие сильные вибрации тяги друг к другу, там внутри испытав такую игру бурных своих чувству, что и природное чувство естественное для каждого индивида прежде всего страха, чувство природной боязни за свою жизнь, чувство угрозы тебе куда-то в них пропало и оно теперь покинуло их тела, лепя теперь уже что-то из них двоих божественно новое, как бы не земное, помогающее самой великой Природе предначертанное именно здесь не нами и не ими…
Они уже находятся на расстоянии тридцати метров…
Они ясно видят друг друга, и ей теперь как в мареве кажется, что это её родной брат Вех воскрес.
И он, и она глубоко, раскрыв свои у обеих черные ноздри, максимально глубоко вдыхают здешний так наэлектризованный невесть чем с их морозцем воздух, смешанный еще с чем-то им ранее обоим до этого момента их встречи и не ведомым. Они расширив свои ноздри оба вдыхают тот ядреный невероятно чистый без всяких техногенных примесей весенний здешний камчатский воздух, который, как им казалось, именно теперь и в эту минуту наполнен не земной радостью только их счастья и настоящей только их любви и, вероятно еще тем не передаваемым другим нашим космическим надприродным, надорганизменным особым счастьем созидание и даже творения новой жизни и творения того, что они вот так неожиданно встретились в этот теперь уже далекий исторический для многих 1992 год. Она глубоко вдыхала этот свежий воздух и она ясно теперь понимала, что он никакой сейчас для неё не опасный здешний плотоядный хищник, никакой он не жуткий и он не такой уж и грозный, а он теперь и такой по особому к ней нежный, и даже вот такой он ласковый…
И, он начал, принюхиваясь, одновременно осторожно приближаться совсем тихо ступая своими не обутыми, как у человека своими широкими лапами по гальке одновременно, приминая её в песок и стараясь даже не шуршать камешками, и этой округлой обкатанной не за один миллион лет здесь самой округлой как и наша Земля галькой…
А, она была сразу же очарованная особым с отблесками невероятных искр его страсти блеском его взъерошенной шерсти, она именно теперь была так очарована его такими круглыми бездонными глазами, она стояла на месте и покорно ждала, она ожидала, как ждут все самки в охоте только, прислушиваясь к каждому доносящемуся до неё теперь шороху, к каждому крику здешней пролетающей птицы или к взмаху крыльев того бесшумного здешнего на кустах сидящего филина, которого они сами и потревожили вот так исподволь вне своей воли, приближаясь друг к другу…
Она замерев на месте ждала, когда он прикоснется к её вздыбленному от страха загривку, когда он прикоснется к её напряженной спине и той, трепетной точке на её спине, куда она сама не могла достать своими короткими лапами, но куда хотелось ей, чтобы теперь он давил всем своим тяжелым телом…
И он, как бы, ведомый её таким ароматом, вдыхая теперь её всю, вдыхая так глубоко как можно, что шерсть у него у самого зашевелилась на его черном загривке не то от еще от животного обычного страха не ведомого, не то от показавшихся ей таких громадных размеров, не то от той страсти, которая у неё уже кипела внутри, изгоняя из тела и сам её первобытный страх и его остатки где-то там внутри, и быстро изгоняя всегдашнюю боязнь за свою жизнь на этой вывенской привольной землице…
Она, зачарованная его громадными размерами замерла в призывном ожидании на его особое и еще не понятного для неё действа.
– А он?
Он еще сам, не зная и не понимая, что же ему теперь надо делать, начал искать на её теле источник того загадочного запаха, который так привлекал его, и…
И, он начал вдыхать, и бесконечно вдыхать его с её еще не расправленных рыжих волос, он начал так её щекотать своим шумным дыхание и, еще прикасаясь к местами торчащих от страха волоскам, что по её телу прошла волна неостановимой дрожи, той нашей первой и естественной дрожь радости от не известности и еще дрожи познания всего мира и понимания самой сути нашей земной жизни. Теперь не понятная та её внутренняя мелкая и мельчайшая дрожь, которая не позволяла ей сделать хоть один шаг, чтобы убежать от него далеко и даже навсегда… А его теплый и шершавый язык так далеко и так теперь глубоко проникал во всю в неё, что ей хотелось от счастья не вероятно громко рычать и как бы кричать и по-медвежьи на него рычать, но она боялась потерять именно сейчас это её райское ощущение и кто не любил из нас, тот ведь не знает и не понимает, что же такое тот библейский и еще божественный рай и настоящий любовный наш экстаз. Описанный не раз и не два во многих и многих книгах. Тех книгах, которых она ни разу здесь на Вывенке и не читала, и не ведала она об их существовании, так как это было за пределами её понимания, и за пределами её здешнего нового для неё мироощущения. Ей теперь и здесь ни сама наша письменность, ни семиотика нашего русского и даже другого народа земного языка, ни другие условности нашей человеческой жизни нисколько не требовались, чтобы летом ловить ей рыбу, чтобы осенью ей самой находить ягоду, чтобы ей любить и еще быть такой здесь в бескрайней камчатской тундре любимой, а еще и, это наверное самое главное, чтобы в муках рожать и, уж затем нежно и самозабвенно не жалея своей драгоценной для них жизни заботиться, как любая мать о своём подрастающем поколении, в чем и было её земное здешнее камчатское, ветвейваямское и еще ледяногорское предназначение…
И она, только произнесла тихо буквально ему на склоненной к ней его круглое настороженное, как и всегда ухо такое теплое и такое призывное:
– Ри-у-Ры-у-Ры-е! Ты мой! Рыжы-Рыжый!
А он, ничего не понимая громко сопя ей ответил:
– Рыу! Да! Я Ры-Рыж! Я Рыжы-Рыжый! Ри-у!
И, для неё это было какая-то не земная, не здешняя, не вывенская песня истинного мгновения того не передаваемого женского только её здесь и в это мгновение счастья, у неё теперь и сейчас был долгий романс счастья их нынешней весенней такой случайной, а может и нет встречи…
А, ему теперь было так тепло и еще так сладко, когда он нашел, на её теле ту единственную точку, когда он с трудом нашел то укромное место и особое местечко, где весь этот привлекательный запах мог не ведомо и как вмещаться, поглощая всё его внимание, поглощая буквально всего его… И, ему было теперь так радостно и еще так весело…
И, он…
Он весь изнутри, как бы поднапрягся…
Он даже в этом мгновение привстал на задние свои сильные лапы, чтобы показать весь свой невероятный для неё рост и, она увидела тот его сверкающий красный огненный давно перенапряженный от ожидания внутренний рубин, который теперь привлекал и её своим не обычным ароматом, привлекал её той своей не передаваемой божественной аурой. И она, повернув голову влево, еще принюхиваясь к нарастающему запаху, вытащив свой горячий язык лизнула его, ощущая, как по его телу передается её та внутренняя никем не видимая мелкая дрожь, первая дрожь полной их неизведанности здешнего познания ими великого и бесконечного для многих из нас мира, познания своего умения и, вдруг пришедшего к ним обоим, осознания своего по-настоящему мужского и женского существа и естества, и по его коже первая такая же как и у неё мельчайшая дрожь каждого торчащего во все стороны волоска их вечной медвежьей любви, которая начинала именно в эти мгновения рождаться здесь и сейчас между ними двоими.
И им этот окружающий мир был теперь не нужен и нисколько не опасен, какой бы злой охотник не выцеливал в них из своего пусть и дальнебойного такого черно-вороненного карабина, пусть и супернового, и супердорогого, и супернавороченного даже с лазерным, тем невероятно метким его прицелом.
