Читать книгу Проклятие Сталина. Убить значит простить - Александр Шабанов - Страница 3

Ненависть витает в воздухе, ненавижу себя, ненавижу всех. Всё началось со смерти и смертью закончится, и в том только моя вина, хочется орать от бессилия, но выхода нет. Чушь какая, что причина – сон, а он – причина. Главное, сверхъестественный ужас, в котором виноват – я, и будущее заглядывает в моё прямо сейчас, и муки за вину такие, что я завидую себе, ныне живущему и пока не знающему той страшной превращающей моё тело в ничто боли.

Ангелы приходят к своим, к тем, кто в них верит, я не верю, но за мной пришли. Это странное чувство, что от тебя ничего не зависит. Садистский ангел слепит еле видными перьями за дымкой слёз, и металлическое сверло врезает слова прямо в череп:

– Твоя семья – быдло, наследственность – катастрофа, родители – мрак, будущее – смерть. Очищение только через страдание. Кого Господь любит, того наказует. Молись, чтобы Отец наш оказал тебе как можно более великую любовь, а сделать он это может наиболее мучительной пыткой и наиужаснейшей из всех смертей. Благодать Господа для тебя, это чтобы с тобой случилось чем хуже, тем лучше.

Ангел ещё предлагал покаяться и воцерковиться, а я сомневался сквозь сон вторым планом, не бред ли оно в виде последствий смотрения под пиво российских телеканалов в ночь на не столь давнюю Пасху с нашитыми золотом крестами на спинах важно двигающихся в дыму клопов и, по другому каналу, с засахаренной до приторности фигурой кровавого маньяка-психопата: вот уж кто действительно был воцерковлён, так то Иван Грозный со своими заплечных дел мастерами. Но время для иронии прошло. Меня накрывает тень и не только. Воплощение пророчеств от злобного пернатого, тоже мне, ангел, его бы кто вафлями накормил. Стою на коленях в парке перед неизвестными, чтоб им сдохнуть, уже ударили, повалили.

Холод острой стали на шее, пока опасные чудаки требуют: «Отсоси», – в то время, как ещё один ночной бред последней ночи продолжает витать, жалить и тоже по-своему унижать. Видел ли я в нём своё детское прошлое, или только лишь то была гадкая фантазия?.. Что это было? Думал, думал, но так и не всосал!

…Я – маленький мальчик, и в наш военный посёлок приезжает бывший сослуживец и друг отца. Запыленная после двенадцати часов пути длинномордая хищная машина радостно пибикает и, удовлетворённо облегчившись дымами, останавливается в нашем дворе. Я бегаю и прыгаю вокруг хитрогадящего крокодила, а за потными зрачками чуды-юды мелькают улыбки, в которые я бью, ударяясь кулачками об стёкла. Тут-то они все и повылазили.

– Хочешь прокатиться? – спрашивает меня улыбчивый очкастый бегемот в строгом костюме, а по совместительству отцов сослуживец, пока с неба вдалеке провисают металлические серебряные блёстки уходящего ливня, разжижая дороги, и отец меня отговаривает:

– Смотри, Ваня, дождь в наших краях только что кончился, пойдём, я тебе лучше покажу возникший ручей, – и мне кажется, что отец имеет в виду: «Ручей неземной чистоты и прозрачный, как слеза», – или я просто склонен к бреду, слюнявый романтик. Но Ваня упрямо мотает головой: ныне осаждаемый извращенцами в парке я и есть тот самый Ваня, и я себе на беду тогда, в детстве или во сне, вопреки призывам отца отказался от пускания корабликов, и вот оно чем всё заканчивается.

Я подбил отца поехать, и что-то мне говорит, что именно поэтому пидорасы у меня сейчас отсосать и требуют, а скорее, то подают голос дурацкая попытка связать несвязуемое и неуместный комплекс вины, отец бы на моём месте, ничуть не сумлеваясь, уж точно этих извращенцев давно бы всех положил, но тяга прошлого, как воронка, продолжает меня засасывать и буровить, и я понимаю: отец сел за руль, потому что я так хотел.

По лобовому стеклу тупо хлещут ветви, и мы подлетаем на буграх, почти до боли плюхаясь обратно телесами, я от счастья дёргаю его за локоть, тыча в окно пальцем: «Ж-жасмин! Цы-вет-тёт! Давно-о хот-тел тебе показать!» Удар, зубы лязгают, голова бьётся о спинку сидения. Мы вылазим. На дороге валяется ребёнок со знакомым лицом и с незнакомой красной струйкой из головы. Кровь у дитяти идёт из виска. Отец наклоняется и встаёт на колени. Прислоняет ухо к грудке. Свинчивает зеркальце с машины и кладёт к губам, благо зеркальце, как специально для нас, только прикручено к держателю изолентой. Прозрачная поверхность остаётся абсолютно чиста и без пота.

– Папа, папа, что теперь будет?

– Молчи. Ничего не говори, если не хочешь подвести своего батю под монастырь.

Папа берёт ребёнка с безвольно болтающимися руками, затаптывает наспех красную лужицу, спускается в чёрных кожаных сапогах по грязи к оврагу и кидает тельце в вонючую жижу. Класс! Вверх взметнулась воронка брызг! Я хлопаю в ладоши.

– Чш-ш! Дурак! Тихо! – шепчет отец.

Ребёнок этот – мой ровесник, но даун. Вроде, девочка. Родители чадом тяготятся. Они по вечерам ездят в Ригу и, по забывчивости, оставляют дитё одно на дороге. Отец это знал, мы все это знали, но что случилось, то случилось. Не отвлекай я его от дороги… Папа не хочет попасть за решётку. Он и без того не так давно был на нашей очередной войне и еле выжил. Там те и другие поубивали массу народа, больших и маленьких, во славу каждый своей великой страны, с чего и начинается каждая родина, тут у любого крыша поедет.

– Чтобы никому! – грозит или просит отец, и, чтобы я не ныл, говорит: – Ты видел, поэтому и тебя тоже накажут! Отнимут от нас и отдадут в детский дом. К чужим людям. Там тебе будет плохо.

– Не хочу-у!

– Молчи! А то сядешь вместе со мной, и тебя в тюремной камере съедят, – делает страшные глаза отец. И добавляет:

– Если будешь молчать, я тебе открою страшно красивую тайну.

У меня, кроме него, никого нет, мать меня к нему ревнует, и правды мы с отцом никому не говорим, а вмятину машины списываем на случайно попавшееся дерево. Вот поэтому какие-то козлы в парке и хотят меня сейчас поиметь. Логика? А нет логики. Только сердце! Потому что я единый виновный и только сам во всём виноват. Классическая литература с возвеличением маленького человека и труса во всём виновата, а я так, мимо проходил, но и меня задело рикошетом.

– Давай, сука! Вставай на колени, соси!

Ширинка огромна. Чувствую кожей шеей холод ножа и меня гад царапает лезвием, дёргаю головой, остальные ржут и хватают за голову, чтобы не дёргался, добро пожаловать в нацистскую Латвию. Хватит рефлексий. Пора выживать. Пора бороться с нацизмом.

Любой бой без правил, говорил отец, и я отчаянно кусаю пахнущий селёдкой вздувшийся эрегирующий шланг, а тяжеленный опавший ветвяк на земле уже давно в поле зрения. Бандитская хватка на мне вздрагивает, а я уже всё знаю, что будет дальше: очередное 9 мая, что же ещё. Их лица белеют, они кидаются на меня, а самое лучшее, если лежишь на земле, это ударить в пах, в колено, а проще всего в голень, во, получается, а потом перевернуться и бросить песок или щебень в ближайшую морду. О! Вижу. Плюс каменюка! Хватаю её с земли и кидаю в повернувшуюся спину, а выходит в голову, класс! В собственной голове шумит кровь. Челу с покусанным членом тыкаю ветвяком между ног, и того осеняет: он, подпрыгнув от боли, разворачивается в воздухе и припускается прочь вприпрыжку за остальными.

Подбираю грозивший мне нож-выкидушку и слежу за перемещениями врагов.

– Псих! – кричат те с безопасного расстояния, оборачиваясь, переходя с бега на шаг. Главное не ссать. Если бы я сейчас, к примеру, побежал, они бы тут же оборзели, догнали и пизды наваляли. Скребёт сожалением: жаль только, что они прихватили мой мобильный.

Спины агрессоров вдалеке иногда мелькают в голубоватом влажном воздухе за пригорками и за лёгкой весенней листвой как кустов, так и отцветающих фруктовых деревьев. Гляжу на их резак в своей руке, щупаю. Типа, обменялись. Да нах мне их резак, говно, оно столько, сколько мобила, и близко не стоит.

Голова гудит, суки, двинуть успели. Спасибо папе, он учил не никогда не сдаваться, а тут какие-то его порочащие сны про меня с ним враги наслали, что за враги, да ведь не секрет, что кругом враги у нас, русских. Какого хрена я здесь делаю, на заброшенных огородах? Оглядываюсь по сторонам. Рядом рижская железнодорожная станция Торнякалнс. Похоже, я иду в парк «Аркадия». Но зачем?..

А иду я на встречу с сыщиком уголовной полиции. И по дороге к нему на меня нападают преступники, ха-ха, жестокая ирония судьбы.

На грязи валяется газета. Да это моя. Я держал её в руке. Под ногтем левой руки застрял клочок бумажки. Вот суки. Подбираю: «Кто ответит за погромы?» И фото, взятое из времён холокоста, и спич, что нацисты тоже начинали с убийств отличных от себя. Да! Вспоминаю.

Детектив готов поделиться очередной порцией инфы о серии убийств в Риге. Приканчивают мужчин нетрадиционной ориентации. Гомосеков, то бишь. Педерастов. Где ещё такое возможно?.. В этой стране возможно любое говно, не сомневайся. Хит сезона, одних убивают, а другие смотрят в телевизор и радуются, добро пожаловать в холокост на уютных уличках Риги, Юрмалы, Сигулды, далее везде. Меня торкает: странное совпадение, что несчастные жертвы, геи, то бишь какие-то пидоры, сейчас как раз на меня и напали. В таком случае, может, и хорошо, что их убивают? Но современному журналисту трендовой газеты в стране Евросоюза так не то что говорить, но и думать не стоит… Да не, думать стоит, потому что я не настоящий либерал, не настоящий журналист, я вообще ненастоящий, нет у меня схем в голове, никаких, идите нахуй со своими прокрустовыми ложами социальных ролей.

Для социальной роли журналиста лучший тренд: «Геи – тоже люди, чего же их тогда убивают?» Во. Как профессиональная маска – годится.

Солнца лучики падают с неба, я пешочком двигаюсь себе на стрелку с ментом, изнутри вдруг ожигает недавнее унижение, но я не мазохист, поэтому вместо обиды освежу-ка я память чем-нибудь полезным. Для моего ремесла, в рот его так, древнейшего.

В Латвии на протяжении последнего времени геев находят мёртвыми, зарезанными, пристреленными – а убийц найти не могут. Счёт уже идёт на… ну, не на десятки, поменьше. Многие геи просто пропали и остаются под вопросом. А многих убитых, полагаю, ещё и не хватились, при свободном, а чего врать, беспорядочном образе жизни. Так что с десяток человек точно укокошили. Я даже думаю, что реально пришито минимум пятнадцать человек. Топовая тема, тем более, что открыл её хороший журналист, пускай и с массой психических комплексов, впрочем, что касается комплекса неполноценности, то он свойствен всей этой стране. По слухам, латвийского президента, министра внутренних дел и главу комиссии Сейма уже вызывали на ковёр в американское посольство: «Вы только смотрите, чтобы в дело не вступило творчество масс и самодеятельность трудящихся, и геев не начали мочить на улицах в открытую, чай, не июль 1941 года». А те: «Да вы что! Да мы же интеллигентный народ! Да чтоб такое!» В этом месте американцы, не скрываясь, посмеялись.

Разведка амерам уже доложила, что на подопытной территории в каждом, не в каждом, но в массе народа поднял голову Ктулху, а ему пох, что мы хотим быть европейские, белые и пушистые. Ну, все эти мантры, Латвия – часть цивилизованного мира, ЕС – семья братских народов, НАТО – голубь мира. В красивейшей и всёй такой гуманной стране, столько натерпевшейся от красного дракона, и которая как никакая другая пропитана вековой болью, эмпатией и состраданием к ближнему, вдруг бац! – и гомосексуалистов мочат: одного, другого, третьего, десятого, а остальные смотрят и хлопают в ладоши, и это уже не случайность – система.

Люди не то что недовольны – а открыто радуются. Конечно, письма этих трудящихся не опубликуют продажные СМИ, но и в городском общественном транспорте, и в парке, и в электричке только и разговора на обоих языках: «Слышали? Гомосеков стали мочить! Вот же здорово!» На интернет-порталах, на «Делфи» и в «Твнете», запретили комментировать статьи на означенную тему, но поздно, тем более что больные журнационалисты уже успели издать радостные повизгивания в пользу убийств на страницах топовых латышских СМИ. Имиджу Латвии в мире каюк, потоку туристов – кранты, американское посольство уже выпустило предостережение своим туристам от посещения гомофобной псевдодемократии… Хотя мне, по большому счёту, хоть пропади эта страна 404 пропадом вместе со всеми своими гомосеками… Но тема жареная.

«Будем бить в набат и призывать милость к незаслуженно преследуемым поборникам личной свободы!» – пафоснула либеральная часть руководства газеты, где я работаю. И как добавили тут же начальники-консерваторы: «Главное, не сорваться и не назвать их публично в газете извращенцами».

Итак? Куда ж нам плыть? Where is my mind, типа? Теперь, несмотря на это нелепое нападение, остаётся встретиться с ньюсмейкером, чтобы продолжать защищать невинных жертв гомофобии. Вчера, когда я, Ваня Кромешников, ужинал и выпивал с коллегами в редакционном кафе, в очередной раз к нам заявился этот мент-дылда, латвийский сыщик-полицай с украинской фамилией, и вначале поломавшись для блезира типа не пью потом тоже как следует накатил. Но тайны не выдал. У меня такое чувство, что мой добрый гений с кобурой под мышкой не только ловко маскируется в гражданскую одежду, но и, как принято у ментов, при этом ещё и схемачит. Иначе с какого бы хрена он стал выходить на контакт с журналистом? В чём его интерес? В малехонькой, меньше двух миллионов жителей, Латвии таких, как этот хохол, специалистов полицейского розыска ну, может быть, сотня, однако все они сидят на попе ровно и в редакции не лезут.

