Читать книгу Кто в армии служил, тот в цирке не смеется - Александр Шемионко - Страница 3

СССР, год 1975

Речной песок был тёплый и липкий, а на нём, как большой кот, разбросав в стороны свои лапы, лежал человек, прислонившись одной щекой к земле, отчего видел окружающий мир аккуратно повёрнутым на левый бок. Человек, как настоящий кот, время от времени потягивался и втягивал ноздрями весенний воздух, наслаждаясь запахом горячего песка и молодой зелени. От разноцветного песка, прилипшего к его коже яркими полосками, был он похож на небольшого тигра альбиноса, который только что пообедал и теперь мирно лежал, переваривая пищу и глядя с прищуром на проходящих мимо кабанов и оленей, уже не вызывающих никакого аппетита и желания их догнать. Волны реки издавали монотонный убаюкивающий шум. Хотелось спать. Он смотрел на воду сквозь зелёную бутылку «Жигулёвского» пива, медленно моргая длинными чёрными ресницами. Его карий с прищуром глаз видел, как кабаны и олени с какой-то неконтролируемой периодичностью превращались в маленькие пыхтящие пароходики и разноцветные лодки, потом опять в оленей и кабанов, в пароходики, лодки… кабанов… лодки… Бр-р-р! Пригревшись на ярком весеннем солнце, чтобы не уснуть, он начал тихо мурлыкать модную по тем временам песню. Тра-ля-ля, мур-мур-мур, тра-ля-ля, мур-мур-мур… Вот кот потянулся, привстал на лапах, глотнул прямо из бутылки тёплого пива и опять плавно плюхнулся на песок. Нет. Вставать и куда-то идти, а хуже того, бежать совсем не хотелось. Кот опять втянул мокрым носом запах песка и травы. Но на этот раз к знакомым запахам примешался какой-то ещё. Странный, но до боли знакомый запах. Человек почему-то заволновался и вдруг почувствовал, что бежать всё-таки надо. Надо! Надо! А вот коту бежать не хотелось, ну совсем не хотелось. Он, как опытный психотерапевт, начал успокаивать и убаюкивать человека внутри себя и достиг бы результата, если бы не разглядел через зелёную бутылку пива… САПОГИ. Да, да, обыкновенную пару хромовых чёрных офицерских сапог! Они появились на горизонте небольшой чёрной точкой и теперь неумолимо приближались, поднимая фонтанчики жёлтой песчаной пыли. Большие чёрные сапоги, подбитые снизу железными блестящими подковками.

Они гулко топали по песку, многократно отдаваясь в голове человека грохотом небольшой наковальни. Цок, цок, цок, цок… От этого топота земля вздрагивала и противно трясла голову человека-кота. Иногда сапоги шаркали о речные камни. И тогда из-под железных подковок, прибитых к каблукам, веером разлетались яркие, как праздничный салют, искры. Рассмотреть хозяина этих сапог он почему-то не мог, а видел только отражение своей испуганной морды-лица на их голенищах. Огромные, чёрные, начищенные до зеркального блеска, собранные снизу в гармошку, они неумолимо приближались, неся с собой отвратительный запах то ли гуталина, то ли дёгтя.

– Ну, что? Два года ты мне снилась, а встретилась вчера-а-а! – противно проскрипели сапоги и остановились возле головы человека-кота, отвратительно воняя.

«Где-то я эту песню уже слышал, но только текст был немного другой», – подумал кот, но вслух вежливо произнёс:

– О чём это вы, уважаемые сапоги?

– Сапоги? Кто это сапоги? Рота, ко мне! Бегом марш!!! – дико заорали сапоги, и щека человека, прижатая к земле, сразу ощутила заметную вибрацию от нескольких быстро приближающихся к нему десятков ног, обутых в такие же, дурно пахнущие едким дёгтем, но уже видом попроще, солдатские кирзовые сапоги.

Вновь прибывшие «кирзачи» окружили человека двойным плотным кольцом, а офицерские «хромачи» продолжали орать:

– Это ты, тварь, теперь на два года сапог вонючий, дух бестелесный и бессловесный, карась жареный! Здесь тебе не тут! Мы тебя быстро научим свободу любить! Ты у нас отучишься водку пьянствовать и безобразия нарушать!