Им двоим здесь теперь и сейчас все нипочем, здесь и сейчас существовали только он и она. Здесь только их страсть и их любовь в таком вот единении и могли, и рождали новую земную медвежью жизнь, чтобы следующей весной все вновь и вновь повторялось, как и вращение самой земли и Луны, и даже Солнце вокруг земли или наоборот. Да, это и не важно для душ любящих, для душ так еще и страждущих!…
А затем, он смазанный её сладкой слюной легко погрузился и весь растаял в её внутреннем разогребом до самого жара тепле, в её обильной давно выступившей не вероятно для него пахучей влаге, он тогда легко погрузился и растаял в её еще никем другим здесь не изведанных глубинах, чтобы через секунду залить её всю изнутри тем вулканическим здешним северным огнем его медвежьей ранее неутоленной любви и настоящей его медвежьей страсти…, той вероятно животной страсти, которой давно была пропитана вся его коричневая шерсть и, которую вероятно и мы люди сами ощущаем, погружаясь в такие не познанные глубины любви и нашей страсти, одновременно отрезая себе все пути отступления, отрезая на раз все пути возврата и еще повторения таких мгновений, которые и бывают только раз в жизни, тогда в твои семнадцать или в двадцать три года, а может и позже, когда сам надприродный хомминг не завладеет всем твоим существом, всем твоим сознанием и еще твоим миропониманием.
Они теперь слились здесь на ручье Ледяном в той их медвежьей вероятно настоящей животной страсти, которая так легко теперь у него льется из всего его тела, вызывая у неё, как у той собаки такой внутренний мышечный спазм, который сжимая его всё сильнее и сильнее, пыталась выдавить без остатка всего того, что он так долго почти три года копил здесь на ручье Ледяном для неё одной, еще не зная её и не понимая, что она где то рядом и живет, и еще существует…
Ей теперь и сейчас было невероятно и тепло, и одновременно радостно, еще и осмысленно, после той ранневесенней этого же года потери своего брата Веха. Она поняла и, там где-то внутри ясно она осознала в эти радостные для неё мгновения, что она ни на какие её невзгоды и горести, ни на какие земные причины самой Природой здешней предназначена быть земною Матерью, она должна быть продолжательницей их медвежьего рода большого, их не ею созданной программы продолжения рода всего живого.
– А ей?…
Она вдруг поднялась над этими бескрайними просторами, как тот свободолюбивый сокол камчатский красно-книжный кречет и теперь летела она, и теперь она парила озирая, и места эти, и края эти привольные, выражая своим громким и радостным рыком все свои эмоции и все свои желания в том её громком взволнованном сопении от нахлынувших на неё новых и неожиданных эмоций и новых её впечатлений. Теперь и мир, и всё её окружение стали иными, стали ей такими родными и желанными, как и этот рыжий ею, встреченный её теперь друг и даже любимый и желанный медведь имени которому ни она ни мы еще и не дали…
И она теперь, по-настоящему парила высоко над сопками, понимая, что это её настоящая медвежья здешняя жизнь, что это её ледяной здешний земной весь простор, что она еще и безмерно счастлива сегодня, и сейчас, и теперь никакие лютые морозы, никакие злые люди и никакие даже не вероятно опытные охотники ей нисколько не страшны, ей не помешают самой здесь у горы и на горе Ледяной созидать и рожать, жить и не раз и не два по весне, когда и желудок твой пуст, а всё же ждать вот таких случайных для неё радостных и неповторимых её встреч.
Она теперь и сейчас ясно осознала, что она давно была готова стать матерю, и что она, как та разъяренная львица будет неистово защищать и её, и его нынешнее ледяное здешнее горное пространство…
Она будет всегда страстно и до остервенения защищать то великое их здешнее Камчатское пространство, которое сейчас дает жизнь в утробе её их медвежьему, еще не рожденному, но уже в её теле зародившемуся новому медвежьему поколению, чтобы даже по ту сторону мироздания, может там на далеких небесах восторжествовала и её мать Умка Большая, и еще, чтобы сюда вернулся может в другом облике и Вех – брат её любимый и ею обожаемый.
А он, этот Рыжий медведь только удовлетворенно постанывал от заполнившей его радости и, той легкой легко им переносимой боли, с какой она сжала его всего глубоко, погруженного в неё. Он буквально чуть-чуть постанывал, желая еще и еще раз за разом скользя погружаться в неё и дальше ощущать её волнообразные абсолютно для него безболезненные и даже как-то щекотные ритмические спазмы, которые, как здешняя бурная река на перекате щекотали его облезшее брюхо и, ему было так не по-земному теперь тепло и по-детски уютно щекотно, ему было не по-земному радостно, что он сейчас познал всю здешнюю ледяногорскую жизнь в её том райском не обычном волшебстве, во всех её не ведомых ранее ему здешних не вероятно твердых скальных глубинах, во всём её земном и здешнем речном, каждый день изменчивом разнообразии. И, был ли это их медвежий вдруг к обеим пришедший ни откуда хомминг, ему не нужно было это ни осознавать, ни даже придумывать научное определение ему, чтобы раз за разом наслаждаться и так ему радоваться. Он сейчас, будучи сейчас в неё всю погруженным, был по-своему по-медвежьи счастлив и безмерно рад, что видит вот сейчас её, что живет рядом с нею, что дышит одним с нею этим леденящим душу его чистейшим воздухом и он, движется в одном потоке реки здешней с нею одною и еще такою юно трепетною.
И он, от нахлынувшей к нему нежданной радости совсем не злобливо, порыкивал, как тот наевшийся малыш на животике мамы Умки Большой:
– Ры-у-у-у!!! Ра-у-у-Ра-до-Ра-до-сть!!!
И, это его безмерное и безграничное счастье, как бы тихим эхом отразилось от абсолютно вертикальных склонов горы Ледяной и, понеслось над долиной реки Вывенки и ручья Ледяного, куда-то далеко в долину или даже в само Берингово море и во весь Тихий здешний океан, а может и в безмерный и бесконечный Космос, который его окружал теперь всюду и везде, преображая его в эти минуты и делая его теперь вовсе другим и для неё, и для самого себя.
И, его отраженное от здешних гор:
– Ры-у-у-у!!! Его-Ра-у-у – Его-Ра-до!!! Его-Ра-до-сть!!!
И, не умело, первый раз соскользнув с неё, он так здесь присмирел и даже как бы на своих задних лапах присел, придавленный к здешней земле нахлынувшим на него нежданным счастьем этой их встречи, счастьем истинной медвежьей любви и тем невероятным весом, который был теперь в нём самом.
– А она?
Она еще долго обнюхивала его, она облизывала его, поглощая в себя его тот теперь мне понятно поистине мужской не обычный запах, а рывки внутри его тела еще долго не давали ему возможности ни даже встать, ни уже по-доброму рычать на неё и на её теперь такие нежные для них прикосновения её к нему, отвечая на её ласковые прикосновения к его разгоряченному такому красивому ожиревшему медвежьему теперь так сильно пульсирующему откуда-то изнутри телу….