Странная история! Впрочем, есть в Риге один такой кент, а у кента есть такой талант, именно что попадать в дикие истории.

Я – Иван Кромешников, и я часто наблюдаю себя со стороны и говорю о себе в третьем лице. Полагаю, что Иван Кромешников психически нездоров, будучи социально неадаптированным подпольным человеком, но таков уж мой обычай. И чего-то ещё беспокоит. А, вот. Если буду писать роман, то ни в коем случае нельзя указывать, как Ваня Кромешников пидораса укусил за хуй. Раз укусил, значит, в рот брал. В этой стране любой лощёный и либеральный и самый что ни на есть прозападный интеллигент, когда поддаст, то, оглядевшись, нет ли рядом американских или европейских спонсоров, в курилке или в туалете тебе по сему случаю скажет, пьяно рыгнув: «Ну ты и петух». А ты ему в морду, в морду, в морду, и тем же рылом, да об умывальник.

Мимоходом прохожу по старому кладбищу с надписями по-немецки и латышски на черных надгробиях: «Какие страшные оброки смерть собирает от людей!» Но резонанса не возникает, ибо вокруг нет ничего ужасного. Парк города Риги, лето под прозрачной листвой. Ваня, то есть я, стоит, упёршись чем-то там… а, взглядом, в поток падающего ручья из Мариинского пруда. Запущенное и зарастающее тиной окружающее называется парком «Аркадия», каковое слово обозначает идиллию и обалденный рай, то есть как всегда в этой стране ложь, пиздёж, провокация и ни грамма правды. Голова кружится. От приключений и снов я и так подустал, а мне ещё предстоит встреча пускай и с полезным, и прославившим меня, но – неприятным чудаковатым ментом. Впрочем, общение со лгунами, которые тебя используют в своих целях, и есть главная профессиональная обязанность журналиста.

– Сталин с нами! – автоматически произносят чьи-то губы и язык. Становится легче. Оглядываюсь. Никого вокруг. Только я. Так в тяжёлых ситуациях говорил отец, которого я видел во сне сегодня ночью, и давнишний бред включается снова.

На миг кажется, что батя в моём сне убил не дауна, но меня самого, Ваню, и там же и закопал, в грязи военного посёлка рядом с камвольным комбинатом, в отходах с серной кислотой… Однако в следующий миг ни с того, ни с сего колет чувство вины, что отец не просто убийца, но ещё и педераст, только что за ребёнок был его жертвой, никак не могу вспомнить. А не сон ли то просто?.. Ну их всех нахуй. То на меня влияет окружающая пидорасина-гомосятина. Жить среди козлов и быть свободным от козлиных мыслей в голове нельзя. Я же, готовясь мысленно к стрелке по теме убийств рижских гомосексуалистов, перед сном долго думал, вот что-то подобное и приснилось… А потом уже в реале эти самые невинные жертвы общества на меня только что внезапно безо всяких причин напали… Впрочем, живя в этой стране, я не удивлён. Здесь ничто не является настолько хорошим, как оно о себе презентует внешнему миру. Звучит оклик:

– Привет!

Я – около Мариинского пруда; кто это со мной или не со мной здоровается? А, тот самый искомый мент, на встречу с которым я двигаю. Пугающая деталь: он стоит над берегом в окружении всех троих пидорасов, которые хотели меня изнасиловать.

Одетый по гражданке мент угрожающе разводит руки и говорит:

– Сейчас мы тебя здесь замочим, убьём и закопаем. Я ведь тоже гомик.

Отчаянно нащупываю в кармане нож, который подобрал вслед за улепётывающими извращенцами.

Деградация и мерзость запустения

Лица деловиты, как у пассажиров в воющей ночью и вонючей электричке. А тут птички, солнце, день, вода, парк и зелень. И морды.

– Привет, Яков, – откликаюсь, не думая ни что сказать, ни что сделать, само несёт, и меня несёт: – Как у тебя фамилия-то была?

– Ну и ну, ты забыл, кто сделал тебя знаменитым… Яксуменко, – улыбается высокий, большой полицейский, объясняя по-украински свою фамилию, чтобы было легче запомнить: – Як сумел, так сумел: Як-суме-нко.

Внимательно следя, как я выдёргиваю из кармана руку для рукопожатия, он протягивает свою: мягкую, доброжелательную – и заявляет:

– Робята на тебя напали. Они просят у тебя прощения.

Не отводя от меня глаз, добавляет:

– Они готовы стать на колени! – улыбается.

– Пусть лучше отдадут мой мобильный телефон, – хмуро соглашается Иван Кромешников, то есть я, наблюдая, как те покорно передают телефон из рук в руки, и тот доходит до меня.

– Они мои друзья, – простодушно взглядывает в глаза большой хохол, а я в ответ возвращаю гоп-компании их нож-выкидуху. – Они тебе кое-что расскажут. Может, пригодится. Для газетной статьи.

Интересно, а что у них с отцами? Как эти геи стали геями?

– У них тут ролевые игры, – невинно объясняет Яков. – Они тебя приняли за своего.

– Игры? В изнасилование и убийство?

– В изнасилование без убийства, – вежливо улыбается один из агрессоров.

Отставим в сторону личные чувства. Подумаем о работе. Пускай их стремаются. Это их проблема, что они чего-то ссат. Это мне нужно бояться. Но я же не ссу. В напряженном молчании нейтрально и наивно задвигаю:

– Уже убито несколько человек ваших собратьев. Вы с ними были знакомы?

Кто-то был, кто-то не был, живые и мёртвые ходили в рижский клуб секс-меньшинств «Болото», вот и всё, что их объединяло.

– Какие будут версии?

Наперебой кричат:

– Виновата Россия!

И разъясняют:

– Они же, россияне, не любят геев. Это их государственная политика.

– Вот, они и прислали диверсионный отряд.

– Россия хочет нас скомпрометировать в глазах Европы и Запада.

ЧСВ – чувство собственного величия, вся эта страна такая дутая и много возомнившая о себе жаба, которую через соломинку надули западные партнёры, мелькает в голове, а собеседники продолжают:

– Чтобы нас исключили из ЕС и НАТО.

– Чтобы Рашка тогда могла нас пожрать.

У людей на плечах вместо головы телевизор. In Latvija, то есть в Латвидже, такое нормально, мы же равняемся на США, а тогда разве можно иначе?.. А, может, с геями провели воспитательный урок сотрудники латвийских спецслужб, чтобы через прессу, то есть через меня, лягнуть большого соседа? Не, это уже я параною.

Возражаю безразлично:

– Как будто у России дел больше нет.

Но их не убедишь:

– Вредить другим, это в природе русских и прямая обязанность России. Россия только тем и занимается, что говнит: украинцам, прибалтам, грузинам, полякам и вообще всем, до кого только может дотянуться, – собеседники привычно повторяют нарративы СМИ. Приглядываюсь. Двое геев-латышей говорят, что виновата Россия. А русский гей только скептически ухмыляется. Его коснулась волосатая рука Москвы, дотянувшись через телевизор или монитор.

Из уже убитых национальный расклад был другой: русских человек восемь, латыши – остальные, хотя, по-моему, в численной пропорции удельный вес геев больше именно среди латышской части населения: тут и вопрос моды, и желание равняться на Запад, что для латышей более свойственно. Опять-таки, латыши более раскованны в сексе, как один продавец в секс-шопе делился со мной наблюдениями, мол, поцреоты заглядывают. выбирают, спрашивают, покупают дилдо и всякие шарики гораздо чаще, потому что меньше стесняются. Но, блядь, мне же надо пробить народ на жалость и разговорить, поэтому постным голосом – стараюсь, чтобы он дрожал от сострадания – заявляю:

– Ваших собратьев, ваших единомышленников, убивают, душат, застреливают, сжигают их трупы. А ведь они тоже были люди!

Один кашляет и просит у своего товарища сигарету, остальные явно скучают. Полицай бьёт по плечу одного, другого. Глядит на меня. Как бы намекает. Не знаю, о чём. Да и ладно. Захочет, сам скажет. Мне надо работать. Отключаю мыслительный аппарат и спрашиваю то, что интересно самому:

– А вы боитесь? Что вам тоже могут свернуть башку?

Геи пожимают плечами. Кидаю:

– Понятно. Человек всегда надеется, что его лично рок обойдёт стороной.

– Да нет, – возражает кто-то. Тоже понятно, почему возражает, и вслух оглашаю:

– Закомплексованные люди часто не соглашаются просто потому, что они закомплексованные люди, – однако меня не слышат, в моих словах слышат другое. Кто-то восклицает:

– Точно! Люди так жестоки. Закомплексованные скоты. Никто нас не жалеет!

– Мы людям нахуй не нужны, – усмехается кто-то, но его двусмысленности не поддерживают.

– Да люди просто охуели, – ценности комьюнити подхватывает другой и сплёвывает в сторону, и ему показывают большой палец вверх: мол, молодец.

– Их самих, этих натуралов, надо так же убивать, – ляпает кто-то, выдыхая сигаретный дым, но его дёргают за рукав, комментируя:

– Это он пошутил, – и парень улыбается, как щенок, в знак согласия. Куда делась их агрессия, они же недавно меня били, хорошо. что в итоге их побил я, ох, широк человек, вот я кое-кого и сузил.

Похоже, удалось закинуть правильные акценты. Геи подсаживаются на волну жалости к себе. Кто-то восклицает:

– Хожу, оглядываюсь…

– Соседа боюсь, он гомофоб и хам… Но я его всю дорогу боюсь, все эти годы, как стал геем, ещё до серийных убийств в городе и стране…

– Коллеги по работе говорят: «Смотри, не стань следующим жмуриком».

– Меня коллега подвозит домой с работы на своей машине. Иногда… Не знаю, почему… Сколько раз подвозил?.. Только пару раз. Только меня ли?. Не только меня, но и какую-то девушку… Девушку, может, и чтобы трахнуть… Но меня… это чтобы меня в дороге не убили!

Про девушку опустим, остальное покатит. Главное нагнетать. Эмоция! Побольше эмоций! Страх смерти! Побольше страха смерти! Что за идиоты потребляют прессу вместо того, чтобы жить собственной жизнью? Пресса расслабляет. Лишает мотивации. Своего голоса. Собственных мыслей. Впрочем, в этой стране всякий труд типа почётен. Это не моя проблема. Мне платят за то, чтобы я превращал людей в зомби, а в бога я не верю, да-да, именно, так, с маленькой буквы, про «Бога» пусть вам расскажет табачный патриарх, не забудьте включить зомбоящик, дайте заработать коллегам. А мне уже и так хватит. Статья почти готова, осталось написать. Это только в книжках журналисты проводят собственное расследование и раскрывают преступления. В жизни средства массовой информации в девяноста девяти случаях из ста подбирают секонд-хенд и придумывают, как его оформить под свежачок. Прощаюсь с геями. Они разворачиваются и уходят.

– Извини, – один оборачивается и просит прощения за всех. – За сегодняшнее.

– Бог простит, – двусмысленно отвечаю. Да. Какой я добрый. А ведь мог бы и укатать за решётку.

Со стороны извращенцев попытка изнасилования плюс грабёж телефона: судьи могли упрятать того, которого я за хуй укусил, года на три за грабёж. Не совсем правильно поступаю с точки зрения морали, а то ведь они не остановятся, меня не изнасиловали и не ограбили, так изнасилуют и ограбят кого-нибудь другого, но я аморальный циник, мне похуй, я не спешу спасать всё человечество, мне бы самому репортаж написать, ньюсмейкера сохранить, а для этого не замай его информаторов, мне бы день простоять да ночь продержаться. Да и куда нахуй бороться за справедливость. Свидетелей нет. Есть ли в парке видеокамеры? Не видел, но, может, и есть. Без заявления всё равно ничего не будет, а я заявлять не собираюсь. В этой стране царит культ взаимного неуважения, пофигизма и наплевательства друг на друга. Вот и я туда же. Я же, подписывая паспорт гражданина ЛР, давал клятву интегрироваться в местное общество, вот я в него и интегрируюсь. Как-то я слишком негативно рассуждаю, а ведь надо жить с позитивной мотивацией. О. Придумал позитивную мотивацию. Надо думать о коллегах и родной фирме. Ну, как бы я стал вредить либеральному тренду газеты, пакуя её подзащитных в тюрьму, народ бы стал думать, что все геи такие, а это ж (я надеюсь) не так, смайл.

Бери больше, кидай дальше, пока летит, отдыхай.

– Чао, Яков, пока, – прощаюсь с ментом и разворачиваюсь. Если приду в редакцию минут через сорок, то вполне ОК.

Иду и любуюсь, наслаждаюсь мерзостью запустения парка. Гиблое поприще испокон. Ещё с советского времени здесь собиралось всякое отребье, которого хлебом не корми, а дай напасть на случайного прохожего и ограбить. Сейчас, правда, стало поспокойнее. Активные и головастые люди из этой юдоли печали свалили, и теперь свои бизнес-проекты и гоп-стопы реализуют на просторах Англии, Ирландии, Германии, Скандинавии и прочего европейского экономического пространства, невидимая и справедливая рука рынка направила их пограбить зажиточных бюргеров. А нам что? Меньше народа, больше кислорода. У нас зеленым-зелено и водичка плещет в искусственном водопадике. Природа, прикидывающаяся дикой. Лживый парк «Аркадия», да. Эта страна…

Тут меня хлопают сзади по плечу:

– Стой! Кошелёк или жизнь!

Убить раба. В себе. Или не в себе

Гей, что тыкал мне членом в зубы, стоит с одной рукой в кармане и улыбается. В кармане-то небось тот самый нож-выкидуха. Это он снова кричит:

– Стой! Кошелёк или жизнь!

– Что за дела? – откликаюсь. – Ну и юмор.

Мой визави бросается вперёд и падает на колени. Ползёт на них. Хватает за руку и целует. В голову приходит привычный русский троллинг из перебранок между двумя общинами: «Да вы всегда под кем-нибудь были на протяжении веков, вот и опять на колени встать потянуло», – а будь и он тоже русским, можно было бы вякнуть про нацию рабов, но дело не в том. Это личное.

– Прости, – молвит он с латышским акцентом. – Я не хотел. Я был вынужден.

– Что за театр?