Ух! Один сапог вдруг пропал из поля зрения лежащего человека, но уже через секунду вернулся, принеся с собой запах дёгтя и сильный удар в голову. Бах! Настала очередь искрам вылететь уже из глаз лежащего человека…

– Встать! Смир-р-н-а! Равнение на середину! Дистанция на одного линейного! Управление прямо, остальные напра-а-во! Шагом марш! Можно оправиться и покурить! Расстегнуть ремни! В рот вам компот!!!

Сапоги громко щёлкнули каблуками, а кот от этого щелчка, как пружина, вскочил на все четыре лапы, после чего его сильно тряхнуло – и человек очнулся в неудобном промятом кресле, почему-то пристёгнутый к нему брезентовым серым ремнём…

Сознание никак не хотело возвращаться в голову В воздухе почему-то стоял нудный, монотонный гул авиационных двигателей и остро пахло то ли дёгтем, то ли плохим кремом для обуви.

– Уважаемые пассажиры! Наш самолёт, выполняющий рейс по маршруту Киев – Мурманск, совершил посадку в городе-герое Мурманске. Температура воздуха в городе – минус три градуса. Просим вас отстегнуть привязные ремни и не вставать до полной остановки самолёта. К выходу мы вас пригласим. Не забывайте в салоне самолёта свои вещи и ручную кладь. Вещи, сданные в багаж, вы получите в помещении для хранения транзитных грузов, находящемся в конце взлётной полосы. Экипаж прощается с вами и желает вам всего доброго!

Голос стюардессы из репродуктора окончательно вывел из состояния дремоты одного из пассажиров самолёта – Александра Белозёрова, возвращавшегося домой после бесшабашной жизни, проведённой им во время обучения в киевском политехникуме связи.

– Что она там говорила про температуру? – спросил он, стряхнув остатки жуткого сна, у соседки – дородной тётки с «формами», которая уже стояла в проходе и натягивала на себя зелёное пальто с большим рыжим воротником из лисы. Потом она открыла сумку и достала такую же рыжую лохматую зимнюю шапку

– Минус три градуса жары, почти как в Сочи! – заржала тётка. – Судя по вашему виду, молодой человек, вы, наверно, туда и хотели попасть, но сели не в тот самолёт! Да? Ха-ха-ха! Если у вас кроме этой белой рубашки на рыбьем меху больше ничего нет, то я вам очень, очень сочувствую. Ха-ха-ха!

«Минус три градуса?!!» Остатки сна испарились. Белозёров выглянул в иллюминатор. Самолёт медленно катился по взлётной полосе, расчищенной от снега. Вдали виднелись заснеженные сопки с торчащими из снега чёрными ветками низкорослого кустарника да валяющимися в изобилии огромными серыми гранитными валунами. Казалось, что по сопке гуляет «стадо» разноцветных медведей.

«Вот тебе и месяц май! Здравствуй, родина! – Саня тоскливо посмотрел ещё раз в иллюминатор, а потом на зелёное тёткино пальто. – Чтоб у тебя шапку моль съела, а воротник лисий сбежал в лес. Трах-тибидох-тибидох! Добрая ты душа…» – чуть не сказал он вслух, медленно продвигаясь по узкому проходу к выходу из самолёта за зелёным пальто с большими женскими «формами» под тёплой подкладкой.

К самолёту спешили техники – ребята, запакованные в меховые комбинезоны, зимние шапки-ушанки и унты.

«А у меня все тёплые вещи в багаже! Хотя что там тёплого? Свитер да пиджак…» Сознание того, что сейчас ему придётся в одной лёгкой рубашке с коротким рукавом, «утеплённой» только значком об окончании техникума, выпасть на снег из теплого салона самолета, заставило вздрогнуть Санино тело, успевшее загореть под ласковым украинским солнышком. Вчера, во время купания в Днепре, плечи даже слегка обгорели, и весь полёт Белозёрову пришлось сидеть, стараясь как можно меньше прислоняться к спинке кресла.