И, затем он, как несмышленый теленок или только что вылупившийся гусенок неотлучно следовал за ней, как и ранее следов за ней её родной брат Вех, прокладывая и, протаптывая ей широкую, теперь абсолютно безопасную для неё тропинку, дрожа за каждый её неожиданный вздох, ожидая чего-то не обычного и такого божественно сказочного, что ему казалось вот-вот и случится с нею. Но, он ничего такого отцовского его особого и еще не понимал, покуда сам не ощутит тот особый родной запах в их берлоге родившегося по весне маленького комочка, который, как и она будут ох как нуждаться и в его ежедневной опеке, и в его постоянной защите, и, может быть, не всегда желанных по его старшинству отцовских наставлениях и, даже в сопровождении по этой ледяногорской лесной не такой уж и безобидной чащобе, так как и охотники, и сами здешние хаилинские оленеводы, и даже многочисленные ЗАО «КГД» геологи ходили этими же ими здешними медведями протоптанными тропами и, даже может быть теми давно в 1738 году первыми искони русскими исследователями Камчатского полуострова протоптанными тропами Степаном Петровичем Крашенинниковым, а в марте 1931 года самим художником и удивительным здешним нымыланом и великим здешним человеком Килпалиным Кириллом Васильевичем, который, как и их медвежьи родители, и прародители, в 1991 году в декабре 6 числа в раз на кострище из калорийного зеленого кедрача, вознесся с этой Хаилинской, с этой корякской землицы куда-то ввысь, чтобы тихо из того небесного и божественного с высока наблюдать и за своими этими бурыми камчатскими медведями здешними иеркумами, которых он в своё время пожалел и оставил жить здесь на его Тополевке и за всеми нами – людьми земными, кто знал и ведал их, и его медведя этого теперешнюю жизнь…
А сам Рыжий медведь увлеченно теперь ловил ей самую лучшую ало-красную рыбу нерочку сверкающую своими боками, собирал ей ароматную ягоду и собирал ей свежие грибы, запасая на длинную зиму свой подкожный жир и этот его витаминный жирок, чтобы эта энергетическая печь его ни на минуту не остывала всю зиму в их медвежьем доме, в их просторной медвежьей берлоге, где теперь и десять медведей могут разместиться…
А она, чувствуя и где-то изнутри понимая, что надо и самой побыстрее готовиться к длиной зиме, надо готовиться к вечному её материнству, стала каждый день от реки Ледяной ходить высоко в гору и внимательно, высматривать там крутые и еще, прогреваемые солнечные склоны, чтобы там найти пустую, а лучше ей самой вырыть новую и просторную медвежью берлогу на них двоих и на их будущих детей, биение сердец которых она давно интуитивно ощутила где-то там внутри её уже отвисающего живота…
И, в один из таких солнечных дней Олелей нашла такое, подходящее, как ей казалось место. Оно было высоко в густом березняке, к нему было трудно взобраться, но склон был такой крутой, склон был такой мягкий, что глина, под её когтями легко сползла вниз, только успевай ей выгребать своими ловкими и размашистыми давно осмысленными движениями, образуя довольно просторную и теплую берлогу, куда она начала стаскивать сначала зеленые ветки кедрача, заполняя всю её необычным живительным ароматом, а затем наносила сухой травы, выстилая себе и ему мягкое лежбище. А, здешняя Ледяногорская глина была такая вкусная и, она теперь хотела её грызть и она грызла её, и не знала она, почему ей она эта глина нужна и, почему она такая для неё вкусная. Она каждый погожий день тщательно собирала и еще много дней таскала сухую траву, когда с неё на ветру к полудню спадала уже роса. Она траву неистово рвала зубами внизу склона, и она теперь чувствовала, что её живот буквально с каждым прожитым здесь днем тяжелеет и наливается, наливается тем его жизнь дающим белым серебристым семенем, которое впрыснул по весне в неё сам её друг Рыжий. Её живот наливался тем его особым белым как у всех семенем, которым здешняя покрасневшая в пресной воде горбуша обильно поливает икру своих самок, тем уникальным семенем, в котором, сосредоточена вероятно вся наша жизнь, в котором сосредоточена и записана вся наша многовековая, а может и многомиллионная история, от того первичного океанского органического бульона, до такого совершенства, которое одновременно и любит, и ненавидит одновременно, которое страдает и даже обожает, которое ждет и убегает вдаль как и её Рыжий, чтобы найти и ища там новых встреч и ища на этих просторах новых впечатлений. И она не могла его только ревновать, так как она не знала и она не понимала, она еще не читала тех толстых романов Льва Толстого в которых об этих и других чувствах так проникновенно и написано им. А еще в том нашем генетическом коде записаны и запрограммированы буквально все наши будущие помыслы и вероятные наши эти ночные страдания.
И, она по-своему по-медвежьи ощущала, что весной, вероятно, будет матерью, как и тогда в 1987 году её любимая мать Умка Большая стала матерью в потугах родив и её, и брата её Веха.
И, здесь, и сейчас ей было так радостно.
И, она была несказанно счастливая, что живет и что жива, что по весне встретила этого большого иеркума Рыжего. От, нахлынувшего теперь на неё счастья она уже забыла и о том трагичном для её медвежьей семьи эпизоде этой ранней весной, когда погиб её брат Вех и забыла она, о том далеком для всех нас 1987 годе, когда от меткого прямо в шею её выстрела Игоря, племянника художника погибла её любимая мать Умка Большая. Она теперь сама знала, она ощущала, что большой иеркум Рыжий будет оберегать её и всемерно помогать ей здесь с обустройством и берлоги, и зимнего будущего не только для неё, но и для его детей теплого дома…
Правда, он еще пару раз пытался ухватить её теперь за загривок и своим шершавым языком пощекотать у её короткого хвоста, но теперь она нутром своим знала и понимала, что надо ему сказать: Нет! Надо сказать ему, что именно теперь нельзя ей быть с ним и под ним! Там внутри неё его дети и им сейчас требуется полнейший покой и её забота, её охрана и не нужно им двоим никому мешать расти и мужать, чтобы затем и его порадовать своим весенним тихим писком, чтобы пощекотать своим мягким пухом его такой черный нос, чтобы ему было так радостно, так щекотно после этого…
И, после трудов по оборудованию зимней берлоги, она уставшая шла на пологий берег, где её друг большой иеркум Рыжий набрасывал на берег десятка два трепещущейся на песке рыбы и она долго, принюхиваясь выбирала только красно-горбых уже лощавых горбылей с их такими жирными горбами. Затем она чуть-чуть надгрызала их и сама она пряталась в кусты кедрача, так как и её голова, теперь слегка кружилась, и еще ниоткуда, появляющаяся усталость сама быстро у неё наступала, и на её глазах какая-то пелена – не то радости, не то будущего материнского незамысловатого медвежьего здешнего северо-камчатского их для двоих только их этого внезапно нахлынувшего земного счастья. Не то это была пелена от вечного её беспокойства за будущее потомство – не приедут ли и сюда вон те охотники на своей японском снегоходе «Ямаха» или «Айкидо», а может и на российском снегоходе «Рысь», со своими такими грозными воронеными карабинами и, не постигнет ли её здесь еще, не родившихся детей участь и её матери Умки Большой, и Веха – её брата и множества её сородичей, которые были и этим, и прошлым летом, выслежены и убиты охотниками без всякого сожаления. Не ведала она своей судьбы и не знала она всей длины своей тропы здесь.
И, вспоминая эти тяжелые для неё мгновения, она поклялась себе:
– Этих охотников я выслежу и своими острыми когтями разорву буквально на мельчайшие кусочки, – и, нисколько не уменьшив свою злость на них, продолжала она тихо мыслить по-своему по-медвежьи, сидя на берегу и, наблюдая за не быстрой работой её Рыжего иеркума по ловле рыбы. Наблюдая, как сама рыба в воздухе трепещет, как бьется своими красными боками о серый здешний платиновый песок, чтобы самой умирая, давать жизнь не только ей но и её будущим детям здесь на этом тихом ручье, вдали от всех камчатских сёл, вдали от всех здешних людей.