Мой вопрос повисает в воздухе. Пресмыкающийся, похоже, не слышит. Мне его способ самоутверждения активно не нравится.

– Где твой нож? Отдай мне его. А то боюсь, – обращаюсь.

Рука протягивает нож-выкидуху. Неудобно показаться трусом, и я неожиданно для себя вдруг отказываюсь от ножа:

– Да ладно. Не надо.

Гей благодарно прячет оружие:

– Я тебя люблю.

Час от часу не легче.

Пытаюсь его поднять с колен. Тяну вверх, но он не хочет и в своём самоуничижении очень уверен.

Может, приобнять его за плечи? Так его поднять было бы легче, только не подумал бы он чего лишнего. Тот, однако, клянётся:

– Я к тебе очень хорошо отношусь, и я не сделаю тебе вреда.

Ладно. Была не была. Тяну вверх, приобняв, и он, действительно, встаёт.

– Гунтарс, – протягивает руку.

О том, что латышские имена очень красивы, я читал где-то в продажной прессе. Язык без костей, а клавиатура без совести. Многие же вообще пишут, как это здорово, когда в Латвии перестанет звучать русский язык, а президент Вайра Вике-Фрейберга официально заявила, что в Латвии слишком много русских. Бумага, или там экран телевизора или компьютерного монитора, всё стерпят. Но про красоту. Для кого-то, очевидно, эстетически значимо наблюдение за чужой смертью под классическую музыку, как люди гибли в газовых камерах или как ИГИЛ1 медленно убивает свои жертвы. Всегда такое дерьмо выключаю вместе со всей вкладкой при малейшем намёке, если попадаю на него на просторах интернета. Смотреть на то, как люди ходят в туалет, тоже не увлекает. Да и как животные гадят, как-то не вызывает желания лицезреть. Знаю, что многих латышские имена из-за навязывания сверху государственного языка не обольщают экзотикой, но раздражают. Я по поводу латышскости тоже восторга не испытываю. Они не любят нас, мы не любим их. Чего хорошего, когда к тебе навязываются? Государство прям как этот нетрадиционал, вот кто живой символ национальной идеи. Мы садимся с моим неожиданным поклонником на скамейке.

– Будешь? – достаёт он из сумки, что при нём, бутылку алкоголя.

Отрицательно мотаю головой, лукавя:

– Не пью.

– Я недавно шёл ночью по Юрмале мимо кладбища, – прихлёбывает он, – и увидел самого сатану.

– Да ну, – отвечаю.

– Иду, думаю о мертвецах, о том, что все сдохнем. Кажется, что мёртвые меня слышат. Отгоняю эти образы. А вокруг темно, и – не души. Страна вымирает, народу становится всё меньше, так что не удивительно. Фонари жёлтые сверху светят. За кладбищенской оградой чудится чёрная мать сыра-земля с прорвой могил. Листья чернят желтые лучи латерн, как это будет, светильников, во, тех самых жёлтых фонарей. А в душе черви копошатся.

До сих пор я думал, что псих – это я. Но я, похоже, ошибался. Собеседник продолжает:

– Есть или нет тот свет? Существует ли дьявол? Иду, храбрюсь, но эти сомнения мне вконец недоели, и, чтобы с ними порешить, думаю: «Если он существует, то пусть даст мне знак. Сатана! Ты есть?» И тут откуда ни возьмись я слышу: «Да-да-да». Меня как кипятком за шиворот ошпарили. Медленно оборачиваюсь, и вижу…

Собеседник увлеченно и долго отхлёбывает из бутылки, потом кряхтит, смотрит в небо.

– И чего? – прерываю его занятие.

– За мной следом идёт большой чёрный пёс, – и Гунтис, Гунарс или как его там, заглядывает мне в глаза. – Бродяга идёт и хромает. И лапы с когтями по асфальту цокают «да-да-да».

Его история меня не трогает, но разговор поддерживаю:

– Да-да-да, – отвечаю, – так бывает. Сатана хром, и он именно в образе собаки и являлся Фаусту. Как чёрный пудель.

– Да какой пудель! – визжит новоявленный приятель. – Это собака Баскервилей!

Опять заглядывает в глаза и заливисто смеётся:

– Ну, как? Напугал я тебя?

– Мне всё равно, – отвечаю. – До лампы. До фонаря. До латерны.

– Ты надо мной издеваешься! – вдруг взвивается собеседник. – «Латерна»? Ты меня передразниваешь!

Его рука вылезает из кармана, а в руке – тот самый сегодняшний нож.

– У меня и в мыслях не было издеваться, – стараюсь оставаться спокойным и не смотреть на сталь. – Что ты, что ты.

Однако интонации у меня помимо моей воли ироничные.

– Ха-ха-ха! – опять смеётся визави.

Молчу.

– Ты на меня не обиделся? А? – и он меня хлопает по плечу.

– Да немного, – отвечаю. – Интересно было бы посмотреть на человека, которого не обижают попытки изнасилования.

– Как ты стоял на коленях, а? – он меня толкает плечом. – Укусил меня! Мастер!

– Когда жить захочешь, ещё и не на то пойдёшь, – реагирую. Не развиваю темы, как я им дал пизды. Зачем.

– Слушай, а теперь по чесноку, – и он опять хлещет алкоголь, запрокинув голову, и снова смотрит мне в зрачки, так что становится страшно. Его зрачки большие. Потом ясно и чётко произносит:

– Неужели же ты не хотел бы, чтобы на тебя напали и тебя изнасиловали?

– Мне нечего сказать.

Визави опять повторяет:

– Неужели ты не хотел бы? Чтобы тебя изнасиловали? Может, понарошку, но изнасиловали бы?

– Нет, – говорю. – И понарошку не хотел бы.

– Значит, ты не знаешь?

– Нет, – отвечаю. – Не знаю. Знаю только, что мне этих шуток и даром не надо.

– Парк «Аркадия» – место наших ролевых игр. У тебя вид был такой гейский. Или мне показалось, что ты из тех, которые сюда приходят, чтобы стать геями. Пройти посвящение. Хотят, чтобы их понарошку, но изнасиловали бы. Есть среди нас и такие. А у тебя в левой руке была газета. Это условный знак.

– Нет, – говорю.

– Что нет?

– В левой руке не могла быть. Левая у меня болит. От работы на компе, – привычно вру. – Так что в левой я временно ничего не ношу. Запястье. Вот здесь. Суставы.

– Ты? – Гунтарс смотрит мне в глаза с непонятным посылом. – А ты знаешь, что я тебя люблю? Я в тебя влюбился! Ты знаешь?

– Я очень рад, – говорю, – но, братан, это не для меня.

– Что не для тебя?

– Я гетеросексуален. Я не гей.

– Ах, ты не гей, – разочарованно трёт голову Гунтарс. – Лучше бы ты был гей. Но почему, почему?

Молчу.

– А давай мы с тобой будем дружить!

Молчу.

– А давай мы с тобой будем встречаться!

Молчу. И мы оба знаем что-то, что не можем выговорить в слове. Что-то особенное, что произойдёт.

– А-а! – вдруг воет он. – Я-а! Я хочу тебя! Ты меня растоптал! Ты меня растопил! Раскочегарил! Я видел блики солнца у тебя на голове. Я-а!

Вопреки выражаемой в словах радости, он бьёт меня наотмашь ладонью, удар приходится по уху, от неожиданности сваливаюсь со скамейки. Я отпихиваюсь и задыхаюсь.

Надо мной, моим лицом, зависает вначале чужое туловище, потом лицо, а потом, когда я его пихаю локтем, то и нож.

– Ты меня ударил в больное место! В лицо! – визжит гей.

Он сел мне на живот и на грудь, здоровый лось, и меня давит. И ещё и лезвием перед лицом водит. Физическим усилием стараюсь чужие руки от себя отодвинуть. Человек совсем двинут. Ненормальный. Чувствую вонь телесного пота и с ним мгновение слабины недруга, ловлю дрожь волны, – и отпихиваю неадеквата. А вот нифига. Не падает. Так и цепляется за меня. Хотя хватку ослабил. Как-то он странно боком повернут. Обхватил меня руками, и при этом в одной у него сумка. Похоже, он потянулся или, скорее, только подумал потянуться за бутылкой, что его и подвело в нашей сцепке. Ну, не идиот? Толкаю его коленом в пах или куда-то туда и пинаю по голени. Правил же нет. Отец был прав. В бою есть только тяга к победе, вырастающая из всей твоей судьбы, и никакой морали. Я был очень мал, когда он умер, но в школу ходил…

– Шмяк!

Похоже, мысли об отце принесли мне удачу.

Нож супостата вторкивается в землю, значит, выронил. А я продолжаю свои коварные манипуляции. Может, глаза ему выдавить? А потом сказать, что так и было. Он дышит, как слон. Не отпускает хватки. Заколебал ты! Двигаю ногой в мягкое, не видя, куда. Мой соперник воет, похоже, я ему сделал больно, ничего не поделаешь, я люблю делать больно, поэтому и работаю журналистом. Чувствую через брюки его эрегированный член и не успеваю подумать, как мне противно. Гунтарс изворачивается, хватает из земли финку. И всё-то у них Россия виновата, – вдруг почему-то вспоминаются недавние версии об убийстве геев. Я, наверное, тоже для Гунтиса виноват, что не поддаюсь.

Чувствую чужую руку у себя в паху, и зверею, кусаю за ухо, но тот успевает увернуться, однако падаю на него телом, и вонючий зомби тоже медленно падает. Что называется, переходим в партер. Он опять целит ножом, достал уже играться с холодным оружием, крепко держу недруга с яростью за запястье, делаю лёгкое автоматическое движение из недр психомоторной памяти, и нож мягко и тихо переходит в мои руки. «Молодец. Всё правильно сделал. Вывернись и ударь», – звучит в голове родной голос. Хватаю нож покрепче за рукоятку и направляю на врага: хочу пригрозить и успокоить. Как меня учил отец: если из вас с вашим соперником кому-то нужно умереть, то пусть это будет соперник. Вдруг получаю удар в солнечное сплетение, и рефлекторно двигаю ножом вперёд, не видя, куда, мимо маячащих рук противника.

Нож входит во что-то и проходит, как в масло. Что за такая точка бифуркации?.. Может, просто одежда? Или сумка?

Финита ла комедия: чел хватается рукой за шею и уже не играет. Он хрипит, выпучив зенки. Из-под пальцев на шее пробивается предательский алый ключик. Всё наглее хлещет кровавый родник. Сонная артерия. Кровь на мне. А я ещё отца осуждал. Впрочем, то был сон. Яркая красная капля за каплей, описав дугу, падают на весенне-летнюю землю под сенью теней и солнца. Парень выгибается дугой, отбросив ногой бутылку, падает и сучит ногами. Жидкость из бутылочного горлышка тоже льётся. Надо бы оказать первую помощь. Как бы. Разве нет? Хрипит, зубы скалит, пальцами перебирает на пробитой шее. Зажать артерию. Ещё и железом воняет. Непонятный звук. Или мне показалось? Сзади выстрел. Точно. Но в меня не попали. Оборачиваюсь. К нам на горку бежит тот самый новоявленный дружок-полицейский между деревьями, скамейками, по земле. Яков, как его там. Поспешает на помощь. Кому только?

Подбегает и на меня не кидается. Наручники не одевает. Уже хорошо.

– Сам-то живой? Ещё тот псих! Он на всех бросается. Сексуально повернутый на садомазо имбецил! – выкрикивает полицай с красно-белым лицом. А. Белые, это белки глаз.

– Надо бы оказать первую помощь, – говорю.

– Надо, – соглашается Яков, и звонит по телефону в «Скорую помощь».

Отрывает рукав у рубашки дергающего ногами Гунтарса и пытается зажать всё тише фонтанирующую кровь из шеи. Тело раненого изгибается в конвульсиях.

Яков плюётся:

– Тьфу, ничего не выходит. Только испачкался, – смотрит на свои брюки. – Салфетки есть?

Даю пачку карманных носовых платков.

– Вот спасибо, – широко улыбается Яков.

Гунтарс ещё дёргает ногами и затихает.

– Всё, откинулся… – говорит кто-то из нас двоих при виде хладеющего тела.

– Похоже, первый подозреваемый в убийстве геев у нас есть, – и Яков торжествующе тыкает в меня пальцем.

Полицейским всё равно, кто станет их жертвой

«Скорая помощь», приехав, констатирует, что вместе с сонной артерией повреждена и яремная вена, а это значит exitus letalis. Парамедики укладывают тело на носилки под вращающийся сигнал «SOS» на крыше машины. Качается мёртвая рука. Как бы в тюрьму не загреметь. Пятна крови на ботинках и одежде, стирай теперь. Хорошо, хоть сны на фоне подобной реальности окончательно доказывают свой дебилизм. Я живу издевательски насыщенной и полной жизнью.

– Поехали, – дёргает за рукав Яков. – Возьмём с тебя показания.

Чёрная полоса, а потом белая. Открыл с Яковом эту тему убийств голубых, и она меня начала в ответ настигать. Ха. Ха. Смеяться не хочется.

В Госполиции меня радуют: я не превысил пределы необходимой обороны. Следователь обещает, что уголовный процесс против меня скоро закроют. Скажи ещё спасибо, что живой, думаю я, оказавшись на свободе в полицейском дворе под открытым небом среди обступающих огромных стеклянных стен и окон.

– Гунтарс доигрался в письки-жопки, – заявляет Яков друзьям-полицейским с сигаретами в зубах под их дружный гогот.

– Идиотище, – мрачно замечает один, а другой добавляет:

– Бросаться на людей с ножом было явно плохой, я бы даже сказал, пидарастической идеей.

– Если это можно назвать идеей.

– Идеей-фикс.

– Поц был конкретно двинут.

– Он сам искал своей смерти.

– Модный чувак!.. Эмо-культура!..

– Что говорить, герой.

– В гробу со свечкой в сжатых пальцах.

– Не хотел жить.

– Вот и не живёт. Добился своей цели.

– Типичный…

– Гражданин Латвии.

– Да, Латвия – история успеха.

– А он – настоящий латвиец, гей и человек успеха. Успешнейший из сограждан. Достиг цели быстрее всех в Латвии!

– Га-га-га!

– Латвийская мечта сбывается! Выпендриваться на всех для того, чтобы в итоге довыпендриваться и сдохнуть с перерезанным горлом.