В то время гражданского аэропорта в Мурманске не было. Самолёты садились на военном аэродроме в Килп-Ярве, совсем не приспособленном принимать пассажиров гражданской авиации. Помещением аэропорта служил большой деревянный неотапливаемый сарай, куда и привозили вещи, сданные перед началом полёта в багаж. Под стук собственных зубов, которыми он старался выбивать мелодию из оперы «Кармен», чтобы не было скучно, Саня получил багаж и зайчиком поскакал ловить такси, так как дожидаться автобуса, а потом ещё больше двух часов трястись в холодном салоне было смерти подобно. Сговорившись с таксистом о цене, которая, естественно, была астрономической, Саня с радостью прыгнул в тёплый, уютный салон машины, с облегчением застонав.

Через несколько минут водитель, не сдержав любопытства, повернулся к Сане:

– Ты откуда такой, чудила?

– Из Киева… – все ещё стуча зубами, ответил Белозёров.

– А что, у нас в Мурманске первый раз? Или ты по жизни «морж»?

– Да нет, я здесь родился, просто за три года учёбы в Киеве дома не был ни разу и совсем забыл, что тут и в мае снег бывает.

Вообще-то родился он не здесь, а в Хабаровском крае, где тогда, аккурат напротив Японии, служил его отец – командир торпедного катера. Но затем отца перебросили служить на Северный флот, и небольшая семья из трёх человек, захватив с собой немудрёный скарб, двинулась в славный город Мурманск.

Мать много раз рассказывала сыну, как его, двухмесячного младенца, несли на руках через замёрзший Амур, как отец раскрывал полы шинели, чтобы хоть как-то прикрыть от леденящего ветра жену, которая кормила грудью ребёнка, сидя на ледяном торосе. Как потом они десять дней тряслись в вагоне поезда дальнего следования, а маленького Саню, симпатичного, спокойного мальчика, полюбили все пассажиры и с удовольствием нянчились с ним, принося матери только для кормления и сна. Мать не возражала против этих «посиделок» с её ребенком, тем более что за десять суток пути пассажиры вагона стали друг другу если не родственниками, то уж хорошими знакомыми, это точно!

Со временем из симпатичного мальчика Саня вырос в симпатичного юношу, хотя сам себя таковым не считал и с удивлением принимал знаки внимания от лиц противоположного пола. В школе он вообще ужасно комплексовал по поводу своей внешности, потому что когда объявляли «белый» танец, его никогда не приглашали девчонки, а он готов был танцевать даже с самой некрасивой конопатой рыжей простушкой. Правда выяснилась через много лет. Девчонки боялись отказа от такого симпатичного мальчика и выбирали партнёров, что называется, попроще.

Смугловатая кожа, мгновенно покрывающаяся загаром на солнышке, чёрные, волнистые, с шоколадным отливом волосы, густые чёрные брови, карие глаза под пушистыми ресницами и длинный прямой нос – благодаря своей яркой внешности Саня сразу становился «своим» у представителей многих южных национальностей. Армяне, грузины, чеченцы, евреи и даже цыгане пытались заговорить с ним на «родном» языке. В общем, он был, как сам себя называл, «дитя всех народов». Вот такой у русской матери и белоруса отца получился экзотический сын!!!

Сейчас «дитя всех народов», пригревшись в тёплом такси, вспоминал солнечный Киев, техникум и друзей, с которыми расстался. Годы учёбы пролетели быстро, беззаботно и весело. Именно в техникуме обнаружились Санины таланты. На лекциях он порой, вместо того чтобы записывать в тетрадь полученные знания, рисовал в ней забавные карикатуры.

Однажды он по просьбе своего одногруппника, забавы ради, нарисовал цветным карандашом на тетрадном листе в клеточку денежную купюру достоинством в десять рублей. Причём до окончания лекции Саня успел нарисовать только одну сторону «денежки». А балбес одногруппник, будучи на каникулах в родном городе, решил посмешить своих друзей и этой купюрой расплатился в пивбаре. «Десятка» была принята в оплату, и даже выдана сдача. Лишь когда кассир положила купюру в кассу, она увидела, что десятка нарисована только с одной стороны. Был жуткий скандал с привлечением милиции, и неизвестно, чем бы закончилась эта история, но, на их счастье, начальником милиции оказался отец одноклассника этого балбеса. По тем временам за подобное деяние можно было схлопотать достаточно большой срок и провести лет этак восемь в живописных лесных уголках нашей бескрайней Родины. Но дело, слава богу, замяли, а нарисованную десятку начальник милиции взял себе на память. Балбеса же он вывел за порог райотдела милиции и, поставив его лицом к улице, сильным пинком в заднее место отправил назад в техникум получать оставшееся образование. После этой истории Белозёров дал себе слово никогда не рисовать денежные знаки, даже смеха ради, как бы его ни уговаривали!