– Я не буду их тех охотников есть, кто попадет в её лапы. Пусть и они, как и мой брат Вех, пусть и они, как моя мать Умка Большая, пусть они также медленно истекают красной кровью, ощущая, что она смерть их вот-вот рядом, вот она с косою теперь идет к ним. Пусть их глаза округляются и от страха, и от сильной боли, которую невозможно превнезмочь, вероятно и от полного беспомощности их осознания, что это те последние их земные здешние минуты, что это последние их земные секунды, когда за ними сразу же начнутся не управляемые конвульсии их мышц, а сама их жизнь на стреле их времени остановится на века и буквально навсегда. Когда они видя и осознавая свой конец, будут просить даже её зверя им помочь, их поддержать в такое мгновение.
– И я?…
– Я, буду этим довольная, я буду полностью удовлетворенная, говорила она сама себе.
– Я буду понимать, что это все предназначено для них самих их Господом Богом. А, может быть совсем просто – это, предопределенное мне бурой медведице на этой большой Земле, что моё жизненное пространство не может быть никогда соединено с их людским Земным пространством и, не должно никогда ни при каких обстоятельствах оно пересекаться или даже вдруг на секунду как бы соединяться.
Она также по-своему по-медвежьи думала:
– Я их легко задеру! Пусть и они понимают, что я, как и они, в том же Хаилине или Вывенке обладаю правом здесь на своё медвежье камчатское жизненное пространство, которое никому не может быть никогда ни подвластно, ни даже им таким могущественным, и, даже с такими карабинами их вооруженными.
И, она ясно понимала, что теперь её может еще защитить и большой её друг иеркум Рыжий, а еще её товарищ, её медвежий любимый муж…
Именно, так она хотела всем им громко сказать, теперь, когда она по-настоящему ощущала себя матерью, как и тогда в 1941 году говорила, и моя родная мать, когда на своих руках троих сыновей носила и у носила она в степи в далеких отсюда Савинцах идя и убегая от нахлынувшего на землю нашу врага далеко в сторону Сталинграда. А, тот коварный, а тот ненавистный фашист совсем рядом, на противоположном берегу Северского Донца и всего один шаг, и всего один резкий рывок через хлипкий деревянный почему-то не взорванный, отступавшими мост и он у её, он у их, он у моего родного дома. А немец, а фашист, а румын в черной шинели так прет затем аж до самого Сталинграда, до нынешнего Волгограда, до того тогдашнего легендарного Сталинграда, где его злая атака захлебнулась о наши широкие русские груди их не вероятно грозная военная машина встала и разрушилась именно там.
Так и здесь, в долине реки Вывенка на ручье Ледяном у сказочно богатой платиной горы Ледяной…
Здесь и сейчас, сами того не желая соприкасаются две природных стихии, соприкасаются две разных цивилизации. Одна абсолютно дикая, Богом данная, такая девственная Природа и, соприкасаются интересы самого Человека, соприкасаются интересы страны, интересы большой страны, интересы великой России нашей безграничной родины моей…
– Но, кто отсюда, издалека её-то медвежий тот вопль и услышит-то? – не устаю и спрашиваю теперь сам себя я.
– Кто её услышит и здесь, да и сейчас?
– И там, далеко и в кабинетах Северо-Камчатской геологоразведочной экспедиции, в том далеком феврале 1992 года, где на общее собрался коллектив геологов давно, не имеющих ни государственных заказов на геологоразведку, не имеющих даже ни заданий и никакой перспективы на улучшение в ближайшие годы их материального положения и они посоветовавшись, сообща немного еще помозговав решили создать своё единственно верное решение ЗАО «КГД» – закрытое акционерное общество «Корякгеолдобыча», которое никому еще не известно и, о котором никто еще в России и в Мире, и не знает, кроме их самих.
– И, кто её услышит из её здешнего такого Ледяного далека и, даже в Палане в окружном центре и в окружном комитете по земельным ресурсам, где заседает в марте лицензионный комитет и, бесстрастно, а может и за не большую мзду принимает своё судьбоносное для платны и для геологов решение о выделении здешней камчатской и хаилинской земли и всех ресурсов её…
– Да, точно за мзду!!!, – отвечаю я, – как тогда было принято, определить, кому отдать право пользования этими богатыми но как бы и невзрачными землями: или чужой, но имеющей деньги и на взятки то же из далекого Магадана артели «Чайбуха» или своим, но бедным геологам из ЗАО «КГД». Всего-то триста человек собрали по десять тысяч рублей. Но разве это деньги, когда инфляция-то под всё 250 процентов в год, превращает буквально через месяц или через два месяца их кровные заработанные ими денежки не то в копейки, не то в тот же серый платиновый здешний ледяногорский и левтырынинваямский песок, который затем уж и выведет их ЗАО «КГД» в передовики по добыче платины в России, да и во всём мире.
– Но, когда это будет?
– И, будет ли вообще?
А именно сейчас идет этот тяжелый 1992 год, а может и 1993 год, трудный для всех год, год выбора и год принятия не однозначных для всех и для каждого в отдельности решений. И, всего-то по одной бумажной акции каждому геологу досталось.
– А, что с этими бумажками им и делать?
– Кто их тому учил?
И, те через год или два, не получая ни нормальной оплаты их труда, спешно увольняясь с предприятия, потерявшего государственные бюджетные заказы, лишившегося государственной поддержки начали старые геологи их те акции привелигированные и простые потихоньку продавать эти акции за бесцень своему же руководству, которое и на кредиты, а то и взаймы их охотно брало у них, предполагая когда-либо получить на них хоть какие-то, а кто и, хорошие дивиденты. Еще когда писали устав, ведь об этом думали и предполагали они те их руководители. А затем и знали наверняка, что так и будет!
– Да! – уверен теперь в этом я. – Знали, и те, кто в Москве писал тот первый Федеральный Закон и об ОАО, и об ЗАО или об ООО. Знали, что одним всё и сразу, а другим…
– Другим, как всегда!
– Хотели, как лучше, а получилось, как всегда! – кажется Премьер Министр России Виктор Черномырдин так говорил, если не дословно вспоминать его речи и все его афоризмы.
И, что важно, само высшее руководство ЗАО «КГД» те, ожидаемые дивиденты на свои теперь уже бесценные бумаги реально ведь получило, как и получило неисчислимые блага и свои не совсем то и законные теперешние привилегии. Так как, буквально через каких-то пять лет, каждая именная их привилегированная акция принесла по 850 долларов годового дохода, это уже не те копеечные 10000 рублей, это не те изначальные бумажные 100 долларов, которые каждый вносил из кровно им заработанных, так как из корякских недр рекой полился драгоценный метал и три, и четыре тонны платины в год, и даже семь тонн в год, вернее в сезон, и всё на биржу в Лондон, на их международный аукцион. А там, и цены стали расти, и те из руководителей, кто поболее, ранее совсем интуитивно скупили акции ЗАО «КГД», через 5—7 лет сами себя с помощью тех же купленных ими акций избрали себя и в руководство ЗАО, и на свой же на контрольный пакет акций начали начислять такие сверх доходы, которые никому из нас и во сне теперь не снились, особенно бюджетникам, которым по праву принадлежат все корякские здешние недра…
Не знала тогда наша медведица Олелей и, не могла она еще по-своему по-животному понимать, что там далеко в комитете по земельным ресурсам и в Палане в окружном центре, и в самом Петропавловке-Камчатском в «Камчатгеолкоме», и в геологическом комитете в далекой Москве в Министерстве геологии и в его многочисленных департаментах, её река Ледяная, её земля ледяная станет предметом раздела и настоящего раздора.