– Хоть бы эти пидоры в правительстве и сейме так же друг дружку поубивали! – кидает неизвестный полицай под одобрение остальных:

– Дай пять!

Типа, мертвец, значит, неудачник. Интересно, что бы они балакали, если бы убитым оказался не Гунтарс, а я?.. Что-нибудь вроде: «Гнилой репортёришка, так хотел стать знаменитым, дорисковался. И надо ему было с этим безумным монстром пускаться в дискуссию. Не видно разве, что рядом с тобой сидит безмозглый кровожадный идиот, который на тебя уже один раз напал сразу же при первом знакомстве. Первый звоночек журналюжка проигнорировал. Ума нет, считай, калека. Точнее, покойник!..»

Всё это, конечно, хорошо. Полиция и цинизм – близнецы-братья. Но к чему был мой сон про отца-убийцу? Когда я и сам стал убийцей. Сон и отец одно. Откуда это? Да не суть. То был провидческий сон?

Полицейские мне жмут руку, прощаясь, и, с ехидной ухмылкой, подкалывают: «В камеру посылки приносить?»

Яков, поддерживая репутацию ньюсмейкера, благодетеля и друга, зовёт в кафе, мы входим в здание и идём многочисленными коридорами, заглядываем в какой-то ментовской кабинет: дым коромыслом, все по гражданке, нервные, пьяные и орут благим матом, хватают меня за руки и не пускают: «Выпей!» Опухшие лица, мозги, животы и грязные неприглаженные эмоции неудачников, ничего похожего на телевизионную романтику «Улицы разбитых фонарей». Вырываемся.

В ментовском кафе, среди уже других и – трезвых людей, но – с испитыми и депрессивными лицами, Яков угощает меня кофе и говорит, облокотясь на что-то там, на стойку, или на столик:

– Как тебе мои коллеги? – спрашивает он и сует что-то мне в карман. «Деньги?», – «Нет», – отвечает, – «презент», – а я ему на первый вопрос о моём впечатлении от его коллег говорю, что менты как менты, на морде уже и так написано: один сопьётся, другой уволится, третий пойдёт на повышение, таких 0,1%.

– А меня ты по какой категории числишь? Как я умру?

– Тебя убьют, – отвечаю, не задумываясь. – Это же класс, погибнуть в бою. Разве нет?

– Типа, как ты мочканул гея? Ха-ха. Навеяло?

Молчу, потому что мент невольно сравнил себя с геем, но тот перебивает мысли:

– А ты бы как хотел сам умереть?

– А я бы вообще не хотел умереть. Я не боец. Я скорее наблюдатель. Я бы хотел жить вечно.

– Разве есть вечная жизнь? – задаётся вопросом мент.

– Нет, – отвечаю.

– Зачем же ты желаешь невозможного? – не успокаивается собеседник.

– Когда я умру, то тогда кто-то так же, как я сейчас, будет смотреть на мир уже через свои собственные глаза, и этот процесс ничем не будет отличаться от моего. Не чувствую между мной и тем другим челом разницы.

Яксуменко, похоже, доволен шуткой, и наглым колющим взглядом мента из угрозыска молча разглядывает коллег, спины уходящих и лица приходящих. Мы сидим в пустеющем кафе полиции.

– Чем я удостоился такой чести, что ты поишь меня кофе? – отвлекаю его от глазения.

– А ты мне поможешь, – смотрит откровенно в глаза. – Тебе это выгодно. Так же, как и мне. Мне, может быть, не сейчас, но потом. В дальнейшем. Связи в журналистской среде нужны. Для пиара.

– То есть ты хотел бы заняться бизнесом… Как бы уйти из ментуры…

Мой собеседник молчит, будто не слышит.

– А бизнесом каким ты бы хотел заниматься? – продолжаю любопытствовать. – Детективное агентство? Как на Западе?

– Не, у нас они не выживаемы. Мы же не Запад. Замухрышная страна, где люди еле-еле душа в теле, да и закон никому нах не нужен, кроме волчьего, ибо: выживает сильнейший. На гонорары детектива у нас не проживёшь: нет клиентуры. Ну, кто будет платить детективу? Разве что идиот, а они как правило без денег. Допустим, я – частный детектив, озираюсь вокруг в поисках клиентов. Тогда, если ты честный фраер, то, значит, дурак и бедный, поэтому ты не мой клиент. А если ты богатый, то – негодяй, и тогда нах тебе детектив? Тебе легче купить полицейского с уже штатным оружием и государственной базой данных. Если понадобится, то полицай тебя и чистым нелегальным оружием обеспечит, и отмажет, если замочишь кого и при этом вляпаешься. Твоя крыша-мент тогда договорится с коллегами, которые тебе дело шьют, чтобы твоё дело закрыли. Или с криминалами добазарится, чтобы те не наезжали.

Мы снимаемся с насиженных мест и идём на выход.

– Бизнесом каким бы я хотел заняться, – он усмехается. – Если бизнесом, то серьёзным. Недвижимостью, например. Посредничеством в этой сфере. Землёй.

Яков продолжает, что хорошо бывает прихватить богатенького Буратино и отжать у него деньги или там собственность, дачу в Юрмале, магазин, бизнес, как бы, шутит, или не шутит.

Похоже, мне сегодня везёт на душевный стриптиз, думаю я, и невольно вспоминаю случайно убитого мной предыдущего стриптизёра.

– Когда будут похороны невинно убиенного? – меняю тему.

– Я тебе дам знать. Только я бы на твоём месте на них не совался. А то всякое может случиться. Гомосеки тебя убить не убьют, но…

– Но что?

– Но в попу поимеют.

Кто лучше, религия или Сталин

Я предчувствовал за несколько мигов до этого, что так и будет: шорох крыльев, и золотистый огонь, и звук вроде тонкого звона бьющихся тарелок. Это что за нахуй, что за аура. Я сплю, и знаю, что сплю.

Мы с моим визави стоим на опушке с поваленными деревьями, огромными, как поезда, словно где-то на экзотичном краю Земли. Но я гляжу наверх, не вижу неба и понимаю, что мы не здесь и не там.

Ангел-визави встаёт передо мной, как лист перед травой: жёлтый, печальный. Морщины на лице параллельны бороздам на крыльях, так что просится нагло спросить, как это он так запараллелился. Но не спрашиваю, потому что мне не хочется, чтобы ангел открывал рот, но он его всё-таки открывает и выговаривает моё имя:

– Иван!

– Странно, мы же до сих пор сообщались мыслями, – возражаю.

Ангел оставляет меня без ответа.

На невидимом проекторе перед нами прокручивается сцена, как несчастный покойник-гей открывает мне душу повествованием о чёрной собаке, а я вместо того, чтобы его морально поддержать, выбираю холодно-отстраненную и издевательскую манеру. Знание будущего абсолютно нам обоим доступно, и, тем не менее, я его, этого откровенца, убиваю. Ангел:

– Тебе надо, ты должен был, открыться этому несчастному гею, и рассказать обо мне, об ангеле, что ты меня видел, и поведать страдальцу о высших смыслах.

Мне не хочется слушать лабуду.

– И проявить смирение, когда на меня самого покушаются? – переспрашиваю.

Ангел – из средневековья, а я – из 21 века, и вместе нам не сойтись. Предвижу, что будет в этом сне дальше: древний ангел будет корить за убийство, а я возражать, что у меня своя правда – свобода; в конце он меня больно, по старинке, накажет, как оно и принято у рабовладельцев и феодалов, отдаст на пытки палачам-чертям, чтобы перед смертью помучить. Мне это всё нахрен не нужно, а потому я включаю в своём сне перемотку вперёд, и вижу мерещащийся рай. Люди под ласковым солнцем собирают в садах чудесные фрукты, трудятся на заводах у станков, солдаты отрабатывают в поле и на плацу упражнения под руководством строгих, но справедливых сержантов и командиров; краснозвёздные едут танки, и такие же в небе летят самолёты, и над всеми и за всеми стоит ласковый стареющий мужчина в белом мундире с усами, в галифе и сапогах.

– Сталин с нами! – шепчу, и краем глаза вижу, как чёртик откуда-то снизу и сбоку подсовывает мне газету с чёрными и завистливыми буквами разоблачений. Он пододвигает бумагу мне под ступни и касается голеней, желая выбить почву из-под ног. Я знаю, что надо молча терпеть провокатора, чтобы не создавать с ним единого измерения, но не могу, и кричу: «Пошёл нах!»

Картина рая исчезает, как смытая водой с гигантского стекла. Сильная боль в затылке. Это гад-ангел меня ударил.

Я хлопаю рефлекторно глазами. Затылок ноет. Вокруг в дневном свете огромных окон маячат вделанные в бетонный пол жёлтые пластиковые стулья: зал ожидания, я сижу на Рижском центральном вокзале, и какой-то плохо одетый мужчина пытается то ли вытащить из под моих ног свою сумку, а то ли снять с меня обувь, чтобы украсть. Из-за его операций я и ударился затылком о пластиковый стул, на котором сидел.

– Кыш! – кричу, и мужчина исчезает.

За гигантскими стеклянными окнами-стенами вокзала разминываются поезда.

Я встаю и потягиваюсь. Надо идти в редакцию. Странно, что мне никто не звонил. Хочу посмотреть на мобильный телефон, но его своровали. Ан, нет, вот он. Отключился. Или я его сам отрубил. Да, в ментуре мне же надо было его выключить.

Чёрные герберы

В редакции уже знают из информационных агентств о моих смертельных похождениях: Яков, очевидно, слил, нарабатывая связи в прессе. Мне кажется, что коллеги думают, будто я убил не случайно, но из умысла. Изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не начать оправдываться. Будь проклят комплекс вины.

Коллеги шутят: «Герой!» Им весело. Да и мне есть о чём писать: о геях-страдальцах и о себе, любимом, парадоксально пострадавшем от нападения жертвы нетолерантности. Я-то ещё сегодня думал, что писать о том, какие геи агрессивные, в нашей пролиберальной газете нельзя, но теперь, после того, как о моих похождениях растрезвонили информационные агентства, уже, оказывается, можно.

Сажусь за компьютер, отключаюсь от реальности, и меня вдруг тревожат… сны. Легко и просто проявляются в голове воспоминания: морщинистый жёлтый ангел из видения на вокзале, пригрезившееся ночью убийство в моём милом детстве, и качающаяся мёртвая рука гомосека. Все они на одной полке. Что меня более всего эмоционально задело? Болтающаяся рука, конечно: ведь, если не сдам текст вовремя, меня с говном смешают, а это такая эмоция! Поэтому начинаю писать с руки про нелёгкую судьбу латвийских геев. Заголовок? НЕОХОЛОКОСТ. Если надо кого-то оправдать, то оправдать можно любого, как два пальца об асфальт: вот же, общество их презирает и поставило вне закона, естественно, что они в этой сфере освоились и ведут себя соответственно беззаконно. А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб? Нет? Тогда сидите и не пиздите. Вот и они не могут, поэтому и доебались.

После работы выпиваю в кабачке с коллегами. Без затей. Становится тепло и хорошо. И лишь когда иду домой под чёрнотой ночного неба, понимаю, что мне страшно. Тянет что-то делать, чтобы не спать и не видеть мучительных снов.

Я у своего места жительства, пятиэтажки литовского проекта. Там квартира, записанная на меня и маму. То, что дало советское правительство отцу-офицеру, теперь самое ценное, что у нас есть. Мать сейчас в России. Она меня не любит. Она любит Россию.

Зайдя к себе и помывшись, снова одеваюсь и лечу вниз по ступенькам, вываливаюсь наружу и вступаю в черноту улицы, где звёзд нет. У нас Балтийское море в нескольких километрах, поэтому сыро и облачно. Некомфортно. То ли холодно, а то ли душно. Смотрю в небо, но становится жутко от безвидения и безысходности. Хочется спрятаться. Спуститься бы в свой подвал?.. Навести там порядок?.. Укрыться. Потому что меня сейчас геи или кто-то там придут убивать. Захотят направиться в квартиру, но тут-то они меня перед подъездом, где я сейчас стою, и схватят. Ныряю за дверь подвала и её за собой закрываю на ключ. В каждом лобане свои тараканы.

Не включая света и стараясь не шуметь, спускаюсь по подвальной лестнице. Оглядываюсь. Луна внимательно меня разглядывает через вентиляционные прорези на входной двери.

Вот и подвальчик собственной квартиры, пыльный и захламленный. Невольно размышляю о нашем пятиэтажном доме. Недавно какие-то люди, то ли бандиты, то ли полицейские, а то ли сотрудники спецслужб – даже не знаю, латвийских, российских или американских – взяли за грудки соседа со второго этажа и пригрозили выкинуть его с крыши, если он не перестанет блевать и ссать из окна на цветы перед входом. У этих ребят здесь живёт какая-то краля. Потом под утро часов в пять они ещё стреляли из пистолета по пьяни с балкона во тьму просто так, для веселья, весь дом с окружающими многоэтажками слышали их гогот и грохот. Но жаловаться никто не жаловался, все понимают, в каком государстве мы живём, здесь тебя, как таракана, растопчут сапогом, убьют и не заметят.

У нас под окнами цветы не простые, но чёрно-белые герберы, которые никто не решается трогать, чтобы не огрести пизды от друзей девушки Джеймса Бонда, которая эти цветы посадила. Сосед с пятого этажа сорвал, а потом его нашли на берегу реки Даугавы мёртвым, вроде как случай, решил искупаться, но вдруг стало плохо то ли с сердцем, а то ли из-за мышечных судорог. Лицо у него было чёрным-чёрным с белыми-белыми белками закатившихся глаз.

Я, впрочем, вознамерился сходить на гейские похороны. Опасные для меня. Точнее, я скорее всё-таки не пойду.

Я в подвале… Осматриваюсь на доски и книги. Лучше обойдёмся без обряда прощания. Под маленькой лампочкой в потолке витает взвешенная пыль. У меня начинается кашель, склоняюсь. А в полу-то кольцо. Большое, размером с диаметр хобота слона или пятака здоровенного чёрта. Раньше его здесь не было!

Я наклоняюсь и кольцо подымаю. Оно, о чудо, подаётся. Люк, стало быть. Внизу мерцают огни, в глубину ведёт лестница, меня там убьют, но я спускаюсь по ступеням. По сторонам на выщербленных кирпичных стенах факелы и свечи. Кто бы мог подумать, что под советским домом притаилось средневековье. У ступенчатого спуска есть ответвления, он непрямой, но свободно предлагает пойти в ту или другую сторону под редкий звук капель расплавленного воска и столь же редкий треск свечей.