На лекции по предмету с романтическим названием «Распространение радиоволн» Санька по просьбе своего закадычного друга Александра Стёпкина рисовал однажды Венеру Милосскую. Преподаватель долго смотрел на его манипуляции карандашом в тетрадке, а потом спросил:

– Белозёров, а что это ты там делаешь?

– Вашу лекцию записываю! – невозмутимо ответил Саня.

– Как-то странно ты её записываешь, ну-ка, дай-ка мне свой конспект!

«Съесть это невозможно, – подумал Саня, взглянув на конспект, и послушно понёс его преподу. – Теперь точно выгонят, не рисовать же на ходу Венере купальник!»

Преподаватель долго смотрел на рисунок, а потом сказал:

– После лекции все свободны, а вас, Штирлиц, – преподаватель указкой показал на Саню, – я попрошу остаться!

«Отыгрался кот на скрипке, не пожрёшь теперь сметаны! – мысленно сказал Белозёров и тут же себя успокоил: – Ничего, надо ведь кому-то и в армии служить. Так что придётся продолжить военную династию».

Когда все покинули аудиторию и преподаватель остался с Белозёровым один на один, он опять достал Санину тетрадь и вновь, как в первый раз, стал внимательно разглядывать рисунок злополучной Венеры.

– Ты что делаешь в нашем техникуме, Белозёров? – тихо спросил преподаватель «распространения радиоволн».

– Учусь… – боязливо сказал Саня, готовясь к самому худшему.

– Зачем?

– Мама хочет, чтобы я стал связистом, говорит, что сейчас это самое перспективное направление. Всегда можно найти работу.

– Не слушай маму и бросай ты всё это! Лучше быть плохим художником, чем плохим связистом. Я сам творческая личность, в ансамбле на гитаре играл. Знаешь, Белозёров, как я играл! – преподаватель мечтательно закатил глаза. – Тоже послушал маму, и что получилось? Вместо того чтобы писать музыку, учу вас, дураков, всякой хрени! На, забери свою тетрадь и никому больше не показывай, а над моими словами подумай!

Задумавшись о чём-то своём, преподаватель вдруг сорвался с места и быстрыми шагами вышел из аудитории.

Об этом разговоре Белозёров никому ничего не рассказал, отделавшись дежурной фразой: «Повезло, он никому докладывать не будет. Простил».

После их разговора преподаватель «радиоволн», всякий раз входя в аудиторию, всегда задавал один и тот же вопрос: «Белозёров здесь?» – и, получив утвердительный ответ, неизменно говорил: «Ну и дурак!»

Все присутствующие в аудитории ничего не понимали и недоумённо смотрели сначала на преподавателя, потом на Саню.

На техникумовских вечерах Белозёров пел в качестве солиста в ансамбле, созданном студентами техникума. Сане даже предлагали тогда заняться пением профессионально. Ансамбль назывался «Интерина», и песни они тогда исполняли разные. Смешно сказать, но «иностранные» песни из репертуара запрещенных тогда «Битлов» приходилось петь, спрятавшись за занавесом, во избежание всякого рода инцидентов с начальством. Типа, никто никого не видит и поэтому не знает, кто поёт, и как бы непонятно, кого наказывать. Вот как витиевато получилось, но это истинная правда.

Однажды Саня вышел на сцену с собственной песней:

Песню приняли на «ура», хоть и была она, как определил сам Белозёров, «из дворового репертуара». Но говорят, что некоторые девчонки даже плакали при её исполнении… А ребята переписывали слова и пели на разных посиделках. В общем, песня «ушла в народ».

Потом, много лет спустя, Белозёров узнал, что эту его песню исполняет один знаменитый российский певец, выдавая Санины стихи за стихи другого поэта. Ну да бог с ним, пусть живёт и поёт, как ему позволяет совесть…