Эта хаилинская искони килпалинская землица для них всех воротил станет предметом настоящей подковерной борьбы, и не на жизнь, а на смерть и не в переносном, а и в прямом смысле слова.
Тот же Губернатор Магаданской области на Арбате при выходе из офиса был легко убит понятно, что из-за магаданского золота, без разбирательств и без выяснения каких либо отношений.
А сколько того вожделенного золотишка дает стране тот Магадан и область, и его такие же, как и здесь полноводные, и не очень реки. Только золотой песочек Аркагалыка чего стоит…
И, сколько еще крови людской прольется и в прямом, и в переносном смысле…
Да, мы и многие может быть не видели такого и в годы Гражданской или Великой отечественной войны. Многие не видели той схватки между нашими соплеменниками, когда со ста пятидесяти миллионов осталось только сто сорок три миллиона, а семь миллионов, как и не было за два последних десятилетия и сколько из них было убито, а сколько ушли из нашей жизни по своему возрасту, кто из нас достоверно скажет и осознает теперь. Может всё это от снижения рождаемости, может от той Отечественной войны 1941—1945 годов от демографической ямы, обусловленной все той же мировой войной 1939—1945 годов, а может это от и не контролируемого нашим руководством роста смертности, а может и от прозрачности, и от открытости наших границ, когда всё лучшее и всё более менее талантливое решило в миг уехать с давно насиженных социалистических мест.
– Можем ли мы сегодня это знать?
– Вероятно не пришло то историческое время, что бы сами историки все правильно и взвешенно оценили, да и само время еще не поработало на саму историю нашу, чтобы и осмыслить, и чтобы осознать, и чтобы даже нам что-то понять?
– Что в истории год? – спрашиваю теперь я.
– Что в истории десятилетие? – повторно вопрошаю я.
– Вот сотня лет, тысяча или десять тысяч лет вот это уже настоящая наша история!
– А, что это в 4,5 миллиарда лет нашей солнечной системы и нашей Галактики Млечный путь или в 17,5 миллиарда лет всей нашей Вселенной?
– Вот где настоящая история! Вот где глыба времени! – утверждаю я.
– А, несколько лет это еще не история, даже два десятилетия, а может быть только свежая наша память по дням ушедшим безвозвратно, по времени часто потраченном безрассудно и попусту, повторяюсь я в своих мыслях о Времени и о Пространстве нашем Камчатском и Магаданском.
– Но, мы знаем достоверно, что между единоверцами и между христианами, между россиянами за этот бренный серый блестящий металл, за не ведомую ранее и многим нам нашу платину, которая давала теперь и не ограниченную власть, и давала она неимоверное богатство одним и естественно приносила, как и все драгоценности – страдания другим людям здесь на земле и на Камчатке тоже.
– Ведь мы по многовековой истории человечества знаем, что чем больший по весу был, найденный кристалл алмаза, тем больше за время его земной истории на его безупречно чистых гранях было крови безвинных людей, так как все тогда хотели обладать этим магическим прозрачным может только чуть-чуть окрашенным «стеклышком».
– Так и камчатская, Левтырынинваямская, Ледяногорская из одноименного ручья серая здешняя неимоверно дорогая и нужная нам платина, продолжаю размышлять я. – Она такая же серая как и песок здешний, в котором она была здесь обнаружена довольно невзрачный. Но, после того, как его кубометры, тысячи кубометров, а то и миллионы кубометров, промоют здешней чистой вывенской речной водой, он тот серый песочек преображается, превращаясь в ту неимоверную ценность и в ту, не вероятную драгоценность, которую безотказно покупает и Центробанк России, и еще не стыдно выставить на валютной бирже в Лондоне с гарантией, что найдешь и покупателя по постоянно, растущей цене.
– И, вот только, завидя этот металл, человек, его существо и сущность его мимо его воли и мечущегося в крайностях сознания кардинально меняются, появляется откуда-то из глубин древнего генетического сознания тот особый звериный здешний медвежий оскал, отрастают сразу же мощные «клыки», как у наших бурых камчатских медведей и тогда, человек на твоих глазах меняется, человек преображается, у него появляется жажда жизни и, одновременной наживы, для не понятно и зачем…
Думаю, чуть позже и мы с вами дорогой читатель узнаем, как этот серый, как бы и невзрачный металл меняет все наши земные и камчатские судьбы, меняет сам облик здешнего человека, как он разрушает не зыблемые давно с молоком матери, усвоенные нами нравственные христианские тысячелетия назад, выработанные давно тормоза и вековые устои, легко рушит их, как та здешняя вешняя вода, которая с многочисленных здешних гор и сопок, с обильных здешних ледников горы Ледяной с такой силой подпирает толстый до дна, промерзший лед, чтобы возвестить своим тем весенним громом и шумом ледохода все вывенские здешние округи и всех нас, что вновь сюда на Камчатку, на её самый север идет весна, что неминуемо идет вестница новой жизни, что идет настоящее нравственное наше очищение и полное духовное возрождение здешней природы, что вновь наступает и обязательно наступит неповторимый хомминг и вновь жизнь здесь на никем не мерянных нерестилищах зародиться, как и в прошлом году летом, и, как сотню и тысячу лет назад! Да и много тысяч лет назад. А сам человек сюда и в эти такие богатые, и невероятно благодарные края пришел, как минимум 4 тысячи лет назад, если доверять тем радиоуглеродным меткам, тех многочисленных стоянок, которые и мы лично, и до нас здесь ученые да и вездесущие геологи не раз и не два нашли.
Да, в этом-то и сомневаться ведь нет смысла, так как и мы сами состоим из того же самого углерода, на удивительной матрице, которого вместе с чистой водой и была природой создана вся наша земная человечья жизнь.
И естественно и понятно что наш четырехвалентный углерод в наших костях когда-то и кем-то будет также изучен и, приобщен ко Всеобщей Великой Истории Земли и, этих никем еще не мерянных камчатских просторов и кто-то, и когда-то вероятно будет удивляться и, может быть он будет восхищаться, и нашей отвагой, и той нашей смелостью, и нашим теперешним подвигом и, конечно же нашим каждодневным творчеством, если он с ним хоть как-то да будет знаком…
—
И, только затем, мы узнаем, когда снимет по не доверию Президент России Путин В. В. в 2005 году с должности губернатора КАО Логинова В. А., мы узнаем о попытке воровства 75 миллионов рублей из окружного бюджета за не завезенный для многочисленных котельных уголь, и мы также, узнаем о много и о многом другом таком не благовидном и таком омерзительном.
Но именно сегодня был-то только 1992 год и ох как еще долго и как еще будет трудно, чтобы дождить до того для кого-то радостного 2005 года.
Не знала и не понимала тогда Олелей, чем же сокращенная аббревиатура ЗАО отличается от ОАО или от ООО, чем же отличается эта их «привилегированная» акция от этой такой «простой» или от той «обыкновенной» акции их ЗАО «КГД». Может быть это связано с тем, что она не проходила того обучения в их штатовском Гарварде, которое прошел наш такой же рыжий Чубайс и, иже с ним, и удивительно он такой же рыжий как и наш ледяногорский бурый камчатский медведь Рыжий о, котором мы только, что читали.