Иду, прикольно, вижу выход из подвала. За ним мелькает неровная дёргающаяся луна. Иду к истеричке, но ударяюсь головой. Двигаю вперёд руками и ногами. Только делаю себе больно. Преграды не разбить. Я в тупике. Я вышел на стеклянную стену.

Возвращаюсь в полутьму. Прямо передо мной – стена с нарисованной пасторалью, как в католической церкви Скорбящей Богоматери в Старой Риге, живописная реченька вдалеке изгибается, поля, люди и на излёте взгляда церковь. Похоже на сталинское счастье. Мне надо пробить придуманный рай и выйти к отцу. Но он же мёртвый, зачем. Или там, за разрисованным холстом, не отец, но луна. Или солнце, с морем и песчаным пляжем. Пальмы. Кричащие чайки. Режущая глаза ясность простора и ярость волн.

Бумагу с церковью прорвать легко: я прорываю бумагу. Однако за ней никаких свободы и волн, а только каморка и постель. Немного пованивает. Из постели – кривые чёрные лучи, как черви, на фоне белых простыней. В ней – маленький человеческий детёныш, живой или мёртвый. То младенец в позе калачиком. Голенький. Только что народился. А душа уже черным-черна. Ни его мамы, ни папы нет. Мелкий смотрит на меня и начинает плакать, сморщив темно-желтое лицо. Потом: «Ах!» – хватает меня за руку желтушными цепкими коготками, потом за голову, и больно тащит в свой рот: «Ты – мой папа!» А я бессилен и не могу даже поднять рук. Он улыбается чёрными зубами. Я вижу его открытый, вырастающий до размеров русской печи рот, а в ней – большой и маленький язычки, которые невероятно быстро вращаются в разные стороны.

Меня пронзает догадка. Это тот самый мёртвый из вчерашнего сна ребёнок. Его убил не отец. Его убил я своими снами. А теперь дитё в отместку пожрёт меня. Рот растёт гигантски, зубы, как кирпичи, языки, как куски мяса, они втягивают внутрь, словно в мясорубку, под ребристое нёбо.

Вой всё громче:

– А-а-а! —и я с криком исчезаю, погибая в застенках неровной тёмно-красной ребристой трубы.

– Окстись! Сталин с нами!

…Просыпаюсь от собственного крика в ужасе и в холодном поту. Я – в подвале. Передо мной за рёбрами двери кругляш луны, а отнюдь не рот. Скрип петель от ветра. Я прикорнул здесь по пьяни.

Похоже, я становлюсь лунатиком. Надо идти из подвала домой, в квартиру. Пора спать. Завтра на работу. На улице лунный свет. Облака ушли. Небо ясно и звёздно. Во мраке под меловыми лучами чёрные герберы качают умирающими лицами. Им хорошо.

Догадка: а не поехать ли в свой сон

В квартире валюсь в кровать, засыпаю и нахожу себя в редакции, где у коллег-журналистов морды ос, комаров и шершней. Сообщество единомышленников использует меня, а я использую их. Гул, гуд, морды крутятся ему в такт, и они вдруг хором мордами выписывают на досках мониторов, а я вместе с ними, мне нельзя ошибиться:

«Hate is in the air ненависть витает в воздухе всё началось со смерти и смертью закончится».

Иван Кромешников лежит и чувствует странную смешанную со сном бодрость. Открывает глаза и закрывает. Ему только что снилось, что он пишет за компьютером, с усилием выводя каждую букву, хейт, айр и чего-то там ещё. Ясный день за занавесками с насмерть убивающим чужих солнцем и столь же беспристрастно лелеющим лаской своих. Сон за сном. То черный младенец, то шершни.

Я у себя в комнате. Действительно просто день, солнце и никакой любви, потому что нельзя не пойти на работу.

Голова болезненная, и хочется насиловать, грабить, убивать и обязательно бесчинствовать. Не надо было вчера бражничать с этими мониторными монстрами. Со снов началось, а потом уже понеслось, покатилось и случилось убийство по-настоящему. Странное чувство: может быть, мне этот ангел и привидевшийся закопанный в грязь ребёнок и наколдовали больных на всю голову геев? Вначале были явления во сне. Или наоборот – вначале я заинтересовался темой убийств геев, а потом уже мне стали сниться страшные сны…

То, что я совершил убийство, совсем некстати. Как бы не засудили. И то, что я – не Раскольников, тоже понятно: никаких мук совести.

Однако пора и на работу, утро позднее, но в редакцию приходят в десять, в одиннадцать, в двенадцать утра. Только собрался выходить из дома, как звонят на стационарный телефон. Кто бы это мог быть. И телефонная трубка говорит мне в ухо человеческим голосом:

– Ну, что, ссышь? Обосрался, козёл? Членом по губам тебе уже провели! – под адский хохот человечье зверьё шумит и шуршит, долго – но я не звоню ни в какую полицию для определения номера, потому что знаю, именно этого на том конце провода и хотят, чтобы в последний миг обломать и бросить трубку, – а потому её бросаю, и в этот миг доносится: «За смерть нашего брата ты ответишь!»

Надо овладевать философией всепрощения. Очень полезно. Или бесполезно. Не знаю. Неужто на меня нападут? Ограбят по дороге? Изнасилуют? В этой стране на улице никто не вступается за жертву. Все проходят мимо. Таков уж наш обычай. Своя хата с краю. Едины для Латвии. В своём похуизме.

Оглушительный звон безумит меня. Я вздрагиваю. А, это просто будильник на мобильном телефоне. Я в кровати у себя в квартире.

Вся эта депрессия потому, что я несвободен, работаю на дядю, отсюда и плохое настроение, и всякие зависимости, но я не могу соскочить с этого поезда. Плохие сны – как алкоголизм, и я, хотелось бы думать, не навек алкоголик. Люди хотят бросить пить, но не хотят бросить работать, а трудно сделать одно и не делать другого; вы скажете, а на что и на какие деньги тогда жить? И я не знаю. И я тоже алчу лаза наружу к свободе. Во вчерашнем пьянстве так же нет никакого смысла, как и в моей работе. Или всё-таки есть? Не, мне интересно, что это у нас в городе за повальные убийства геев, отчего, кто виновен. Даже если и угрожают, как сейчас было по телефону, пускай. Тоже прикол. А вот что совсем не прикол, это что я зависим от начальников-козлов. Не могу не ходить на работу, даже если она меня заколебала. Плохо жить из-под палки, но как по-другому, не знаю. А если ещё и в тюрьму упекут, вообще кранты.

Надо жить интересно, делать то, что нравится, ха-ха. Что-то меня ещё тревожит. А, да. Сон. Один за другим. То чёрные герберы… Хотя они стоят внизу, под окнами, вполне реально, заглядываю и вижу. Нереальны всякие спуски в заподвалья, вот что стрёмно. Эти сны что-то символизируют, а именно, подсознание и прочую муть. Но главное в видениях другое – про отца и убийство в детстве… Этот сон меня касается, как вонючее, пахнущее дерьмом крыло птицы – падали – мертвячки – летучей мыши. Но она-то летает. Не сидит на месте. Ага.

И вместе с омерзением меня осеняет.

Сон, это знак. Надо ехать в свой сон. Надо ехать на край Риги в микрорайон Болдерайск, где разворачивается действие сна с убийством ребёнка.

Пойду я на них или не пойду (тоже мне, идея-фикс), но похороны невинно мною убиенного будут не сразу. Не сегодня. А сегодня съездим в сон.

Но вначале на работу. Отметиться.

В редакции люди, как люди, морды кирпичом, но ни у кого не насекомо-звериная. Как и вчера, опять поздравляют, выражают своё восхищение. Но я им не верю. А что за спиной?.. Крадусь, не отдавая отчёта, зачем, по коридору. Голоса за дверью в курилке: «Сколько уже можно пропагандировать этих геев… Ваня совсем с круга спился… Берега потерял… Не удивимся, если он специально этого пидора убил, а вовсе не случайно… Как он любит всех нахуй посылать… Тебя посылал тоже?.. Если его посадят, жалко не будет… Печатные площади освободятся… Конкуренция за место на полосе уменьшится… Он вчера боялся, как бы его эти нетрадиционалы не убили… Ха!.. Жаль только, что, даже если его и убьют, издатель, чтобы толочь дерьмо в ступе, всё равно возьмёт на работу другого такого же мудака».

Я отхожу на цыпочках от закрытой двери, словно хочу разогнаться и выбить её ногой. Демонстративно топаю по коридору. Пинаю, но слегка. И вхожу в дым. Коллеги как ни в чём ни бывало от всей души радуются моему успеху:

– Молодец! Поздравляем!

– С чем?

– С журналистским успехом!

– И, опять-таки, жив остался!

– Супер!

– Мы так рады!

– Да то не я, а стечение обстоятельств. От нас же в этой жизни мало что зависит.

– Ну не скажи, – осуждающе через очки-лупы смотрит кучерявая корректорша. У неё на всё своё мнение и свой шаблон: – Характер показать, это надо… – и в притихшей паузе бросает: – Иметь характер, – и все начинают ржать из-за этой тавтологии.

– Как ловко отображено, что геи запуганы, – голосом, из которого не вытравить подколку, есть ли она там или её нет, выводит правительственный корреспондент, забыл его имя, потому что он его переделал на зарубежный манер, «Поль», «Майкл» или «Сэм».

– Хотя, конечно, так им и надо, педерастам, нехрен в попу долбиться.

– Как много завтра места на полосах, кто знает?

– Мало.

– Вот сволочи, рекламодатели опять рекламой завалили…

А это значит, мало места для статей, мало возможности для заработка. Впрочем, никто не ругает издателя за то, что тот гребёт деньги лопатой с рекламы, но с журналистами делиться не расположен и гонорарную ставку поднимать не собирается. Зачем такое болтать вслух? И у стен есть уши. Друзья? Лучший тебя предаст и заложит начальству. Незаменимых у нас нет.

Неприятно, что мне сегодня угрожали по телефону. Говорю об этом в курилке. Никто особо не удивлён. Хотя и радости на лицах тоже не читаю. Открыто злорадствовать никто не решается. Сообщаю на всякий случай, для страховки, а вдруг меня и вправду завалят. Хотя, спрашивается, зачем говорю? А на автомате. Случись что, разве кто-то стал бы серьёзно расследовать в этой стране, которая насквозь прогнила и закоррумпировалась?.. Хотя, если полиции не заказали не расследовать, то она и расследует, и находит. Убийц. Моих. Тьфу. Меня не должны убить. Не должны. Не могут, – убить, это стоит дорого, тысяч пятнадцать евро, никто не захочет вкладывать в мою смерть такую сумму, местным геям жалко, а западные геи не будут инвестировать в убийство гомофоба, потому что это недемократично. Хотя у кого-то может соскочить крыша, как у моего несостоявшегося убийцы, от этого никто не застрахован.

Коридор у нас белый неоновый от света ламп и чёрный от пола. Навстречу цветистая редактриса:

– Привет! Как у тебя с полицией? Не переживаешь, что извращенца жизни лишил? Ну, и правильно! Одним больше, одним меньше, бабы-разведёнки новых нарожают. Тебе надо развивать успех. Продолжай писать об убийствах на почве сексуальных отличий, памятуя о нашем либеральном направлении. Можешь припомнить все эти случаи, когда жёны отрезали члены неверным мужам (похоже, эта тема ей близка), а также, обязательно, проедься по церковникам, припомни всех этих католических извращенцев, и не забудь про православную церковь, где пойманных священников меньше только потому, что Россия слишком отсталая и закрытая страна, а Путин всех прикрывает, только осторожно так, без фанатизма, чтобы не оттолкнуть наших консервативных читателей.

Отвечаю в духе ну разумеется. Иду на рабочее место. Сажусь за компьютер. Включаю. Смотрю в монитор. Нахожу в информационных агентствах и в открытых источниках массу историй. Смотрю в око компьютера. В окно. На коллег. На стеклянную стену, за которой главный редактор, то есть редактриса, проводит летучку завотделов. Перевожу взгляд в окно. На монитор… И не могу родить ни строчки. При чём, насиловать себя тоже не желаю.

Опыт показывает, что, если выработан мозговой ресурс, то, как себя ни заставляй, а ничего дельного не напишешь, потом всё равно придётся файл со стыдом стереть. Иду за стекло под пресветлые очи.

Отпрашиваюсь:

– Не могу писать.

Редактриса:

– Это плохо.

Заместитель:

– Покажи мужской характер. Развей успех!

Да ну вас всех нахуй, бормочу про себя, а вслух говорю:

– Развивать успех мне не судьба.

– Какая у тебя судьба? – кричат они мне вдогонку в спину.

– Моя, – отвечаю.

Захожу опять в курилку. Интересно, почему? Я – мазохист, и тянет туда, где причиняют боль? Ведь меня здесь сегодня крыли. Да нет, просто потому, что устал и сил нет никуда вот так прямо сразу ехать. Хочу остановиться и побыть в одной точке. Уставиться в неё. Коллеги при моём появлении молчат, не разговаривают и сосредоточенно курят. Социализируюсь, закидывая им:

– Как у тебя статья о светской жизни?

– А у тебя как с разворотом про футбольный чемпионат?

Они вежливо показывают большой палец, то есть «ОК!», или изображают лицом полный песец. И вежливо в ответ интересуются:

– А ты что?

Сообщаю:

– Сон мне приснился чудовищный. Какой? Да про драконов, – отвечаю первую ударившую в голову ложь, чтобы не рассказывать правды. Они подхватывают:

– О! Про драконов! Видел недавно такой фильм! Драконы всегда оживают!

У них вместо лиц морды насекомых с жалами.

– Хочу откопать, выкопать, раскопать, хочу найти, – говорю. Коллеги оживляются, качают жалами, но не кусают:

– Что?

– Клад, – отвечаю. Они мне:

– Только не забудь поделиться!

Улыбаюсь и машу рукой. Улыбаемся и машем.

Стоит поехать в свой сон, то есть на окраину Риги в микрорайон Болдерайск и на месте разобраться. А вдруг. А чем чёрт не шутит.

Ухожу, закрываю дверь, потом поворачиваюсь, подкрадываюсь к двери, и, конечно, слышу:

– Во дурак! Поедет он искать места, что ему снились!