Она не знала и никак не понимала, что от того богатства, по которому она сейчас ходила, этот песок и здешняя глина, из которых она вырыла себе берлогу, что этот ручей Ледяной за миллионы лет, покуда земля двигалась и покуда она развивалась, что маленький ручеёк вынес из этой Ледяной горы и намыл те несметные корякско-намыланские и олюторско-чукотские платиновые, родиевые, палладиевые, а еще и серебряные с желтым золотом несметные богатства, те здешние природные камчатские и российские богатства, что принадлежат по праву первенства, описанного не только в 1755 году Крашенинниковым С. П., принадлежат по праву нашего и моего сына Василия 18 июня 1984 года рождения на этой земле, принадлежат нашему Государству Российскому и принадлежат они всем людям в нём в Олюторском районе здесь на Камчатке живущим, и она не знала, да и по-медвежьи она не понимала, что ни одна та ни их «превилигированная», ни даже «простая» акция ЗАО «КГД» не будет затем продана ни самим жителям этой Камчатской, этой Корякской территории, ни тем более не будет она вручена ни одному учителю, ни одному врачу и медицинской сестре, ни одному воспитателю из детского сада, ни одному работнику библиотеки или работнику того же Дома культуры, работающим не один год, работающим не один десяток лет на этой богатой Олюторский и на этой Камчатской землице. Они учителя, врачи, работники культуры не будут ни знать, ни даже ведать об их истинной рыночной и об их номинальной стоимости, а тем более их ежегодной доходности. Она наша такая несмышленая в экономике драгоценных металлов камчатская и такая бурая медведица еще не знала и не ведала она, что и даже безработному не достанется эта их простая акция, которая через 3—7 лет буквально обогатит одних и, сделает еще более нищими других, если естественно не брать всяких там пропагандистских акций благотворительного фонда «ЗАО» -КГД – социальный партнер КАО», типа конкурса на лучший детский рисунок с подарками детям цветных китайских вероятно вредных их здоровью фломастеров или, что-то подобное, даже и явно видимое типа традиционной гонки «Берингия», так как ни первое, ни это другое несоизмеримо с тем существенным наваром, который получили истинные акционеры ЗАО КГД за те почти 20 лет, покуда они «гребут» платину из здешних камчатских, олюторских, хаилинских, ветвей-ваямских и еще тех тополевских килпалинских его недр.
Никак не понимала наша подросшая и возмужавшая медведица, что то богатство, которое она не ведая о нём, то богатство, которое здесь защищал, а затем и писал о нём тот же знаменитый Килпалин К. В. канет в лету и, как и многое-многое другое, что сама Природа здесь бесплатно дает нам, сама делится им с нами, только протяни руки, только зачерпни горстку этого серенького песочка.
Не знал, тогда и сам великий Крашенинников П. С., когда шел этими тропами Камчатского полуострова в таком теперь далеком для нас всех 1737—1741 году, как же обустроится, и как преобразится Государство его Великое Российское, за благо, которого он так, он сам радел с истинным русским сподвижником и, еще таким патриотом с Петром Первым, Государем Всея Малыя и Большая Российской империи, которая по своим не обозримым просторам не имеет себе равных государств ведь во всем мире.
Не знала бурая медведица Олелей здесь и сейчас, и сегодня, в таком далеком 1989 году, когда еще была малой, что и Мелкомуков главный геолог и Рыжков Юрий Павлович из Северо-Камчатской геологоразведочной экспедиции со своими отрядам давно нашли следы шлихтовой платины в этом Ледяном её ручье и, еще дальше и выше в долине ручья Левтырининваяма, что эта, найденная ими платиносная провинция оценивается, как третье месторождение по её платиносным запасам в мире.
Не знала она, что выше на ручье Левтырининваяма, куда она только изредка голодной весной теперь ходила, чтобы полакомиться олениной, той олениной, которую так теперь берегли современные оленеводы и, которая за 80-е и 90-е годы ХХ столетия, за те годы перестройки, которые начал наш знаменитый Нобелевский лауреат Горбачев М.С, не знала, что сами северные камчатские олени так быстро и в миг они истощатся, как и истощается, ранее не мерянная наша платина, и произойдет это так же быстро, и также внезапно, как это было и в конце ХIХ столетия.
Не понимала она, что тогдашнему руководству ЗАО «КГД» и даже руководству округа Броневич В. Т., Леушкину Г. С., Логинову В. А., Кожемяко О. Н. надо было не медля ни дня вкладывать свои отчисления в виде 7% рентных лицензионных платежей не в Фонды (танцевального ансамбля «Мэнго», «Благотворительный-социальный партнер КАО», «Оленеводства» и «Противотуберкулезный»), а полностью отдавать в полном объеме на поддержку этой древней отрасли оленеводства, которая ох как тогда нуждалась в настоящей их тех губернаторов поддержке, во внедрении новых технологий переработки её сырья, её бесценной как и эта платина продукции, чтобы затем уже давать реальную прибыл и давать доход, и заработанные деньги разумно тратить на все окружные социальные программы.
– Но, что не сделано, того уж и нам не вернуть, – не устаю и говорю я. – Так как в одну реку не становятся дважды, – как говорили знаменитые философы…
Но ведь, как бы особых гололёдов или настоящих ураганов, или штормов на этом оленьем корякском пастбище и не было за те девяностые и за те тысячные годы.
Разве только здесь социальный, разве только здесь в Корякии как и во всей нашей большой стране экономический шторм и невероятный ураган разгула беззакония и настоящей не прикрытой безнаказанности.
– Да нет же – врём все мы!
– Именно этот социальный шторм, а вернее не виданной ранее силы ураган и прошёлся над нами тогда. Тот шторм и тот ураган никем не мерянной «свободы» для всех и для вся в 80-е-90-е годы, когда полная «свобода» для одних – была прямым им лозунгом: грабь всё наше социалистическое и всё теперь ничье, а для других – нищай и будь полностью «свободен», как от средств производства, так и от обязательств перед тобой власть имущих.
Не знала она наша юная медведица и то, что это за такой социальный шторм, что это за такой неведомый нам ураган, и откуда он на самом деле взялся. Не могла она по здравомыслию своему знать, и не нагрянет ли на эту землю он еще раз. Её здесь и сейчас заботило другое, как бы получше летом прокормиться, как бы прокормить своё, подрастающее и такое прожорливое своё ненасытное многочисленное поколение, а каждый год она приносила и два, а то и три медвежонка от своего Рыжего друга и иеркума, с которым ей было теперь и не вероятно легко, и достаточно радостно. А, как их надо долго оберегать и от того же отца иеркума, который весной то невероятно добр с нею, когда желал выполнить свои те особые мужские и свои все отцовские функции, а затем, затем, когда голод или когда плохие подходы рыбы, мог ведь весь её сохраненный от мороза и от хищников в берлоге с зимы выводок, одним резким взмахом лапы своей разбросать в стороны и, превратить в меховые клочья, и в не видимые ошмётья, которые уже не откликнутся на твой материнский зов, и сколько не зализывай им затем их раны, своим нежным, красным языком, твои усилия будут абсолютно безуспешными, так как жизнь из малых их телец уходила сама и буквально на твоих глазах.
У нашей медведицы теперь были самые простые земные сеголетние заботы. Поболее здесь и сейчас поймать красной этой анадромной рыбы, поболее запастись на зиму себе под кожу жирку, да детишек своих уберечь от врагов их и даже от лап родного рыжего иеркума, который в первый год ох какая для них угроза, покуда они сами не повзрослеют, а в августе еще и берлогу ей расширить в песке здешнем платиновом, чтобы зимой по просторнее им всем было и эти её заботы, и эти её тревоги были здесь на ручье Ледяном её настоящей жизнью, были её истинным существом и ей размышлять еще, и об здешних хаилинских оленях или об особых экономических последствиях тех революционных для кого-то реформ тех лихих 90-х лет у неё не было ведь никакой возможности.
А, вот мы-то знаем и мы с вами разумеем по больше, так как и на самолете облетали почти все камчатские и олюторские веси, и вертолет наш трудяга МИ-8 приземлялся часто в таких не проходимых местах и в таких чащобах, что жутко кому и рассказать. И, видали мы все это наяву, так как вся её медвежья жизнь была, как бы под увеличительным стеклом, так как со временем нами всеми всё так быстро переосмысливается, так всё быстро переоценивается, так оно нами еще и актуализируется, что то для кого-то актуальное еще вчера становится бессмысленным именно для меня сегодня, а бессмысленное сегодня переходит в категорию существенного и важного завтра, и, ты понимаешь, что в какой-то момент даже над своею судьбою, над всем ты не властен.
А, вот повернуть вспять Время ты никак и не можешь, а можешь теперь только вспоминать и только что-то оценивать, анализировать и подытоживать те прожитые твои дни и так легко улетающие от тебя деньки.
А вот, чтобы повернуть Время вспять нужно вернуться нам к самим истокам, к тем далеким историческим истокам 17,5 миллиардов лет назад к времени Большого вселенского взрыва и рождения нашей Вселенной, когда наше Время само из как бы ни откуда и началось вдруг. Но это всё ведь ты тоже, ты осознаешь, это тоже ведь не возможно, так как век-то твой ох, как короток в сравнении с тем миллиардами лет, и даже все библейские писания не могут тебе этого прояснить, не говоря уж об умных теоретиках физиках и, том же английском абсолютно физически теперь обездвиженном физике теоретике Хоккингсе, который не так и давно написал книгу о Всем и о Вся, о самом Времени и о бесконечном здешнем Пространстве, о первичном Взрыве всей материи из ниоткуда и даже некоей сингулярности, тогда неведом как далеко от нас сегодня и, затем в его им же и отрицании.
Да, и в тот же в памятный тебе 1989 год уже никак тебе не вернуться…
И, ты вновь предаешься постоянным трепетным своим воспоминаниям и, своим долгим аналитическим размышлениям, так как тебя не может не волновать ни судьба самой бурой камчатской медведицы Умки Большой, ни разные судьбы людей живущих рядом с нею, ни судьба всего этого безмерного Камчатского края с его Корякским автономным округом.
Так и, камчатское северное оленеводство. Государство и власть предержащие дав «свободу», прежде всего директорату, и полностью, отказав оленеводам в своей государственной поддержке, сознательно, вернее лица, а иначе их не назовешь, нами управлявшие, на всех уровнях, начиная от директора совхоза и управления «Корякооленепрома» и управления, а ныне министерства сельского хозяйства КАО, а ныне Камчатского края привели к его закономерному и естественному, предсказанному еще ХХVIII веке классиком политэкономии К. Марксом коллапсу и, чтобы вернуться хотя бы на исходные позиции 1991 года, пройдет не одно трудное и напряженное для самих оленеводов десятилетие.
И знаю теперь я, что не вина этой бурой медведицы Олелей Большой, которая задерет пару оленей ранней весной, да и не вина, стаи голодных волков, которые холодной зимней февральской в пургу ночью совсем не слышно подкрадутся и, в своем волчьем азарте вырежут пять, а то и десять матух вместе с их не родившимся приплодом, и тем более, не виновата одинокая здешняя злая и вонючая росомаха, гонимая всеми охотниками, из-за такого красивого и практичного рыже-желтого её меха в условиях Крайнего Севера.
Сегодня же, у бурой медведицы Олелей живот не по дням, а буквально по часам тяжелел, её черные почти сантиметровые соски медленно наливались, становились такими упругими, такими чувствительными даже к прикосновению ее тонких волосков, и она по-своему по-звериному понимала, что если ей за это лето и за эту осень не нагулять достаточно жира, если еще до заморозков не приготовить одну, а лучше две берлоги, то ни ей, ни её детям этих минус 40ºС и все минус 60ºС градусных морозов этой длинной с октября по май зимы не перенести, не выдержать им всем вот таких неимоверных холодов и, таких здешних ветров, и еще частых зимних здешних пург. И ей, надо было в этом августе покуда земля не замерзла копать здешнюю податливую глину смешанную с песком и с тяжелыми платиновыми камнями глубже и глубже, чтобы само земное тепло и, еще тепло её жирного тела их всех длинною зимою грело, и саму эту богатую жирную глину, и всё их просторное медвежье здешнее ложе, устеленное ветками кедрача и сухой травы. Она старалась получше застелить то их мягкое ложе, которое эти предстоящие восемь месяцев будет ей родным домом, и будет домом её детям, и она знала, что не подпустит уже к себе своего любимого иеркума Рыжего, так как теперь он не был страшен ей, и она, будет только защищать даже от него и от его взгляда свой тяжелеющий живот, она будет теперь страстно защищать своё еще не родившееся несмышленое потомство, как ранее защищала и моя мать, в том 1941 году, там далеко в родных Савинцах, когда трое детей у неё на руках и все жители гонимые страхом оккупации фашистом твоей земли и безвестность ринулись в бескрайние и в страшные голодные поволжские степи в ту далекую эвакуацию пошли ведь пешком по полному тогдашнему бездорожью в сторону Сталинграда, а он этот фашист на своих новых машинах, и он на современных по тем временам самолетах, легко по воздуху обогнал их, легко вернул всю их ту эвакуацию в те же родные Савинцы и, только тоненькое в один накат перекрытие земляного погреба, как и эта её уютная медвежья берлога, грело их и так берегло их от падающих на них малых с неба бомб. И, только рядом с погребом большая воронка, от всего того, что ранее называлось их деревянным домом, и, ранее называлось их уютным жилищем, их тем довоенным пристанищем, которого они в одно мгновение лишились после взрыва той злоклятой вражеской бомбы.
– Так это хорошо, что никого из детей или взрослых рядом не было, – громко говорю я.
– А её муж? —также громко только теперь спрашиваю я.
– А муж еще не известно и где?
– И только в 1944 году придет под осень ей сложенная в А им треугольник военный похоронка, что в бою за социалистическую Родину, а другой Родины ведь у них тогда и не было, проявив геройство и мужество, верный воинской присяге он был ранен и он умер от ран второго марта 1944 года под Одессой там и он был предан земле там опытная станция Вознесенск-2 или кажись 3 уже и не помню. А до этого печального и одновременно радостного известия, что он при жизни его проявил геройство, что он был верен той его воинской присяге, что он проявил, как и родной дед Якименко Иван Андреевич также он проявил геройство и, еще мужество.
– А им всем, моим родным и маме и братьям моим, теперь говорю я, – надо прожить еще два с половиной длинных голодных года.
– И, из их троих, из их троих сыновей, из троих орлов – осталось только два Борис да Иван. Её старший сын Анатолием, названный как-то не выдержал. Старший то ли от природного страха от взрывов, то ли от голода и естественного в то время авитаминоза и цинги зимою в холодном и голодном, как и здесь на Камчатке феврале заболел, так как от её груди уже был отлучен, и в феврале 1942 года, раз, уснув рядом с нею в погребе из такой же жирной коричневой глины такой, как и здесь на Камчатке на горе Ледяной уже следующим утром и не проснулся никогда, быстро остыв, как та потушенная нами сальная свеча у не ведомо кем, не ведомо откуда притащенной и сбереженной одной единственной, как самая дорогая драгоценность иконы Владимирской божией Матери, которая вероятно и смогла, и которая сумела вот их всех тогда и уберечь в ту лихую годину.