– Снег бы ещё прошлогодний поискал.

– Не, ребята, зря вы так, – голос заместителя главного редактора Валерия Чакушкина, и у него вместо жала хобот или пятачок чёрта. А голос Чакушкина тянет: – Все мы здесь немного сумасшедшие. Пускай парень поедет, развеется.

Иду на поводу своих инстинктов, открываю дверь, подхожу к Чакушкину и пожимаю… хочется хобот, но пожимаю руку. Мне всё равно, что они, остальные, обо мне думают. Жала что-то вякают:

– Что? Сигареты забыл?

Но я не реагирую, не говорю, что, мол, вы что, забыли, что я не курю. Не пытаюсь сделать вид, что ищу сигареты. Тонкие знаки судьбы и звоночки камертонов внутри. Наркотиков не употребляю, но у меня что-то с мозгами. Как бы мне работы не потерять.

– Он сказал – поехали! – Чакушкин или кто-то там мне брякает в спину.

– Ага, – это я.

Назад, к мертвецам

За окном маршрутного такси плывут… что плывёт? Да всякое дерьмо. Деревья, дома, листва, окна, блеск и так далее. Я еду в свой сон. В прошлое. На окраину мемории, а так же урби ет орби. Впрочем, я всегда на ней живу. На холодном и необитаемом острове.

Меня задевает какое-то хамло с пивной бутылкой. Разворачиваюсь и закатываю ему пощёчину. Потом прошу водителя маршрутного такси остановиться. Хамло испуганно и с ненавистью смотрит. Толкаю и слегка бью под дых. Оно смотрит испуганно, но уже без ненависти, а только со страхом. Вылезаю перед воздушным мостом, шокированный собственной выходкой и глядя вслед на уходящую вместе с хамлом виляющую автоспину.

Вдыхаю полной грудью и иду по воздуху, точнее, по мосту, подо мной рельсы, вагоны и нефтяные цистерны. Эх, уехать бы к чёрту, или поджечь себя. Откуда во мне такая агрессия? А, да, сны. Убийства во сне и наяву. Раньше я не выпендривался, ну, зазря. А теперь вдруг стал ещё и зазря. Напал на обычного алкоголика-болтуна. Перестаю себя контролировать. Что же со мной?..

Одиночество, воздух, высота моста, шоссе и дорога вместе с льющейся водой с неба успокаивают. Проезжающим авто тоже на меня пофигу. Хорошо, что я сюда взял и поехал. Возвращаюсь на остановку как раз, чтобы забраться в подъезжающий автобус, забиваюсь в угол у окна и закрываю глаза. Со мной однажды было… Я пришёл тогда откуда-то, с работы, наверное, я же тогда работал на заводе. Пришёл пьяненький и завалился на диване.

Всегда боялся засыпать, с детства, и, как вновь оказалось тогда на диванчике, недаром. Открывается дверь, молчаливая ватага с чёрными лицами вваливается, а с ватагой – мой мёртвый отец, и покойники все. Беззвучно, немо, очень быстро, сразу, внезапно они рядом со мной. Отец вытягивает руку с выставленным указательным пальцем в моём направлении, и меня хватают за голову и тащат куда-то, а лицо у отца угольное, он же покойник, ну, а мне – пипец, и что дальше, ничего не могу понять, я – просыпаюсь. Раскрываю глаза, слава Богу. Автобус с плачущими стёклами. Пассажиры воняют беляшами из «Макдональдса» и потной одеждой. Ну, и хорошо. По-моему, так-то лучше, чем если бы мертвецы меня к себе утянули. Хотя, на самом деле, так ли уж лучше.

Отца я любил, но сны и видения загадочны. Оказывается, они были у меня и раньше. Вот, вспомнил же про этих мертвецов и даже снова его увидел. Пытаюсь восстановить детали, но отцовское лицо сопротивляется и не поддаётся, двоится, расплывается и никак не может уединиться и встать в единственном числе на своё место, которого у него, похоже, и нет.

Почему-то и мать фотографий отца не сохранила. Меня ошарашивает. А ведь точно. Не сохранила и не хранит. Но почему?

Тут мне звонят. Полицай. Яксуменко.

– Похороны будут на 2-м Лесном кладбище. Где крематорий. Но сжигать не будут. Нашли деньги на похороны. Богат он не был, денег нема, но община скинулась. Как какая? Гей-комьюнити. Не знаю, официально или неофициально, но для них это нападение на общечеловеческие ценности. В общем, Запад им помог, – хихикает.

– Вероятно, западные общественные организации, то есть всякие богатеи в индивидуальном порядке, – предполагаю.

– Ага, – поддакивает он.

И кладёт трубку. Я уже, оказывается, вышел из автобуса, иду пешком, и у меня перед глазами открывается смутная картинка и грустящие в небесах деревья, с тоской уходящие ввысь. С погодой вокруг неясно, солнце, не солнце, дождь прошёл и сейчас непонятно, что. Да нет, какие небеса, какие деревья, это кресты. Узнаю это кладбище, оно гигантское, идёшь и идёшь, как букашка, полями с мертвецами. Которые под землей. А над ней увядающие цветы и славящие ушедших людей памятники. Одним словом, лицемерие. А вот под землёй, там – правда: смрад, черви и я. Странный образ подсознания, ведь я же не под землей, а наверху, и не хочу, чтобы на мои видения влияли дурацкие телефонные угрозы, такая, как последовала сегодня утром от гея-анонима. Хотя какая разница, чего я хочу, если я делаю больше по наитию, чем по заранее обдуманному плану. Мент, Яков Яксуменко, в этот раз не пытался меня отговаривать от посещения похорон. Я люблю кладбища и похороны. Ну, так пойду посмотреть, как хоронят мной убиенного гея.

Автобус встряхивает на яме. Всё-таки я не шёл сейчас пешком по кладбищу. Это мне снилось. Может, и звонок мента приснился? Достаю телефон. Нет, не приснился. У меня все разговоры записываются, поэтому прослушиваю через наушники, да здравствует Андроид. Автобус тормозит. А, вот, я приехал. На розыски своих кошмаров в родные места. Выхожу из автобуса.

У остановки заправка. Хочу пойти, затариться и дёрнуть, не важно что, что-нибудь алкогольное, всегда можно придумать, что именно. Русские писатели из графоманствующих любят алкогольные темы, потому что о чём же среднестатистическому, скучному, серому человеку ещё и писать. Таким, как они, быть я не хочу. Да и не буду при всём желании. Одного агрессора уже убил. Самому гадко.

Иду себе по уличке, бреду. Назад проплывают сталинские и хрущевские дома рижского пообносившегося и вымирающего предместья, в моём детстве кипучий полувоенный, полурабочий советский городок. Где была рабочая проходная на завод, теперь тишь, благодать: мастерская по надгробным памятникам, потому как и завода давно нет, раньше продавали продукцию для СССР, но СССР не стало, а с Россией латыши разругались. Слева за спиной осталось кладбище, где лежит мой отец, но к нему заходить мне не хочется, хотя его я, в общем, люблю. Это только иногда сны дурацкие снятся.

Если бы только сон, и если бы только один, а то ведь и в реале не владею собой, достаточно вспомнить только что бывшую сцену в маршрутке. Чего греха таить, мне и раньше нередко хотелось надавать по мордасам какому-нибудь хаму, но я впервые на это отважился. Горит лицо, как будто заболеваю. Когда вспоминаю свою агрессию, то меня опять задним числом вторкивает.

От чего всё пошло? C чего я вспылил? С того, что хамло задел моё лицо. Это меня резко взвинтило. Поставило на дыбы, рассердило… Но не важно. Остановлю-ка я поток этих мыслеформ, потому что пора обратно в здесь и сейчас реальности. При такой её неуправляемости как бы только меня не убили и не закопали. Тем более что есть, кому.

Тонкий мир начинает доставать

Вот уже и Адмиральская улица из стоптанных одноэтажных домиков и родные, высокие, уходящие в небо тополя, которые латыши прозвали деревом оккупантов. СССР кончился, а выделители кислорода продолжают его производить, однако с одноэтажными домиками made in Finlandia, поставленными Советскому Союзу в счёт репарации, не всё так благополучно. Мы жили в одном из них, а солдаты советского стройбата его продолжали снаружи достраивать, обкладывая стены стружечными плитами для тепла. Старый дом мой давно ссутулился. А вот и он, старина.

Навстречу не лает собака, соседский Карай. И даже стёкла не блестят сквозь бороду яблонь, да, глаза потухли, передо мной живой мертвец или мёртвый живец, и я хочу, но не буду оправдываться.

Вокруг жёлтая лента с красными буквами Police, то есть в дом идти мне нельзя, да и никому нельзя, а вот и надпись, объясняющая: «Аварийно опасен», – написано тоже не по-русски. Хотя вокруг всегда жили одни русские. Военные. Для них и строилось.

Может, это и хорошо, что «аварийно опасен», потому что мне становится весело и страшно. Страшно: незачем копаться в прошлом. Весело: я всё равно буду копаться, потому что к чёрту сны.

Мои одноклассники-первоклашки были полны суеверий: что нельзя возвращаться, иначе пути не будет. Они бы точно после такого сна с убийством никуда не полезли, пророчество беды же, но я – это я.

Стою, на дом смотрю, зачем-то летним прозрачным вечером пытаюсь увидеть сквозь заросли веток и стволов блеск окон, а зачем?

Нож блестел тоже классно, белым, сталь с кровоспуском, красиво, и капли крови на белом металле, просто шик. Странная вещь. Как будто я убил Гунтарса за то, что он совал мне свой член в рот. А, может, подсознание именно такую шутку со мной и сыграло. Действуем не по уму, а по чувству, а уже потом для этого чувства находим покрытие из аргументов. Рационализация по Фрейду. Но почему бы не предположить, что не менее, а, может, и более моих влечений было сильно желание Гунтарса, который и сам хотел умереть? А, может, и не то, и не другое, но – совершенная случайность, и Иван Кромешников, то есть я, опять крутит в голове эти кадры смертоубийства: как полулежащий соперник бьёт меня в солнечное сплетение, и я рефлекторно выкидываю вперёд руку с роковым ножом.

– Молодой человек, не будет ли закурить?

Дребезжащий голос. К кому-то обращаются. Может быть, ко мне. Я стою на пустынной запущенной улице дичающего посёлка советских военных, а напротив меня зарастающий бело-жёлтыми волосами старик, высокий, статный.

– Ты меня не узнаешь?

– Нет, – говорю.

– Я твой сосед.

– А! Дядя Слава! – даже с нежностью вспоминаю мичмана. Как он пил, выгонял пинками собаку из своей квартиры, ругался с женой. Вначале с одной, потом – с другой. Как сын этой второй жены украл у меня книгу для офицеров о холодном и стрелковом оружии. А потом книга вернулась, но в ней была вырвана страница с финским ножом.

– Нет, не курю, ты извини. Дать денег?

– Дай. Ну, как, ты не женился? Нет?.. А, – понимающе тянет он, пока я молчу. – А я вот здесь, недалеко живу в старых-новых тоже советских домах. Чего стоишь-то?

– Да вот, лента. Police.

– Да ты не обращай внимания на эту пустую формальность. Надо эти ленты натягивать по каким-то там нормативам. Европейская регула. А так все через них ходят. Небось, латыши-то украли денег немеряно под покупку этих лент, ради чего они здесь и висят.

Для дяди Славы «латыш» = «чиновник», как когда-то в Тамбовской губернии в ходе красных репрессий «латыш» = «чекист», и в чём-то оно правильно, как про чекистов, не знаю, а девяносто с чем-то процентов чиновников и вправду латыши, а оставшийся мизер процентов чиновников русские только по паспорту, такая ассимилировавшаяся потёмкинская деревня. Что-то я себя отвлекаю всякими мыслями, лишь бы не выполнять долга… Долга перед тьмой… Долга перед собой… И я прерываю свой поток мыслей.

– Спасибо, дядя Слава. Понял. Хотел побродить, отдохнуть от работы.

– Работа-то есть?

– Да.

– Великое счастье по нынешним смутным временам. Хотелось бы обратно Союза, обратно России, но за такие мысли сейчас у нас могут и посадить, – и он рассказывает о родственнике, молодом мальчишке, которого Полиция безопасности или «гестапо» прихватила за хвалебный Путину комментарий в интернете и отняла компьютер, мобильный телефон и фотоаппарат. Не отдали, конечно. Украли. Пополнили личное благосостояние, конвертировав противостояние между двумя общинами в свою пользу. Мы тепло расстаёмся с мичманом.

Ещё не вечер, а то мне опять показалось. Это просто тучка на небо была налягши. Выглянуло солнце. Вперед, и я шагаю через ленту, как в клетку со львами. Нервы ни к чёрту. А всё работа. И моя тяга находить приключений себе на жопу. А что поделаешь, карма, – иду через заросли высокой травы под расползающимися ветвями яблонь с зелёными сосочками будущих яблок.

Вот я и дома, ха, если это можно так назвать. Через дыру в стене ли, в крыше сияет солнце, оно забивает, заливает печку, не знаю, зачем, печку, или то, что от неё осталось.

А в печке зола, столько лет прошло, удивительно, да, наверное, это не наша зола, но бомжи здесь не так давно или так давно жили, в заброшенном доме, и зола, это от них.

Мне хочется пролезть через печь и трубу на крышу, но что-то меня останавливает. Наверное, чувство реальности. Как бы ни казалось мне, что вот за этим поворотом, за печной трубой, на крыше, и будет счастье, но не лезу. Я пытаюсь расслышать внутренний голос, он что-то мне говорит, но что, не могу расслышать.

Лезу в карман за мобильным телефоном, достаю его и вправляю в уши наушники. Здесь есть табуретка. Сдуваю и смахиваю пыль. Шатко, но сидеть можно. Радио. Звуки джаза, а потом радостное объявление: «Дискуссия», – то есть промывание мозгов, ради чего в эфир лезут, как пауки из банки, креаклы и политики с хорошо подвешенными языками.