– И, если бы еще не покусывания её полупустых сосков, её постепенно, увядающей без мужа груди малым, таким голодным моим средним братом Иваном она говорила, что сошла бы с ума, и от природного материнского страха за их будущую судьбы, и от той её безысходности, и еще полного её бессилия по защите своего поколения и своих наследников…
И мать моя, часто нисколько не стесняясь, рассказывала и, сравнивая, что самый младший её сын, то есть я, когда кормился еще из её груди уже в 1950 году то нисколько её не кусал, почему вероятно и любовь её была, как у всех нас к младшим своим детям несколько большей, или просто это мне так казалось или даже хотелось…
Да, разве её материнскую любовь можно-то и еще измерить. Это все равно если прашивать:
– Когда больнее? Когда режут или отрубают тебе указательный палец или тот же мизинец?
Думаю теперь я, что та боль будет абсолютно одинакова.
– Так и любовь материнская, – рассуждаю теперь я по прошествии скольких лет, когда стал и зрелым и невероятно умным, – она не мерится ни возрастом детей, ни тем как они росли или кем затем стали, какие таланты только её матери своей в себя впитали.
– Их, матерей наших любовь к нам не имеет ни границ, – не устаю утверждать я, – ни земных слов для её описания или передачи любыми другими средствами, хоть в картине маслом как у Инванова А. А. в 1887 году в «Явлении Христа народу (Явлении Мессии)», хоть в музыке самого большого симфонического оркестра того же Рихтера или Ильи Чайковского или самого мощного Бетховенского органа, или самой дорогой хоть золотой скульптуре 99,999999999 пробы, или в другом виде современного искусства.
– Её, эту такую искреннюю и такую не поддельную, и такую неповторимую её материнскую любовь, – продолжаю повествовать я, – нужно видеть и нужно постоянно шкурой своею ощущать её, её нужно и воспринимать такой, какой она у неё есть, со всеми её страхами за нас и малых, и больших, со всеми горестями, когда не ей, а нам плохо, тех еще горестей, которые мы часто привносим в её сердце своим не разумным, зачастую поведением или даже необдуманным взрывным действием, а то и случайно оброненным словом, еще не понимая всей её любви и всех её границ, и только, когда наша незабвенная мать окажется там глубоко в могиле, когда голубка наша мать наша нас вдруг покинет в этом миру и, мы быть может, простимся навсегда с нею, мы понимаем и явственно мы осознаем, что от нас действительно ушло что-то великое и вечное и, чего же мы по-настоящему здесь на Земле лишились и вновь, как и само Вечное Время, её искреннюю материнскую любовь нам никогда уже оттуда из могилы её не вернуть и никогда уже не воскресить её.
Нам чаще и всегда нужно, и не обходимо возвращаться к тому первичному и тому исходному всплеску их страсти любви, когда тебя благодаря Божественному провидению в любви и в радости они по воле Бога тебя здесь на землице этой савинской создали, передав тебе с генами своими всю ту великую свою историю, передав только тебе все то историческое многомиллионное однонаправленное их быстротечное Время, которое где-то глубоко, буквально в каждой нашей клеточке спрятано в спиральном свитке нашей ДНК, в её трепетной ДНК, любимого моего деда и в моего прадеда ДНК. И, столько их таких радостных озарявших округи вспышек было на этой нашей Земле, когда мы только рождались, когда мы только вдыхали первый раз, крича всем и вся, что именно ты теперь родился? Крича, что ты вот теперь есть. Может потому, и на небосводе, который своим взглядом в раз нам не охватить, мы ведь никогда не можем, и не сможем сосчитать всех тех миллиарды звезд, которые от нас быстро удаляются, разлетаясь по не ведомым просторам Космоса и по всей Вселенной, которая постоянно расширяясь с каким-то еще не понятным моему сознания красным релятивистским смещением только, говоря нам, что от их той родительской любви и мгновенной их вспышки прошло так много секунд, и часов, и дней, и даже тысячелетий, и ты сам уже стал давно и родителем, имея двух сыновей и, дважды в радости, и в настоящем земном блаженстве ты теперь уже стал дедом, и ты испытал не одну аналогичную временную радостную только твою вспышку и естественно, ты готов еще не раз её повторить, чтобы только вернуться в те твои семнадцать или в те твои двадцать семь, или хотя бы в те тридцать семь лет, а может и все сорок семь только твоих лет…
И понятно, что ты теперь осознаешь, что все это только в мыслях и все это только в твоих воспоминаниях, и ты понимаешь, когда тебя действительно не станет и мысли твои где-то и когда-то навсегда как здешние речные воды во льду навеки застынут и, звезда твоя от Земли, она от землицы нашей быстро удалится далеко и только то, что ты напишешь сегодня навеки останется, если не сгорит в костре и в самом быстротечении самого Великого Времени, того не уловимого Великого Времени, которое мы никогда с Вами не ценим, когда мы сами им по-настоящему располагаем, чтобы почаще общаться и с родными, и с той же твоею матерью и еще и того Великого и Вечного Времени, которое так быстро и даже навсегда от нас всех ничего нам не говоря и ничего не оставляя как здешний камчатский ледяногорский серый платиновый песок сквозь пальцы как бы и уходит…
—
Для неё же, для бурой медведицы Олелей первая угроза здесь и сейчас даже не грозный и вооруженный тульским ружьем или карабином МЦ, производства Ижмаша сам человек, и не сам злой и хитрый охотник, а именно её друг и соплеменник здешний медведь умка – настоящий рыжий иеркум. Для неё сейчас опасен её любимый бурый иеркум Рыжий. И, не столько это угроза для неё, у неё-то зубы острые и когти длинные, за себя она легко постоит, а вот дети её еще несмышленые, легко могут попасть под его разозленный коготок.
Но, когда он ранней весной будет, как и все медведи очень голоден это и будет та первая их настоящая тополёвская угроза, которая им бы грозила, поэтому-то она и готовила не одну, а именно две берлоги. Одну – она приготовила себе.
– А вторую?
– Вторую, вероятно она, любя его буквально рядом приготовила ему. Если он осенью куда-либо не уйдет из этих мест, ища другую такую же, как и она верную себе подругу, повинуясь своему инстинкту и повинуясь запаху несущемуся с ветром сюда на их гору отовсюду из бескрайней камчатской тундры…
А, ветер сюда идет так легко и из Пенжинской Таловки, и из Олюторского Ачайваям, и даже с того же Пеньжинского Слаутного он теперь приносил ему те неведомые им ранее информационные сигналы, которые делали его таким по-особому проворным, невероятно настойчивым и еще таким подвижным, нисколько не смотря на тот обильный подкожный жирок, который он легко накапливал за это богатое рыбой лето.
И, тогда, чуя по ветру этот заманчивый аромат его ничто, даже любовь к ней к Олелей не могла здесь долго-то и держать, удерживать, и навсегда привязывать к этому, ставшему ей родному ледяногорскому месту. Он готов был безоглядно идти, чтобы найти источник этого запаха, всецело растворившись в нём, даже потеряв для этого самое ценное свою жизнь, оказавшись на мушке заезжего охотника не знающего, что в это августовское время охота еще здесь в Корякии их не открыта.