«Обрушившиеся на нас убийства геев сильно понижают рейтинг Латвии, и без того низкий, на общем поле Евросоюза, – рассуждает уверенный в себе голос ведущего. Пожалуй, даже чересчур уверенный, и его перебивают: – Наша полиция работает. Наше общество, при всей разности взглядов, ОСУЖДАЕТ эти убийства. Поэтому означало бы делать слишком смелое заявление, якобы рейтинг Латвии в мире понижается…» Логики у слуг и служанок правящих классов никакой, да и хрен с ними. Конечно, для Латвии все эти убийства означают утапливание её в говне всевозможных рейтингов, но говорить об этом прилюдно, тем более в СМИ, нельзя, непозволительное нарушение табу правящей латышской элиты. «Наше общество осуждает эти убийства». Обалденно у нас в редакции осуждают, да, печатно, а в курилке и в коридорах говорят: «Да так этим геям и надо, да заебись». И я вспомнил недавнее участие в тёплых посиделках одного крутого пиар-агентства, где те же латышские журналисты и проминентные облечённые властью латышские же персоны, что в радиоэфире сейчас на публику осуждают, офф зе рекорд, вне записи, когда радиослушатели их не слышат, говорят между собой: «Да так этим геям и надо», – и про себя фыркнул от реалистичности ожившей картины. Как после этого замечания элитные латыши перемигнулись, тут же почувствовав своё лицемерие, и, чтобы скрасить и спрятать это ощущение и уйти от него, продолжили играть в европейские ценности. Чтобы время от времени и порой, на отдыхе выпивая друг с другом, когда не нужно выделываться, позволить себе быть откровенными: «Да срать мы хотели на эти европейские ценности, главное, чтобы эти идиоты в Европе продолжали нас кормить своими дармовыми деньгами еврофондов. А мы будет слать им в ответ и взамен наше быдло, нашу рабочую силу».

Правильно бы было даже не «кормить», а «кармить» от слова «карма».

Оглядываюсь. Взамен этой халупы с полутора комнатками мы от советской власти получили трёхкомнатную квартиру. А сейчас всем на всех насрать, в объединённой Европе в особенности. Если бы мы могли завалить Европу своими товарами, то и завалили бы. Но мы же слабаки. Вся эта Латвия слабачка. Вся Восточная Европа. Кто попробовал немецкого пива, больше не будет зариться на латвийское. И проблема в том, что в магазине немецкое даже дешевле местного. Так устроен мир. Завоёвывают рынок. Плюс регулы ЕС. А наши пивные рабочие пускай разоряются, уезжают и начинают тоже работать на тех же немцев. У немчуры мозги есть, веками нарощены, так что у неё в стране работы много, гастарбайтер, дранг нах вестен.

Да хуй с ними, мне хватает и своих проблем. Выпить бы точно не мешало. Не помню, чтобы у меня было спиртное, но.

Я сижу в своём советском доме, из которого я давно вырос, и вдыхаю его, увы, не свежесть, но пыль, но она побуждает: действуй.

Открываю взятую с собой сумку. И при взгляде внутрь прошибает как током от того, что не помню и не контролирую. Металлическая фляжка. Её не должно быть в сумке, но она есть. Болтаю, булькает. Вот почему я не хотел ничего покупать на заправке у остановки. Сознание не помнило, а подсознание сохранило, что спиртное уже есть. Рассматриваю белую плоскую бутылочку. На ней чайка. Мне её подарили, и не важно, кто. Открываю, подношу к носу. Лёгкий приятый запах. Я не покупал. Мне её точно пожаловали. Яков Яксуменко. Мент. В счёт будущей дружбы, сотрудничества и так далее. А, да. Презент. Извиняясь за то, что его информаторы на меня напали. Те, одного из которых я и убил.

Вижу опять подвал из сна, ступени, лабиринт, по которому влечёт, и я с удовольствием спускаюсь, но на этот раз обходится без младенца-зомби. Потому что вместо чёрного ребёнка я, через несколько лестниц, выбираюсь из подземелья и выхожу на склон великой песчаной горы, а потом и с неё скатываюсь. Солнце, солнце, на всём белом свете. Вокруг летают, как в детстве, майские жуки, я спускаюсь по оврагу к утрамбованному влажностью пляжу, песок твёрд, иду к линии воды, и вода перед голыми ступнями с чудесным шипением отходит. Главное только не прекращать идти. Я на берегу моря с растворяющейся водно-небесной далью под парами от солнца – на краю Рыбинского водохранилища, и даже, точнее, в нём, потому что вода передо мной отступает, иду вперёд, быстро шлёпаю босыми ногами, как на крыльях лечу, когда главное, это только отважиться. Немного влажное дно крепко и ребристо, и я иду, ибо знаю, куда иду: вода-то передо мной отходит! Вперёд! Там, впереди, старая часть нашего города Весьегонска, которую залили своим дурацким водохранилищем хватившие лишку большевики. Там, впереди, должна прятаться от святотатцев скрывающаяся от них под водой церковь, и сейчас она от меня не уйдёт. Странно, зачем она мне, если я в бога не верю. А, я думаю, что, если застать церковь врасплох, то там явно и со всей очевидностью за столом с трапезой обнаружу живого Бога, и он не будет ни то, ни другое, ни худой Христос Сальвадора Дали, ни патриархальный упитанный Бог Саваоф с бородой. У него можно что угодно попросить, даже нет, одного взгляда на него будет достаточно, чтобы вознестись над этим морем и стать самим счастьем ребёнка в солнечное утро, когда несмышлёным детёнышем поедешь на свидание к отцу в военный санаторий, утренние лучи, сосны, белочка между ними, и отец идёт навстречу, распахнув руки для объятия. Но я опускаюсь с небес воображения и всё иду по голому песку, и вода пресного моря вежливо пятится, но вдруг перестала отходить, а вместо этого начала расступаться, и идти всё труднее. По левую и правую руку водяные стены, а между ними как будто невидимые магнитные поля, которые меня не хотят пускать вперёд, а, если и пускают, то только через усилие. И я пру, и стены вдруг пропали, и, вдруг, стало легко: напряг исчез тоже, и цель моего похода аналогично, я её и забыл, потому что впереди и не храм вовсе, но улицы уже без сопротивляющихся магнитов, ура, я куда-то вышел. Улицы с деревянными… мостовыми?.. Нет, это только тротуары деревянные, а по центру, где должны ходить машины, ходят телеги, и их по воздуху обгоняют рыбы. Они мелькают радужными плавниками и кокетливыми павлиньими хвостами, кося, как кони, выпуклыми глазами. Но где же храм? Где мой град Китеж? Или сейчас, или никогда. Вижу таинственного незнакомца, который маленького роста, он – на улице среди рыб, и заглядывает мне в лицо, и говорит, что отведёт в туалет. Да на хуя? – кричу я. Он оборачивается и смеётся. Он знает, что я всё равно за ним пойду. И мы приходим не к туалету, но к пропасти, а за кромкой не бездна, но огромный песчаный котлован, и в яме той – трупы, трупы, трупы, штабелями, а спутник загадывает мне загадку:

– Есть здесь ты среди своих или нет?

«Среди своих»? Трупов, что ли? Нет ответа, да и спрашивать стрёмно.

И я знаю, что он меня скинет и сделает трупным элементом штабеля, если отвечу неправильно на этой грандиозной стройке коммунизма. А любой ответ будет неправильным. И я говорю:

– А-а-а!

Мне нужно успеть. Пока кричу, подоспеют наши Военно-Космические Силы. Но авиации в небе нет. Я один. И напротив меня спутник с лицом убитого Гунтарса. И стоялище, на котором я стою, накреняется и сваливает меня, медленно сваливает, к штабелям трупов под солнечным ядовитым светом. Но я могу схватить его, суку-спутника, он вытягивает длиннющий язык и хочет меня лизнуть и этим убить. Я должен увернуться и схватить падлу. Хватаю крепко своего проводника за длинный язык, в уме мелькает мысль, что я – отравлен, но я тут же понимаю:

– Спасён! – ибо язык превращается в кусок мяса, а тот – в одетые в клетчатую американскую рубашку руку и туловище.

Хотелось бы думать, что голос «Спасён!» гремит с неба, по православной традиции предков, но он – не вовне, но – внутри: ощущаю, как крик расширяется и заполняет полностью мои лёгкие. Бога нет, в небесах – пустота. И слава богу! Зато больше свободы! Он, свет, живёт у меня внутри. Глаза – мои собственные, а не божеские. Мои закрытые глаза под обстрелом лучей. Я много-много раз мигаю, поэтому чую, вместо слепящего солнца вот-вот явится рай: отец, белочка, сосны. Да не хочу я назад в прошлое! – вдруг понимаю. И предчувствием в меня врывается другой рай, с полями под ласковым солнцем, счастливыми людьми и человеком в белом кителе, и я автоматически произношу: «Сталин с нами!» В следующий миг всё пропадает.

Я сижу за запыленными стёклами в нашей старой халупе, и вокруг мрачно, уже никакого солнца. Я на табуреточке словно прикорнул. Не помню, успел ли глотнуть из фляжки. У меня и раньше бывали такие сны наяву, когда перед открытыми глазами предстают картины из прошлого или из неизведанного. Транс. Сюда бы, ко мне, Фрейда, Юнга в собеседники, да только нужно ли, а смысл.

Окно со старым с детства рамным крестом, с двойными стёклами, что не выбили и не украли, а потому что кому на хрен скудостёклие это советское нужно, когда мы дожили до эпохи стеклопакетов. Топаю ногой. Под ней расползающийся пол с толстым слоем даже не пыли, но земли.

Ага, да. У меня, вон, фляга в сумке. Стоит вылакать её и умереть, ведь во фляге яд, мент Яксуменко желает моей смерти, потому что чем он хуже других, ведь того, чтобы я жил, никто не желает.

Лживое или истинное прозрение?

Глотаю и выживаю. Тепло разливается по жилам.

Гляжу на свои согнутые под девяносто градусов джинсовые колени, на свои кросовочные ступни на почве когда-то родного и теперь заброшенного дома. Хочу хлебнуть ещё из подаренной фляги, но не хлебаю. А потом расхачивается и не хочу – и поэтому хлебаю. Меня ведёт интуиция, чёрт, дьявол, бог. Впрочем, то, что я забывчив и полоумен, не фокус. Люди, которые много думают, забывчивы.

Бью себя зачем-то ребром ладони по голове. Надо откуда-то что-то вытряхнуть. Или втряхнуть. И я вижу. За завесой, прозрачной завесой льющейся воды, ходят к водопою оранжевые водопарды, тьфу, леопарды, гепарды и прочая живность. Та, что летает прыжками, хватает и убивает. Наверное, это какой-то американский мультик, просто вспомнился. А мне надо жить в этом старом заброшенном месте здесь и сейчас и становиться новым, что заново хочет быть.

Лезу к печке, лезу в печку. Там хуже всего дышать. Лезу рукой только, до плеча, но всё равно не сахар. Пыль, зола. Значит, туда и надо. Сводит спазмом лёгкие.

Пачкаю свои клешни. По наитию руками гребу. За стенкой. В печке, за открывающейся в смысле, обнаруживающейся, там стенкой. В пространстве между стенкой и печкой. Оно структурно разрушено, трудно определить. Там, между печкой и стенкой, моя рука. И за стеночкой есть поворот… Но нет, туда мне не надо. Лезу рукой обратно. Вынимаю обратно свою и в тоже время чужую чёрную словно бы руку мертвеца.

Да ну, как я и думал, там ничего нигде нет. Может, взять лопату, порыть ещё где-нибудь? Во дворе?

Меня пронзает укус осы-воспоминания, и вопреки своим планам я зачем-то копаю рукой и палкой-копалкой между стенкой и печкой нашего старого дома. Тут в ширину узко, сантиметров двадцать пять или пятьдесят. Пространства. Его и копаю. И мелькает поверхность с выпуклым изображением убитого рыцаря. Отрывается шкатулка. Да! Немецкая шкатулка. Прям, как в фильме. Или не немецкая. В общем, трофейная. Большая. Длинная. Затейливая.

Сдуваю с неё нежно пепел. И открываю. И знаю почему-то, что меня сейчас от нежности убьёт.

И вижу страшные сцены, для которых не нахожу слов от стыда и вины. Русский язык, это не такой язык, на котором можно описать всё, что творится с человеком. Да и человеческий язык это не такой язык, на котором можно описать всё. Помню, как читал на иностранном сайте откровения одной девочки о том, как её обижал детоед. Много тумана и не понятно, о чём она говорит.

В шкатулке деревянная палочка. Волшебная палочка. Она покрыта разноцветьем красок, разукрашена, как матрёшка. Наверно, она была деталью какой-то игрушки. Сантиметров 15—20.

У меня был страшный волшебник, Карабас-Барабас, в него превращался отец. Но это так кажется сейчас, а тогда он был самым желанным Дедом Морозом. Я смотрю на палочку, и тошнит.

Потому, что говорить прямым текстом стыдно. Табу. Если я сейчас скажу, что у меня был секс с отцом, то оно звучит не алё. Если скажу, что он вставлял член мне в рот или в попу, то оно будет ещё более не алё, потому что у людей – язык лицемеров. Волшебная палочка служила для того же самого.

Закрываю голову руками и хочу залезть в печку и вместе с дымом улететь. Но в ней огонь был не сейчас, но – в детстве, я тогда однажды попробовал, обжёгся и закричал.

И это чувство, что ты полностью зависим. Смесь стыда и привязанности, вины и удовольствия.

Отец любил проявлять свою власть. Ему нужна была сама власть. Поэтому и палочка. Он любил меня делать таким же, как он сам. По своему образу и подобию. Хлебаю из белой фляжки на грязном столе, за которым мы когда-то ели, и меня жжёт изнутри, снаружи, хочется в туалет. Выбегаю за угол. Как во сне, возвращаюсь. Обосрался, приятель. Ну, да. Поэтому я до сих пор, мужик… не помню, сколько мне лет? за тридцать? под сорок? под пятьдесят?… Поэтому я до сих пор и неженат, и даже ни с кем не живу и не состою ни в каких отношениях. Поэтому я и такой странный… Если все узнают, то это пиздец. Они будут смеяться, тыкать пальцами, а я буду ползать на коленях и просить у них прощения, и плакать, и буду повторять, что я всё придумал для того, чтобы только лишь из подлости оболгать отца, спасшего Родину боевого офицера-спецназовца. Потому, что нельзя, потому, что «не можно». У нас «я» звучит (пищит) плохо, а «мы» звенит (громогласит) гордо. Кто говорит плохо про старших, тот предатель. И – видение – все надо мной смеются, когда я им свою правду рассказываю. Вижу, что о моём случае пишут и русские, и латышские газеты, и, когда я иду по улицам, на меня указывают пальцами. И журналисты латышской телепрограммы «Ничего личного» по своей подлой манере выслеживают меня на улице и допрашивают: задавают издевательские вопросы, специально ловя в камеру крупные планы: красные противные веки, превращающуюся в расщелину трещинку на губе, красный лопнувший сосуд в глазу, с помощью звуковой аппаратуры усиливают дрожание голоса. Я – монстр. И мне никуда не скрыться. Я – крыса, которую загоняют, и её убьют, и она это знает, только палачи хотят еще подлить своё удовольствие от наблюдения моих мук.

Все обо мне всё знают из телевизора и газет, и никуда не скрыться. Это жгущее сумасшедшее чувство, что ты маленький, и ты окружён, и тебя начнут поедать, ты не хочешь, но всё равно будут. Резать по частям. Как можно дольше стараясь, чтобы ты жил, корчился от боли, умирал – и всё равно жил. Зверство сильнее всего на свете, оно наслаждается от всевластия и от своей беспредельности.

Это я виноват. Если бы отец не убил чужого ребёнка, то он бы не сошёл с ума и не стал крокодилом. Потому что я выбрал поездку на машине-крокодиле вместо прогулки. Отвлекал отца от руля и дёргал его за руку. И после аварии разрешил ему закопать трупик и замести следы. Настоял не делать явки с повинной. Я не хотел терять отца… И не потерял. Судьба надо мной издевается, вставив в меня волшебную палочку и вращая внутри, мазохизм, анальная фаза… Откуда это? Фрейд… Хочется проснуться, но, похоже, что это совсем не сон.

Зачем-то мне снился ангел-хранитель. Зачем-то его слова: «Чем хуже, тем лучше». Мне сейчас так плохо, что хуже некуда.

Картины прошлого похожи на предчувствие и на глас из будущего. Что это было вовсе не со мной, а с кем-то… причём, не было, а ещё будет… Может быть, с моими потомками. С моим потомком. Когда-то. Где-то. В будущем. Уж лучше это будет не с кем-то из моих детей, но со мной. И прошибает: если страдальцем становится кто-то из моих детей, то педофил… я сам? Ну уж нет. Чем хуже – тем лучше. Мне хуже некуда. Вот оно как то пророчество и проявилось.

Да ну, ерунда. Это всё мне только мерещится, мнится. У меня и детей-то нет, да, и, может, не будет. Чувство, что попал во власть злого волшебника, который надо мной очень умело издевается. Узнаю в себе то, что всегда казалось нелепостью. Бывают письма сумасшедших в редакцию, которых якобы гипнотизируют соседи, направляя на них лучи специальным аппаратом. Похоже, я сам становлюсь одним из таких психов, что пишут подобные письма.

Всё не так. Отец хороший. Не может быть, чтобы что-то было правдой. Виновато моё подсознание. Вспомнил!

Бабушка, я знаю, хотела, чтобы родилась девочка, а не мальчик, и вот её желания приводят к таким странным аберрациям в мозгу. Это бабы во всём виноваты. Идя навстречу желаниям бабушки, я подсознательно (по Фрейду) прикидываюсь «девочкой», которая имела секс… которая имела секс… с Александром Ивановичем Кромешниковым. С моим отцом. Невероятно. Не хочется в это верить. Хочется проверить. Но кому об этом расскажешь? Да никому.

Может, меня так крутит и морочит алкоголь. Не верю! Нет-нет-нет. Для влияния алкоголя слишком много предыдущих совпадений и улик. Сны про ангела и про убийство ребёнка были ночью, а не сейчас. Но кто же меня сглазил? Кто наложил на меня это проклятие? Чур меня, чур. Сталин с нами. Сталин, спаси. Сталин, спаси!

Слышу скребущие звуки чьих-то шагов.

Посадят лет на пять

На пороге дома-развалины – мент, мой добрый знакомый, Яков Яксуменко:

– Ворожишь?

Вероятно, я разговаривал сам с собой.

– Как ты меня нашёл? – отвечаю ему вопросом.

– Элементарно, Ватсон, – он смотрит в глаза, но потом их быстро отводит. – Мобильный телефон. Твой мобильный телефон. Выключи его немедленно.

– Чего? Зачем?

– Выключи, – приказывает он добрым тоном, и я выключаю. Шкатулку с палочкой прячу, успеваю задвинуть под табуретку.

– Ну, откопал чего? – глядя на мои грязные руки, улыбается мент Яксуменко. – Скажи мне, кудесник, любимец богов, что будет, – то ли сочувственно, а то ли издевательски тянет он. Он что-то ещё говорит, но у меня в мозгу отключается значение слов, и я понимаю смысл только раза с четвертого. Тот странный случай, когда более понятно выражение глаз, чем речь, именно благодаря им я и врубаюсь.

– Короче, кудесник, – режет мент по-живому, – ты убивец и есть. Без чепухи. Следаки прокрутили видос из парка, и на нём чётко видно, как ты зарезал пидора осознанно.

– Не может быть, – повторяю несколько раз.

– Куда не может. Парк-то покрыт стопроцентно. Пидоры недаром его облюбовали. Когда был прайд, то американское посольство потребовало, чтобы гостям – гражданам США – была обеспечена стопроцентная безопасность. И этот парк оснастили не только видосами, но и аудиожучками. Или видосами с параллельной аудиодорожкой, не суть важливо.

– И чего?.. Не понял… Они же там друг на друга нападают и понарошку насилуют.

– Это не преступление, а ролевая игра. А ты убил по-настоящему. Заигрался ты с ними. В письки-жопки.

– Нет!

– Как «нет». И то. Есть видео, и есть твои слова. Без слов бы можно было придумать отмазку, самооборона, то, сё, вытянуть на условный срок или на оправдание в чистую.

– А? Что? Что за мои слова? Об чём речь?

– Ты там гребёшь ртом что-то типа, я тебя приговорил, я тебя и убью. Мол, тот тебя пытался изнасиловать, а ты его мочканул. Прокурора не проведёшь, он тебе вынесет мозги. Убийство из мести. После сексуального насилия. Которого на самом деле не было, потому что ролевая игра, а прокурору чем больше он людей посадит, тем лучше. Ты получаешь, хотя и не пожизненное, но до пяти лет заключения.

– Ты чего? Это шутка?

– Какой там. Вполне сурьезно.

– Да ну. И чего? Ты приехал меня арестовывать?

– Никак. Закон что дышло. Перекантуйся пока у меня.

– Не подстава? Это не подстава с твоей стороны?

– Думай, как знаешь. Не подстава. Нет.

Я скребу в затылке. Я ему не верю. Хочу верить в добрые чувства – но не верю. Только что меня отымели собственные воспоминания – или кошмары, – а тут реальность перенимает у них эстафету. Яков между тем продолжает:

– В розыск ты уже объявлен. Ну, или объявят вот-вот. Позвонят тебе, выследят… Где, кстати, твой мобильный? Выключил?.. Да?.. То-то.

– Так небось уже выследили, – возражаю. – Ты же меня нашёл.

– Какой там. Ты не знаешь, какой в системе МВД бардак. Или ты не в Латвии живёшь?

– А, – усмехаюсь я. – Мне, по большому счёту, похуй…

– Герой?

– Убьют и в общий штабель сложат, – вспоминаю свои напрочь убивающие желание жить видения. – Пускай пристрелят при задержании. Мне всё равно.

Пророчество ангела чем хуже, чем лучше сбывается без всяких моих усилий. Кого бог любит, того наказует. И кого ненавидит, наказует тоже. Господь справедлив, он издевается над всеми без разбора.

– Кого там хозяин накажет? О чём ты? – спрашивает мент Яков.

Похоже, я не в себе. Говорю вслух свои не предназначенные для кого бы то ни было мысли. Хорошо хоть, что каждый понимает не другого, а, в основном, себя, и Яков в том числе в моих мыслях слышит свои.

– А потом что? Долго я так буду скрываться?

– Потом сдохнет или ишак, или падишах. Сам знаешь. Мир большой. ЕС без границ, одна большая деревня, паспортного контроля практически нет. Россия с границей, но с границей дырявой. Сам понимаешь. Да и Латвия как страна на ладан дышит.

– Но зачем тебе мне помогать?

– Жизнь кончается не завтра, – усмехается Яков. – Сегодня ты, а завтра – я.

Яков обещает мне выправить поддельные документы, которые будут, как настоящие. Даже готов дать пистолет, который он где-то когда-то у кого-то из преступников позаимствовал. Но это он, похоже, шутит. Да и мне не надо. Лишний риск.

Он даже готов мне подсобить в изменении внешности. До конца не понимаю, о чём он. Вероятно, о бороде-усах. Ну, парикмахер, это не пластический хирург. Хотя он шутит и про пластического, и даже даёт мне координаты знакомого мастера скальпеля.

Такого в книжках не напишут. Люди ведь не верят, например, что шпионы существуют, а я общался и с местными латышскими разведчиками, которые реально работают против России и местных русских, чтобы те не требовали гражданства и русского как госязыка. Они меня вербовали, предатели им нужны. Но это так, к слову. Я себе действия Якова объясняю спецификой полицейского характера. Классически тот состоит из трёх составляющих: охотник – когда полицай преследует преступника, жертва – когда злодеи преследуют его самого, и – спаситель. Якову закапризилось поиграть в благородство. В спасителя. Ну, и слава богу.

Полицейским реально нравится играть в спас. Многие из них с удовольствием дают совет, подсказывают, как действовать, как на улице пройти туда-то и туда-то. Но то обобщения, вообще, а как с моей конкретной ситуацией? До конца в верность всеобщих выводов для моей голимой ситуации не верю. Неужто?.. Яков уходит. Хорошо бы включить мобильный и послушать радио. Но по радио о моём розыске могут и не объявить. Полиция же любит играть со своими жертвами. Когда хотят, тогда свои новости и объявляют. Или не объявляют вообще.

Я один в этом домике. Яков ушёл. Он наказал сходить в кафе, на блошином рынке купить краденый мобильный телефон, чтобы тот был с другим кодом IMEI, и ещё – дал мне сим-карту. Надо и вправду поесть и сходить на рынок ворованных вещей. У нас в Риге есть и такой. То есть официально его нет, а на самом деле все его знают, и на нём закупаются все, когда им бывает нужно, от полицейских и воров до депутатов сейма. Называется «Латгальчик».

Мне уже некогда думать о проблемах проклятого детства.

Да ну, бред. Сижу, смотрю в окно. Существует только то, во что ты веришь. а я не верю в эти сны про плохое детство. И про плохую родословную. Про плохого отца.

Наконец, меня осеняет. Встаю. Пора ехать за мобильным. А потом и к Яксуменко. Позвоню ему, и поеду. Он, вроде, собирается меня спрятать у себя на квартире.

И только я встаю, иду через порог, как окрик:

– Стой! Вы арестованы!

Откровения про геев и СССР

В меня целится из пистолета человек среднего роста, одетый преувеличенно серо, чтобы не бросаться в глаза.

– В чём дело? – на автопилоте отвечаю.

– Вы в курсе, что находитесь в розыске по подозрению в убийстве?

– Да, – я зачем-то говорю правду.– И что?

– У вас есть право хранить молчание, но всё, что вы скажете… – тут серый человек смеётся, и я обращаю внимание, что на голове у него – ярко-пурпурная бейсболка с лиловыми буквами San Francisco.

Он неторопливо и с выпендрёжем прячет пистолет в оперативную кобуру под мышку. Потом чинно подступает ко мне и заглядывает снизу вверх в лицо:

– Что? Испугался? – и санфранцисканец протягивает руку: – Привет.

Полицай тычет мне в нос ксивой, а потом удобно располагается на чем-то здесь в полутьме, ничуть не боясь запачкаться; включает бомжатскую лампочку, подкрутив её под потолком: электричество здесь, как ни странно для моего заброшенного бывшего дома, есть:

– Они (дома посёлка) все однотипные, поэтому и знаю выключатель, – бормочет он, и меня колет ревностью, что он о моём бывшем доме знает больше, чем я.

Он, хотя и полицейский, не хочет называть своего имени. Врать не желает и что-то придумывать. Он пришёл отчасти по поручению, а отчасти и от себя. «Меня волнует то, что вы делаете», – он произносит по-американски стерильную фразу на том месте, где русский бы сорвался либо в осуждение, а либо в одобрение. Возможно, что их так там в полиции учат. А, может, он – американист, манкурт.

Голая лампочка под потолком то меркнет и гаснет, то снова, как лучина, разгорается, и я вспоминаю детство: когда у нас из-за бури или урагана не было во всём военном посёлке электричества, то мы сидели в этом доме с колеблющимися лицами при свечах и в уюте мрака: гораздо лучше, чем демократический якобы свет. Полицейский не представился: анонимная культура, Латвии вообще и латышам в частности свойственная: не подавать руки, не называть своего имени, скрывать фамилию; в этом есть что-то холопское, когда лакей попадает в общество свободных людей; и почему я об этом думаю?.. Прислушиваясь, улавливаю в речи моего собеседника латышский акцент.

Вместо того, чтобы рассказать, зачем он меня нашёл, полицай гонит пургу, рассказывает, что они, менты, ездили в Америку, играли там в футбол и выиграли какой-то приз.

– Да, это здорово, – подкалываю я. – Но приз наверняка не из золота или серебра, и даже не из бронзы и меди, а из мельхиора, а то и олова. Разве нет?

Мент обижается:

– Ну, ты гонишь, из олова. Это же символ победы. Да даже если и из мельхиора! Вполне возможно. Точно не знаю…

Я слежу за его чертами лица, и думаю, что этот человек умрёт. Надеюсь, не от моей руки, и странно, что он не упоминает, что я нахожусь в розыске. Не от моей руки, я же не крутой Рэмбо. А… русский интеллигент в чухонском краю. Интегрируюсь в местное общество, поэтому и зачуханный. Вставляю пару слов по-латышски:

– Да поедешь, поедешь ты ещё в Америку, – откликаюсь я, и порываю в себе желание сказать: «Америка – это смерть», – и: «Хватит гонять порожняки». – Я зачем-то был тебе нужен? – говорю.

Полицейский гасит порыв вздохнуть с разочарованием: ни его ксива, ни даже пистолет не отбили желание у этого незнакомого русского ни его – полицейского и хозяина жизни – перебивать, ни даже в какой-то мере контролировать.